Сквозь огонь и лёд. Хроника «Ледяного похода»

Анатолий Алексеевич Гусев, 2020

Русские против русских. Гражданская война. Что может быть страшней? Поход Добровольческой армии Л.Г. Корнилова от Ростова-на-Дону до Екатеринодара и обратно. Шли, в полном окружении, терпя холод и грязь, теряя друзей и командиров. Потомки победителей должны знать о мужестве побеждённых.

1

Так стоило ль нам затевать этот спор?

Как выйти из чёртова круга?

Кто это придумал, с каких это пор

Мы режем и рубим друг друга?

Но час пролетел, наступила пора,

На фронте не думай о многом…

В атаку, вперёд, господа юнкера!

Вперёд, за Россию и с Богом.

Д. Персин

Накануне, под вечер выпал снег. Степь белая-белая. И по целине, по нетронутому снегу несколькими дорогами прокладывала себе путь в неизвестность Добровольческая армия. Войсковые соединения и штатские люди, гражданские и санитарные повозки, телеги со скудными боеприпасами — всё перемешалось.

Впереди колонны генерала Боровского ехали несколько всадников, протаптывая путь в глубоком снегу. За ними мрачно шагал генерал Корнилов. От лошади он отказался. «Как я поеду верхом, когда у меня генералы в походном строю в пешей колонне с винтовками на плече?»

На Корнилове надет полушубок, перешитой из солдатской шинели с генеральскими погонами на плечах, на голове солдатская папаха, тёмно-синие брюки с широкими красными лампасами заправлены в высокие чёрные казачьи сапоги без шпор, из оружия только маузер на боку.

Генерал Корнилов небольшого роста, темноволосый с жидкой порослью на лице, широкоскулый, узкоглазый, глаза чёрные угольные. Такой тип лица часто встречается среди сибирских и семиреченских казаков. А Лавр Георгиевич был чистокровный сибирский казак, о чём указывали его тёмно-синие шаровары с красными лампасами.

Настроение у генерала подавленное. Положение Добровольческой армии не просто тяжёлое, а отчаянное. Чуть больше месяца назад, 2 января на собрание офицеров он сказал: «Господа! Дай Бог, чтобы этот новый год был счастливее старого. Тяжелое будет время для вас и для меня. Я объявил войну предателям Родины. Большевиков за врагов я не считаю, это лишь несчастные обманутые люди. Если же я борюсь с ними, то лишь потому, что вслед за ними мы увидим немецкие каски. Большевики — это немецкий авангард. Тяжелый будет год и тяжелая борьба. Наверное, многие из вас падут в этой борьбе, может быть, погибну и я, — но я верю в то, что Россия снова будет великой, могучей».

Рядом с Корниловым, сбоку ехал его личный конвой — полтора десятка текинцев — всё, что осталось от полутора тысяч. Загорелые горбоносые джигиты в чёрных бараньих папахах, в малиновых шароварах с серебряным галуном, в жёлто-малиновых халатах выглядели в белом холодном поле чужеродно и странно, как попугаи на снегу. Когда-то под ними были их знаменитые кони — алха-текинцы, но — увы! — лошади на войне гибнут чаще, чем люди.

Чуть сзади главнокомандующего шёл генерал-майор Богаевский Африкан Петрович с небольшим чемоданчиком в руках.

Ещё дальше за Корниловым с винтовкой на плече грустно шагал генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин в чёрном гражданском пальто, брюках и сапогах, на голове шляпа-котелок. Он больше был похож на какого-нибудь промышленника или банкира, чем на генерала. Хотя на самом деле он сын шляхтянки и крепостного крестьянина Саратовской губернии, дослужившегося в царской армии до майора. Деникин шёл и чувствовал, что в правом сапоге намокла пятка, а в левом мокро прямо под ступнёй. Появилось глупое и навязчивое желание снять сапоги и посмотреть где они протекают. Зачем? И так всё ясно! Сапоги текут. Не вовремя, в самом начале похода. Корнилов решил назначить Деникина своим заместителем, они знали друг друга ещё с Германского фронта и их сближали общие судьбы — оба выходцы из низов.

Дальше штаб Корнилова во главе с генерал-майором Романовским.

За ними уже собственно Юнкерский батальон генерала Боровского вперемешку с гражданскими.

За санитарными санями шли женщины-прапорщики Александровского военного училища, прибывшие в конце ноября из Москвы, «офицерочки», как их называли. В долгополых шинелях, в серых папахах, они гордо называли себя женским батальоном, хотя их было всего пятнадцать человек, до батальона не дотягивали. Впрочем, и вся Добровольческая армия едва дотягивала до полка бывшей царской армии.

Корнилов был против женщин в армии. Он сам летом 1917 года отменил создание женских батальонов, и на Дону отказывался применять их в боевых условиях. Девушки сами, добровольно убегали в части и принимали участие в боевых действиях. Одна из них с дерзкими и весёлыми голубыми глазами, крепко сбитая, прославилась в боях ещё в Москве, а здесь на Дону у станции Ряжская. Это была баронесса София де Боде.

Уже на выходе из города к женскому батальону подкатило семь пролёток с офицерами. Один из них в тёмно-синей форменной тужурке железнодорожника с двумя рядами металлических пуговиц, тёмно-зелёными петлицами и золотыми полковническими погонами на плечах улыбнулся Софьи. Она узнала его и тоже улыбнулась. Это был полковник Зимин, её знакомый. Они познакомились в Москве, а у Ряжской знакомство продолжилось.

— Виктор Витальевич? Лихо вы подкатили, ваше высокоблагородие! По-гусарски!

— Нет, Софья Николаевна, мы пехота, инфантерия. Партизанский отряд, вы же знаете, под моим личным командованием. Задержались немного, пришлось догонять на пролётках. А мороз-то, какой! А? Снег под ногами скрипит. Ночь звёздная, а, значить, холодная. «И горели в небе звёзды, как глаза волков голодных».

— А вы поэт, Виктор Витальевич, — улыбнулась Софья.

— Так точно, прапорщик. Барышни, а что вы своими ножками, почему не в санях?

— Там же раненные.

— Так тем более. Согреете.

— Да как же мы туда полезем? Они же мужчины, а мы женщины.

«Офицерочки» были явно смущены.

— Так что из того? Кто же согреет мужчину, если не женщина?

— Мы не женщины, мы солдаты.

— Вас как-то не понять: то вы женщины, то вы солдаты.

— Мы к ним приляжем, а у них что-то зашевелиться в штанах, что тогда? — смеялись прапорщики.

Круглолицая сестра милосердия, правящая санями, обернулась и сказала:

— У кого зашевелиться — тот выживет, а у кого нет — тот не жилец.

— О! Ксения Васильевна? — удивился Зимин. — Вот уж не ожидал!

— Почему? — спросила сестра милосердия. — Где ещё быть сестре милосердия, если не в армии?

— У вас же вроде как «медовый месяц?»

— Правильно. Поэтому я и здесь: с мужем в одной колонне. Только он своим делом занимается, а я своим. По-моему всё правильно.

— А кто у вас муж? — спросила де Боде.

— Разрешите представить: Ксения Васильевна Чиж, — сказал Зимин.

— Чиж? — улыбнулась Софья. — Какая милая фамилия.

— В девичестве, — добавил Зимин, — а теперь жена генерала Деникина.

— Деда Антона? — удивилась Софья. — Такая молодая!

Ксения улыбнулась бестактности баронессы:

— А сколько вам лет, прапорщик?

— Двадцать один.

— А мне двадцать пять. А Антону Ивановичу — сорок шесть и, поверте, не такой он уж и старый.

— Извините, — засмущалась Софья.

— Ничего, — сказала Ксения.

— Господа офицеры! Вольно! Опекать господ прапорщиков! — приказал полковник Зимин. — И, кстати, Софья Николаевна, мне тридцать пять лет. Я не очень стар в ваших глазах?

— Ой, ладно вам, господин полковник. Вы же женат.

— Я помню.

— Сколько у вас в отряде человек? — спросила Софья, что бы переменить тему разговора.

— Двадцать восемь, вместе со мной. А что?

— Так. И опять мы вместе. Как в Москве, как под Ряжской.

— Да, а в Москве могли бы победить, если бы полковник Рябцев с большевиками не разговоры разговаривал, а просто бы всех расстрелял тогда, в ночь на 28 октября прошлого года.

В голосе полковника слышалась досада.

— Ничего, ещё наверстаем, — убеждённо сказала баронесса де Боде.

— Дай то Бог.

— А вы сомневаетесь, Виктор Витальевич? — обернулась Ксения Деникина.

— У большевиков людей больше. За ними идут. Они обещают всё! Землю, заводы, национальным окраинам — автономию. Выползли они в июле неизвестно откуда, а в октябре уже власть в свои руки взяли. Все думали, что месяца на два, а они уж четвёртый месяц держаться.

Полковник тяжело вздохнул и продолжил:

— А мы что можем предложить? Старую жизнь? Но даже среди нас не все хотят вернуть старую жизнь. Кто-то хочет царя, а кто-то — нет. Да что говорить: Корнилов лично арестовывал царя и всю царскую семью! А большевики что народ просит, то и обещают. Вот, кстати, интересно, в Замоскворечье фабрика по производству телефонных аппаратов, чем сейчас занимается? Кому сейчас нужны телефонные аппараты! Фабрика в руках рабочих! И что дальше? Телефонные аппараты на хлеб не поменяешь, крестьянам они точно не нужны.

— Настроение у вас какое-то не боевое, полковник Зимин, — сказала Ксения.

— А откуда ему взяться боевому? Боеприпасов нет, народ против нас! Только что — «Наше дело правое!» да «С нами Бог!»

— Хотя бы! И народ скоро поймёт — кто такие большевики! Вот мой Антон Иванович сын крепостного крестьянина, а Корнилов сын казака-землепашца. А у большевиков? Ленин — дворянин, а остальные иудейского вероисповедания. Какое они имеют отношение к русским крестьянам и рабочим?

— Да причём здесь это? Власти они хотят! Власти! Вы бы сказали мужу, Ксения Васильевна, пусть они с Алексеевым и Корниловым лозунг какой-нибудь придумают, программу действий какую-нибудь.

— Так программа действий есть. На Кубани вместе с Кубанской Радой объединить юг России в одно государство, Сибирь подключить. Набраться сил и скинуть большевиков.

— А Кубанская Рада спит и видит, как стать опять Россией?

— Штатом Российской Федерации. Так Алексеев говорил.

— А почему вы тогда воюете, если в победу не верите? — спросила Софья.

— Во-первых, присягал Отечеству, а присягают один раз, Софья Николаевна. А во-вторых, я рыцарь! А рыцарь всегда на стороне слабых и гонимых.

— Шутите, Виктор Витальевич.

— Разумеется, прапорщик.

— Но на данный момент, мы действительно слабы и гонимы, — вздохнула Ксения Деникина. — И наши командиры больше сейчас волнуются, как армию накормить. А вдруг казаки продукты не будут нам продавать?

— Как так?

— Да просто. Мой-то Иваныч в детстве наголодался, к голоду привычен, да и Корнилов тоже. А остальные-то как?

— А остальные с голодом в окопах познакомились, — ответил Зимин, — не об этом надо думать.

— А о чём?

— Как русский народ образумить. Сбили его большевики с пути истинного.

До Аксайской станицы чуть больше версты. На дороге встречает квартирьер, докладывает Корнилову:

— Атаман и старики станичные сказали, что держат нейтралитет и нас решили не пускать в станицу.

— Чёрте что твориться! — разозлился Корнилов. — Казаки! Стыдно даже, что принадлежу к этому сословию! Иван Павлович, — обратился он к генерал-майору Романовскому, — вы, как начальник штаба, и вы, всё-таки местный, с Луганска, съездите в станицу, разберитесь.

— Есть, — козырнул Романовский, нашёл сани, развернул их в сторону станицы и сказал Деникину:

— Антон Иванович, поехали со мной, как будущий заместитель главнокомандующего, поговорим с этими трусливыми идиотами.

Деникин согласился, подумав, что мокрым ногам лучше быть в санях, чем на снегу.

За ним верхом поскакали ординарцы.

Атаман Аксайской станицы сидел в своём курене, на втором этаже в зале на лавке в углу под образами. Керосиновая лампа под низким потолком. Вокруг него за столом расположились станичные старики и прочие уважаемые в станице люди. Генералам предложили два табурета с дальнего от атамана торца стола. Они сели, винтовки между ног.

— Так чего вы боитесь, станичники? — начал Романовский.

— Так неизвестности, — честно сказал атаман. — Вот если бы вы наступали. То мы бы с радостью. А большевики, кто их знает, что за люди.

— Потому и отступаем, что вы нам не помогаете, — заметил Деникин.

— А вы, извините, господин, кто будете?

— Заместитель главнокомандующего Добровольческой армии генерал-лейтенант Деникин Антон Иванович.

— А обмундирование ваше где?

— В Батайске.

— Здесь не далеко.

— Да, но железная дорога в руках у большевиков. Думали, что от Батайска наше наступление начнётся. Туда и направили боеприпасы, армейское имущество и моё обмундирование с прочими вещами. Да вот не получилось.

— Так я и говорю: «Вы бы наступали, господа генералы!» Тогда бы мы вам помогли. А как же! А так вы уйдёте, красные придут. С меня спросят. Ещё, не дай Бог, безобразничать начнут.

— И часто они у вас безобразничают? — мрачно спросил Романовский.

— Бог миловал, но в других станицах, слышно, пошаливают.

Начались бессмысленные разговоры, станичники упёрлись: не хотели пускать белых. А белые генералы, давили, знали: у них там люди мёрзли.

На втором часу переговоров один из станичников вышел по нужде на баз и на обратном пути его остановил ординарец Романовского, разбитной казак Луганской станицы, которому надоело ждать в холодных сенях, и сказал:

— Долго чего-то вы там. Смотрите, дождётесь! Подойдёт Корнилов, он вас всех повесит, а станицу из орудий разнесёт.

— Такой суровый? — удивился станичник.

— Что суровый? Жестокий! Он сибирский казак, наполовину киргиз. А степняки они все жестокие. Так что решайте там побыстрей.

— А что решать-то?

— Не знаю. Может, вы хотите помереть геройски, на виселице. Деревья-то крепкие найдутся в станице?

— Тьфу, на тебя, — в сердцах плюнул станичник и зашёл в залу.

Он подошёл к станичному атаману и пошептал что-то на ухо. У того вытянулось лицо:

— Да ты что?

— Да.

— Вот что, господа генералы, вышли бы вы в сени, нам посовещаться надо.

Генералы с неохотой подчинились. Через некоторое время их позвали.

— Вот что, ваши превосходительства, мы понимаем, ваши люди устали, на базу прохладно. Что ж, заходите в станицу. Погрейтесь, отдохните. На полдня. А потом — всё! Если красные появятся — без боя отступайте. Нам тут драка не нужна. Поймите правильно.

— Поймём как надо. И на том спасибо, — мрачно сказал Романовский. Так сказал, что станичный атаман подумал грешным делом: «Ой, не дай Бог победят и вернуться!»

Усталая, продрогшая Добровольческая армия разлилась по станице, располагалась в домах. Местные им были не рады. Доброармейцам было всё равно — очень хотелось согреться и уснуть.

Софью де Боде нашёл прапорщик Пётр Тулупов, её знакомый по Александровскому училищу. Они вместе приехали на Дон, он ещё с Москвы оказывал ей знаки внимания.

— Соня, я тут место нашёл, тёплое.

Офицерочки заулыбались и стали многозначительно переглядываться. Софья на них грозно посмотрела.

— Пойдёмте, Пётр.

Тулупов подвёл её к серому сараю, открыл дверь:

— Прошу.

— Тулупов, это же сарай!

— Не дворец, конечно, зато с сеном. Прошу, мадемуазель.

Они зашли, разгребли в стоге сена яму, постелили шинель Тулупова, сняли сапоги, положили их под голову, на них вещмешки, а сверху папахи, рядом ремни и винтовки. Укрылись шинелью де Боде и постарались сверху навалить как можно больше сена. Пётр подсунул правую руку под шею Сони, они обнялись, согреваясь. Он нашёл её губы своими губами, нежно поцеловал, его левая рука стала гладить и ласкать её. Под гимнастёркой он нащупал её девичьи груди, стал забавляться с ними. Она не возражала, только легла поудобней. Это он воспринял как призыв к действию. Его рука зашла за пояс её галифе. Соня поймала её и положила себе на талию.

— Всё, Петенька, давай спать.

Пётр подчинился. Они прижались друг к другу и закрыли глаза. Казалось и минуты не прошло, как заиграла труба, призывая доброармейцев к продолжению похода.

Как не хотелось вылезать из тёплого сена! Но надо. Пётр опять поцеловал её. Соня упёрлась ему в грудь руками, отстранила его.

— Ну, всё, хватит.

Стали одеваться. Одеваться как можно быстрее — холодно.

— Тулупов, только не воспринимай это в серьёз.

— Почему? — удивился Пётр.

— Я всё-таки баронесса.

— Ну и что? У нас уже почти год как равенство всех сословий.

— Да? — протянула она.

— Да. Хотя маменька с папенькой будут не довольны. Что на баронессе я женюсь, что на крестьянке, для них один хрен. Видела в Москве памятник гражданину Минину и князю Пожарскому? Так вот, князь нам родственник. Дальний. Князья Пожарские и Тулуповы ведут свой род от князей Стародубских. Рюриковичи мы. Ты для меня худородная. Была бы хотя бы герцогиня, что ли.

— Тулупов, ты шутишь, — сказала она весело и удивлённо.

— Нет. Ты не огорчайся, для нас и Романовы — худородные. Подумаешь, от какого-то боярина Кошки произошли. Так что, Сонюшка, выйдешь за меня замуж, станешь княжной Тулуповой, принцессой.

— Ты серьёзно? — она подошла к нему (они стояли одетые у сарая), положила свои ладони ему на грудь и заглянула в глаза.

Он положил свои руки ей на талию и тоже стал серьёзным:

— Серьёзно. Говорят, что дед Антон женился.

— Не говорят. Я с его женой разговаривала.

— Тем более. А мы чем хуже?

— Я Сашу ещё не забыла.

— Три месяца прошло, как его убили.

— Ещё помню.

В уголках глаз у неё заблестели слёзы, она их смахнула и сказала сдавленным голосом:

— Ладно, пошли.

Дон решили переходить в том месте, где в него впадает Аксай. Первым на другой берег перешёл Алексеев с тросточкой в руке. За ним галопом перевезли артиллерийские орудия и поставили их дулами к реке. Следом, верхом на лошади в сопровождении своего конвоя переправился главнокомандующий. Началась переправа. Корнилов встал на пригорке и здоровался со всеми проходившими мимо. Над ним в голубом небе радостно сияло солнце.

Лёд угрожающе трещал на реке, но всё прошло благополучно.

Радуясь солнцу, радуясь, что вырвались из Ростова и благополучно перешли Дон, юнкера заорали песню:

— Дружно, корниловцы, в ногу

С нами Корнилов идёт!

Спасёт он, поверте, отчизну,

Не выдаст он русский народ!

Через час колонна вошла в станицу Ольгинская, где уже находились пять остальных колонн. Станичники встретили Добровольческую армию прохладно: не обрадовались, но и препятствий не чинили.

Красные обстреляли из орудий окраину станицы, да налетела красная кавалерия, но была отогнана. Больше красные белых не беспокоили. Добровольческая армия устраивалась на отдых.

Корнилов устроил учёт наличных сил и реорганизацию армии.

Наличных сил оказалось чуть больше четырёх тысяч в основном офицеров: 3 полных генерала, 8 генерал-лейтенантов, 25 генерал-майоров, 190 полковников, 52 подполковника, 215 капитанов, 251 штабс-капитанов, 394 поручика, 535 подпоручиков, 688 прапорщиков, 437 кадет и юнкеров, 630 нижних чинов, 630 добровольцев, 148 врачей и медсестёр. А так же восемь орудий, разделённых на четыре батареи и 600 снарядов к ним. Патронов имелось по 200 штук на винтовку. И кроме всего прочего 118 гражданских беженцев.

Все эти силы делились на 25 отдельных воинских частей. Называли они себя по-разному: полк, батальон, рота, отряд. Корнилов свёл всё это в два полка.

Первый офицерский полк под командованием генерал-лейтенанта Маркова Сергея Леонидовича, куда вошли три офицерских батальона, кавказский дивизион и морская рота. К нему же придали юнкерский батальон Боровского Александра Александровича в составе юнкерского батальона, студенческого ростовского полка.

Корниловский ударный полк под командованием полковника Митрофана Осиповича Неженцева, в который вошли Георгиевский полк, партизанские отряды и Партизанский полк Африкана Петровича Богаевского.

А так же отдельно артиллерийский дивизион полковника Икишева, чехо-словацкий инженерный батальон под командой капитана Неметчика и три конных отряда полковников Глазенапа (казаки), Гершельмана (уланы) и подполковника Корнилова из бывших партизан Чернецова.

Корнилов совместил несовместимое. Алексеев очень беспокоился, особенно по поводу батальона Боровского.

— Юнкера считают студентов чуть ли не большевиками или, по крайней мере, «социалистами». Они передерутся, в лучшем случаи, — сетовал он, — или переубивают друг друга.

— Ничего, обойдётся, — отвечали ему, — Боровский хороший генерал, опытный. И, кроме всего прочего, главнокомандующий приготовил им сюрприз.

На третий день пребывания (12 февраля) в Ольгинской, на восемь часов утра был назначен смотр армии. На построении очень долго строились. Не все были в курсе решения Корнилова. Наконец все выстроились согласно реорганизации.

Перед армией выехал Корнилов. Раздалась команда:

— Смирно.

Корнилов представил армии новых назначенных командиров, произвёл юнкеров в прапорщиков, а кадетам и студентам присвоил новое звание «походные юнкера». Это привело молодёжь в неописуемый восторг. Новым прапорщикам немедленно были вручены погоны, а походным юнкерам — ленточки цветов национального флага, которые рекомендовалось нашить на нижний рант кадетских погон.

Генерал Марков успокоил недовольных офицеров своего полка:

— Господа! К сожалению, это Гражданская война со всеми её гримасами. Такова жизнь! Я тоже перешёл с должности начальника штаба фронта на должность командира батальона, которым фактически является наш полк. Первый Офицерский полк. И я не знаю: будет ли второй? По правде говоря, из трёхсоттысячного офицерского корпуса России, я ожидал увидеть здесь несколько больше людей. Но и с малыми силами можно совершать великие дела! И не спрашиваете меня, куда и зачем мы идём. За синей птицей к чёрту на Кулички! Где это и что это — найдём, разберёмся!

Корнилов так и не решил для себя — куда направить армию? Не хотелось ему идти в Екатеринодар. Его тянуло на родину, в Сибирь, здесь на Дону и Кубани он был всё-таки чужой.

Из Ростова неожиданно приехали журналисты из различных изданий, в том числе и иностранных. Корнилов толи дурил журналистов, отвечая на вопросы, говорил, что поведёт армию в станицу Великокняжескую, толи на самом деле не хотел идти в Екатеринодар. Эти ответами он вселил великие сомнения в душу Алексеева по поводу намерений главнокомандующего. Михаил Васильевич предложил собрать совет. Корнилов согласился.

— Обо всей моей солдатской жизни знает вот этот человек, — обратился он к журналистам, — это мой адъютант Байдаран-Хаджиев Надзар-Бек, ноя его зову просто — Хан Хаджиев. Хан мой близкий человек. Он был со мной в Быхове, мы бежали оттуда вместе сюда на Дон. Он про мою жизнь в этот период расскажет не хуже меня самого. Хан, расскажите, пожалуйста, им всё, о чём они вас спросят. А меня, господа извините — я занят.

Корнилов ушёл, а его место занял поручик Хаджиев.

После окончания интервью к Хаджиеву подошёл старый полковник.

— Извините, поручик, генерал ушёл, а хотел сделать ему подарок. Я командовал полком в той дивизии, которой командовал Корнилов перед его пленением австрийцами.

С этими словами полковник передал Хаджиеву дубовую палку с изогнутой рукояткой. На палке красиво ножом было вырезаны слова: «Орлиное гнездо. 29 апреля 1915 г.»

— Генерал дважды ранен в ногу, — продолжал полковник, — она ему должна пригодиться.

— Спасибо, полковник, — сказал Хаджиев, — обязательно передам.

— И ещё, поручик. Я видел генерала на переправе через Дон и на смотре. Согласитесь: что-то не хватает?

— Да как-то, не заметил, — замялся текинец.

— Не хватает значка, — снисходительно сообщил полковник, — у полководца должен быть отличительный знак, особенно в бою, что бы бойцы видели своего командира издалека. Это очень важно.

— Пожалуй, я соглашусь с вами, полковник, вы правы, — сказал Хаджиев задумчиво. — Я доложу генералу.

— Я уже говорил это генералу Романовскому, но он сказал, что у армии и Корнилова сейчас есть более важные дела, чем какой-то там значок.

— Нет, что вы, полковник, это очень важно.

Доложить об этом главнокомандующему Хаджиеву удалось только на следующий день.

В это время на совете Корнилов говорил:

— Я считаю, что для начала надо установить связь с Кубанской Радой. Кубанское правительство должно подчиниться вам, Михаил Васильевич, как представителю гражданской управления нового правительства России. Я помню, что вы там назначены главой вооружённых сил, но с тех пор, как вы там были, всё несколько поменялось. Теперь я главнокомандующий, а вы глава управления нового правительства. Во избежание трений между нами и Кубанской Радой сначала надо договориться с ними. Для этой цели предлагаю увести армию в Сальские степи, дать отдохнуть от зимних боёв под Ростовом, пополнить конный и людской состав.

— Да, но для этой цели армию придётся разбить на мелкие части, — возразил Алексеев. — Зачем же тогда её надо было реорганизовывать здесь в Ольгинской? В Сальских степях небольшие хутора. Четыре тысячи в одном хуторе не поместятся. Не в зимней же степи отдыхать армии? К тому же, Германский и Турецкий фронт покидают революционно настроенные части. Большевики в Сальских степях нас могут разбить по частям, тем более что в их руках вся железная дорога.

Начались жаркие споры и, в конечном итоге, победило мнение, что надо идти на соединение с войсками Кубанской Рады и там формировать новое правительство новой России. Это было окончательным решением.

Но окончательное решение было поколеблено на следующий же день. Из Ростова прибыл походный атаман войска Донского Пётр Харитонович Попов с полутора тысячами казаков. Он наотрез отказался уходить с Дона. Опять вечером собрались на совет. Из Новочеркасска к этому времени прибыл генерал Александр Сергеевич Лукомский, который сообщил, что Донского правительства больше нет, Новочеркасск захвачен большевиками. Атаман Войска Донского Назаров Анатолий Михайлович, выбранный вместо покойного Каледина, арестован и судьба его неизвестна. Лукомский предложил свой вариант развития событий: Попову идти в Сальские степи, а Добровольческой армии направиться за реку Маныч в станицу Великокняжескую, расположенную поблизости от Сальских степей и в относительной близости к Кубанскому краю, но далеко от железных дорог, захваченных красными. В станице Великокняжеской Добровольческая армия отдохнёт, наберётся сил и свяжется с Кубанской Радой. А там, смотря по обстоятельствам: или направиться в Екатеринодар или, если на Дону вспыхнет антибольшевистское восстание, на Ростов и Новочеркасск. Алексеев нехотя согласился, но с условием, что Лукомский направиться в Екатеринодар для установления контактов с Кубанской Радой, а Добровольческая армия сначала пойдёт на станицу Егорлыкскую, где находятся склады с боеприпасами, а уж оттуда направиться в станицу Великокняжескую. Корнилов с радостью согласился, на душе у него полегчало. Тут же был написан приказ о выступлении. Попов с казаками в этот же вечер покидал станицу.

Корнилов проводил Попова, и стоял на крыльце, любуясь на звёздное небо.

— Сердар, — сказал Хаджиев, — ко мне после журналистов обратился один старый полковник, с которым по его словам, вы воевали в Карпатах.

— Леонид Львович, должно быть, я его вроде видел вчера.

— Не знаю, сердар, он не представился. Так вот, он передал вам эту палку на память о Карпатах.

Корнилов повертел палку в руках:

— Спасибо, полковнику. Опора нужна, нога ранена, бывает, что уж очень болит. Раны зажили, а боль осталась. Из-за этого в седле не крепко держусь, стыдно перед армией.

— Боевых ранений стыдиться не надо, — сказал Хаджиев. — Ещё полковник сказал, что вам необходим значок, что бы армия видела, где вы находитесь.

Корнилов поглядел в звёздное небо. Ему привиделся Петроград, август прошлого года, Зимний дворец и красный флаг на флагштоке. Это означало, что Керенский на месте. Красный флаг для него, Корнилова, это развал России, армии, старой жизни. Старая жизнь, может быть, была и не самая лучшая, Февральскую революцию, он принял, надеясь, что жизнь в России измениться в лучшую сторону. Не изменилась. Большевики захватили власть в октябре, а Керенский, как все и предполагали, оказался болтуном и тряпкой. Красный флаг для Корнилова, это смута, кровь, грязь и поражение. Вокруг красные революционные армии, полки и отряды с красными флагами.

— Значок… Зачем? Тогда уж, Хан, трёхцветный национальный флаг.

Корнилов вернулся в дом. Наступило время ужина. Корнилов отломил краюху чёрного хлеба, сел за стол и стал жевать его, запивая водой, обдумывая решение о флаге. Наконец, достал деньги и сказал:

— Возьмите, Хан. Распорядитесь купить материал и пусть сошьют нам трёхцветный флаг. Да, и этот полковник, найдите его, пожалуйста.

— Будет исполнено, сердар.

Хаджиев козырнул генералу, развернулся и вышел.

В этот день было закуплено девять аршин материи и всего того, что необходимо для изготовления флага.

На другой день трёхцветный бело-сине-красный национальный русский флаг с вышитым на нём словом «ОТЕЧЕСТВО» был передан в руки генерала Корнилова.

Главнокомандующий развернул триколор и залюбовался им.

Флаг был передан туркменскому личному конвою Корнилова.

Тихая размеренная жизнь в станице Ольгинская, к которой успели привыкнуть, закончилась. Настал последний спокойный вечер для Добровольческой армии.

Полковник Зимин и три его командира взводов — два подполковника и капитан — пили с хозяином куреня самогон, закусывая его квашеной капустой и картошкой. За это они отдали швейную машинку фирмы «Зингер». Эту машинку они отбили в Ростове у каких-то бандитов. Хозяина у машинки не нашлось. Оставлять её на улицах Ростова было глупо, вот они и тащили по очереди бандитскую добычу с собой. А теперь представился подходящий случай — избавится от неё. Все партизаны Зимина получили по пол стакана самогону, для согрева, а сам Зимин со своими командирами взводов за японскую винтовку, в довесок, взял ещё бутылку того же самогона.

— Да я бы с вами пошёл, — жалко оправдывался хозяин, здоровенный чернобородый казак, — а как большевики нагрянут? А здесь жена, хозяйство…

— А убережёшь? — спросил Зимин. — Я имею ввиду хозяйство. Большевики придут — ограбят. Вон у станичников ваших мы закупали лошадей, телеги. А цены вы ломили! Креста на вас нет! А большевики, они же Бога отменили! Они просто придут и возьмут.

— Да не вериться как-то, ваше высокоблагородие. Как так возьмут? Я же хлебороб! А они за трудящихся.

— А мы кровь за Россию проливали своего удовольствия для? — спросил Роман Щербина, один из подполковников.

— Мы не по разу раненные, — добавил капитан Игнатов.

— А это, господа, трудом не считается, — съязвил Зимин, — мы сидим на шее хлеборобов. Кровопийцы мы, господа! Мироеды!

— Да война-то не понятно за что, — отмахнулся хозяин.

— А мы с тобой, Тимофей Фёдорович, военного сословия, — ответил Зимин. — Нас не спрашивают: справедливая война или нет! Моему предку триста лет назад царь Михаил Фёдорович землю дал, что бы ему служили, а не задавали вопросы. И вам, казакам, эту землю дали, что бы вы служили.

— Нашим добром, нам и челом! — хмуро сказал Тимофей Фёдорович.

— Это неважно, как там ваши предки с царём договаривались. Главное, что вы согласились служить. Вот ты говоришь, что твоего отца в Болгарии убили, в Турецкую? А ему нужны были эти болгары?

— Так гутарили — братья.

— А теперь эти братья на стороне германцев, против нас.

— Я и гутарю, что война не правильная.

— Ладно, давайте выпьем, — сказал другой подполковник по фамилии Машаров.

Тимофей Фёдорович разлил по гранёным стаканам самогон, молча выпили.

— А вот пришли большевики и сказали: «А поделись-ка ты, господин Зимин, помещик, своей землицей». А почему я должен ей делиться? И к вам, казакам, придут большевики и скажут: «А поделитесь вы с иногородними своей землёй».

— А при чём здесь иногородние и наша казачья земля? — не понял Тимофей Фёдорович.

— А причём здесь моя земля и крестьяне? А я тебе скажу при чём! Ленин как сказал? Если отобрать у помещиков земли и отдать их крестьянам, то наделы крестьянские вырастут в два раза. В среднем будет по четырнадцать десятин у каждого. А что большевики про казаков говорят? Казаки — это народ-помещик. А вот придут к тебе большевики и скажут: «А дай нам, Тимофей Фёдорович, земли, лошадей, телегу, инвентарь разный. Ты же хлебороб, Тимофей Фёдорович, трудящийся. И мы трудящиеся, мы товарищи тебе, а с товарищами надо делиться. У тебя много всего, а у нас ничего нет. Вот ты нам и дай».

Зимин пьяно засмеялся.

— Дай! Кусай! — Тимофей показал кукиш, — А если я не желаю?

— А тогда ты им не товарищ и на тебя куска свинца не жалко.

— Нет, не верю, ваше высокоблагородие. Это ты, офицер, наговариваешь! Большевики они за всеобщую справедливость. Так нас на фронте агитировали. Что бы всем хорошо было.

— Да я, мы, разве против справедливости? Не против! Но не за наш счёт. Чем богаче население, тем богаче государство!

— Богат Садко-купец, но богаче его Господин Великий Новгород! — пьяно сказал капитан Игнатов.

— Во! Он с Новгорода, он знает, — сказал Зимин. — Раздай, государство, свои земли своим подданным. Они на них работать будут, налоги платить и ты, государство, разбогатеешь.

— И нам за наш труд ратный, чего-нибудь подкинешь, — сказал подполковник Щербина.

— Какая же тут справедливость, — продолжал Зимин, — если меня до нитки обобрать, а ещё и жизни лишить, что бы ни возмущался?

Зимин опять пьяно засмеялся.

— Ох, загадки ты задаёшь, ваше высокоблагородие, — почесал затылок Тимофей Фёдорович.

— А ты думай, казак, думай. Да смотри, как бы поздно не было.

А женский батальон расформировали. Корнилов считал, что женские батальоны на войне годятся только для охраны чего-нибудь воинского глубоко в тылу. Но тыла у Добровольческой армии не было, и охранять было нечего. Добровольческая армия жила по принципу — всё своё ношу с собой.

Корнилов говорил:

— Глупость Керенский удумал в прошлом году — баб в армию брать! И без них хлопот хватает. В демократию играл, гад. Всё угодить хотел союзникам: Англии да Франции. Баб на фронт погнал! Им рожать надо, а они под пули лезут! Из пятнадцати девок — сколько до конца войны доживёт? Их, по-хорошему, домой спровадить надо, да не получиться, понимаю. Распределить! Что бы в воинском подразделении не более двух было.

— Почему не более двух? — спросил Боровский.

— Потому, Александр Александрович, что самая крепкая цепь не крепче самого слабого звена! А женщина в воинском подразделении — слабое звено! Чем больше их будет в подразделении, тем слабее подразделение будет. И погибнуть у подразделения будет больше шансов. А одна-две, думаю, что не так заметно будет. И беречь их по возможности.

«Офицерочки» в компании «походных юнкеров», прапорщиков и прочих офицеров сидели у костров и пекли картошку, выпрошенную у казаков, или просто обжаривали хлеб на палочках.

— Вот кончиться война, — сказал «походный юнкер» Петровский, — вернусь в Москву, окончу университет. И лет через двадцать стану президентом России или премьер-министром. Смотря кого там Учредительное собрание во главу России поставит. Буду страной руководить.

— У тебя и планы, Денис! — смеялась Маша Черноглазова. — А ты, Тулупов, кем будешь через двадцать лет?

— Генералом, — пожал плечами Пётр. — У меня все предки генералы, в крайнем случаи, полковники.

— А ты Соня?

— Я так понимаю — генеральшей, — улыбнулась де Боде и хитро посмотрела на Петра.