Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен

Анатолий Андреев

Написанная в 2020-2021 годах, эта книга стала своеобразным пророчеством – автор удивительным образом предсказал многие события начала 2022 года, дал им обоснование и объяснение, осмыслил суть происходящего в мире и то, какое будущее нас ждет. Затронул важнейшие вопросы, остро вставшие перед человечеством: о роли индивида и личности в истории, о физических и информационных войнах, о проблемах системы образования, о целях и приоритетах элит и об их влиянии на общество. Эта книга написана ради благополучного будущего, которое мы можем создавать собственными идеями и поступками: в сознании каждого человека заложен потенциал, который способен обеспечить счастливую жизнь. Важно этот потенциал найти, укрепить и использовать, понять свою р оль в построении осознанной и счастливой жизни. Книга будет полезна всем, кто хочет научиться ответственно относиться к жизни и нацелен на развитие и созидание. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Андреев А., 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Зачем написана эта книга?

Книга написана затем, чтобы помочь людям изменить свою жизнь к лучшему уже сегодня. Помочь этому способно осознание двух вещей:

1) у нас есть право на будущее, но счастливое будущее нам никто не гарантировал;

2) выбор счастливого будущего зависит от каждого из нас, и каждый день мы подтверждаем или не подтверждаем наш выбор.

Книга написана в поддержку антропологического проекта под названием наше прекрасное будущее, которое мы вполне способны построить, опираясь на наши реальные возможности.

У человека есть потенциал, способный обеспечить ему счастливую жизнь, и потенциал этот кроется в возможностях сознания: это главный тезис моей книги.

Чтобы развернуто и аргументированно ответить на вопрос, зачем написана предлагаемая вниманию читателей книга, автору придется начать не издалека, как может показаться, но именно с начала: придется сосредоточиться на вопросе кому адресована книга «Зачем нужны умные люди?».

Почему — придется?

Потому что сложные вопросы распадаются на несколько блоков и для ответа на глобальный вопрос требуется собрать воедино ответы на вопросы, составляющие глобальность проблемы.

Комплексный вопрос, вопрос-пазл, требует комплексного ответа.

Кстати, принцип комплексности мы постараемся выдерживать на протяжении всей книги. Не ищите в книге мыслей, которые существуют сами по себе, автономно и вне контекста; автор постарался связать все мысли в единое целое. Зачем, с какой целью?

Собранные в единое целое отдельные мысли обретают качество идей, а на основании идей принимаются решения.

Меня интересуют решения, меняющие реальную жизнь, а не бесконечный мыслительный процесс.

Итак, кому адресована книга?

Людям вообще? Определенной целевой аудитории? Или, как это часто бывает, самому себе (маскируясь под посыл «всем вам»)?

Книга, вне всякого сомнения, адресована определенной целевой аудитории, однако проблемы, затрагиваемые нами, формулируются и решаются в интересах всех людей, что, безусловно, делает книгу приятной и полезной для самого себя. И для каждого.

Я вовсе не пытаюсь уйти от ответа; я стараюсь его конкретизировать.

Книга адресована пытливым умам, которые в силу своих возможностей пытаются разобраться со сложными проблемами, возникающими в жизни умного человека на каждом шагу. Часто непонятно, с чего следует начинать вот эту умственную работу, которая завершается обычно более-менее упорядоченной картиной мира, состоящей из убеждений и мировоззренческих матриц; они могут вести как к глубоким прозрениям, так и к не менее глубоким заблуждениям. Мировоззрение человека «конструируется», выстраивается, развивается — хочется думать, прогрессирует и совершенствуется. Оно является результатом приложенных усилий, оно не появляется само по себе и неизвестно откуда.

При этом, в конечном счете, человек сам является творцом своего мировоззрения. Именно он отвечает за ту систему ценностей, которая становится для него руководством к действию.

Можно «вложить в голову» (человек при этом рассматривается как пассивный субъект, как точка приложения внешней «смысловой агрессии»), а можно «до всего дойти своим умом» (человек рассматривается как активный субъект, принимающий только осмысленную картину мира). Я делаю ставку на второе.

Поэтому я не ставлю себе целью «влезать в голову» каждому и навязывать свое видение мира или систему ценностей; у меня нет намерений демонстрировать неотразимую силу аргументов, повергающих всех тех, кто со мной не согласен; мне кажется важным предоставить возможность получить толчок в развитии тем, кому это по разным причинам необходимо.

Мировоззрение — забота общества; но созидается оно персональными усилиями.

Над тем, что есть истина, думаем вместе; но что есть истина — каждый решает сам.

Так мы видим взаимоотношение мировоззрения (в котором много идеологии) и человека.

Ведь чем хороша ситуация, когда никто не знает, «что есть истина»?

Она хороша тем, что у каждого есть возможность по-своему взглянуть на эту ситуацию. Она хороша тем, что каждый обречен на поиски истины, используя при этом опыт других. Например, мой.

Она хороша тем, что каждый получает свой шанс.

Как я представляю себе своих читателей? Каков их социальный и ментальный портрет?

Я вижу их такими. Они не безумные и не безнадежные эгоцентристы. Что совершенно точно, так это то, что они сформированы рыночной, капиталистической, конкурентно насыщенной средой. Они не попрошайки, не иждивенцы. Они, скорее, умеют постоять за себя. И они склонны к самостоятельному мышлению. Следовательно, не боятся ответственности за принятие решений.

Они являются носителями уникального социального опыта. Мы, люди, активно вступаем в цифровую эпоху. Общество 4.0 наша реальность, Общество 5.0 — наше ближайшее будущее, Общество 6.0 уже в чем-то определяет контуры Общества 5.0 «Цифра» — это возможность быстро, очень быстро получать информацию и обмениваться ею. Мы начинаем пользоваться этой возможностью.

В результате мы видим, что во всем мире назревают одни и те же проблемы: качество управления социальной жизнью на всех уровнях отвратительное; богатые богатеют, бедные беднеют, средний класс исчезает; социальная справедливость как категория испаряется на наших глазах, превращаясь в миф; что делать — никто толком не знает.

Качество управления социальной жизнью — не приоритет: вот что мы видим. Приоритетом становится — уже стало! — что-то иное. Люди перестают интересовать тех, от кого зависит благополучие людей.

Им на нас наплевать, вот что происходит.

Социальное напряжение увеличивается. Нарастает ежедневно. Даже не стану приводить примеры — настолько это очевидно.

И уже кажется, что насилие становится практически неизбежным: это нашептывает коллективное бессознательное, которое испытывает страх перед будущим. Или революция, или война: вот что коллективное бессознательное безнадежно считает топ-повесткой. (Мы говорим сейчас об общественных настроениях, об ожиданиях, а не о реальной политике, которая камуфлируется под «миролюбие».)

А между тем энергичных, образованных, умных, нацеленных на результат людей в мире становится все больше — потому что образование и информация становятся более доступными, мы знаем это благодаря интернету; однако возможности для этих людей реализовать себя сокращаются. Социальные лифты работают плохо. Те, кто более всего необходим людям, не в почете у сильных мира сего. Их отлучают от формирования социальной повестки.

Антропологический (в первую очередь социальный) ресурс используется вызывающе нерационально. Это вызывает раздражение, готовое перейти в гнев, а там и до протеста рукой подать.

Кроме того, задето чувство справедливости. Для умных людей — это весьма чувствительная зона. Земля — одна на всех, а хозяева здесь — непонятно кто и неясно, по какому праву.

Все это увеличивает напряжение.

Сильные мира сего (в руках у которых сосредоточены богатство + власть + контроль над ресурсами, в том числе ментальными, что в сумме = контролю над завтрашним днем, но не над будущим) видят в цифровой эпохе шанс закрепить свои позиции, осуществить некую «перезагрузку» — сделать общества тоталитарными и, следовательно, легко управляемыми. Революцию и, если потребуется, войну они воспринимают как шанс усилить свои позиции, которые не несут людям ничего хорошего.

Война — это средство. Что тут такого?

Люди — тоже средство. Зачем делать из людей проблему?

Обделенные мира сего (понимающие больше, чем сильные мира сего, но не имеющие возможности влиять на решения сильных) видят в цифровой эпохе шанс раз и навсегда избавиться от диктата неразумной силы и попытаться идеи социальной справедливости в том или ином виде воплотить в жизнь. Грядущие изменения и, не дай бог, войну они воспринимают как шанс закрепить свои позиции, которые направлены на улучшение жизни людей.

Если значительные средства вкладывать в качественное образование, то ситуация «образование + цифра» приведет к тому, что количество обделенных будет увеличиваться. Это крайне невыгодно сильным мира сего. Если средства на образование и цифровизацию (в том числе образования) будут сокращаться, это приведет к тому, что позиции обделенных будут ослабевать.

Конфликт неизбежен.

Между сильными и обделенными, но умными, — все остальные. Собственно, люди.

Мне кажется, в обозначенном треугольнике и пульсирует социальный нерв нашей тревожной, инфицированной страхом эпохи.

Мои читатели — обделенные мира сего, плоть от плоти людей. Не важно, либералы они или консерваторы, сильные мира сего или слабые. Важно, что они умные. Готовые реально нести ответственность за свое мировоззрение. А умные люди должны прожить счастливую жизнь.

Моя книга — про счастье. Про счастье как продукт ума. Поэтому она для всех тех, кто пытается осмыслить собственную жизнь.

Часть обделенных можно купить и превратить в сильных. Что и происходит ежедневно в режиме non-stop.

Но оставшуюся часть не купишь. Они не продаются.

Интересы обделенных (умных) и людей во многом совпадают. Что потенциально превращает союз интересов в социальную силу, ибо такой союз обладает серьезной энергией идеалов.

Мои читатели видят: их возможности, талант и опыт не востребованы и не будут востребованы никогда при существующем порядке вещей. Никогда. При существующих условиях и правилах игры. Они видят, что часто могут предложить решения (технологические, социальные, педагогические, образовательные, градостроительные — любые управленческие решения), которые могут быть гораздо более эффективны, нежели те, что навязываются сильными-пресильными мира сего. Но решения более подготовленных (обделенных) раз за разом отвергаются, к их мнению не прислушиваются, с их опытом и человеческим ресурсом не считаются.

В результате многие творчески одаренные люди живут в напряжении и страхе, в атмосфере неуверенности в завтрашнем дне.

Где образ будущего?

Его нет. Нет как повестки дня. Нет даже как идеала. Будущее есть только как пугающая перспектива. Как угроза существованию рода человеческого.

Такой мир хочется поменять. Но людям, которые в силу своей одаренности, работоспособности и воли к переменам выдвигаются на позиции социальных лидеров, не дают менять мир в лучшую сторону. Кто не дает?

Сильные мира сего.

Кому выгоден такой расклад сил? Людям? Обделенным?

Нет, выгодно тем, кому невыгодно, чтобы людям было выгодно, а именно: сильным мира сего.

Социальная энергия (энергия идеалов и связанные с ней информационные технологии) не используется должным образом — и это большая социальная проблема. Страны, которые успешно экономят электрическую и тепловую энергию, легкомысленно разбазаривают энергию идеалов. Они просто не видят залежей этой энергии. Энергию ветра и солнца видят, а энергию идеалов — в упор не замечают.

Мои читатели это остро чувствуют и уже начинают осознавать.

Такими я вижу своих читателей как социальную категорию. Расовые, национальные, религиозные, политические и цивилизационные границы мне представляются не столь существенными.

Мои читатели — это продукт глобальной повестки.

Ибо моя книга тоже продукт глобальной повестки.

Где живут мои читатели?

От Лиссабона до Владивостока, от Лондона до Нью-Йорка, от Пекина до Оттавы, от Дели до Рио-де-Жанейро. От Москвы — до самых до окраин. Далее — везде. Они живут во всем мире — развитом и развивающемся, находящемся в движении, вступившем в эпоху перемен; я бы сказал, они живут в эпоху тектонических сдвигов. Они живут в Великую эпоху. Так я себе это представляю.

Каков возраст моих читателей?

Полагаю, это уже состоявшиеся люди, обладающие разноплановым социальным опытом. Они сумели стать социальными лидерами в окружающей их реальности, в той или иной степени ощутили вкус и бремя лидерства; однако они не в состоянии раскрыть весь потенциал своего лидерства, потому что сильными мира сего не востребован эффективный социальный менеджмент, который неизбежно ведет к перераспределению власти и, не исключено, к переустройству мира. Возраст — где-то от 35 лет, верхней границы для умных людей не существует.

Кстати, был бы очень рад ошибиться с возрастом. Был бы почти счастлив. Во всяком случае, я с удовольствием приглашаю к разговору всех молодых, да ранних. Склонных к самостоятельному мышлению и принятию самостоятельных решений, реально меняющих жизнь. Социальному напряжению все возрасты покорны.

Капитализм в фазе Индустрия 4.0 и Индустрия 5.0 породил противоречия, с которыми, по всей видимости, не может справиться. Это не повод для злорадства, конечно, это констатация факта. Сам факт того, что существуют чудовищно богатые люди, которые не являются нравственной элитой человечества, от которых за версту веет не умом и благородством, а самодовольством и нарциссизмом, которые нагло и цинично намерены использовать свое богатство в узко корыстных целях, глубоко наплевав на общество и на людей, — сам этот факт для умных и думающих людей становится серьезной личной проблемой. Миллиардеры и триллионеры (или как их — триллионщики? триллиардеры?) как каста и элита становятся социальным тормозом. Социальным злом. Олицетворением зла (несправедливости). Источником бед. Объектом ненависти, увы.

Деньги и сила сами по себе становятся злом, если не превращаются в средство для борьбы со злом.

Но меня не крах капитализма волнует и не пафос борьбы с социальным злом; я писал свою книгу не ради победы над капитализмом. Маркс и Ленин не мои герои (хотя врагами я их ни в коей мере не считаю). Моя книга не про войну.

Меня интересуют возможности человека (внутренние и социальные резервы), которые в сочетании с возможностями цифры могут привести к прорыву в жизни людей. Меня не социальный протест как таковой интересует, не смена правительств, не степень демократичности властей, я не собираюсь щекотать нервы бедным или обделенным вечно романтическим образом баррикад; все это из репертуара популизма, и выгодно это, в конечном счете, сильным мира сего. Я не буду играть в их игру. Романтика революции проистекает от беспомощности и неумения мыслить.

Революции — это способ смены элит, способ замены «старой» элиты на «новую». Или еще проще: смена вывески.

Революции — это идеальный способ ничего не менять в социальном устройстве мира. Революции воплощают в себе социальный парадокс: это инструменты перемен во имя стабильности мироустройства. Сильным мира сего, не желающим ничего менять, выгодно быть спонсором революций и «перезагрузок». Сильные предпочитают инвестировать в силовой контроль.

Меня интересуют информационные возможности человека: правильно осознанные и оцененные, они неизбежно приведут к глубоким, грандиозным социальным изменениям. Высокие духовные технологии — от индивида к личности — могут стать тем звеном в цепи, которое окажется ключевым для смены социальных приоритетов.

Следующий вопрос, ответ на который входит в ответ на вопрос зачем написана книга, для меня звучит так: каковы мотивации автора этой книги.

Скажи мне, каковы мотивы автора, и я скажу, зачем написана книга.

Мои мотивы можно представить в виде «матрешки мотивов». Среди них есть главные, вбирающие в себя более мелкие.

Один из главных мотивов таков. Поскольку я уверен, что без гуманитарных наук у человечества нет будущего, а у гуманитарных наук незавидное настоящее, мне бы хотелось представить гуманитарные знания в научном формате и поставить их на службу будущему. С целью улучшить жизнь человека. И людей.

Какова рыба — такова и сеть. Мы пока толком не можем объяснить, что такое «рыба» (гуманитарные знания) и что такое «сеть» (научный формат гуманитарных знаний). Мне бы хотелось достаточно внятно описать и «рыбу», и «сеть».

Как я себе это представляю?

Во избежание недоразумений сразу же отметем подозрения в ангажированности автора «чистой наукой»: меня волнует не собственная правота или уязвимость позиций философов, отважившихся предложить социальные модели будущего для человечества, сделавших попытку заглянуть за горизонт. Иными словами, чистые и бескорыстные поиски истины, волшебного философского камня, бескорыстная огранка идей, сверкающих своим великолепием, словно груды изумруда, — это не мой предмет. «Чистая наука» как «чистый процесс познания», не связанный с реальностью и практикой, — это не мое.

«Чистое наставничество», тяготеющее к жанру философской афористики, — это также не то, к чему я стремлюсь. Делиться идеальными советами, то есть вести разговор с вечностью с позиции мудрости, нисколько не заботясь о том, нужна ли кому-нибудь твоя мудрость, — это не про мою книгу. Я профессор, но в данном случае я не собираюсь кого-то учить, поучать, набиваться в наставники. Более того, само соотношение позиций «Я, умудренный жизнью и наукой деятель, говорю с вами, не вкусившими еще от древа познания как следует» представляется мне если не безнадежно архаичным, то определенно устаревшим и оттого забавным.

Жанр поучений и проповедей перестал быть актуальным, если угодно. Почему?

Потому что проповеди и поучения идеальны, они плохо контактируют с реальностью, с реальными проблемами реальных людей.

Я не гуру. Мне интересно вовсе не это. Изречь истину, оформленную и отточенную до степени внятного принципа, — это прекрасно. Но это не меняет жизнь. Озвучить истину и озвучить истину, которая меняет жизнь, — это разные вещи.

«Истина» и «истина, способная изменить жизнь», — это разные истины.

«Истина вообще» и «истина, которую можно сформулировать, донести, воспринять и принять как руководство к действию», — это разные специализации гуманитарных знаний.

Если честно, быть гуру еще и непедагогично. Такой тип учительства заставляет видеть в учениках людей, призванных быть похожими на учителя, на человека из прошлого, на проповедника. На искателя «истины вообще». Лепить по своему образу и подобию — значит, не очень интересоваться будущим; возможно, вообще не иметь образа будущего. Истина есть, а образа будущего нет: в наше время этого уже недостаточно.

Истины сами по себе перестали работать. Их необходимо стыковать с реальной жизнью.

Я не собираюсь вербовать сторонников, обличая при этом оппонентов. Идеологические (идейные) баттлы и стенка на стенку без малейшей перспективы на победу — это также из арсенала войны, из арсенала прошлого, из арсенала бессознательного. Культ войны как перманентного и бесконечного процесса — это не мой поворот темы.

Короче говоря, я не собираюсь делиться своей, добытой в трудах праведных истиной или, хуже того, сражаться за истину, — хотя бы из тех простых соображений, что я не знаю, что есть «истина как таковая». И что немаловажно, я не верю тем, кто утверждает, будто они являются счастливыми обладателями «универсальной истины», которая покоится у них в потаенном кармане, ожидая часа Х, чтобы явиться миру во всем блеске и, опять же, сразить всех наповал.

Зачем ошарашивать истиной, кстати? Разве истина — инструмент введения в шок, в ступор? Сомневаюсь. Кроме денег или большой дыры (то есть полного отсутствия денег), в потаенных карманах, как правило, ничего больше нет. Большие деньги, равно как и большие дыры в карманах, ведут к революции. Революционерам я не верю.

Меня волнует другое.

Моя главная мотивация состоит в том, чтобы средствами гуманитарной науки помочь людям сформировать облик своего будущего и добиться того, чтобы будущее обрело черты проекта.

Хотелось бы идеи поставить на службу жизни.

Это означает: я собираюсь предложить людям черновую работу вместо яркой революции, не так ли? Нудные будни вместо мечты, пусть и оторванной от реальности?

Не совсем так. Я собираюсь предложить романтику черновой работы. Такую мечту, которая вырастает из реальности и продолжает ее.

Это лучше романтики революции. Ровно в сто раз.

Хорошо, в десять. Как минимум.

Глупо отрицать, что мои мотивации вполне экзистенциальны. Человечество, будущее, истина, справедливость — все это меня волнует, конечно. Но я бы не взялся за книгу, если бы у меня не было четкого представления о том, как следует вести разговор о будущем. Какова сеть? Каким языком следует вести разговор о будущем, чтобы заинтересовать тех, кто реально способен изменить нашу жизнь? Каким?

С миром надо говорить на его языке: это знают многие. Но вот каким должен быть язык в том реальном мире, в котором мы живем здесь и сейчас, — это знают немногие.

Разговоры «про рыбу» непременно актуализируют разговоры «про сеть».

Мне кажется, что научный дискурс сегодня практически исчез из области гуманитарных наук. Сами науки явочным порядком, без каких бы то ни было санкций со стороны научного сообщества, скорее, под давлением общественного мнения все более превращаются в идеологизированные «гуманитарные знания» или в не менее идеологизированные «дисциплины». В суммы смыслов, которые никак не превращаются, не перерабатываются в идеи и далее в системы идей.

Смыслы (мысли, знания, дисциплины) отдельно, наука (идеи) отдельно, реальность отдельно. Поясним, почему это так.

Чем отличаются мысли-смыслы от идей?

Идеи — это структурированные (систематизированные) смыслы в контексте четко обозначенного принципа познания мира. Идеи — это собранный из мыслей иерархически организованный паззл (объект познания), где каждая отдельно взятая мысль занимает свое, строго отведенное ей место.

Мысли, в отличие от идей, — это не привязанные к принципу познания смыслы, которые, словно кошка, гуляют сами по себе и никак не хотят складываться в пазл, в систему. Мысли можно применить к любому принципу познания — потому что они живут вне контекста.

За идеи, за которыми стоит претензия на объективное отражение мира, то есть наука, приходится нести культурную ответственность; за взлет мысли, за томления и прозрения «духа», за субъективный взгляд на вещи никто не несет культурной ответственности (мыслить — значит, «не ведать, что творишь»).

Идеи ценятся за объективность, вольные мысли за оригинальность.

За оригинальные мысли и смыслы легко спрятаться (мыслители, малые сии, не ведают, что творят); идеи же разоблачают мыслителя донага, до фигового листочка.

От произвольно собранных в кучу смыслов веет «свободой мысли»; от выстроенных идей за версту «несет законом», то есть ограничением свободы.

Наконец, самое главное. На основании идей принимаются решения, способные изменить реальность, а мысли могут только критиковать решения, но не готовить их.

Те, кто принимает решения, всегда виноваты, а те, кто критикует, — всегда правы.

Поэтому мысли и мыслителей люди любят, ибо «малые сии» дарят иллюзии (они «добрые»); идеи и тех, кто их вынашивает, ненавидят, ибо они безжалостно отбирают иллюзии (они «злые»).

Гуманитарные науки, разжалованные в «дисциплины», — это очевидное понижение статуса гуманитаристики. Научный дискурс не исчерпал себя, конечно, он в принципе не может себя исчерпать, однако он перестал быть тем языком, с помощью которого можно общаться с заинтересованной аудиторией. Гуманитарных проблем накопилось хоть отбавляй, интерес к ним увеличивается стремительно — при этом сам способ передачи гуманитарных «знаний» («сеть») превратился и для общества, и для конкретного индивида в гуманитарную проблему.

Запрос существует на одно, а людям подсовывают совсем другое. При этом вопросы «каков запрос» и «что подсовывают» часто не осознаются как проблемы. Чем не модель информационного хаоса?

Сегодня существует запрос на гуманитарные идеи, способные изменить реальность, а людям предлагают гуманитарные мысли (знания и дисциплины).

Сегодня существует запрос на результат, а людям предлагают процесс обсуждения, отлученный от результата.

Гуманитарные дисциплины учат мыслить, складывая мысли в некие этюды или инсталляции, которые отражают субъективное представление о реальности.

Гуманитарные науки учат мыслить идеями, организовывая их в системы систем, которые отражают объективную реальность.

Предметы исследования («рыбы») и способы познания («сети») в гуманитарных дисциплинах и гуманитарных науках не просто разные, а диаметрально противоположные.

Одно дело приглашение к размышлению (обо всем и ни о чем), приглашение присоединиться к процессу, и совсем другое — извлечение смыслов до такой степени ясности, которая превращает смыслы в идеи, а идеи — в руководство к действию, к принятию решений. Надвигающаяся цифровая эпоха, как ни странно, подогревает интерес к человеческому измерению едва ли не больше, нежели к цифровым возможностям как таковым. Все понимают: от ответа на вопросы «что есть человек?» и «зачем нужны люди?» зависит профиль (спектр возможностей) цифровых технологий.

А человек как на беду не обрел пока язык («сеть»), с помощью которого ему интересно говорить о себе, — вот в чем я вижу главную гуманитарную проблему сегодня. Мне кажется, гуманитарной науке есть что сказать сегодня; более того, науке даже известно, почему это следует делать (контур «рыбы» просматривается); но она не знает, как это сделать (или, хуже того, делает вид, что знает). И рады бы поделиться «знаниями», а может и законами (с исключительно благой целью), — да нет канала связи.

Мыслей много — идей мало.

Очертания рыбы есть, а сети нет.

Вот и оказываются фатально разделенными наука и те, кому она жизненно необходима: умные и любопытные от природы люди, представляющие интересы общества в целом.

Я буду вместе со своими читателями формировать идеи из смыслов, создавать глубокие в своей простоте идеи из сложных и внутренне противоречивых смыслов. Будем создавать «рыбу». И «сеть» нам в помощь.

Значение гуманитарной науки в жизни общества неуклонно возрастает; а статус и возможности неуклонно падают. Постараемся показать, как это можно исправить, хотя бы отчасти. Хоть в какой-то степени. В меру возможностей.

Реабилитация научного дискурса (системно изложенных идей, складывающихся в концепцию) представляется задачей важной, важнейшей, исключительно важной. Альтернативная научному дискурсу ниша «научно-популярный дискурс», как оказалось, не слишком эффективна в деле популяризации научно-познавательного подхода к проблемам, окружающим человека. Почему?

Потому что научно-популярный подход приглашает к размышлению. К процессу, не нацеленному на результат. Он снимает с себя ответственность за последствия познания. Научно-популярно для гуманитариев — это забава, развлечение, интеллектуальное приключение. Такой дискурс не ставит перед человеком серьезных познавательных или просветительских задач. «Научно-популярный дискурс» оказался связан именно со знаниями (с мыслями), а не с пониманием (с идеями) — с количественной, но не с качественной характеристикой. «Научно-популярный дискурс», освещая фундаментальные проблемы, уводит в сторону от этих проблем — в сторону идеологии (хорошей или не очень — это уже другой вопрос).

Надо предложить нечто принципиальное иное. Мне кажется, разговор в формате просто о сложном (как бы ненаучно о научном, как бы вольные размышления, но с выходом на идеи, на результат) — это как раз то, имеет перспективу в сфере гуманитарной. Почему?

Хорошая книга в чем-то напоминает сборник тематических философских афоризмов: она представляет собой не подборку туманных мыслей, а систему ясных идей, выраженных простым, доходчивым языком. Только качество системности (концептуальности) в книге на порядок важнее, нежели в сборнике афоризмов. Мысли — это материя сложная, неясная, чреватая идеями, это сырье, стремящееся стать алмазом, готовым к огранке; идеи — это мысли, выраженные простым языком, потому простым, что сами мысли находятся в сложно организованной системе.

Идея — это мысль, глубину которой задает контекст.

Решения принимаются не на основании мыслей, а на основании идей.

Идеи — это как раз то звено, которое связывает мысли и практику.

Сложность (глобальные мысли, большие массивы информации, Big Data) может быть выражена языком обманчиво простых формул. Сложность может быть представлена языком простых алгоритмов. «Непередаваемые» мысли могут быть выражены идеями, которые усваиваются замечательно. В сфере гуманитарной за сложностью стоит мироощущение, за простотой — миропонимание. В принципе простота и сложность — не антагонисты, если одно из качеств не тяготеет к тому, чтобы стать «вещью в себе», абсолютной и информационно непроницаемой.

Формат «просто о сложном» (о простых идеях, сотворенных из глубоких, но темных мыслей) позволяет донести до воспринимающего сознания то, что тебе необходимо донести, и дает человеку шанс понять сложные вещи (выразимся осторожнее: дает шанс зацепиться пониманием за реальную информационную сложность объекта). Когда говорят просто о сложном, предметом становятся не «сумма знаний» (информация), а понимание (качество управления информацией). Для этого необходим особый информационный язык — особая информационная логистика: ясные и доступные алгоритмы. Идеи. Системы идей.

Поэтому мы предлагаем разговор в формате просто о сложном: кажется, что мы делимся мыслями, а на самом деле мы здесь и сейчас формируем идеи.

Очень трудно предложить «простой» язык, который легко понимать, усваивая сложные вещи. Простота в этом случае оказывается оборотной стороной высшей сложности.

Мастеров «идейного отражения» мира (постижения мира через идеи) у человечества было немало, все они так или иначе были философами, которых для пущей важности иногда именуют мыслителями. Понятие мыслитель, увы, имеет культурный статус едва ли не выше, чем просто философ.

Это, конечно, самый забавный, запутанный и печальный культурный миф. Мыслитель — тот, кто умеет мыслить, кто производит смыслы; философ — тот, кто с помощью мышления умеет производить идеи.

А есть еще те, кто с помощью идей меняет реальность. Афоризм «нет ничего практичнее хорошей теории» — как раз о «сцепке» идей, продукции ума, с практикой. Хорошая теория доводит мысли «до ума», до степени идей, а идеи являются уже инструментом, с помощью которого можно изменять реальность.

Зачем нужны умные люди?

Затем, чтобы доводить мысли до идей, способных изменить реальность в лучшую сторону.

Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой были великими мыслителями, именно поэтому они писали романы, а не трактаты. Их учения невозможно взять и прямо вот так «безыдейно» претворить в жизнь: хорошие мысли, примененные в качестве инструмента к плохой реальности, — гарантия социальной катастрофы. Представим себе, что было бы, если бы толстовство стало идеей, овладевшей массами. (Напомним, что толстовство — религиозно-нравственное учение непротивления злу, составляющее основу мировоззрения позднего Л. Н. Толстого; «непротивление Толстой рассматривал как приложение учения Христа к общественной жизни, социальную программу, а основную задачу, решаемую с помощью непротивления, видел в качественном преобразовании отношений в обществе — достижении мира между людьми через изменение духовных основ жизни. Непротивление злу в его понимании — это единственно эффективная форма борьбы со злом»^[1].

Представим себе, что было бы, если бы «достоевщина» стала идеей, определяющей наше отношение к миру (об этом речь впереди).

Было бы ровно то же самое, что и с учением Маркса и Ленина. Социалистические и коммунистические мысли тоже были чудо как хороши, это были идеальные идеалы, но они не дозрели до степени идей, поэтому практика отвергла эти «вредные мысли» и слышать ничего не хочет про идеи, которые могут вырасти из таких мыслей. Обожглись на молоке, а дуют на воду. Мыслящий писатель В. Т. Шаламов считал: «Русские писатели-гуманисты второй половины ХIХ века (и прежде всего Л. Толстой — А. А.) несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в ХХ веке»^[2].

И страх перед «молоком», перед «вредными» мыслями — это надолго, к сожалению.

Вообще, отмечу мимоходом, мыслителей, в том числе великих, в великой русской культуре было много, а философов — мало. Вот и стали называть мыслителей философами: из-за дефицита последних. Так, В. В. Розанов, собиратель «опавших мыслей» «в ворохи-короба», попал в философы. Забавно, конечно. Мыслитель — всегда большой путаник, великий мыслитель — великий путаник; философ — перспектива и спасение для мыслителя.

Между прочим, те, кто упорно записывают Розанова в философы, оказывают русской философской мысли плохую услугу: они дезориентируют общественное сознание, понижают (хотя кажется, что повышают) уровень философской культуры, уводят ее в «бесконечные тупики». «Бесконечный тупик» — так называется роман Д. Е. Галковского, посвященный как раз текстам Розанова и представляющий собой безмерно разросшийся «гипертекст»: это хорошая модель мышления как бесконечного процесса, бессмысленного и безрезультатного, не несущего никакой ответственности за свою криптофилософию — за гипермасштабы и мизеридеи. «Бесконечный тупик» — это, возможно, хорошая школа эквилибристики мысли, но определенно плохая философия.

Нечего сказать — говори гипертекстово.

Бесконечный тупик и гипертекст: кому выгодно?

Тем, кто не умеет производить идеи или по каким-то причинам не хочет этого делать. Гипертекст — это идеальный гроб для гуманитарной науки.

Моя мотивация — доступно изложить дискурс, с трудом поддающийся пониманию. Поговорить о человеке, человечестве, будущем на простом, понятном идейно-философском языке, чтобы не оттолкнуть от этих проблем, а привлечь к ним внимание, — эта задача меня мотивирует.

Но поговорить и привлечь внимание — это полдела. Остальные полдела — мотивировать читателя к деятельности. Я предлагаю некий план улучшения жизни каждого, оставляя право выбора за читателем.

Я бы определил такой — «идейно-философский» — способ подачи материала как научный дискурс как бы в ненаучном формате (с позиции сегодняшних «научных» ожиданий). Собственно, ненаучный формат в данном случае выдает себя лишь тем, что я намеренно опускаю сложные цепочки терминов, некоторые логические звенья и научные истории проблем, из которых ткется универсум. Все это — жертвы во имя простоты. Сама же простота — скелет научности.

Такой дискурс (просто о сложном) отличается от научно-популярного тем, что ставит себе задачей вовлечь тех, кого реально волнует гуманитарная проблематика, в познавательные отношения; иными словами, помочь им сделать очередной шаг в информационном развитии. Научиться мыслить идеями. Понять, что происходит с миром и человеком.

Понять ради того, чтобы начать действовать.

Итак, я попытаюсь предложить максимально серьезный разговор, ведущийся максимально доступным языком.

В центре такого разговора — человек и его проблемы.

Предположим, что есть моя аудитория, есть способ общения с нею и есть актуальная проблема. Если эти факторы совпадут (в реальности, а не в моем воображении), получится книга; если не совпадут, получится просто книга, копилка идей на будущее.

Тоже вариант, но хотелось бы написать книгу.

Книга книге рознь.

Хорошая книга представляет собой не клубок мыслей, и не «компендиум чистых дефиниций» (Гегель), а системно организованные идеи, выраженные простым, доходчивым языком. Идеи должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни, чтобы возникал соблазн применить их на практике.

Рецепт выдающейся книги прост.

Книга должна быть написана с позиций, учитывающих массивы больших данных.

В книге бывает много мыслей, но мало идей; в книге — идеи вытекают из мыслей, собирая их в качественно новое единство, уже не тождественное количеству мыслей, идеи становятся информационным продолжением мыслей, их реинкарнацией.

Идеи в книге должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни.

Боюсь, однако, что реализовать этот простой рецепт очень и очень нелегко.

Нельзя сказать, что «просто о сложном» — это первая ступень для перехода к разговору «сложно о сложном», то есть собственно к науке. «Просто о сложном» не является некой недонаукой, преднаукой или протонаукой; скорее, необходимость такого дискурса — это требования к современной гуманитарной науке, которые не в полной мере еще осознаны гуманитариями. Язык алгоритмов современных гуманитарных дисциплин — это способ осознания себя именно научными дисциплинами.

Гуманитарные проблемы во многом живые, открытые, не завершенные законами, которые «закрывают» дискуссионность проблем (чтобы открыть новые горизонты, конечно).

Что есть добро? Зло? Истина? Гуманизм? Справедливость? Любовь? Счастье? Люди? Человек? Умный человек?

Сплошная дискуссионная зона. Сплошной мыслительный дискурс.

Вот почему разговор о категориях дискуссионной зоны часто ведется в эссеистическом ключе, как живое, ни к чему не обязывающее обсуждение «вечных» проблем, как процесс мышления, никоим образом не претендующий на незыблемость или внятность решений. Бесконечный тупик. С одной стороны, с другой стороны, с третьей, четвертой, двадцатой… Процесс бесконечен.

А в итоге — выбор за вами. Всем удачи. Примите эстафету мышления.

Какой, спрашивается, выбор, если разговор идет ни о чем?

Подобные эссеистические импровизации — это либо игра, либо капитуляция, либо капитуляция в виде игры; самое страшное, если импровизации и пассажи выдаются за философию. Это означает сбой в ментальной навигации: пропасть можно принять за край горизонта. Ловите потом несмышленышей над пропастью во ржи…

Мне хотелось бы внести в методологию обсуждения проблем человека нечто новое. Живое обсуждение, как мне представляется, можно вести в научном ключе, что не только не вредит живости и открытости, но, напротив, стимулирует их.

Да, книга получится не идеальной. Но книга и не может быть идеальной.

В своей книге я не отчитываюсь о том, каких целей я достиг; я пытаюсь «на глазах у читателей», здесь и сейчас, формулировать цели-идеи, которые, как мне кажется, должны волновать многих, если не всех. Степень эффективности моей попытки — это тема, которая по вполне очевидным причинам не обсуждается автором. Судить не мне, а читателям.

Мне же, повторюсь, хотелось бы написать книгу.

С так называемыми гуманитарными науками (якобы особого рода науками, которые нельзя мерить «всеобщим научным аршином») не все так просто.

Я совершенно убежден, что науки гуманитарные и негуманитарные (естественные плюс математика) имеют гораздо больше общего, чем это представляется на первый взгляд. И это общее — идеи, позволяющие формировать алгоритмы.

Я полагаю, что мировоззрение человека — это не туманная материя («смысловое облако»), которая в принципе не поддается управлению, а вполне себе осязаемая, конкретная и в чем-то даже прикладная информационная проблема. Мировоззрение человека — это не только мироощущение, предвосхищение смыслов; мировоззрение вырастает из «облака» и завершается системой идей.

Я пытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы тропинка от мышления к гуманитарным наукам (именно наукам!), а от гуманитарных ко всем остальным наукам, не зарастала. Вот и все.

«А где же корыстный мотив? Где корыстная составляющая?» — спросите вы. «Экзистенциальные мотивации — это прекрасно, спору нет; однако автору не до конца веришь, если не понимаешь, в чем его корыстный интерес. Уж очень многие прикрываются экзистенциальным и высокодуховным, белым и пушистым, „идеями“, маскируя свои вполне прагматические, приземленные интересы. Так есть корыстный мотив или нет? Где монетизация мотива?»

Мне было бы досадно, если бы меня заподозрили в отсутствии корыстных мотивов. Все-таки корысть неотделима от реальности. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (банальности как-то успокаивают и отчасти настраивают на мирный лад). Думаю, это скорее хорошо, нежели плохо. Если я скажу, что корыстные мотивы непричастны к созданию этой книги, я солгу; если я скажу, что корыстные мотивы водят моим пером, подавляя все остальные, я солгу еще больше. К счастью, мне уже достаточно много лет, чтобы можно было понять, какие интересы управляют моей жизнью.

Стремление к богатству или достатку любой ценой не было в моей жизни определяющим. К счастью, мне уже слишком много лет, чтобы откладывать замысел предлагаемой книги на потом. Мое потом — это сейчас или никогда. В мои годы писать книгу исключительно ради денег — это хуже, чем измена собственным идеалам, хуже, чем предательство себя: это глупость.

Корысть моего мотива в том, что я недостаточно альтруистичен (вообще неверие в «белое и пушистое», в частности в альтруизм, — мой грех): я получаю удовольствие оттого, что именно я, а не кто-то другой, открываю кому-то глаза на главное в жизни. Я первым пересекаю ленточку на финише марафона «от смысла к идеям».

Помогать приятно.

Моя корысть называется как приятно быть бескорыстным (но вполне полезным для других). Моя доля удовольствия, переходящего в удовлетворение, достается мне.

Это удовлетворение педагогической и исследовательской природы, что уж тут скрывать.

Моя книга не учебник, конечно; однако отчасти ее можно считать педагогическим проектом.

Вполне возможно, что мои мотивы сконцентрированы в одном тезисе: лета к педагогике клонят.

Возможно, моя книга затеяна из педагогических соображений больше, чем мне кажется.

В определенном возрасте личность почти неизбежно стремится к превращению в педагога. Это закон. Об этом мы поговорим подробнее в соответствующем месте книги.

Но это не отменяет того, что сказано выше.

Напротив: позволяет сфокусироваться на нем.

Позволяет сделать сказанное о гуманитарной науке содержанием педагогики.

Да, есть еще одно соображение, присутствующее в моей мотивации. Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть. Я не считаю их виновными в том, что происходит сегодня с гуманитарными науками, образованием, мышлением. Будущим, опять же, точнее, отсутствием будущего как актуальной повестки. Парадоксально, однако глупо предъявлять людям обвинение в том, что они породили проблемы, с которыми не могут справиться. Это наши общие проблемы, которые являются результатом жизнедеятельности. Не результатом злого умысла или глупости «коллективного разума» (то есть коллективного бессознательного); скорее, результатом естественного, во многом стихийного хода вещей, течения жизни. Хода истории.

За нашим настоящим, за его достижениями и проблемами стоят поколения и поколения.

Мы просто имеем то, что имеем. Такова отправная точка.

Книга — это идеальное общение с космосом и будущим, с ноосферой, книга (философия ради философии) не снисходит до обычных людей и их нужд; книга же ориентирована на живых, конкретных людей, связанных по рукам и ногам повседневными, далекими от ноосферы заботами, книга не снисходит до людей, а пытается возвыситься до разговора о простых вещах как о самом сложном.

Люди не несут ответственности за текущее положение дел, поскольку люди до сих пор не были субъектом истории; при этом ответственность за будущее постепенно становится персональной. От этого никуда не уйти.

Что это значит? Значит ли это, что до сих пор мы не понимали, что мы делаем, а теперь начинаем понимать, точнее, получаем возможность понимать?

Именно так. Когда понимание становится доступным, появляются персонально ответственные. Ответственность, само собой, чревата чувством вины и прочими прелестями, сопутствующими пониманию. Добро пожаловать в мир идей.

Понимание роли личности в истории меняется. Раньше личность если и творила историю, то только ту историю, на содержание которой (куда идем, зачем, как) она не имела возможности повлиять. История-стихия несла туда-не-знаю-куда, а личность помогала заполнять исторически возникающие лакуны.

Личность не выбирала историю и не контролировала ход истории. А вот история выбирала личность (строго говоря, не личность, а индивид, как мы убедимся позднее). Они, словно два субъекта, обреченных двигаться в заданном ходом вещей направлении, счастливо находили друг друга. Люди не столько творили историю, сколько становились маркировкой ее вех. Поэтому мы говорим: так было при Наполеоне Бонапарте; так было при Сталине; так было в эпоху Моцарта; так было при царе Горохе или Александре Невском.

Так люди-маркеры становились великими.

Иногда про таких великих говорят: они сделали историю другой.

Ничего подобного. Они не сделали историю другой, они вообще не делали ее — они просто стали материалом для истории. Окрашивали своими славными или бесславными именами отрезки истории. Они — глина истории, а руки к этой глине вообще никто из людей не прикладывал. Не было такой возможности, такого механизма. Ибо история творилась сама по себе, стихийно, бессознательно.

Бессознательно!

Теперь же мы вплотную подошли к рубежу персональной ответственности. Отныне личность и только личность, то есть человек, который научился говорить языком идей, будет творить ту историю, которую сам же и выберет (ну, может, не буквально завтра, а через какую-нибудь пару-тройку сотен лет; по сути, завтра). Придется отвечать. Получили возможность — примите и ответственность. Идеи дорогого стоят.

В сущности, великим личностям человечество памятников еще и не ставило. Памятники Александру Македонскому (Александру Великому) или Петру Великому — это памятники историческим личностям, людям, вошедшим в историю. А вот памятник Великому (sic!) Пушкину должен быть памятником личности, приложившей свой гений к сотворению истории. Он вошел в историю, да, несомненно, — но при этом своим «Евгением Онегиным» он приложил руки к глине истории. Он лепил ее как Творец. Он сделал историю людей другой (хотя люди об этом пока еще не догадываются). Есть разница.

Таких творцов пока единицы; но, если мы поймем, что они в принципе существуют, мир изменится навсегда. Для всех.

Настоящие великие меняют историю для всех.

Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть, ибо не считаю их творцами своей истории. Творцом истории было бессознательное, а имен у бессознательного было много: Александр Великий, Петр Великий, Наполеон Великий, Ленин и иже с ними.

Пришло время все изменить. Пришло время персоноцентризма.

Нас окружает мир, который можно назвать информационной стихией, не очень дружелюбной к человеку. Мало кому удается ориентироваться в этой мутной и агрессивной стихии осознанно. Мало кому удается вынырнуть из мутного облака смыслов и дорасти до прозрачности идей. Нам всем можно посочувствовать. Мне хочется приоткрыть людям мир с другой стороны — со стороны идей, со стороны законов (в конце концов, это зона моей ответственности как человека, кое-что понимающего в законах гуманитарных наук). Увидеть законы там, где их, казалось бы, нет: это высший пилотаж для гуманитария (и не только).

По аналогии с «социальной физикой» мир нравственных (ценностных) отношений можно было бы назвать «духовной физикой» или «ментальной физикой». (Физика, напомним, — наука о фундаментальных законах материального мира.) Можно, вероятно, еще как-то. Это вопрос терминологии, не вопрос сути. Я не уверен, что алгоритмизация гуманитарных дисциплин превращает их в «физику», которая, очевидно, по умолчанию рассматривается как «компендиум алгоритмов», как эталон симбиоза алгоритмов. Дескать, пришло время, когда «лирики» (гуманитарии) берут пример с «физиков» (ученых). Ну наконец-то. Дождались.

Можно не отказать себе в удовольствии позлорадствовать: тотальная «физикизация» лишний раз доказывает, что гуманитарии никогда с наукой не дружили. Триумф физиков означает epic fail лириков.

Не уверен, что есть повод злорадствовать. Нельзя науке брать пример с науки. Подобному с подобного. Алгоритмизация гуманитарного знания говорит о другом: о том, что граница, надуманная граница между физикой и гуманитарными науками стирается. Даже не стирается: она никогда не существовала, она была только в головах у «физиков», зациклившихся на физике. Кто злорадствует, тот не видит этого. Злорадствовать, собственно, могут только «лирики от физики» — безыдейные физики, те, кто не осознает в должной мере научный (идейно-философский) потенциал физики.

Кроме того, злорадствовать — это плохо. По определению. Зло и радость — две вещи несовместные.

Сказанное про физиков и лириков можно расценивать как epic fail физиков. Гуманитарии прежде физиков осознали тотальное единство мира: вот что означает алгоритмизация (доведения до степени идей) гуманитарных дисциплин.

Предмет познания сегодня — един для всех, физиков и не физиков. И законы — тоже одни на всех. Идеи правят миром (хотя кажется, что чувства и смыслы).

Здесь мы непосредственно подошли к максимально полному (сложному в своей простоте) ответу на вопрос, зачем написана наша книга. Она написана для того, чтобы помочь осознать следующую грань истины: мир — един, научный предмет познания — един, научные законы — едины, люди — едины, алгоритм действий для всех нас — един, следовательно, преобразование мира, подконтрольное человеку, неизбежно.

А законы, если они есть, существенно влияют на наш выбор, который мы, разумеется, оставляем за людьми, за каждым из нас (это тоже своего рода закон: насильно мил не будешь). Право на свободу выбора мы не подвергаем сомнению, хотя и полагаем, что правом этим следует пользоваться с умом. Право выбора диктует обязанность (ответственность) быть готовым воспользоваться правом выбора.

Осознанные законы помогут каждому из нас обрести счастье. Мера осознания и будет мерой счастья. Самочувствие человечества определяется шансами на счастье каждого человека.

Я писал свою книгу затем, чтобы донести эту простую истину. Мне казалось (и до сих пор так кажется), что люди этого достойны.

Это заставило меня обращаться не к целевой аудитории вообще, а к каждому из этой потенциальной аудитории персонально. Есть разница.

Моя целевая аудитория состоит из единиц. Но она очень большая. Сопоставима с населением Земли.

Мне кажется важным сказать несколько слов о том, как мои мотивации связаны с моим личным опытом. Почему?

Потому что это связывает мою книгу (идеи) с жизнью, показывает неслучайность моих мотиваций, их культурный и психологический генезис. Если хотите, объясняет мои мотивации. Связь с жизнью означает: связь идей с решениями, а решений с практикой, которая порождает новые идеи.

Я классический гуманитарий. Получил университетское филологическое образование (БГУ, Минск, СССР, 1984). Темой моей докторской диссертации было избрано то, что волновало меня всю мою научную жизнь: «Целостность художественного произведения как литературоведческая проблема» (была защищена в МГУ им. М. В. Ломоносова в 1998-м). Иными словами, меня интересовал феномен литературного произведения как феномен большого массива антропологических данных. Как феномен идей, методологически организованных в целостность. Я пытался связать ценностный мир личности и литературу. Личность и произведение. Затем личность и культуру. Одна из моих книг так и называется: «Культурология. Личность и культура» (1998).

Чтобы создать методологию анализа литературно-художественного произведения, мне пришлось разрабатывать основы антропологического (персоноцентрического) литературоведения. В результате были написаны учебник «Теория литературы» (2010), ряд монографий, среди которых «Психика и сознание: два языка культуры» (2000), «Персоноцентризм в класической русской литературе XIX в.» (2012), «Философия литературы. А. С. Пушкин» (2018), «Персоноцентризм в русской литературе XIX в. Диалектика художественного сознания» (2021) и др.

Странно: по большому счету, моя «хорошая теория» оказалась никому не интересной. Почему?

Литературоведение развивалось как «литература по поводу литературы», как фиксация процесса мышления по поводу художественного мышления, как идеологическая дисциплина либерального направления; попросту говоря, как процесс бесконечного мышления по поводу литературы, от которого (процесса) никто не ждал никакого результата. Попытки придать области знаний о литературе формат научности, представить литературоведение как систему идей по определению рассматривались как маргинальные, располагающиеся на периферии «научных изысканий».

Я полагал, что нахожусь в эпицентре методологический событий, на меня же смотрели как на чудака с обочины.

Я предлагал философию литературы, меня упрекали в том, что я не ценю в должной мере искусство мыслить о литературе.

При этом я не могу сказать, что мои идеи замалчивали, что коллеги из зависти всячески усложняли мою научную судьбу. Ничего подобного. Претензий к судьбе и коллегам у меня нет. Мне кажется, что коллеги, напротив, давали мне возможность высказаться как можно полнее — в расчете на то, что мои заблуждения станут всем очевидны, так же очевидны, как и правота тех, кто их не принял. Я коллегам благодарен.

Аргументы из репертуара аутсайдеров, этаких «плохих танцоров» (дескать, пол кривой, климат эпохи не тот), у меня также отсутствуют. Живого интереса на уровне личных контактов со стороны коллег, студентов, аспирантов было хоть отбавляй; интереса со стороны научного сообщества профессионалов не было. Это факт.

Просто я был радикально вне конъюнктуры. Ничего личного.

Я получил первый урок: в общественном сознании по какой-то причине отсутствует запрос на гуманитарные науки именно как на идейно-философские науки (на системы идей), формирующие картину мира; присутствует запрос исключительно как на либерально-идеологические по природе своей дисциплины (то есть разного рода «мысли по поводу»).

Общественное сознание отторгало любые попытки придать ни к чему не обязывающему процессу мышления обязывающий формат идей. Оно рассматривало попытки построения идей как покушение на общественную безопасность. Почему?

Потому что идеи в один прекрасный момент могут превратиться в инструмент изменения реальности. Тот, кто успешен в построении идей, в картине мира, сам начинает оказывать влияние на общественное сознание. А это ни к чему. Нет, пусть лучше ученые думают, что они думают. Пусть создают свой гипертекст, ведущий в бесконечный тупик. Пусть себе мыслят.

Я урок усвоил. Гуманитарные науки = идеология, знания, дисциплины (мышление, которое имитирует философию). Кто не с нами, тот против нас. Точка.

Правда, я не принял императив «знания вместо науки», мысли вместо идей; пришлось принять мой научный неуспех как плату за несогласие с общим трендом на идеологизацию, на мышление без результата, на абсолютизацию процесса мышления как такового.

Параллельно в моей жизни развивался другой сюжет. Я стал писателем.

Я настолько любил литературу во всех ее проявлениях, что рано или поздно это должно было случиться. Боюсь, я обречен был стать писателем.

Многие профессора-литературоведы сегодня пишут художественные тексты. Очень многие. Чем дальше, тем больше. При этом единицы становятся писателями или учеными. Почему?

Мой опыт позволяет мне ответить так. Когда я создаю художественный текст, я переключаюсь в режим бессознательного, полусознательного, сверхсознательного моделирования ситуаций, образов, целых миров. В режим интуиций, в режим безыдейного, «облачного» мышления. Не писатель, а «облако в штанах». Мысли существуют как мыслечувства. Я — рыба. Я плыву туда, не знаю куда, — но всегда почему-то приплываю туда, куда нужно. К заданной цели. Почти к идее. Хотя цель, казалось бы, я себе не задавал и не формулировал ее; напротив, написание книги и становилось постепенным осознанием цели (идеи). Но факт есть факт: хочешь создать приличный художественный текст — будь рыбой. Думай незаметно, скрыто от сознания.

Изо всех сил пытайся мыслить, но не формулируй идеи до научной степени отчетливости. Не забывай, что ты «облако».

Когда я работаю как литературовед, как ученый, я превращаюсь в ихтиолога (поскольку я переключаюсь в режим познания). Мое бессознательное работает вторым номером, обслуживая создание концепций, идей, тезисов, определений — словом, научной продукции.

Из «облака в штанах» я становлюсь «повелителем облаков».

Профессора-гуманитарии чаще всего и в науке ведут себя как «рыбы». Они становятся писателями потому, что им не дано быть ихтиологами. Они не могут жить в двух стихиях одновременно: мыслить (о чем угодно, то есть ни о чем) — и при этом создавать общественно значимые идеи. Наука для них является вариантом литературы, деятельностью эссеистической. Поскольку гуманитарная наука не является сегодня наукой, писателей среди профессуры становится все больше. Это воспринимается как косвенное доказательство того, что: 1) гуманитарной науки нет, 2) и это хорошо.

Пусть пишут. Главное, чтобы держались подальше от идей.

Зачем детям спички — зачем не готовым к ответственности идеи?

После таких, с позволения сказать, писателей не остается идейного (культурного) следа. Ничего не остается. Размазанный след облака в бесконечном тупике. Пшик.

Получается, ученые, которые бросились писать художественные тексты, не имеют профессиональных данных для того, чтобы заниматься наукой; но сам факт того, что они почему-то избрали своим поприщем науку, свидетельствует о том, что они слабо одарены как писатели.

Чтобы выразить свое несогласие с группой профессоров-писателей и, вероятно, чтобы польстить себе, я, АНДРеев, называю себя ихтиАНДРом, намекая на то, что я одинаково уверенно чувствую себя и в литературе, и в науке о литературе. И на суше, и на море (ихтиандр — это же человек-рыба). И в мире мысли, и в мире идей.

Конечно, по поводу себя любимого я могу заблуждаться; но я совершенно уверен, что я прав относительно того, что художник (писатель) и ученый (исследователь) — это разные культурные и человеческие специализации. Не стоит путать божий дар с яичницей. Как из ста зайцев невозможно создать одну лошадь, ровно так же из ста заметных мыслителей невозможно создать одного путного философа.

На сегодняшний день я являюсь автором тринадцати изданных романов («Легкий мужской роман», «Для кого восходит Солнце?», «Халатов и Лилька», «Мы все горим синим пламенем», «Маргинал», «Срединная территория», «Всего лишь зеркало…», «Игра в игру», «Отчуждение», «Авто, био, граф и Я», «Икар» и др.), книги повестей «Прелести Лиры» («Апельсины на асфальте», «Таков поэт», «Вселенная не место для печали» и др.), книги рассказов «За буйки», книги стихов «Сквозь Млечный путь — железная дорога», сборника пьес «Главные слова для любимой женщины» (10 пьес).

О чем я пишу?

О том, как распорядился бы своей жизнью умный и чувствительный к присутствию в жизни вопросов истины и нравственности Онегин, будь он моим современником. Я попытался в своих романах совместить мышление с философией. Мышление (мысли) — с идеями. Я честно пытался быть собой, то есть ихтиАНДРом.

Такая литература, которая представляется мне достойной всяческого внимания, оказалась никому не нужна.

Может, я просто плохой писатель?

Точно не такой плохой, как хотелось бы кому-то, но, скорее всего, не такой хороший, каким иногда кажусь себе. Два профессора (оба не являются при этом писателями) написали обо мне монографии, о моем творчестве вышло достаточно много статей научного характера. Кое-где мое творчество изучают. Кому-то оно нравится.

Тут дело не в моем самолюбии, дело в другом. Писатели моего художественного уровня (тем более уровня мышления) издаются, занимают свою нишу в общественном сознании, смело называют себя талантами и выразителями дум (мыслей вслух опять же). Меня среди них нет. Почему?

Потому что меня не мысли интересовали, как всех «приличных» писателей, а мысли, в которых обнаруживается потенциал идей, способных стать строительным материалом для картины мира. Мою прозу, которую я называю «мужской прозой» (умной прозой), при желании можно вынести за скобки литературы. Объявить ее несуществующей. Другой прозой.

Я не вписался в либеральную повестку («все на продажу, и да здравствует только то, что продается, да здравствуют „великие, но продажные мысли, коротенькие-коротенькие, как у Буратино“, и если умная, о-о-очень философская продукция не продается, тем хуже для нее, аминь»). Радикально.

За желание писать ту прозу, которую считаешь нужной, надо платить. Скорее всего, я так и не узнаю настоящей цены своему творчеству, за которое мне, кстати сказать, совершенно не стыдно. Я ни строчки не написал до того момента, пока не понял, что у меня есть идеи, есть моя, неисчерпаемая в своей глубине картина мира, мне есть что сказать людям, — до того момента, когда осознал сложность задачи: совместить идеи и литературу. Ведь чем дальше, тем больше свободной литературе предписывается быть «зоной», то бишь творчеством, свободным от идей (соответственно, я все дальше и дальше дистанцируюсь от такой «зоны»).

Только в сорок с небольшим написал я свой первый роман, «Легкий мужской роман». До этого молчал, не унижаясь до банальных мыслей, выдаваемых за идеи. Зато до сих пор не могу остановиться. Сегодня уже не романы, а стихи прут из меня, и я вовсе не пишу их в стол. Я наслаждаюсь творчеством. «Понимание — это радость жизни»: так называется одна из моих научных книг. Понимание, выраженное в идеях, — это радость жизни. Творчество (философское, художественное, мыслительное) — это самая настоящая радость жизни.

Я получил второй урок: в общественном сознании отсутствует запрос на проблемы, волнующие личность, как то: истина, добро, красота, свобода, счастье, справедливость; соответственно, отсутствует запрос на литературу умную, на литературу идей. Присутствует запрос на массовую литературу, на чтиво, которое отвлекает «маленького человека» (большого эгоиста при этом) от идейных проблем, волнующих личность. В лучшем случае есть смутный запрос на литературу, которая растекается мыслью по древу, — так сказать, демонстрирует пластику мысли, пластику ради пластики.

Литература умерла. Да здравствует «литература» (чтиво)!

Я усвоил урок. И моя литература стала более яростной. Я же читал «Старик и море» Э. Хемингуэя.

В конце концов я задал себе два простых вопроса: чем я занимался всю свою сознательную жизнь и каковы мои достижения?

Ответить на эти вопросы, то есть перевести взволнованные мысли на сдержанный язык идей, оказалось совсем не просто. Вот что у меня в результате получилось.

Мой вклад в научное познание. Попытка самооценки

Если попытаться кратко и внятно ответить на вопрос, каков вклад Андреева А. Н. в научное познание, то ответ может быть таким.

Андреев А. Н. внес в научную повестку закон информационной эволюции (закон сохранения и превращения информации) и предложил свою формулировку и трактовку этого универсального диалектического закона.

Чем вызвана актуальность подобного закона?

В науке гуманитарной, как и во всех других науках, накопились массивы больших данных (по аналогии со сферой IT их в известном смысле можно назвать Big Data). Возникла потребность их упорядочить — с помощью идей, законов, алгоритмов, концепций. Кроме того, стал очевиден междисциплинарный характер гуманитарных знаний; более того, все более очевидной становится связь гуманитарных дисциплин с негуманитарными. Одна наука плавно «перетекает» в другую, и определенно сказать, где начинается одна наука и кончается другая, становится все более сложным.

Все это делает феномен Big Data в науках гуманитарных беспредельным, безграничным, что угрожает энтропией смыслов и хаосом. Науки гуманитарные в буквальном смысле теряют предмет своего исследования.

Обо всем = ни о чем.

По отношению к сфере гуманитарной (к так называемому человеческому измерению) закон информационной эволюции проявляется как смена типов управления информацией: от низшего (бессознательно-психологического) к высшему (сознательно-разумному). От психики к сознанию, от натуры (которая доминирует сегодня в модусе цивилизации) к культуре, от индивида к личности, от социоцентризма к персоноцентризму. Культура, личность, литература, добро, истина, красота как чувственно воспринимаемый смысл, свобода, справедливость, счастье — словом, все высшие культурные ценности (следовательно, и их антиподы: цивилизация, индивид, чтиво, зло, ложь, красота как способ отлучения от смысла, воля, несправедливость, удовольствие) обретают свою ценностную маркировку в пространстве, образованном двумя полюсами — разными типами управления информацией.

В связи с категорией тип управления информацией вводится понятие законы гуманитарных наук (как частное проявление закона информационной эволюции в самой тонкой материи — материи ценностей, идеалов и смыслов). Таких законов всего три. Первый — закон личности (вся гуманитарная парадигма культуры представляет собой проекцию информационной структуры индивид-личность). Второй — закон двух языков культур (культура информационно неоднородна, она существует как сочетание психоидеологического и научно-рационального дискурсов). Третий — закон объективности познания (своеобразный закон гарантии объективности, отраженный в вертикали психика (низ) — сознание (верх)).

Персоноцентризм — вот ключевое понятие, которое определяет содержательность и гуманизма как такового, и гуманитарных наук в целом.

Человек в предложенном контексте трактуется как существо информационное.

Законы гуманитарных наук, по версии Андреева А. Н., определяют, в частности, содержательность целостно-антропологического (персоноцентрического) литературоведения, где художественность осмысливается как многоуровневая информационная структура (в противовес невнятной, субъективно интерпретируемой метафоре идейное, смысловое содержание). В науку о литературе (как следствие погружения в большие массивы данных) вводятся понятия, которые конкретизируют наличие потенциала персоноцентризма — например, персоноцентрическая валентность. Таким образом, понятие критерии художественности определяется присутствием в художественном произведении информационных законов, что позволяет превратить критерий художественности в инструмент объективной литературоведческой аналитики. Методология литературоведения меняется. Мировая литературная картина меняется. Например, место классической русской литературы в мировом литературном процессе в свете предлагаемой методологии оценивается как феноменальное и эпохальное.

Что касается актуальности предлагаемой персоноцентрической методологии (философии), то она оценивается как наиболее перспективное и научно состоятельное направление гуманитарных, и не только гуманитарных, исследований. Есть основания полагать, что информационная (персоноцентрическая) структура ментального (духовного) мира человека-личности реферирует со структурой таких объектов, как микрочастицы материи (бозон Хиггса), макрокосм (теория струн), роман в стихах «Евгений Онегин», истина, добро, красота. Универсальность персоноцентризма парадоксально может быть подтверждена физикой и математикой. Именно такой подход формирует актуальную научную повестку: выработать и применить методологию анализа больших массивов данных в гуманитарных науках. Персоноцентризм и является подобной методологией.

Таким образом, персоноцентризм из локального понятия гуманитарных наук может (по версии Андреева А. Н. должен) превратиться в категорию универсальную, в эталон научности как таковой, спроецированный на гуманитарную специфику. Информационная структура универсума — вот подлинный предмет персоноцентризма. Глобальный предмет исследования. Единый предмет исследования всех наук. Предмет наук гуманитарных — личность как информационная структура.

Что касается востребованности персоноцентрически ориентированной картины мира, то сегодня шансы быть услышанным научным сообществом (не говоря уже об узких кругах широкой общественности) оцениваются как мизерные, чтобы не сказать ничтожные. Стремящиеся к нулю.

И очень жаль, что персоноцентризм с таким трудом вводится в научный оборот. Грядущая эпоха искусственного интеллекта (ИИ), эпоха цифровой революции (где все прелести суперкапитализма могут похоронить человеческое измерение как таковое), именно в персоноцентризме может (по версии Андреева А. Н. должна) найти спасение для людей — может осуществить не только цифровую, но и информационную революцию (то есть смену типов управления информацией). Социоцентризм себя изжил; индивидоцентризм не имеет перспектив. Остается — персоноцентризм.

Точнее так: социоцентризм и индивидоцентризм имеют перспективы как составляющие персоноцентризма.

Ничего личного, просто объективный концептуальный расклад.

Тьма сгущается перед рассветом. Шансы быть услышанным могут резко возрасти.

Если попытаться кратко и внятно ответить на вопрос, в чем оригинальность писателя Андреева А. Н., автора тринадцати романов, книг рассказов, повестей, стихов, десятка пьес, то ответ может быть таким. Его проза и драматургия посвящены художественному исследованию феномена персоноцентризма, воспринятого в наше непростое время. Его «мужская проза» именно о гуманности персоноцентризма, о противоречивости феномена гуманизма.

О поэте Андрееве, кстати, можно сказать то же самое. Поэзия не стала последним прибежищем интеллектуала и проявлением старческой сентиментальности. Нет, не стала. Важно было обратить внимание заинтересованных: поэзия и персоноцентризм — вещи, которые нуждаются друг в друге. Потенциал и функционал поэзии можно и нужно расширять не только в сторону индивидоцентризма, но прежде всего в сторону персоноцентризма. В сторону идей. Лучшая поэзия — умная поэзия.

Если попытаться кратко и внятно ответить на вопрос, что Андреев А. Н. как человек и личность считает в жизни главным, ответ будет такой.

Любая проблема человека упирается в проблему мышления.

Если это осознать, если за любыми процессами в жизни человека и общества увидеть законы мышления, случится главная революция в жизни людей — информационная.

Смысл информационной революции: человек рожден для того, чтобы реализовать свой шанс на счастье. Для этого необходимо: 1) осознать свои возможности; 2) направить их на достижение самого главного.

Все получится.

Собственно, это все, что я понял о жизни.

Я не утверждаю, что я сделал все, что надо, что от меня требуется.

Я утверждаю, что я сделал больше: сделал все, что мог.

Хорошо, не все: почти все.

Во всяком случае, стремился к этому, как мог.

Вот, собственно, и все.

С уважением,

профессор Андреев А. Н.

P. S. По мере освоения персоноцентризма у меня появилась новая, редчайшая специальность: когда я выступаю как литературовед, культуролог или философ, я выступаю прежде всего в качестве эксперта, который оценивает соответствие определенного рода человеческой деятельности высшим культурным ценностям. Оценка политики, экономики, науки, литературы, искусства, философии, нравственности с позиций культуры (личности, разума), с позиций universal skills — вот моя человеческая и профессиональная специализация. Насколько понятия истина, добро, красота, свобода, любовь, достоинство, личность реально присутствуют в реальной жизни — вот что интересно и важно не только с позиций вечности, но и с позиций современности.

Как назвать эту специальность?

Во-первых, отметим, что названия у нее пока нет (хотя актуальность специализации очевидна). Во-вторых, будущее название должно отражать главное: умение работать с большими массивами данных и именно из анализа больших данных — опираясь на тотальную диалектику — выводить специфику гуманитарных наук. В-третьих, боюсь, название может быть весьма прозаическим — чем-то вроде гуманитарный оператор больших данных. Или: эксперт в области universal skills. Во всяком случае, «Big Data чародей», «экстрасенс-технолог», «специалист по счастью», «футуролог-оптимист», «специалист по человеческому измерению», «переводчик с языка смыслов на язык идей», «отчаянный мотиватор» или «инженер по чудесам» здесь совершенно неуместны.

Специальность, о которой я говорю и у которой пока нет названия, будет главной специальностью будущего.

Все остальное — суета как подспорье главному.

Суета важна, конечно, без суеты никак. Что наша жизнь?

Милая суета.

Однако главное важнее второстепенного.

2018–2019 гг.

После этого я подумал (честно, про себя, никому не собираясь докладывать о своих тайных мыслях): хорошо, результаты моей научной и художественной деятельности пока что особо никого не впечатляют, поэтому оцениваются как весьма скромные. Возможно, это достаточно объективная оценка, хотя мне это и не нравится. Хорошо, пусть так.

Но что, если я прав? Если допустить на секунду, что я прав?

Если я прав, то мои труды, которые могут реально помочь людям, надо оценивать совершенно иначе.

Я прав — и при этом молчу. Это уже не скромность и даже не высокомерие; это настоящая глупость. От которой до предательства рукой подать. Поведение, недостойное личности, человека культурного. Поведение, унижающее свой труд. Вообще труд всех великих, работавших до меня. Зачем я работал? Ради самолюбия и тщеславия?

Нет, конечно. Честолюбия во мне хоть отбавляй (то есть желания создать крутой проект — роман, например, или монографию, которые следует оценивать по шкале высших культурных ценностей), а вот с тщеславием (то есть с желанием угодить кому-то своим проектом, понравиться широкой публике) у меня явные проблемы.

Я работал ради истины, ради того, чтобы помочь людям жить лучше, интереснее, счастливее. Если я работал ради других, на общее благо, то какое право я имею наплевать на результаты моего труда?

Плюнешь на свою работу и свою биографию, а угодишь в себя и людей.

В жизнь человека.

Мое персональное поражение в миниатюре равно поражению человечества. Моя победа — победа всех.

Обидеть меня трудно, я давно усвоил правило: обижаются только кухарки и горничные (не знаю точно, откуда я взял эту формулу, по-моему, у великого Набокова); умные люди делают выводы. Обижаются глупые. Природа обиды в том, что человек начинает изображать жертву, вызывая к себе жалость.

Если эмоциональная реакция доминирует над разумной, ты проиграл.

Если ты ненавидишь (завидуешь, обижаешься, злишься, впадаешь в отчаяние и т. д.) — то ты проиграл.

Надо сделать вывод: личность обязана быть выше мелких обид и вообще выше мелочных человеческих слабостей. Выше эмоциональных реакций, заслоняющих реакцию холодного рассудка.

Личность обязана делиться тем, что ей кажется достойным внимания мыслящих людей. Личность должна, учась, учить. Вкладом личностей прирастает копилка человечества.

А что, личность действительно «обязана» и «должна»? Без этого никак?

По-другому никак. Это особый культурный сюжет — сюжет о том, как долг и обязанность превращаются в «хочу делать то, что должен». Сюжет о том, что личность, если вдруг перестает быть личностью, превращается в предателя.

Придется писать книгу «Зачем нужны умные люди?».

Так размышлял я. На письме идеи, в отличие от мыслей, выглядят так, как им и положено: пафосно, несколько прямолинейно, достаточно категорично. Казалось бы, надо испытывать чувство неловкости, если тебя уличают в таких идеях, потому что подобные идеи будто возвышают тебя над людьми, которым ты собираешься посвятить книгу «Зачем нужны умные люди?». Начинаешь невольно искать нимб на своей седой и лысой голове.

Там ничего нет.

Но тут же ловишь себя на другой мысли, быстро обретающей формат идеи: это пижонство. Чтобы писать книгу «Зачем нужны умные люди?», гораздо важнее быть не выше людей, а — не утратить способность быть одним из людей. Все понимать — и быть при этом не пупом земли, а одним из всех.

В общем, книгу придется писать.

Когда думаешь о книге как о проекте, когда мечтаешь, создавая нечто идеальное, тебя обволакивает облако смыслов, которое и самолюбие твое ласкает, и честолюбие подбадривает. Но когда надо приступать к работе, то есть извлекать из облака смыслов идеи, излагать их внятно, концептуально, отделяя главное от второстепенного, — когда надо приступать к черновой работе, ежедневно заставляя себя превращаться из рыбы в ихтиолога, пестуя ихтиандра, то становится не по себе. Чем масштабнее проект, тем больше работы.

Для книги «Зачем нужны умные люди?» нужны особые личностные мотивы, если вы понимаете, о чем я. Я подготовлен к своей книге всей своей жизнью.

Я всегда писал как жил и жил как писал.

Между прочим, писателей такого типа немного.

Это, конечно, не гарантия того, что книга получится, но мотивации для книги определенно есть.

Я получил третий урок: за свои слова, то есть за свои мысли, доведенные до степени идей, надо отвечать. Иначе падешь первой жертвой своих же идей. Слова-мысли — слова-идеи — слова-дела. Чем сложнее проблема, на которую нацеливаешься, тем больше ответственности. Если отвечаешь за слова делами, слова тоже превращаются в дела; если слова не воплощаются в дела, они превращаются в болтовню. В мысли по поводу. Бла-бла-бла.

В начале было слово. Это верно. Но и в конце будет слово.

Если ты подготовлен к своей книге всей своей жизнью, книгу придется писать. Иначе либо идеи обесцениваются, либо ты перестаешь им соответствовать. Если сам сотворил для себя вызов, приходится на него отвечать.

Придется делать все, что можешь. Иначе совершаешь предательство. Если не написал книгу, которую ты и только ты можешь и должен написать, ты совершаешь предательство по отношению к культуре и себе. Личность не имеет право уклониться от вызова.

Хорошо, имеет, ибо ничто человеческое нам не чуждо. Мы не боги. Но слабости сильно сказываются на масштабе личности. А вот тут у меня всегда наготове ответ: не дождетесь, что в переводе на язык идей, сформулированных, правда, совсем не выдающимся мыслителем Э. Хемингуэем, звучит так: человек личность не для того рождена, чтобы терпеть поражения; человека личность можно уничтожить, но ее нельзя победить.

Писать книгу — это одно, а навязывать свои идеи — это другое.

Существующей социальной системе так и не удалось навязать мне взгляд на мир, выгодный Матрице. Я научился идти (плыть) против течения. Я всегда считал и до сих пор считаю группу Beatles заурядным коллективом. Хорошо, не заурядным, но не самым выдающимся. Есть еще Моцарт, Рахманинов, в конце концов. Я никогда не был фанатом В. Высоцкого, хотя некоторые его вещи слушал с удовольствием. И я считаю, что Достоевский в подметки Пушкину не годится. Хорошо, не в подметки, это я горячусь, но он точно ниже Пушкина. Я однажды написал примерно следующее: творчество Достоевского, как и Л. Толстого, являются допушкинским этапом в развитии литературы.

Хорошо подумал, прежде чем это написать.

Я, в свою очередь, никому и ничего не стану навязывать. Это бессмысленно.

Я получил четвертый урок: надо уважать свободу выбора как проявление свободы воли. Насильно мил не будешь. Даже если человек в силу своей неподготовленности выбирает то, что ведет его к гибели, его спасение в свободе выбора: если человек не хочет быть спасенным, спасать его бесполезно.

Свобода выбора может привести и к заблуждениям; но только свобода выбора, свобода воли ведет к счастью.

Умный уважает свободу воли, дающую право выбирать.

Очень надеюсь после издания своей книги получить пятый урок.

Я даже догадываюсь, в чем будет смысл урока. Я ведь пишу книгу в расчете на то, что в обществе есть скрытый запрос на идеи, которые складываются в персоноцентрическую картину мира, однако существует дефицит предложений. Может, я ошибаюсь. Выдаю желаемое за действительное.

В любом случае свой урок я получу. Кто действует, тот всегда получает уроки.

Эпоха либерализма и потребления определяет повестку дня.

Это факт. Спорить с этим почти бесполезно, к тому же неинтересно — все равно что бодаться теленку с дубом. Я отношу себя к числу тех, кто не ставит вопрос в такой плоскости: «хорошо это или плохо?»; я причисляю себя к тем, кто пытается разглядеть в стихийно формируемой повестке новые возможности.

Что толку ругать либерализм и потребление («проклятый капитализм», «суперкапитализм», «цифровое рабство», «инклюзивный капитализм» и пр.), если они все равно правят бал — если они определяют информационный климат эпохи и формируют повестку, хочется нам того или нет? Да, вполне возможно, плохого в этом больше, чем хорошего (особенно с точки зрения замечательного прошлого, которое сделало все, чтобы приблизить сегодняшний, не слишком оптимистичный день); и что теперь — ругать почем зря всех и вся в надежде, что все само собой образуется? Что плохое, названное плохим, вдруг станет хорошим?

Так ведь не образуется же. Надо попытаться понять, почему так происходит; ругать или неистово выводить на чистую воду — это тоже «плохая», неконструктивная позиция, весьма напоминающая отчаянную капитуляцию: нечего предложить — погромче ругай то, что тебя не устраивает. Это даже не «баттл» в культурном ключе; это всего лишь бесплодное критиканство. Это мысли в ответ на мысли. Сотрясание воздуха. Демонстрация отсутствия идей. Из пустого в порожнее.

Кстати, беспощадно критиковать — значит работать на ненавистную тебе повестку. Казалось бы, на ненавистную. А на деле?

На ту, которую сам же и поддерживаешь.

Известно: важна не столько критика сама по себе, сколько позиции, с которых ведется критика. Неспособен предложить более перспективную позицию, другие идеи — и критика превращается в критику ради критики, в своего рода завуалированное признание собственного бессилия. В скрытое признание правоты того, что ты критикуешь.

Мне же есть что предложить.

Я понял: книгу придется писать.

Человек таков, каков он есть, он никогда еще не был тем, каким бы нам хотелось его видеть (скорее, к счастью, чем наоборот). Я воспринимаю это как данность, которую никому не дано изменить. Я не верю во врожденное благородство человека или в эффективность благих намерений относительно исправления натуры человека. В своей книге я пытаюсь оценить потенциал человека и в связи с этим его возможности стать более совершенным.

Можно ли это назвать попыткой перехватить либеральную повестку?

Полагаю, что да. Но называть ее антилиберальной я бы не стал. Либерализм сегодня — это вариант архаики. С прошлым не сражаются всерьез и насмерть; с прошлым сражаются разве что от безысходности; сражаться с прошлым еще не значит предложить жизнеспособное будущее; мне же хочется сосредоточиться на проекте «жизнеспособное будущее».

Хотелось бы думать — ничего личного (в смысле ничего эгоцентрического).

Я пытаюсь (в силу своих скромных возможностей) раздвинуть границы вселенной, называемой потенциал человека, потенциал, который кроется в резервах сознания. Вероятно, мною отчасти движут иллюзии — так ведь это прекрасно: от высоких иллюзий до высоких мотиваций один шаг. (Правда, от высоких мотиваций до катастрофы тоже один шаг; и все же без высоких мотиваций нет следующего шага в верном направлении; приходится рисковать.)

Я бы сказал, что клубок моих мотиваций как противоречивое целое складывается из сочетания цинизма, изрядно сдобренного прагматизмом, и не стыдливого романтизма; при этом пропорции «гремучей смеси» таковы, что на выходе получается уверенный оптимизм.

Не вижу в этом ничего удивительного: оптимизм и наука — близняшки, брат и сестра. Быть ученым значит быть оптимистом, ибо исследование, путь к идеям — это всегда шанс. Наука создает идеи, создает шансы — для того чтобы их можно было использовать.

Зачем еще нужна наука? Зачем еще нужны идеи?

Захочет ли человек использовать свой потенциал, будет ли востребован предлагаемый мною подход — решать, к счастью, не мне. Мессианские замашки, надеюсь, мне чужды. В своих мотивациях я не вижу их следа (как всякий уважающий себя мессия, впрочем). Так, реликтовые крохи. Быть бескорыстным — тяжелый труд, ничего не поделаешь.

В общем и целом, можно сказать так: я участвую в конкурсе футуристических сценариев, а уж какой из проектов окажется ближе всего к реальности, поживут — увидят.

И последнее. HYPERPOSLANIE (Приложение) было написано задолго до того, как был создан текст книги. Оказалось, что HYPERPOSLANIE требует гиперкомментария (не путать с гипертекстом!). Книга и оказалась таким комментарием. В качестве приложения к книге, как мне показалось, HYPERPOSLANIE смотрится вполне органично.

P. S. Так получилось, что я достаточно активно пишу свою книгу в то самое время, когда в мире бушует коронавирус, COVID-19. Март, апрель, май 2020-го. Приближается июнь. На дворе пандемия. Нахожусь в самоизоляции. Как и многие люди в мире. Как и многие страны, которые находятся в самоизоляции, отгородившись границами.

Злосчастный вирус напугал людей до такой степени, что в определенном смысле сплотил их. Глобальность и COVID-19 — рифмуются и сближаются по смыслу, это очевидно.

Во всяком случае, COVID-19 — это глобальная история.

Что делать? За что хвататься? Что главное, что второстепенное?

Страны и континенты хитрят или изрядно паникуют, скрывая свою растерянность за противоречивой статистикой.

В режиме форсажа приходится отвечать себе на сложные вопросы.

Готовы ли мы побороть пандемию ценой резкого усиления тоталитарного контроля над всеми и каждым? Китай вроде бы оказался готов. А мы?

До каких пределов допустим контроль?

Чего мы боимся, когда боимся контроля?

Или мы жаждем именно тотального контроля, но делаем вид, что не в восторге от такой перспективы?

К чему в долгосрочной перспективе приведут меры по борьбе с коронавирусом, которые вводятся якобы временно? Временный локдаун — это как временная смерть. Верится с трудом во временный характер катаклизма.

Не приведет ли победа над коронавирусом к тому, что экономика (как мировая, так и отдельно взятая) сорвется в штопор?

Или напротив: коронавирус излечит ее?

Мы призываем на помощь цифровые технологии — и тут же рвем стоп-кран: а не будет ли хуже?

Коронавирус — это зло или дымовая завеса, прикрывающая гораздо более опасное зло, нависшее над миром?

Кто виноват? Китай, который намеренно или ненамеренно проворонил вирус? Или США, которые подсовывают этот «вирус китайского происхождения» Китаю? Или все же вирус имеет природное, не лабораторное происхождение? Кто тогда виноват?

Возможно, коронавирус — не чей-то злонамеренный проект, а просто несчастье. Но злонамеренное использование ресурсов несчастья — это уже проект. Все смешалось…

Что делать?

Оказалось, что вопросов гораздо больше, чем ответов. Оказалось, что мы не готовы к будущему. У нас просто-напросто нет образа будущего. Нас одолевают страхи и сомнения, но у нас нет уверенности. Мы идем куда-то, но не в будущее, движемся в каком-то направлении, но упорно не называем это «направление» будущим. Куда-то туда, за горизонт.

Мы стыдимся того, что у нас на уме? Или, хуже того, не стыдимся, а просто скрываем?

Пандемия вроде бы предоставляет возможности изменения социума, но мы не знаем, чего хотим, не в силах понять, в каком направлении находится наше будущее?

Возможности, предоставленные кризисом, превращаются в упущенные возможности…

Что мы имеем в сухом остатке?

Решения, которые предлагаются людьми, облеченными полномочиями принимать решения, оказываются неэффективными, неадекватными сложившейся ситуации. Никто даже не понимает, что за ситуация сложилась. Кризис? Война? Катастрофа? Конец света? Начало новой эры?

Кризис — одно из самых часто употребляемых слов сегодня. Кризис эпидемиологический, административно-организационный, финансово-экономический (цены на нефть рухнули, биржи штормит, курсы валют прыгают), геополитический, внутриполитический, образовательный, технологический, экологический, климатический. Аксиологический. Какой еще? Тотальный.

США ни с того ни с сего устами президента Трампа объявили о том, что Луна находится в зоне исключительных экономических интересов одной державы — США, как нетрудно догадаться. Чьи в лесу шишки? С волком не поспоришь. В мутной воде ловят рыбку? (Ключевое слово мутной.)

Капитализм и экспансия — близнецы. Капитализм рвется в космос. На Земле ему тесно. Что происходит?

Запрос на перемены колоссальный. Все уверены, что после кризиса все будет иначе. Призрак «Великой перезагрузки» витает в воздухе эпохи. Только в чем кризис, что такое «все» и зачем нам «иначе» — в этом нет ясности. Экспертов — море, мыслей — море. Идей нет, результатов не видно. Все решения, если они есть у сильных мира сего, спрятаны куда-то под ковер.

Что-то не так с самим институтом экспертов (ангажированность, предвзятость, некомпетентность?) или существующие экспертные методологии (процесс обсуждения подменяет аналитику) в принципе не позволяют объективно оценивать происходящее?

Отсутствие внятных методологий — худшее, что может случиться с аналитикой. Мы движемся с выключенными фарами. В тумане (если не во тьме).

Куда? В каком направлении?

Как бы то ни было, нынешние элиты (сильные мира сего) не контролируют или слабо контролируют изменения, происходящие в мире. Действуют интуитивно, бессознательно. В режиме оперативного реагирования. Горизонт планирования — не дальше своего носа. Они не творят историю. Похоже, вляпываются в нее.

Собственно, все как было всегда. Ничего нового. Как бог на душу положит. Только вот в Бога они не верят. Они верят в право силы.

COVID-19 как «черный лебедь», как модель честной, невыдуманной глобальной угрозы спровоцировал честные, непроизвольные реакции элит. Некоторые из них забавны и поучительны.

Поскольку пандемия идет рука об руку с мировым экономическим кризисом (многие говорят о пандемии как о триггере, о «спусковом крючке» такого кризиса), проблемы экономические обнажают социальные механизмы, в обычное время скрытые от глаз непосвященных. В частности, многим, в том числе и мне, пришлось столкнуться с таким неприятным следствием любого экономического кризиса, как урезание зарплат.

Само по себе явление было хоть и неприятным, но ожидаемым и предсказуемым. Самым интересным оказался механизм урезания зарплат. Оказалось, что вопрос механизма урезания зарплат является не просто общим морально-социальным вопросом, но и вопросом философии лидерства. Вопросом самочувствия элит. Что имеется в виду?

Недовольство моих коллег фактом урезания зарплат было очевидным, но безадресным: невозможно было понять, кто конкретно отдает приказ об обидном и несправедливом сокращении зарплат. Какой-то Гудвин, Великий и Ужасный, мифический персонаж, знать о котором положено всем, но видеть которого не положено никому. Работать приходится все больше, а платит этот Кто-то, наложивший свою лапу на финансовые ресурсы (почему? по какому праву?), все меньше.

Почему этот Кто-то не покажет своего лица?

Почему он строит козни исподтишка, инкогнито?

Прорисовывалась феодальная модель лидерства. Лидер упорно не назывался, он находился в тени, хотя все прекрасно знали, о ком идет речь. Руководитель, официально назначенный какими-то государственными структурами, был еще и теневым лидером, «крестным отцом» в известном смысле. Все чувствовали: если на него будет указано пальцем как на виновника наших проблем, его фигура перестает быть сакральной.

Кто-то, олицетворяющий власть, не считал нужным снисходить до объяснения своих действий, а его подданные-подчиненные боялись указать на него пальцем, негодуя при этом от унижения. Самое интересное: все были бы готовы к тому, чтобы пойти на сокращение зарплат и, естественно, на понижение жизненного уровня, если это вызвано причинами объективными — тем же экономическим кризисом, например. Выйди к людям, объясни, что к чему, — и получай моральное право на дальнейшую эксплуатацию подчиненных. Тебя зауважают. Но нет: лидеру наплевать было на моральное право и на уважение; если бы он повел себя как хрестоматийный демократически избранный лидер, ставя себя в малейшую зависимость от людей, он перестал бы быть лидером. Все это чувствовали.

Интересная модель. Как объяснить ее жизнеспособность во вполне современном демократическом обществе?

Дело в том, что, очевидно, лидерство сегодня подразумевает следующее (или так: непременно «по умолчанию» включает в себя следующую позицию): быть лидером — значит получить право на несправедливое присвоение материальных благ, на перераспределение благ в свою пользу, наглое и беззастенчивое. Люди смотрят на лидерство как на юридически законный, но с человеческой, с моральной точки зрения незаконный и несправедливый инструмент распределения благ.

Быть лидером — вроде бы почетно, как бы престижно, но при этом точно аморально.

Лидер = всегда отчасти узурпатор. Матерый хищник. Слово «пахан» произносить не хочется. Его не уважают, но боятся. «Боятся — значит уважают»: так говорят о себе сами лидеры, перехватывая нравственную повестку. Но их не уважают. Боятся. Есть разница.

Короче говоря, быть лидером — значит быть плохим. Не то чтобы совсем уж «плохим парнем», бандитом, но плюющим на справедливость и всякие священные заповеди с высокой колокольни, это как минимум.

Быть хорошим и быть лидером — это неизвестная, непостижимая и нереалистическая история. В это никто не верит. Сказки про «хороших ребят у власти» популярностью не пользуются. Поскольку в лидерах нуждаются, их принимают такими, какие они есть: плохими, хищными.

Да, мы имеем таких лидеров, которых заслуживаем; но и лидеры имеют те проблемы, которые заслуживают. Управлять теми, кто тебя презирает и для кого у тебя нет хороших новостей, — так себе удовольствие.

Эпохальный запрос — на умного лидера: такую повестку формирует в том числе и моя книга.

Открывается Окно Возможностей (не путать с Окнами Овертона). Это очевидно всем, кроме трещащих без умолку экспертов-аналитиков, отрабатывающих свой хлеб по правилам сильных мира сего: видеть и слышать только то, что хочется видеть и слышать — для того чтобы навязывать свое видение всем остальным в качестве «объективного».

Все это укрепило мою уверенность в том, что у моей книги есть шанс превратиться в книгу.

Примечания

1

Цитируется по https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/document/HASH019bdbfb058c3a7c87a2579b

2

Цитата с сайта https://shalamov.ru/research/261/