Мы все горим синим пламенем

Анатолий Андреев, 2003

Четвертый роман А. Андреева состоит из серии новелл, объединенных сквозным повествованием. Установка на рассказывание историй заставляет вспомнить романы Х. Мураками. Главный герой, как всегда в романах А.Н. Андреева, – писатель, гуманитарий-интеллектуал. В романе элементы мистики соседствуют с пародией на притчу как способ мышления, и в то же время сам роман превращается в «притчу о притче». Явно ощутима скрытая полемика с Куэльо. Главный символ романа – «синее пламя», которое то ли очищает, то ли пожирает главных героев, и в то же время угрожает самому существованию человечества. Стилистика романа – многокрасочна и прихотлива. Обилие диалогов и действий держат внимание читателей от начала до конца. Роман полифоничен и многослоен; произведение, как и остальные романы А.Н. Андреева, обо всем.

6

— Какое-то кино или ток-шоу, Горяев. Я не могу в себя прийти.

Так говорила Горяеву его жена, Валентина Павловна. Они мирно беседовали на кухне, не получая никакой радости от общения.

— Только в кино сценарии не кровью пишутся, — многозначительно возражал Леонид Сергеевич. — А тут… Постарел лет на пятнадцать.

— Что-то не очень верится в эти басни. Седина в бороду, бес в ребро, девочку в постель, жену на свалку… Никакой крови я тут не вижу, а вот труп один есть. Только его никто не замечает. Всем не до того.

— Это я, что ли, труп? — не чувствуя себя оскорбленным, дернул плечом Горяев.

— Да нет, не обольщайся. Ты — это седина в бороду. Труп — это я. Все, что у нас произошло, — произошло через мой труп. Зря ты ко мне пришел, Горяев. Не могу я тебя пожалеть. Да и себя пожалеть не могу. Мне только Маринку жалко. Бедная девочка! Полюбила какого-то негодяя, ждет от него ребенка. Мой муж ушел к беременной девице. Сын замкнулся, переживает, ни с кем говорить не хочет. Обо мне все забыли. Кино, немое кино. Черно-белое. Под звуки разбитого рояля, над которым склонился нетрезвый тапер.

— Мне больно это слышать.

— А мне наплевать, что тебе больно.

— Ладно, хорошо. Я — бес, целый гоблин.

— Кто?

— Гоблин. То есть порядочная скотина. Допустим. Но в чем моя вина? Разве я совершил сознательную подлость?

— Горяев, если бы ты знал, как мне сейчас противны любые слова. Сознательную, бессознательную… Труп есть, а виноватых — нет. Сама виновата. Может, ты скажешь, в чем моя вина? В том, что я любила тебя? Давала возможность тебе писать свои паршивые романы? В том, что воспитывала детей? Уходи, Горяев. С трупами не о чем разговаривать. Мертвые не потеют.

Шестым чувством Леонид Сергеевич усек, что пора менять тактику. Иначе разговора не получится. Разжалобить ее не удастся; значит, во имя жизни, надо сделать больно. Так сказать, спасительно пустить кровь. Может, тогда отойдет.

Была не была. Больнее, чем правда, люди еще ничего не придумали.

— Валентина, не гони меня. Ты так легко перечеркиваешь нашу жизнь, делаешь из меня опереточного злодея. Погоди, дай мне высказаться. Я не знаю, в чем виноват я, но я знаю, что мне тоже очень тяжело. Я тебе скажу все до конца. Многие живут всю жизнь, но так и не доходят до последней черты искренности. Мы с тобой, к сожалению, дошли. Нам нечего скрывать друг от друга. Да, я встретил девушку, да, я полюбил ее. Да, Валя. Так произошло.

— Тебе угодно называть это «встретил девушку», а мне кажется, ты бросил и растоптал меня. Ты предал меня, разбил мне сердце, сделал бессмысленной мою жизнь. От нас отвернулись дети. Это тоже входит в понятие «встретил девушку».

— Мы говорим с тобой на разных языках.

— Нет, Горяев, просто ты никак не можешь привыкнуть к тому, что трупы не слышат. И не могут жалеть.

— Ладно. Давай разговаривать как чужие люди. Не я первый, не я последний, мадам. Все это происходит на каждом шагу, сплошь и рядом. Даже наша дочь, судя по всему, связалась с женатиком. Почему бы тебе и ей не предъявить претензии? Она тоже прикладывает руку к тому, чтобы кто-то стал трупом.

— Послушай, ты, как там тебя, гоблин, чужестранец, дочери предъявит претензии сама жизнь. Нашел, чему радоваться.

— А я вот рад за свою дочь. Она познала любовь, у нее будет сын. Или дочь. Нет, все-таки лучше сын.

— У дочери будет дочь.

— Хорошо, пусть даже дочь. У всего есть своя логика, у жизни есть свои законы. Зачем же их ломать? Если бы ты захотела, у нас была бы внучка. Или трупам внучки не нужны?

— Горяев, сейчас я тебе как чужому человеку скажу одну вещь. Ты мне изменял, я знаю. Так ведь, в жанре полной искренности, у последней черты? Ну, давай, говори, чего уж там скрывать, дело прошлое.

Такая правда, до такой степени правда не входила в планы Леонида Сергеевича, поэтому он на долю секунды замялся. По укоренившейся привычке не говорить женщинам всей правды, чтобы не испортить дело (правда в отношениях с ними допустима только тогда, когда тебе необходимо окончательно поругаться, вдрызг, непоправимо), он осторожно заметил, намекая на нетривиальность измены:

— Это совсем не то, что тебе могло бы показаться.

— Не важно. Главное, что это все-таки было. Не знаю, догадывался ли ты о том, что мне известно о твоих похождениях.

— Не догадывался. Я был уверен, что никто ни о чем не узнает.

— Дурак.

— В смысле?

— Какой же ты был дурак. Еще тогда.

— Не будем унижать себя, зачем переходить на личности?

— Боже мой, какая чувствительность. Какое пылкое сердце, какая ранимая душа. Какое сокровище я потеряла.

— Для трупа ты чересчур язвительна.

— Откровенность за откровенность, гоблин на букву «б». Хотя на «г» — тоже ничего. Мне было тогда очень больно, не скрою. Вот как сейчас.

— Мне очень жаль. Sorry.

— Мне было так больно, что я решила отомстить тебе. Я решила тоже изменить тебе, Леня. Но сделать это так, чтобы ты ни о чем не узнал. Как видишь, я тоже дорожила спокойствием в семье. Так сказать, погодой в доме, моральным климатом.

— Я тебе не верю. Ты врешь, чтобы ложью своей досадить мне.

— Как ты думаешь, с кем я тебе изменила? Ни в жизнь не догадаешься.

— Я не хочу обсуждать эту тему.

— Тему твоих рогов? Да тут и обсуждать нечего. Я тебе изменила только раз в жизни. С твоим лучшим другом, дочь которого ты впоследствии имел счастье полюбить.

— Вот теперь началось кино. И зря ты ждешь немой сцены.

— Зря. Потому что еще не время. Немая сцена будет сейчас.

— Не надо нагнетать, не надо этой дешевой драматургии. Что может быть хуже измены?

— Хуже измены оказалось то, что в результате измены я забеременела.

— И что же?

— И у меня, как тебе хорошо известно, родился второй ребенок, твой сын.

Очевидно, немая сцена все-таки случилась, потому что дальше Валентина Павловна с удовольствием произнесла:

— Мне очень жаль. Sorry.

— Такими вещами не шутят.

— Конечно, не шутят. Это было бы бесчеловечно. Так ведь я и не шучу.

— Это какие-то совсем уж… дьявольские штучки. Я пойду к Ивану и спрошу у него.

— Неужели ты полагаешь, что Ивану известно, что наш ребенок — это его ребенок? Для него это тоже был всего лишь сладкий акт мести. Ведь от его жены я и узнала, что ты мне изменял с ней. А я, само собой, обо всем рассказала ему.

— Кошмар! Как же вы, бабы, умудрились такой кошмар устроить. Выходит, что я воспитывал сына моего друга Ивана, а мой друг Иван получает внука, отцом которого являюсь я? А я-то думаю, почему женщины так обожают мыльные сериалы.

— Главными героями мыльных сериалов, если ты заметил, являются не только брошенные женщины, но и обманутые мужчины.

— Я тебя за всю жизнь ни разу не оскорбил, ни разу не припечатал грубым словом, не так ли?

— Я тебе никогда не давала повода.

— Так вот, Валентина, ты сучка. Полный труп.

— От гоблина слышу. На букву «ж».

— Я надеюсь, у тебя хватило ума не рассказать эту историю нашему сыну, Николаю?

— Наш сын и так достаточно страдает от того, что вытворяет его папаша.

— Какой папаша?

— Горяев Леонид Сергеевич.

— Зато с мамой ему исключительно повезло.

— Я вижу, ты уже не так философски относишься к законам жизни. Ты сердишься, Горяев. Значит, ты не прав. Я желаю и тебе превратиться в труп.

— Не дождешься!

— Дождусь. Труп — это прямое следствие неправильного отношения к законам жизни. Ты же производишь детективы и хорошо знаешь: труп — это следствие роковой ошибки. А ты уже совершил непоправимую ошибку, Горяев.

Злокозненный джин правды витал над руинами разрушенной семьи, которая держалась, оказывается, на крепких сваях святой лжи, покоилась на граните веры в самое лучшее, что только можно предположить в человеке, и дерзко устремлена была в светлое будущее, которое принято проектировать и строить, невзирая на темные и сомнительные стороны природы человека.

Совместима ли правда со счастьем?

Правда в том, что человек, дитя природы, вынужден регулировать свое поведение способами культурными — симпатичными, но малоэффективными. Момент счастья (который слабым людям хочется считать моментом истины) наступает в результате культурного целеполагания и культурного же самоосуществления. Счастье как категория из области культуры может покоиться только на мифах; природа душевно толкает к счастью, но всенепременно сама же и разрушит его с помощью своего парадоксального слуги и господина — товарища разума. Хочешь правды — разрушай счастье. Как жить с такой правдой?

Те-те-те, кажется, меня понесло. Мне на секунду показалось, что я и есть Горяев. Чертовщина какая-то.

Ну, уж дудки, господа, не хотел бы я побывать в его шкуре.

Бр-р-р! Пусть выпутывается сам.