Тюрьма

Анатолий Викторович Давыдчик

«Тюрьма» – книга о тюремном противостоянии бывших военнослужащих-контрактников в местах лишения свободы, и как не оскотиниться и остаться человеком. Книга содержит нецензурную брань.

© Анатолий Викторович Давыдчик, 2020

ISBN 978-5-0051-6414-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

— Час добрый, братва, мир дому вашему, делу общему и всему воровскому ходу… — услышал я сквозь сон от тормозов, то есть дверей хаты.

«Еще один клоун, твою мать, нарисовался», — подумал я и пожалел, что нечем накрыться с головой, да и смысла нет, в камере на двадцать две шконки нас человек семьдесят (в праздники и того больше). Нас, бывших вояк, пятеро: я, Шах, Гестапо, Гринпис, и Лесик. Ну об этом позже. В дальнем углу сидели рули, они же — блатные местного розлива. С ними был заключен пакт о ненападении, так как мы на них клали с прибором, а они по шакальей привычке не решались на активные действия. Остальная масса ничего примечательного не представляла, в силу пофигизма. Такая картинка мироустройства, или проще сказать государства.

«От, сука, хрен поспишь», — зло думал я, тем временем рассматривая очередные клоповьи укусы на пузе.

— Хорошо тебе, Шах, — обращаюсь я к представителю татарского народа, — у тебя резус отрицательный…

— Нормально, сапер, нам татарам лишь бы даром, — бормочет Шах в ответ, продолжая точить об край шконки металлическую пластину, честно уворованную с прогулочного боксоря.

— Слышишь, сапер, что за хрень?! Эти ластовые дорожников назначили, и прогоны в тетрадь писать будут, любой шмон — палево, отметут тетрадь и крест на хате поставят, че делать? — Шах, не поднимая головы, выдает новости, продолжая точить пластину.

— Валера, — обращаюсь я к Шаху, — ты мало двоих резанул по пьяни, так еще и этих хочешь?

— Да то не люди, и это не люди, — филосовствует Шах, — знаешь, когда Раскольникова спросили на хрена бабку завалил за пять рублей, он знаешь что ответил?

— Я знаю, — вмешивается Гестапо, — одна бабка пять рублей, две бабки десять. Гестапо, он же мой тезка, за пристрастие к пыткам и влетел к нам, все допытывал барыгу одного о секрете его экономического подъема, в итоге узнал, только барыга помер, но потом.

— Сапер, эта блоть давно уже покраснела, как помидоры, надо решать с ними, — продолжает Гестапо, — нам дорога нужна, а эти сидят на ней, как собаки на сене.

Во многом мой тезка прав, у кабуры (отверстие в стене) сидели шестеренки блатных, и тут без вариков. Гонять коня по воздуху, тоже их ушлепки сидят, блин, как у классиков — Кто виноват и Что делать. Ладно, все по мере поступления, сейчас главное списаться с другими хатами, ибо после войны УФСИН задолбалось принимать нашего брата.

Гестапо же продолжил, — Сапер, это сейчас паритет, а если их больше станет, а наших на этапы заберут, у нас вон Гринпис в осужденку ждет очереди, да и Лесик на подходе. Надо решать сапер…

Я молчу, надо думать, а думать стоит о многом. По слухам, начальником нашего заведения стал хороший дядька, ранее командовавший фильтрационным лагерем в Чечне, и свято веривший в методы под названием «Я не вижу крови, мало крови». На новом корпусе бастанула хата из за двух приблатненных челов, так нисколько не думая о конвенциях и правах человека, местные омоновцы получили хорошую практику. Идти под молотки как-то не хотелось, поэтому я решил озвучить свой план.

— Значит так, парни, слушайте сюда… — И минут десять излагал в деталях почти всю стратегию и тактику.

— Знаешь, хоть это и не по понятиям, но выхода нет… — задумчиво произнес Гестапо.

— Да на хую я видел эти понятия! Эти что ли по понятиям живут, это тут они законники, а на воле — беспредельщики, их давно об хуй стукнуть надо. Вот они, как собаки, вцепились в свои понятия, а каждый до кума бежит, наперегонки кто кого сдаст, откуда у них ширево и фильтровое курево? С воли чтоли греют?

— Ага, они последний хуй без соли доедали, а тут грев, шлаебонь местная, — выдыхает Шах.

Я согласен с Шахом, — поэтому работаем тихо, — делаю я вывод. — Да, кстати, с барыгами говорили? — спрашиваю я у парней.

— Есть такое дело. Там Гринпис тер, он в курсе, — отвечает Шах.

— Ладно, проснется — спросим, — говорю я, а сам наблюдаю за очередным шоу. Новенького первохода, развели на покурить и заварить, и теперь чешут ему про арестанские традиции.

— Этот телок явно за мешок картошки сел, — перехватив мой взгляд, подхватывает Шах, — сейчас этого остолопа на пальму к решке погонят.

И точно, этот Вася, валенок, полез на верхний шконарь и заорал в то, что в нормальных домах называется окном, а у нас хрен поймешь что — чудо пьяных сварщиков.

— Тюрьма — матуха, дай кликуху, да не простую, а воровскую!

В соседних хатах подхватили тему и понеслось. — Урод! Пидор! Гандон! — орали соседи.

Наши с интересом наблюдали за происходящим.

— Не! Не пойдет! — орал наш придурок в решетку.

Помимо рогатых и пернатых предлагалось много вариантов, но все кончается — на тормозах хлопнула кормушка и раздался голос, — Рты закрыли! Я не ясно сказал?!

— Не, не, начальник, мы все… — засуетился Костик, тварь редкая и по виду, и по духу.

Пока местный клоун (а он так и будет потешать всех весь срок) устраивался в своей новой жизни, началось то, чего я в глубине ждал, но боялся. К нам вдруг подошел один из самых денежных барыг — Иваныч. За что и как замели его, я в подробности не вдавался, да и незачем.

— Привет, мужики, — начал он.

— Ну, здорово, присаживайся, — говорю ему и освобождаю местечко на шконке.

— Тут такое дело… — начал Иваныч, — мы с мужиками посовещались, и вот что решили… Давайте мы вам платить будем, а то этим, он презрительно посмотрел в сторону блатного угла, сколько не дай — мало, доят и доят, суки, а вы — военные, хоть и бывшие, с вами проще, вы же не конченые, — льстил нам Иваныч.

Мы призадумались. Схема доения у блатных была отработана — они предьявляли торгашу то, что он барыга, ну, а если хочет жить, то надо помогать порядочным арестантам, кои они и есть, ибо страдают они за люд тюремный, а то, что страдают хуйней — это лирика.

— В общем, давай! Пусть тебе в дачке, по-русски — передачке то, то и то (по списку), и денежек пусть перекинут на счет правильных пацанов, которые по пьяни влетели и первый раз помылись-то в тюрьме. Ну дальше больше — теперь братве нужно ширево, для облегчения страдания, как я понял, ну и симки с телефонами. А тащить это должны родственники барыг, рискуя попасть на уголовное дело. Думали мы долго, рано или поздно это должно было произойти, но силенок у нас не густо, поэтому слегка менжевались.

— В общем так, Иваныч, — подвел я итог, — предъявить что платить более не будете должны вы. Так правильнее будет. Ну а там — наш базар, как порешим так и будет.

— Мужики, мы поможем, честное слово — поможем, — на прощание сказал Иваныч и, как тень, прошелестел к своим.

— Что делать-то будем, братва? — спросил я. Гринпис уже проснулся и доставал из баула чай, — Че? Че? — буркнул он, — заебало на голодняках сидеть, свое брать надо… — И пошел ставить чифирбак.

— Молодец, однако, отлично слился, — проговорил Лесик.

— Да ладно, после проверки начнем кач, — говорю я ему, а сам беру ручку бумагу, пишу маляву в соседнию хату, там мастер сидит, он потому и мастер, что владеет всем чем можно в плане драки.

Все как обычно, «час добрый» и все в таком духе, запечатываю, но запаивать не стал. На хрена? Это пусть вон арестанты делают, напишут всякую хрень, запаяют в целлофан (напишут, по зеленой, без запала, сопроводиловку пустят), в маляве, если выкинуть пол листа (час в радость, ходу пароходу, жизнь ворам, и прочей ебурги), просьба — поделится табаком да чаем. Дурдом — одно слово. Отдал дорожникам, они тусанули в кабуру. В общем, есть время до ответа. Перебираю в памяти кого и где встречал по боксорям. Выходило нас примерно поровну, что вояк что блатарей. Но качественный состав то у нас покруче будет. Это не бичей щемить, тут на ответку нарваться можно в легкую. Ужин. Первыми рванули двое из красного угла, типа порешать с бландером важные вопросы, хотя на самом деле клянчили погуще да побольше.

— Сапер, тебе брать? — Спросил Гестапо.

— Бери! Чего уж там? Жрать то надо, — без энтузиазма ответил я. Жду ответа, черт, как тянется время….

Каша неплохая, есть можно, если покрошить бульенный кубик, что мы и делаем. Хлеб и сахар мы получили утром, так что не паримся. Не успел закончить ужин, как позвал дорожник, — Сапер иди, тебя к кабуре!

Подхожу, сажусь на шконарь, до проверки еще время есть (на время ее замажут, и все будут делать вид, что ее нет, таковы правила игры, ничего не поделать).

— Уру-ру, братишка, — говорю в отверстие.

— И тебе не хворать, — доносится в ответ. — Там я отписал тебе, а по теме скажу — мы с тобой, если че, маякуй.

— Спасибо, брат. Все понял. Расход, пока…

Я вполне удовлетворен. Ну, ждем вечера. Проверка прошла быстро, новая смена пересчитала всех в коридоре, потом спящих, лениво постучала киянками по шконкам — всё, все в камеру, шоу отменяется.

Но у нас по плану только начало.

Блатные шепчутся в углу, значит Иваныч объявил о прекращении платежей. Ладно, ждем. В воздухе просто физически ощущается напряжение, мужички испуганно жмутся и косятся в нашу сторону. Даже привычные нарды за общаком и то отдыхают. Гестапо улыбается, Шах прячет заточку в рукав.

— Сапер, тебе!.. — зовут с дороги. Подхожу, точно, малява от Мастера, из под паруса, натянутого в проходняке блаткомитета, слышно шушукание. Возвращаюсь к своим друзьям.

Читаю: «час добрый, парни», — писал Мастер, — «мы обсудили, перетерли, давайте будет по-нашему: дорогу мы возьмем под себя, в осужденке под нами, тоже наши, за транзит не знаю, но они не полезут, в общем, жгем пацаны».

Передаю маляву парням, те молча перечитывают.

— Ну? — спрашиваю я их.

— Замес будет, Сапер…

— Это хорошо, — вдруг выдает Лесик.

Гринпис, держит в руках кружку с чаем и как-то неуверенно говорит, — завалить надо хоть одного, а так пустое будет…

Ладно, нас пятеро, спина к спине и понеслась….

— Во блин, их этому цирку обучали что ли? — ворчит Шах.

— Бродяги, на сход! — это Костик созывает всех, — Тут тема за общак. Вы, как порядочные арестанты… — И тут все смешалось.

— Хорош базлать, давай по делу! — обрывает его Шах, — Если предьявы есть, то кати, а то че, как целка, крутишся? — Это Шах выходит на центр пятака перед общаком.

— А ты чего барыг подводишь под молотки? — из-за паруса выходит Мотыль, длинный сухой, зечара.

— А с хуя ли. Теперь мой черед, парни сами решили, общак то — дело добровольное, или я не прав?

— Они — барыги.. — с презрением начинает Мотыль…

— И чего? — перебиваю его я, — теперь доить их можно?

— Они должны помогать порядочному люду…

— Слышь, Мотыль, ты что ли порядочный? Когда хата на голяках сидела, вы там, как мыши, чай пили и Винстон курили, а на общак две пачки Примы и весь хуй до копейки? Я не прав, мужики? — Обращаюсь я к хате, хотя прекрасно понимаю, что никто из них не впишется (стадо, че с него взять).

— А те че, больше всех надо? — начинает Мотыль…

— Да! Мне надо, потому что вы — уроды, вы тут козлов из хозбанды хаете, а сами готовы жопу лизать им. А почему, Мотыль, знаешь? Потому что мужики на вас и ваши порядки хуй ложили, и если кто по УДО соскакивает, то это его дело, и не морда он УДОшная, а мужик. Это вы по темноте к операм бегаете, друг друга сдаете, вы — крысы, сами через жопу УДО зарабатываете, сами слаще морковки ничего не ели. Блатные, в жопу заводные, шерсть ебаная.

Все, рубикон пройден, обратного хода нет. Блатные встали..

Мы впятером стояли напротив, блатные понимали, задний ход — не вариант, но и в драку вмешиваться не резон, так как напротив них стояли не запутанные базаром барыги или мужики, по глупости севшие, а парни, прошедшие огонь горячих точек, которым плевать было на них и на последствия с большой колокольни. Стояли и ждали момента, чтобы разорвать эти пропитые рожи, на чьей совести загубленные жизни простых людей, казалось от них исходил гнилостный запах тления. И этот момент настал, спонтанно, как всегда и бывает.

— Ты че?! С тебя спросить надо! — заявил Мотыль. И тут, как-будто что-то лопнуло… С криком — бей! — со всей злостью бью его в лицо. «Сука, только б об зубы не поранится, гнить будет, сука…» — от этой мысли почему-то появилась ярость и бью его уже головой. Краем глаза вижу визжащего Костика с заточкой, он кидается на Гринписа, — ох зря! — уже не видя, я слышу глухой хруст (Грин просто, как учили в славной армии российской, сломал ему руку), трое блатных, чьи имена и погоняла мне были безразличны, по сути, превратились в отбивные. Шах, держа за кадык хрипящее тело оппонента, все порывался толи убить его толи просто покалечить (судя по мечтательному лицу, явно не решил еще). Лесик с Гесом забили ногами двух своих на шконарь, и вытащили на центр хаты баулы с так называемым общаком. Я бросаю Мотыля, и командую — Ша, парни, отбой, однако! Курить бросать надо, одышка, мать ее еб. И в это время свистит в руке Гестапо справедлив (железный прут, от шконки), позади стон — оборачиваясь вижу Мотыля, схватившегося за руку, — на бетонном полу лежит заточенный кусок электрода.

— На! — на выдохе бью его ногой в лицо, все, фильма закончилась. Теперь самое веселое.

— Сапер, не оборачивайся, — шепчет Шах, стоя рядом со мной. — Тут пока метелица была, шнифт не закрывался — завтра, вот увидишь, правило будет.

— Да и хуй с ним! — огрызаюсь я, — тащи баулы, Лесик.

На общак просто вывалили содержимое сумарей, в коих, если верить, был общак хаты. Общак продола, и еще хрен знает чего.

— Мама, в рот мне ноги, — воскликнул Лесик. Перед нами лежало целое богатство по арестанской жизни: сигареты, особенно любимые и статусные Кэптен Блек и Кент всех цифр, чай, отдельно в фольге, инсулиновые шприцы и фасованные чеки, с дрянью, так же лежали футболки, носки, и всяческая тряпичная хренотень. Особенно умилила пара спортивных костюмов, ибо чисто пасану (именно пасану) не гоже освобождаться без спортивного костюма — это не по понятиям.

— Мужики, значит так, сумари ставим под общак, чтоб каждый знал, что и сколько лежит. Брать только на хату, остальное разберемся, — командую я.