Jam session. Хроники заезжего музыканта

Анатолий Головков

Оставшись без дома, еды и денег, Никита Егоров решает добраться до Москвы пешком, по шпалам. Но по дороге трубач засыпает на рельсах. И как бы заново проживает свою жизнь. Пока его не спасает обходчик, ему кажется, что он может исправить ошибки прошлого. И встречает юную флейтистку Клариссу… «Jam session» – это книга не только о судьбе музыкантов, которые, в конце концов, заставили весь мир восхищаться русским джазом. Это история о том, что часто вывести человека из кризиса может только любовь. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 4

Чудо у железной дороги

Егоров приподнял шляпу, вытер пот со лба и огляделся. А на что смотреть? Не на что больше смотреть. Даже зыбкий рассвет над землею не порадовал его.

Сколько он так протопал по шпалам? Где-то остались контуры дикого города, бетонный завод, элеватор, градирни, вагонное депо, заваленное колесными парами и всякой ржавчиной, паутина путей сортировочного узла, семафоры и стрелки, которые вели Егорова до тех пор, пока рельсы не вытянулись в параллельные прямые, которые вроде бы никогда не пересекаются.

Теперь по одну сторону полукругом стоял лес, за который уходило полотно, по другую лежало поле под снегом. Под мачтами высоковольтной линии торчали бурые от дождей стога. И ни одного дома, ни одного, даже дальнего, дымка.

Егоров пристроился у куста, развел костерок, чтобы согреться.

Когда занялись ветки, он отыскал пень, языки пламени обняли корягу и принялись лизать ее со всех сторон; от дерева пошел пар.

Он достал из футляра бутерброд с засохшим сыром, огрызок колбасы и половину соленого огурца. Ему бы начать с огурца, чтоб освежиться, но он предпочел бутерброд, и едва успел отбежать, чтоб не вытошнило в костер. Когда судороги утихли, он поел снега с веток и еще каких-то кислых ягод, потом долго мочился под куст.

Кто-то дотронулся до его плеча, Егоров вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял бородатый мужик в валенках, полушубке и кургузой шапке, бывшей офицерской, с выцветшим пятном вместо кокарды, и от него как-то странно пахло. Мужик снял варежки и стал греть пальцы над костром.

«Вы не из местных?» — спросил Егоров.

«Я из пришлых, — отозвался мужик хрипловато. — Ираклием меня зовут. Фамилия Севастийский».

«А я Егоров Никита… Вы меня напугали. Откуда вы взялись? Когда я отошел отлить, никого не было… И где ваши следы на снегу? Вон мои, а ваших нет».

«Таким, как я, лучше следов не оставлять», — загадочно ответил Ираклий.

«Вы случайно не из тюрьмы сбежали? — произнес Егоров. — Шапка явно с чужой головы».

«Ошибаешься, друг, — сказал Ираклий, надевая варежки. — Совсем наоборот. Это ты бежишь из тюрьмы, которую сам же для себя и построил. А я свободен».

«Значит, наверное, вы были старцем при каком-то монастыре, но вас выгнали за пьянство. — Егоров протянул гостю фляжку. — Глотнуть не желаете? У меня еще осталось чуточку».

«Снова ошибаешься. Не пью я. А ты, вижу, музыкант?.. Сыграй!».

«Дайте, сколько не жалко, сыграю»

Ираклий снял шапку, стряхнул с нее снег, вздохнул и посмотрел на Егорова, щурясь и хлопая белесыми ресницами.

«Денег нет… Но я бы хотел послушать „The Rat Race Blues“ Грайса».

«Любите джаз?»

Ничего не ответив, Ираклий уселся прямо на снегу.

Егоров достал «Шилку». Металл сразу запотел и стал матовым, как слива. Он погрел трубу над костром, пошевелил клапанами.

Ни рояля, ни ритма. Придется играть одному. Пальцы легли на кнопки, и в тишину русского поля вторглась африканская печаль.

Сначала Егоров обыгрывал тему.

То приближаясь к ней по-кошачьи, то отступая, он свинговал с оттяжкой и строго держался гармонии. Этим можно было и ограничиться, но тут трубача посетила простая и изящная идея. За первым квадратом последовал второй.

До сих пор ему нравилась латиноамериканская интонация, в которой он чувствовал себя легко и органично, и, будь рядом музыканты, они бы сразу поняли его, — сменили ритм, подчеркивая фразы. Вслед за этим он бы перешел на другой размер, пять четвертей или семь, что всегда выглядит эффектно и производит впечатление.

«Неплохо, но это мы уже слышали», — оценил Ираклий, когда Егоров отвел трубу от губ.

«Кто это — вы? Что слышали?..»

«Не важно. Ты всё еще в тюрьме. Попробуй вырваться из плена матери-земли».

«Да пошли вы! Сами возьмите трубу и играйте! Каждый бомж будет еще меня учить!»

«Никогда не груби незнакомым людям, это тебе не к лицу! Ты можешь сыграть лучше Грайса!..»

«Я боюсь, что, взлетев, разобьюсь о твердь».

«А кто говорит, что ты должен летать? — настаивал Ираклий. — Разве в объеме, куда ты норовишь попасть, существуют какие-либо измерения? И не так ли устроена музыка, что она есть перетекание из одной сферы в другую, где каждая все заманчивее, и невозможно остановиться?»

Егоров прижал мундштук к губам и закрыл глаза.

Новая гармоническая схема вспыхнула перед его глазами, наподобие неоновой модели, и функции блюза выглядели каркасом. От них тянулись сияющие нити к иным, совсем незнакомым Егорову структурам. Он так удивился, что отверг все прежние планы. Сначала он подступился к нитям робко, поскольку они отрицали тональность и даже не имели отношения к параллельной, но, сыграв первые фразы, убедился, что звуки его совсем не противоречат гармонии, — напротив, границы тонкого мира расширились. Кажется, он не придумывал уже ничего, а лишь плескался в сетях из этих сияющих нитей; и сладок был плен.

Он раскачивался, как на качелях, играя свободно и легко; инструмент был непривычно послушен, что бы ни диктовал ему Егоров. Появился ритм, который стучал в его голове, как метроном. Но не мешал, а лишь обозначал границы тактов. И хотя темп удвоился, ноты извлекались послушно. Это были даже не пассажи, а град звуков, неподвластный ему ранее.

Тогда он принялся испытывать диапазон инструмента и снова столкнулся с волшебством. Чтобы не запутаться, Егоров дублировал импровизацию голосом, то опускаясь на нижние октавы, то поднимаясь вверх. Конечно, он не пел, но лишь вибрировал голосовыми связками, — и труба следовала за ними. Причем Егоров особенно поразился верхам, с которыми всегда имел проблемы.

Он знал, что великие трубачи мира, забираясь на верхотуру, в чужой диапазон, часто переходят на фальцет, который изменяет тембр, но Егорову было этого мало. Он поднимался вверх до тех пор, пока звуки не превратились в птичий щебет, а потом и вовсе исчезли, поскольку дальше начинался ультразвук.

Кто его мог теперь услышать? Разве что киты и дельфины? А он всё гнал и гнал со скоростью истребителя, удивляясь, что не хватит времени жизни, чтобы исчерпать варианты и версии и добраться до конечной, как ему казалось, точки.

В этот момент Егоров решил вернуться к теме (некогда рожденной в голове Грайса после дозы героина). Но зазвучала новая мелодия.

Она появилась как результат импровизационных исканий в тех мирах, куда завел его пришелец, и составляла достойную конкуренцию оригиналу. Тема Егорова почему-то не умещалась в блюзовую форму. Как ни втискивал ее туда Егоров, как ни старался, она составила нечетное число тактов — именно тринадцать.

Прямо как у Баха.

Егоров открыл глаза и увидел странную картину. В радиусе шагов тридцати земля оттаяла и покрылась травой. На кустах распустились листья, ветки усыпало цветками. Между ними летали бабочки.

Егоров изловчился, поймал одну, и она забилась, щекоча ладонь.

Утро настало давно, светило солнце, хотя за границей площадки свет переходил в серый, почти бурый, там виднелись сугробы.

Чудеса, поразился Егоров. Так не бывает.

«Бывает, — возразил Ираклий. — Это типичный пример локальной трансформации матери-природы при направленном воплощении энергии».

Егоров из этих слов ничего не понял и приуныл.

Но унывать долго не пришлось. На отогретой музыкой земле Егоровым были замечены всяческие звери, земноводные, а также птицы. Они, затаившись, наблюдали за трубачом.

Некоторых, как, например, енота и львенка, он заметил не сразу. Другие маскировались в траве, также глядя на Егорова.

Странным казалось даже не нашествие зверей, а то, что хищники и травоядные гуляли рядом. Целый зоопарк, только без вольеров и клеток. Дружелюбные коровы и печальные овцебыки пощипывали траву по соседству с тиграми. На спинах у волков сидели зайцы. Белоснежные козлята игрались с рысью и никуда не убегали. Фламинго чистил перья пожилому ястребу.

Затем они, как по команде, двинулись на Егорова. Тот отпрыгнул в сторону.

«Слушайте, Ираклий, вы не могли бы, своим гипнозом что ли, отогнать скотину?»

«Не могу, — сказал Ираклий, — это не в моей власти».

«А что им от меня надо?»

«Божьи твари пришли выразить тебе свое удивление. Ты не разрешил доминанту в тонику. Когда доминанта не разрешена, сам понимаешь, в воздухе и на земле, во всей природе повисает вопрос. Звери спрашивают: что ты имел в виду данной незавершенностью, без которой не существует гармонии. Возьми трубу и разреши доминанту».

Из-за кустов показались жираф и верблюд.

Камышовый кот, тяжелый, толстый, стал ластиться у ног.

Жираф слегка подтолкнул Егорова, он упал на траву.

Камышовый кот прилез ему на грудь, урча, и Егоров подумал, что кот обязательно оставит ворсинки шерсти на пальто.

«Да что вы на меня лезете! — рассердился трубач. — Пошли вон!.. Брысь отсюда!».

Ираклий рассмеялся. Тигр лег за спиной трубача, и он откинулся на него, как на спинку кресла. Овцебык лизал его по щеке. Волк сбросил со спины зайца и смотрел в упор на Егорова. Уж не почувствовал ли родную кровь? Семейство гадюки облюбовало футляр и оттуда пялилось на Егорова, не мигая. Он даже стал опасаться, не заберется ли какой-нибудь гаденыш в трубу. Как его потом оттуда выковыривать? У ног музыканта прыгали жабы, извивались тритоны. Белый страус, задрав клюв, исполнил для него отрывок из арии, как студент на экзамене. Егоров поклонился страусу, сняв шляпу. Потом осторожно, стараясь не напугать гадов, дотянулся до трубы и сыграл несколько завершающих фраз. Звери заурчали, зашипели, заклокотали в благодарном хоре.

Все это выглядело нереальным до подозрительности.

Еще бы! И о каком, вообще, нашествии зверей идет речь? Кто подтвердит свидание трубача Егорова с Ираклием Севастийским? Ни одна живая душа. Грустно. И неудобно за автора. Потому что некоторые авторы, если им что-то втемяшится в голову, готовы отстаивать свои истории вопреки здравому смыслу.

Но время ли отвлекаться, если местность вокруг огласилась гудком: из-за леса приближался поезд.

Выбравшись на поле, состав замедлил ход. Егоров разглядел таблички на вагонах: «Москва — Колодезь Бездонный». Надо же, куда теперь фирменные поезда посылают.

Он увидел также лица пассажиров, прильнувших к окнам. И в одном — узнал свою бывшую первую жену, певицу Цицилию Мирскую, с которой не виделся очень давно, а рядом — бледное лицо мальчика или даже юноши.

Что касается мальчика, то его лицо принадлежало сыну Цицилии. Она всегда убеждала Егорова, что это его сын, хотя он точно знал, что ребенок был прижит ею от одного директора оборонного завода.

Цицилия спешила на гастроли в Колодезьбездонненский район, где наверняка будет принята, обласкана и напоена.

О жизни с Цицилией, которую он когда-то вытащил из табора, после чего она убегала то к одному, то к другому гитаристу, вспоминать не хотелось: небось, и нынче с гитаристом едет. Но Цицилия ехала не с гитаристом, а с полковником Кубинской народной армии Диего Санчосом.

Пока вагон проплывал мимо Егорова, в купе состоялся следующий разговор.

«Кто этот тип и почему ты на него уставилась?» — подозрительно спросил Санчос. Он ревновал Цицилию к каждому встречному, следуя этнической привычке. Однажды от него получил по морде даже советский ракетчик, который по ошибке пристал к местной комсомолке.

«Да, мама, мне тоже интересно», — добавил сын Цицилии, системный администратор провайдерской компании «The eternal connection» Гек Мирский.

«Тебе бы, Санчос, лучше, блядь, не задавать подобных вопросов, — отбрила Цицилия полковника. — А тебе, сынок, напротив, полезно знать, что за окном именно твой папа. Я раньше думала, что он помер от пьянства. А он, видишь ли, выжил и даже работает пастухом».

«И все-таки странно, сеньора Цицилия, — не унимался полковник. — У нас, на Острове свободы, знаете ли, не хватает коров. Поэтому их пасут подальше от хищников».

«А у нас в России, дядя Диего, их полно, поэтому еще и не такое бывает, — мечтательно произнес системадмин. — Я даже понимаю, почему за окнами зима, а вокруг папы все растаяло, зеленеет трава и цветут цветы. Это, скорее всего, оптический обман. Мы видим виртуальную поляну».

«Умничать-то!» — прикрикнула мать на сына, дала ему затрещину по гениальному затылку и задернула занавески.

Последний вагон поезда исчез за поворотом.

«Знаешь, как у нас говорят по этому поводу? — сказал Ираклий расстроенному Егорову, кормя зверей крошками хлеба. — Проезжающие мимо пусть проезжают».

«Кто говорит? Где это, у вас?»

«Не твоего ума дело».

«Ступайте-ка вы своей дорогой! Вам в свою сторону, а мне — в свою!»

«То есть добрался до вершины славы, а теперь я тебе не нужен?» — спросил Ираклий, нахлобучивая ушанку.

«По-вашему, нашествие данной скотобазы и есть вершина?»

«Конечно! — убежденно ответил Ираклий. — Люди способны притворяться, что им нравится твоя труба. Звери — никогда. Так что проникнись моментом. К тому же теперь тебя до конца жизни не поцарапает кот, не клюнет в темя ни одна птица, не укусит ни одна собака».

«Это почему же?» — спросил Егоров.

«Потому что звери уже передали друг другу весть о твоей музыке и взяли тебя под защиту».

«Да кто вы такой, в конце-то концов?!» — воскликнул Егоров, но обернувшись, уже не увидел Ираклия.

Костерок погас.

Картина растаяла.

Поникла и осыпалась листва на кусте, опали цветы, пожухла трава.

Ветер снова гнал от горизонта тучу, готовую осыпаться великим снегом.