Судьба калмыка

Анатолий Григорьев, 2007

1943 год. В небольшой сибирский поселок приезжают первые эшелоны с депортированными калмыками. Они еще не до конца представляют, с какими трудностями им предстоит столкнуться. Но самые тяжелые судьбоносные испытания ожидают главного героя книги. Содержит нецензурную брань.

Глава 5

Противоположная часть райцентра от речушки и болота вплотную примыкала своими постройками к деревушке. На другом конце этой деревушки находилась колхозная свиноферма. Длинные, приземистые сараи свинофермы пообветшали за годы войны, но необходимое по плану поголовье свиней сохранялось несмотря ни на что, хотя свиньи стали сплошь беспородными, неухоженными. Руководившая свинофермой дородная женщина особенно следила за поголовьем свиней, качество ее не волновало, ибо недочет в количестве в те годы грозил расстрелом. А то, что вместо упитанного полуторацентнерного кабанчика взамен появлялся на ферме горбатый, щетинистый поросенок вдвое меньше весом, знали немногие. Но молчали. Все работающие на ферме сами были не без греха. Была возможность утащить с фермы картошку, турнепс, жмых, отруби. В тяжелое военное голодное время это были ценные продукты питания. С полей растаскивались корма для свиней, так что жирку нагулять свиньям особенно было не на чем. Людей наказывали, сажая в тюрьмы, но голод брал свое. Охранять поля было некому, а вот свиноферма охранялась по ночам вооруженной охраной. Мясо поставлялось на фронт и в расположенный в райцентре госпиталь. С военкоматом была договоренность, и выздоравливающие в госпитале бойцы считали за счастье побыть в ночном дозоре на ферме, при оружии. В одну из ночей любители свининки из городского ворья задумали уменьшить число поголовья свиней на ферме. Подъехав на телеге, угнанной из соседней деревни, они смело подошли к курившему у забора солдату. — Слышь, служивый, а правда у тебя автомат заряженный? — криво усмехаясь спросил щербатый парень с прилизанной челкой на лбу, поигрывая финкой. — Какое там заряженный! Учебный. Так, дураков попугать — приклад со стволом, — весело глянул на них солдат. — Ну, так ладно! Ты жди дураков, а нам некогда! — и блатная троица смело шагнула в свинарник.

— Э, э, вы куда? — повернулся к ним солдат. — Ты вот что, заглохни, служивый! А то схлопочешь пулю. — и бандит вытащил из-под рубахи пистолет. — Е-мое! Да вы чё, ребята? — развел руками солдат. Из свинарника послышался визг свиньи. Обладатель пистолета сунул голову за дверь, любопытствуя как там идут дела, и тут же упал как подкошенный, сбитый с ног увесистым березовым колом. Его пистолет валялся у ног, а он сам корчился лежа в проеме двери. Подобрав пистолет, солдат передернул его, увидел что он заряжен, удивился и сунул его к себе за ремень. Из-за пазухи достал автоматный диск, укрепил его на автомате и взяв за ноги лежащего, оттащил его от двери, которую запер на засов. Сняв с лежащего на земле охающего бандюги ремень, он связал ему сзади руки. Тут же послышался сильный грохот в двери. — Миха, ты че, сдурел? — открывай дверь, а то свиньи разорвут нас! — орали изнутри. — Вот и хорошо! Навек запомните дармовую свинину! — загоготал солдат. За дверью творилось невероятное — визг свиней, один особенно истошный, крики людей, грохот в двери. — Яйца берегите, оторвут! — весело смеялся солдат, наступив ногой на бандита, пытавшегося встать. — Ну ты, сука служивая, вытащи нас, иначе в куски порежем! — заорали за дверью. — Ага, щас! — солдат весело загоготал, и выпустил автоматную очередь в небо. — Это мой учебник боевыми строчит! — добавил он. Как ни странно, в свинарнике все замерло. — Вот так чтобы и сидели тихо-мирно! — уже яростнее заорал солдат, дергаясь от перенапряжения и заваливаясь набок. Связанный бандит в страхе зажмурил глаза. Солдата швыряло по сторонам, он вставал, падал, но автомат из рук не выпускал. — Пристрелит так, припадок у него! — мелькнуло в голове у бандюги и изловчившись он взбрыкнул ногами и попал каблуком в лицо солдата. Солдат ошеломленно остановился на секунду, из носа у него хлынула кровь, к нему вернулось сознание. Быстро глянув на бандюгу с задранными вверх ногами, он резко выставил перед собой автомат, держа его за приклад и ствол, упал на него. — Задавлю, сволочь, — давил он автоматом поперек шеи. Ворюга захрипел, засучил ногами. — Погоди, Петька, убьешь, отвечать придется! — вывернулся из кустов второй солдат, застегивая на ходу свои галифе, без гимнастерки в нижней рубахе.Сзади него испуганно выглядывала с растрепанными волосами девка. Прибежавший солдат был здоровенный детина, но никак не мог оторвать своего товарища от лежащего внизу пришельца. Наконец это ему удалось и видя закостенелый взгляд с раскинутыми руками ночного гостя с каплями крови на лице и шее, он обреченно изрек: — Ну все, Петька! Попали под трибунал. Почиркав спичками, он внимательно оглядывал лежащего и хлопая его по щекам приговаривал: — Очнись, дура ты этакая! Потом вскочил, метнулся к углу сарая, зачерпнул в свои огромные пригоршни дождевой воды из большущей бочки и вылил на лицо лежащего. Тот захрипел и вдруг чихнул. — Ну, то-то! — ободряюще молвил детина, — а то вздумал комедь мертвую ломать. На другом конце сарая вдруг зазвенели стекла разбитого окна, которые длинными рамами — лентами были устроены почти под крышей свинарника. — Бля, уйдут, а я ногу подвернул! — как-то буднично заявил Петька, успевший разуться и перематывающий портянки. Кто там еще? — выдохнул детина. Да двое еще в свинарник заскочили, свиней резать. Этого-то я уговорил колом по хребту, а тех запер в свинарнике. Уйдут, вот тогда точно под трибунал. — А стрелял кто? — Да я в воздух пальнул для острастки. — Мать твою за ногу! И меня от самого интересного дела оторвал, — ругнулся детина и рванул в сторону звеневшего стекла. Петька подгреб ближе свой автомат и вертел головой, слушая крики и треск ломающихся досок или палок в яростной борьбе у дальнего края свинарника. Он также внимательно поглядывал на лежащего бандюгу, который что-то бормртал. Вдруг из-за изгороди метнулся по кустам сноп света и вскоре послышалось урчание машины. Наконец пучки света фар нащупали Петьку, одевающего сапог и вдалеке согнутую фигуру, с усилием волочащую что-то по земле каждой рукой. Свет уже не метался, а устойчиво высвечивал всю эту картину. Петька поспешно взял в руки автомат и начал подниматься. Сидеть! Брось оружие! — визгливо донеслось из кустов. Петька снова сел, но автомат из рук не выпустил. — Стоять, руки вверх! — заорали где-то на другом конце сарая. Брось на землю, чего несешь! Солдат — детина, поймавший двух остальных ворюг, и не думал выполнять чью-то команду. Сипло дыша, он продолжал тащить свою поклажу, изредка поддавая коленями то одному, то другому бандюге, цеплявшимся за его ноги. Положение их было незавидное. С разбитыми мордами их тащили за шиворот волоком по земле, как щенят. — Стоять, руки вверх! Стрелять буду! — вновь заорали сзади детины. Солдат остановился. Повернулся назад и хрипло дыша заорал в ответ.: Ты че, дурак? Подниму руки вверх, они же убегут! И поддав коленями направо-налево, вновь потащил свой груз дальше. А Петька спокойно сидел и вел переговоры, не выпуская из рук автомата. — Милиция, говоришь? А покажись на свет, пистолет убери. Не-а, не знаю Вас. Не могу сдать оружие и пост. Да вот одного бандюгу взяли, двоих мой начальник тащит. Свининки друзья захотели, поронули там в свинюшнике свинью — другую, да вот мы-то тут для чего? Задержали. Стало быть. И в подтверждение детина шумно дыша и харкаясь брякнул на землю метрах в двух от Петьки свою поклажу. — Лежать, суки, а то каблуком в землю втопчу! И он пошел к бочке с водой, где шумно умылся. В пригоршнях он принес воды и спокойно сказал: Умойся. Петя. А то весь в крови. Петька одной рукой зачерпывал из его пригоршней, другой крепко держал автомат. Милиционеров очевидно было трое — четверо. Одного Петька видел, другие не показывались прячась в кустах. — Ну чего ребята делать — то будем? Задержанных надо сдавать органам. — Ага, сдай, а вы может вместе с ними за свининой приехали. Точно, Гоша? Все может быть! — пыхтел детина скручивая руки ремнем второму бандюге. — Вот что. Ребята, мы у вас на виду под прицелом, вы нас можете перестрелять. Но оружие и бандитов мы вам не отдадим пока не привезете сюда нашего начальника охраны госпиталя. Есть такой капитан Кулагин, или его заместитель. — На-ка, Гоша, трофей — и Петька сунул ему в руки пистолет. У машины, в темноте, совещались. — Слышь, ребята! Пока светло от фар, разложите костер. Рядом с вами будет светло — вас будет видно, вы будете под прицелом. А наш человек смотается за вашим начальником. — Ты смотри, варит башка у мусоров, — прошепелявил кто-то из лежащих бандитов. Щас, Петя, я мигом костерчик разведу, — и Гошка метнулся к поленнице, и принес огромную охапку дров. Надрав бересты с поленьев он умело разжег костер, и когда он ярко запылал, машина попятилась назад и уехала. Без света фар стало темнее. Из кустов с разных сторон доносились голоса: Ребята, мы здесь, не балуйте! Не шалите и вы, друзья! Петька из всей дивизии был наипервейший стрелок. Стреляет и на ощупь, и на звук без промаха. — Слышь, мужики! Развяжите руки, свидимся, хорошо заплатим. Нельзя нам к мусорам попадать — вышка будет. — А ты вскочи и бегом, может они и промажут, мы-то стрелять не будем! — пыхтел самокруткой Гошка. — Да руки связаны, не убежишь. Стало быть лежи, не дергайся. — и Гошка деловито подкладывал дров в костер. — Да жарко! — елозили по земле ворюги. — Ничего, грейся, на Севере холоднее будет! — успокаивал их Петька. — Слышь, Петя, ну попались мы, ваша взяла. Колыма нам за радость будет. Об одном прошу — не говори, что дуру у меня отнял. — Кого, кого? — не понял Петька. — А, забыл что ты не ботаешь по фене. Ну, пушку, пистолет, не говори, что у меня забрал. Мокрушный он, за мусором числился. Петька озадаченно уставился на Гошку. Все очень просто, каждая вещь должна находиться у хозяина. И Гошка быстро, не церемонясь сунул пистолет бандюге за воротник рубахи между лопаток. Тот закрутился по земле змеей и заверещал: Не надо, вытащи! У, суки, убью вас! — Ага, щас! — и Гошка так ляпнул своей ручищей по его пояснице, что тот взвыл диким ревом. По кустам замелькали блики света. И скоро подъехала машина, хорошо высветив обитателей у костра. Из машины вывалилось много людей. Петька кошкой кувыркнулся в тень от костра и скомандовал: Всем стоять! Капитана Кулагина к костру! Уберите пистолет в кобуру, товарищ капитан! — Ну, ты даешь сынок! — возмутился капитан и стал засовывать пистолет в кобуру. — Вот теперь я узнал Вас, товарищ капитан, не надо убирать пистолет. — Ах ты, сукин сын! — возмутился усатый небольшого росточка толстенький капитан. — Вот мы с кем войну выиграли! И растопырив руки он пошел к костру. — Где ты, Гусаков? — Да тут я! — совершенно с другой стороны выкатился Петька и похрамывая пошел к капитану. — Люди-то эти из органов? — осведомился он. — Из органов — проверил удостоверения и за подмогой в райотдел милиции позвонили, вторая машина идет. Напарник-то твой жив? — Да тут я! — пробасил Гошка. — А чего не по форме, где гимнастерка? — Да жарко, вон на кусту висит. — Живы, значит? Ну и ладненько. Рассказывайте, чего тут у вас стряслось. — Да вот на охраняемый пост напали, свиней резали, хотели увезти. На чем только не знаем. А, вон за бугром лошадь с телегой, у дерева. Наверное, их транспорт. — сказал капитан. Ну, а при задержании оружие применяли? — Не. Одного колом по хребту, а двоих вон Гошка кулаками отходил. Ну а я в воздух три патрона выпустил. Было. Можно было и не стрелять, так, созорничал. — Ладно тебе Гусаков, на бандитов патронов жалеть. Сам бы мог погибнуть. — Это точно. Вон у того за шиворотом полная обойма. — Пистолет? — вытянулся лицом капитан. — Точно, — подтвердил Гошка. — Узнаю разведку — каждая вещь должна быть у своего хозяина? — засмеялся капитан. — Молодцы, что вот так. — и он жестом показал на пистолет под рубахой бандюги. — Ну что, зовем милицию? Зовем. — и капитан жестом поманил к себе стоящих у машины. Не только от машины, но и из кустов к ним с оружием в руках стали подходить милиционеры. Свинарник был оцеплен. Расспросив что и как здесь произошло, майор милиции долго светил фонариком в лицо первого бандюги, что-то выискивая не то в его лице, не то в своей памяти. Ощупывая на его хребте очертанья пистолета, он шумно вздохнул и заключил: Вот и встретились, Булыга, как ты от меня не убегал. Тут тебе и конец будет. — Не мой это пистолет, подкинули мне его! — заверещал и задергался бандюга. — Ожил, значит, ну и хорошо. Уберите его, ноги связать, дергаться начнет, актер он хороший. А за шиворотом пистолет оставьте. — Не мой это пистолет, уберите! — верещал бандит. Задержанных быстренько утащили в воронок, покидали на пол. Попросили и солдат с капитаном проехать в отделение. Капитан махнул рукой: Ладно, съездим! Благо смену часовых я захватил. Тут и прибежала запыхавшаяся заведующая свинарником. Охая и ахая она цеплялась за китель майора и выспрашивала, сколько свиней украли. — Да целы твои свиньи, может какую и зарезали, завтра утром выясним. А сейчас его охрана да моя останутся до утра. — Нет, я посмотрю! — настаивала завхозша. — А я говорю до утра туда ни шагу ногой! — Ой. Да что же это такое! — заголосила она и пошла прочь. На следующий день только и было разговоров про нападение на свинарник. Со временем разговоры утихли, но для всех было ясно, — ночью с военной охраной лучше не шутить. Днем на свинарнике в основном работали бабы и подростки деревушки. Пришедшие с войны немногие мужики пока отсиживались по домам, на законных основаниях отдыхали и до мертвецкого состояния упивались самогоном. Отдохнув недельку — другую, пора бы и честь знать, браться за работу, но мужики, собираясь в кучки, нажравшись вдрызг, сначала обнявшись пели жалостные песни, потом. Выявляя кто лучше из них воевал и что тут без них делали их жены, хватали друг друга за грудки, молотили по сопаткам. Проигравшие в этой свалке являлись домой, расхристанные с разбитыми мордами, и вот тут-то начинался настоящий мужнин спрос: где ж это была его зазноба, да и что ж она делала тут без него во время войны? А его верная зазноба, облапив малолетнюю свору четверых — пятерых детишек, в рев кричащих от страха перед грозным родителем, преданно смотрела ему в глаза, не уставая повторять: Тише-тише! Мы сейчас тебя обмоем, тише родной. Мы так тебя ждали. Другого нам и делать было нечего. Обескураженный мужик бревном падал на пол, бился об пол головой, приговаривая: Да что ж я дурак такой! — Ничего, ничего, — вытирала, умывала его жена. — Старшенькие-то при тебе родились, вон четверо их. Ты ж так любил их! — четверо сыновей, нук, скажи у кого такие есть? Нету ни у кого. То-то. Только у тебя. Ну, а Настенька без тебя через месяц родилась, как тебя на фронт взяли. Ты ж видел, что я вот-вот родить должна была. Ты ж так дочку ждал! Вот тут мы все и есть, ну-ка посчитай нас! — Все мать! Простите меня! Завтра же иду на работу. — Ну и ладненько, а сейчас поспи, родимый, — и мать незаметным движением выпроваживала детей на улицу. — Тихо-тихо, все хорошо! В другой семье, где отец воин-победитель по пьянке пытался учинить подобный спрос, жена покорно становилась перед мужем на колени, закрыв лицо ладонями хрипло шепча: Виновата, бей! — А, стерва! Пока я кровь проливал, ты тут миловалась, наслаждалась! — и мощные пинки и удары кулаками опрокидывали женщину на пол. С искаженным лицом от злобы и ревности, муж — победитель топтал, таскал за волосы свою половину, мать его детей, изощряясь в побоях и уже не знающий, как же еще можно выместить на ней всю злобу, за войну, за нищую жизнь. За ее измену. Детей в таких семьях как правило прятали заранее — в соседях, на сеновалах, в подполе, до прихода отца. И среди старших, рожденных при отце, в серединке был крепко зажат и малолетний, из-за которого шел сыр-бор. Приятный малыш, рожденный без отца (и не дай бог от другого) хлопал глазенками и никак не мог понять: почему все родились, а он не должен был рождаться? Так нечестно. И он страшно обижался, когда ему кто-то говорил: Ванька, ты нам родной, но не совсем. — А почему вы мне тогда совсем родные? — Вон папка из-за тебя видишь что творит? — Ниче, он привыкнет, это он потому, что меня раньше не видел, а вас видел. Вот увидите, привыкнет, совсем родным станет. Я-то его родным считаю. А это главное. На детскую логику и убежденность возражений не хватало ни у кого.

Жизнь продолжалась. Многое забывалось, многое переоценивалось. Постепенно деревенские мужики стали выходить на работу. Но на свинарник из них никто ни ногой. — Мы че, кровь проливали, чтоб в свинском говне возиться? По Европам зря шастали? Нет, увольте, должность сурьезную давай! Ну, еще на конном дворе с лошадьми куда ни шло. Верховодил мужиками хромой, лупоглазый Костя, звеня медалями и тыкая на грудь. — Вот моя история и отчет за то время. А у вас че? Как лопата и вилы были в руках, так и остались. И сами засохли как кочерги. Я, бывало, в Чехии таких кралей видывал! — пьяно куражился он перед кучей баб на утреннем наряде. — Э-эх! — сочувственно смотрели на него бабы, понимая поломанную психику человека, прошедшего войну и оставшегося калекой. — Пошли, бабы, на работу, а он пусть болтается, выискивает министерскую должность. Вон наши 13-15летние пацаны надрываются на свинарнике. Ждали вас победителей домой, думали полегчает жизнь. А вам только хмельно нажраться. — Ну не все ж такие! — парировали некоторые бабы. — Да тебе повезло, так хоть помалкивай. Пошли в кормоцех, а то вся свинарня ходуном ходит. Две сотни с лишним свиней, запертые в общем свинарнике, грозили сорвать огромные ворота с запоров и петель и вырваться в огромный загон, огороженный крепким забором, с вкопанными в землю по низу бревнами. Свиней держали общим гуртом, перегородки сделанные еще до войны для индивидуального содержания были разбиты в пух и прах. Для свиноматок еще как-то родильное отделение сохранилось, там и выхаживали малышей — поросят. Кормежка взрослых свиней и подросшего молодняка производилась два раза в день — утром и вечером. Для этого посреди загона лежало несколько огромных корыт, выдолбленных из длинных толстых листвяжных бревен. Чтобы наполнить эти корыта кормом, приходилось начинать работу в 4-5 часов утра. Для этого были определены две лошадиные повозки, с огромной бочкой на каждой. И вот наполненные бочки с кормом, из нарубленного турнепса, картошки, залитые болтушкой из отрубей из кормоцеха, несколько раз отвозились в загон и огромными черпаками выливались в корыта. Также привозились отходы из столовой госпиталя. Возчиками повозок были трое пацанов 14-16 лет, Колька, Витька и Сашка. На правах старшего был более рослый Колька, указания которого выполнялись беспрекословно. Он знал куда и сколько наливать корма и командовал выпуском свиней в загон. Еще прошлым годом, пытаясь облегчить раннюю утреннюю работу, он несколько раз, после вечерней кормежки свиней, заперев их на ночь в сарай, завозил в корыта корма. Но к утру, на удивление всех, корыта оказывались почти пустые. Корм за ночь растаскивали. Приходили за кормом в основном ребятишки из райцентра. Солдаты, охранявшие свинарник, по ночам, подходили к этому с состраданием и пониманием. Взрослым здесь появляться не разрешали, а детей просто не замечали. Среди местных ребятишек было много калмычат, которые из наполненных корыт ели все подряд, напихивая за пазухи и в карманы куски картошки и турнепса. От вечернего завоза корма отказались. Утром пока возили корм в корыта часам к семи на забор загона подтягивались ватаги пацанов, которых голод гнал из мест ночлега. Как только повозки выезжали из загона, пацаны словно воробьи срывались с забора и бежали к корытам, выискивая нужную пищу. Особенно ценились отходы из столовой госпиталя. Там можно было найти кусочки хлеба. Утопая по колено в грязной навозной жиже, ребятишки неслись наперегонки к корытам. Увидев подъезжающие повозки, они снова карабкались на забор, залезть на который можно было только в определенных местах. Там обычно была свалка. Зная это, возчики делали крюк и поощрительно похлестывали кнутами зазевавшихся. Больше пацанов на заборе было на вечерней кормежке, так как многие приходили сюда и для зрелища. Вечерняя кормежка была интереснее. Закончив подвоз кормов и распределив их по корытам, повозки выгонялись из загона, ворота запирались. Ворота же свинарника продолжали сотрясаться от напора запертых свиней. Визг и грохот стоял несусветный. Животные чувствовали запахи корма и надсадно визжали. Возчики выпускать их не торопились. Подражая взрослым, нещадно матерясь и дымя махорочными самокрутками, ездовые Колька и Витька шли вокруг загона с внешней стороны и деловито похлестывали кнутами по задам и пяткам пацанов, сидящих на заборах. Надо сказать к их чести, что каждого хлестали только один раз. И если он выдерживал эту экзекуцию, то волен был делать, что угодно: бежать на полных правах к корыту или сидеть просто для зрелища. Многие не выдерживали, срывались с забора, падали в крапиву, усугубляя свое положение. Намертво вцепившись в забор и зажмурившись, эту порку калмычата выдерживали, и шмякнувшись в загон, бежали к корыту. Третий возчик Сашка, никого не трогал и растопырив руки как циркач шел-балансировал по верхнему бревну забора, ловко перескакивая через сидящих пацанов, смеялся. Не прошедшие экзекуцию калмычата плотнее припадали к забору, пропуская его через себя и было непонятно наступал он на них или нет. Потому как и после удара кнутом и после его прохода через них, калмычата открывали узенькие щелочки своих глаз, подражая Сашке смеялись, своими круглыми лицами-подсолнухами. Кольке и Витьке нравилось мужество калмычат и со временем, они к ним чуть прикасались кнутом. У остальных пацанов это вызывало большое негодование и они часто спихивали калмычат с забора в отместку. Закончив обход, Колька и Витька вскакивали на забор с разных его концов. Сашка в это время уже стоял на нижней палке — запоре ворот свинарника, содрогаясь вместе с воротами от напора свиней. Он всегда ездил на одной повозке с Витькой и охотно помогал ему. Витька был более покладистый, Колька был грубоват. Как полководец, оглядывающий свое войско перед битвой, так и Колька оглядел кругом загон, ребятню копошащуюся у корыт и нескольких человек, оставшихся на заборе. — Ишь ты, сытые! — разозлился он на пацанов, сидящих на заборе. — Ниче, зато эти нажрутся щас вдоволь! И вконец разозлившись он яростно щелкнул кнутом по бревну забора и затянувшись до одури самокруткой заорал Сашке: Чего рот раззявил? Выпускай! Сашка, внимательно следивший за двумя палками — запорами, ходуном ходивших в скобах, весело мотнул головой и мельком глянул на пацанов у корыт. Некоторые из них поглядывали на него, готовые в любую секунду дать стрекача на забор, а некоторые не обращали внимания ни на кого, рылись в корытах. Сашке стало нехорошо и он медленно стал вынимать верхнюю запорину из скоб. Сразу образовалась большая щель, через которую свиньи высовывали свои рыла. Ворота затрещали. Колька уставший от работы и одурманенный сильной махорочной затяжкой отупело сидел верхом на заборе — пощелкивал кнутом и похрюкивал на свиной манер. Услышав треск ворот, он дернулся, глянул на Сашку, увидел высунувшиеся рыла нескольких свиней и заорал: — Ты че, бля! По башке захотел? Выпускай! У Сашки не хватало сил выдернуть вверх запорину из скобы. Она плотно была прижата к воротине напором свиней. По рылам их бей! — истошно орал Колька. Наконец, Сашка улучил момент и подпрыгнув на другом конце запорины, шарнирно укрепленной на створке воротины, выбил зажатый конец палки из скобы. Визжащая масса свиней отшвырнула воротины в разные стороны, кинулась наперегонки к корытам. На одной из воротин, уцепившись руками за верхнюю скобу, отъезжал Сашка. А громадное стадо щетинистых, худых длиннорылых свиней, отшвыривая в стороны более слабых, неслось вперед. Завидев несущееся грозное стадо, пацаны кинулись к забору. Быстро бежать мешала топкая навозная жижа. Замешкавшийся калмычонок от страха присел за корытом, но тут же был отброшен в сторону клыкастым хряком. Пацан еле поднялся, и почти на четвереньках пополз к забору, где пацаны забыв про обиды помогли ему забраться на забор. На заборе калмычонок усидеть не смог, держась за бок окровавленными руками, он кубарем слетел вниз на другую сторону. Пацаны участливо оттащили его под куст и вновь влезли на забор — наблюдать за драками кормящихся свиней. Скоро корыта опустели, свиньи стали разбредаться по загону. Только у одного корыта творилось что-то непонятное. Они рыли что-то у корыта, дрались подобно собакам, вставая на задние ноги, вырывали друг у друга длинные грязно-кровавые куски и ленты тряпья. — Маленького поросенка разорвали! — предположил один пацан. — Дурак! — запротестовал другой. — Калмычонка разорвали, он не успел убежать, за корытом спрятался. Сначала его затоптали, потом разодрали. — Ты че! Врешь! — Да не вру! Сам видел! — надувался жилами на шее пацан. Вон смотри и калмычата видели. Видишь плачут? Жалкуют о своем друге. Сгрудившись на заборе в одном месте, калмычата показывали пальцами на дерущихся свиней, хватались за головы, жмурились и размазывая слезы по лицам грязными ручонками вопили: О, ях, ях, Ока! О, ях, ях, Ока! — Видишь, ихнего друга звали Ойка. — доказывал пацан, — вот они и ревут. Скоро драка свиней прекратилась, они еще порылись в грязи немного, оставив после себя внушительную яму, и разбрелись. А не веривший пацан в неожиданную новость не унимался: Слышь, ребя! А может все-таки калмычонок убежал? Кто с калмыками может разговаривать? Может их как-то спросить? — Да че спрашивать, сожрали его свиньи, вон и тот пацан видел. — Я те бля сожру! — хлестанул кнутом пацана Колька, неизвестно как оказавшийся здесь. — Щас толкану туда к свиньям, тогда узнаешь как жрут свиньи. — Ой, Коля, не надо! — взвыл пацан и кубарем скатившись с забора побежал в кусты. И больше чтоб я тебя здесь не видел! — кричал он ему вдогонку. — А вы чего тут расселись, морды калмыцкие? И он защелкал кнутом по забору, но их пока не трогал. Калмычата горохом сыпанули с забора, и плотной кучкой сгрудились в отдалении, заглядывая за его спину и показывая туда жестами. Колька оглянулся увидел Витьку и Сашку, согнувшихся у куста и что-то разглядывающих. — Че там? — закашлялся он от дыма самокрутки. — Да, вот. — неопределенно развел руками Витька и отодвинулся в сторону. Под кустом скрючившись лежал маленький калмычонок, грязный с окровавленными руками, прижатыми к боку. Зеленые большие мухи деловито ползали по всему его телу. У Кольки враз отвисла челюсть, выпавшая самокрутка оставила пепел на его кисти, держащей кнут, но он этого не заметил. Побелев лицом, он присвистнул: — Вот это да! Но тут же справился с секундной своей слабостью. И досадуя на то, что все видели его растерянность, его, Кольки, которому все нипочем, он рассверипел. Таким его Витька с Сашкой еще не видели. А тут еще в секундную его малохольность напомнили о себе калмычата своими всхлипываниями и вздохами. — Мать вашу в рыло! Предатели узкоглазые, чего ноете? Дохнете тут с голодухи, а я отвечай. — и он яростно замахал кнутом, по забору и кустам. Толпа пацанов слезшая с забора поглядеть на мертвого калмычонка, разбежалась в стороны. — Чтоб я не видел здесь вас больше никого! Свиньи сожрали! А кто докажет? Ты? Ты? Ты? — Наконец силы оставили его, и он опустился на утоптанный бугорок земли. — Коль, дак мы че? Мы ж не видели ничего. Это Васька все проболтал, дак ты его проучил. Пацаны начали подтягиваться к нему, правильно поняв стратегию поведения. — вам пожрать даешь, а вы туда же, свиньи, калмычонок! — Коль, ну мы же всегда за тебя, ничего не выдадим. А тут мы ничего не видели. Ну можно мы будем приходить? А? Ты ж знаешь, у меня мамка давно уж лежит, болеет, — лебезил вихрастый пацан. — Ладно. Совсем маленьких чтоб здесь не было. Они ж еще ходить толком не умеют, не то что бегать, — милостиво разрешил Колька, подобрал свою самокрутку и с хрипом затянулся. Выпустив табачный дым через ноздри, а потом еще и колечками изо рта, что считалось высшим пилотажем, он окончательно успокоился. Поднявшись с земли он щелкнул кнутом почти у самых босых ног пацанов, но не задел никого, чем привел их в восторг. Потом махнул кнутом поверх голов, со звучным щелчком, также никого не задев. Пацанва угодливо хихикала: Во дает, Колян! Мир был восстановлен. Оглянувшись на мертвого калмычонка, где жужжали над ним распуганные мухи, Колька сказал: а этот дохляк с забора упал на ту корягу и пропорол себе брюхо, — и он ткнул кнутом на остро торчащую корягу у забора. — Точно, точно! Мы видели! — поддержали пацаны. — А чего тут эти торчат? — накинулся он на калмычат. — А ну, марш отсюда! И его забирайте отсюда! — показывал он на лежащего калмычонка. Четверо более старших калмычат, исподлобья глядя на Кольку, несмело подошли к своему товарищу и взяв его за руки и ноги, пошли прочь от загона. Остальные младшие побоялись пройти около Кольки и через кусты пошли вскоре к ним. Отойдя немного калмычата остановились, положили на землю своего друга и что-то начали обсуждать. Колька вышел из-за кустов и закричал: Э-э! Давай, давай отсюда! И он махал рукой в сторону громадного оврага, где жители его деревни и райцентра брали глину, и куда валили всякий мусор. Непрестанно оглядываясь, куча калмычат побрела к оврагу, неся горестную свою поклажу. Остановившиеся пацаны, сгрудившиеся вокруг Кольки, вдруг увидели как самый маленький калмычонок, бредущий сзади своих, что-то закричал и начал грозить кулачком. Печальная процессия остановилась и повернулась в сторону загона. Все стояли молча и только малыш что-то кричал и грозил кулачками. — Коль, догнать, поддать им? — заглядывали ему в глаза пацаны. — Не надо! — угрюмо мотнул он головой. — Они ведь тоже люди! Пошли к повозкам. Цвыкнув слюной сквозь зубы он кивнул Витьке: — Поехали на речку за водой, жара наступает. Разок съездим, в корыта нальем, потом бабам в кормоцех. Скупнемся

по пути. Повозки, облепленные со всех сторон ребятней, забывшей моментально о случае в загоне, загромыхали к речке. Пацаны весело болтали, кричали на кидавшихся им вслед собак, продолжали жить. Каждодневные смерти из-за голодной жизни стали привычным явлением для того времени. Дети быстро переключаются на другой ритм жизни, хотя их цепкая память удерживает многое на всю жизнь. Подъехав к речке и загнав повозки в воду, Колька приказал пацанам: — Так, по очереди наливайте бочки, а мы с Витькой пока скупнемся. Вы можете здесь тоже побулькаться. И он с Витькой ушел метров на сто выше, откуда слышались веселые крики купающихся и детворы. Вдоволь накупавшись, они разлеглись на траве среди ребятни, утомленно вытянув руки. Пацан, сидящий рядом с Колькой, перекидывая камешки в руке, спросил: Утопленницу видел? — Где? — испуганно подскочил Колька. — Да вон за поворотом, недалеко от ваших водовозок, — рассмеялся пацан. Прихватив одежду они с Витькой пошли назад и увидели своих пацанов на противоположном берегу реки. Сразу за изгибом реки прибитая течением к берегу, на мелководье лежала нагишом утопленница. Судя по небольшому размеру тела, это была девчонка лет 13-14. Худющая с остренькими торчащими в стороны грудями. Зацепившиеся за куст черные волосы в косичках удерживали ее голову под свешивавшейся травой с берега, так что лица ее не было видно. На смуглом ее теле были видны кровоподтеки и царапины, особенно на плечах и бедрах. Подошедшая баба с коромыслом и ведрами, полными мокрого белья, поставила ведра на землю. С ней было несколько девчонок, с мокрыми волосами. Они очевидно купались где-то дальше. — Чего зенки пялите? — напустилась она на пацанов, — травой хоть бы прикрыли несчастную! Пацаны живо стали рвать траву и кидать на утопленницу, но трава в основном падала в воду и уносилась течением. — Не надо в воду кидать, вытащить ее надо на берег. Баба смело вошла в воду и стала отцеплять волосы девчонки от куста. Отцепив волосы, она повернула ее лицо вверх и все ахнули: Калмычка! Баба закачала головой: Она горемычная! Изнасильничали ее бедную, а потом утопили! — Да ну! — вытаращили глаза девчонки. — Вот и ну! Сколь говорю не шастайте одни по кустам, жулья полно всякого! И эта за ягодами очевидно пошла, вот и нашла себе конец. А может и сама кинулась с горя в воду. — Да ниче, она ж калмычка, не наша же! — заржал какой-то пацан. — Ах, ты сученок вражий! — взъярилась баба. — Ее мать рожала, как и тебя скотину! Только ты живешь, а ее в чужбину привезли неизвестно за что и жизни лишили. Я тебя сейчас сама в луже утоплю и задницу прежде нахлещу! И схватив застрявшую в воде ветку она кинулась к кучке пацанов. — Ты че, тетка! — в страхе заорал мосластый подросток и резво перескочив речку, скрылся в кустах. Жидковат, Кузя, наложил в штаны! — смеялись пацаны. — Сволочи, гады, чтоб у вас поотсыхало все на свете! Дочка ж это чья-то! Ах ты Господи! — сморкалась и плакала баба, возвращаясь по мелководью от неудавшейся погони. — Чего стоите! Вытаскивать ее на берег надо! — заорала она на всех стоящих. — давай бери ее за руки! — кивнула она Кольке. — Незаразная она. Часа два назад живую ее еще видела. Ох, грех на моей душе! — засмущавшийся Колька нерешительно подошел, но брать руки девчонки-утопленницы никак не хотел. — Да бери ты, что ли? — закричала опять баба. И они наконец вытащили девчонку на берег. Причитающая баба вместе с девчонками укрыли травой бедра и грудь утопленницы, а Колька ощерившись растопив руки, долго глядел на них. Потом долго полоскал их в воде. А баба скомандовала девчонкам: быстро добежите до милиции, скажите что утопленница лежит тут. Да не говорите, что калмычка она, а то могут не приехать, а она бедная будет лежать туту гнить. Жара, мухоты вон сколько. А остальное, мол, не знаем что и как. При упоминании о милиции Колька с Витькой засобирались к своим повозкам. Быстро долив бочки с водой, заспешили назад к ферме, сопровождаемые толпой пацанов, которые на подъемах дружно подталкивали повозки. Уже въехав на основной подъем дороги, встретились с милицейским бобиком. Притормозив у самой повозки, милиционер, сидевший на заднем сиденье, спросил: Э, мужики, кто там на речке утонул? — А мы не видели! — почти хором ответили пацаны. — Понятно, даже если знают, хрен скажут, — ткнул он в спину водителя, — давай, двигай, только время теряем. И машина запылила вниз, к речке.