Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

Анатолий Жариков

Иногда это вопросы риторические, словно ребёнок смотрит мир прозрачными, светлыми глазами: Божий день. Оса в конверте. Кто живёт на этом свете? Чаще – это нелёгкие, болезненные вопросы: А если там, в аду или раю, ещё раз умереть, куда я попаду? Лирический герой не приходит к определённым выводам: Не торопись, возьми и взвесь на каменной реснице Будды и жизнь, как будто она есть, и смерть, как будто она будет. Поиски продолжаются. А значит, продолжаемся и мы.

Большая трава

Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу…

Х. Л. Борхес

«Сад, скамейка, червивое лето…»

Сад, скамейка, червивое лето,

сколько Ев и Адамов оставил быть хлорофос!

Террикон муравьёв, добровольное гетто,

шоу бабочек, гусениц форс.

Он приходит, и мелко волнуется дрожь

тёмных листьев и кровью налившихся роз,

плотный воздух прослоен и сладок

и желанием тянет от яблок.

Он живёт здесь долгие тысячи лет,

его кожа блестит, а тело змеится,

ему снится высокий и неопалимый свет

и пространство, куда не летают птицы.

«Не любить я не могу…»

Не любить я не могу,

тихий вечер, грустный случай,

я беру, и ты получишь,

ты не лжёшь, и я не лгу.

Спит бурёнка на лугу,

дятел тюкает по древу.

Ева — чудо, Ева — стерва.

Отказаться не могу.

«Погибнув на сцене, он пьёт в дешёвом кафе…»

Погибнув на сцене, он пьёт в дешёвом кафе,

цепляет вполсилы входящую женщину взглядом,

зевает, в подкорке находит наполненный ядом

бокал, звенит в голове, некто в чёрном приносит кофе.

С утра он отравлен, неловок, не волен.

Но вот уже вечер подводит весёлый итог.

Когда бы не рампа, секущая линия боли…

Он делает пробный, как будто последний, глоток.

«Кот на цепи, в избушке Баба-…»

Кот на цепи, в избушке Баба-

Яга, Кощея смерть на дне

реки, Царевна-жаба

снимает шкурку (иль исподнее),

вода живая, мёртвая вода,

где ваши кружки, дамы, господа?

Ушли в болота, сгинули, засранцы.

И спящие не хочут просыпаться.

«Чувства осени отчаянны…»

Чувства осени отчаянны,

у зимы сознанье спит,

коротает вечер с чаем

незаконно знаменит.

Поедает апельсины

далеко от отчих мест,

где суровы, долги зимы

и спокойно спит поэт.

«Я пил, разбавляя неправдой добро…»

Я пил, разбавляя неправдой добро,

я портил ей жизнь, выжигая нутро.

И вот из далёких космических дней

сказали, что я виноват перед ней,

и жёлтая чашечка звёздных Весов

упала и мне исказила лицо.

Я видел всё в свете превратном с тех пор,

я слышал обман, где вели разговор,

я чуял предательство там, где молчали,

я знал о конце, где едва начинали,

я видел в рожденье твоём, человек,

страданье длиною в твой жизненный век.

Я с богом не бился, я только писал

и пил, то с товарищами, то сам,

лукавая осень считала деньки,

как строчки редактор, как ангел грехи.

Я видел в стекле, изучая планеты, —

нет жизни и водку не пьют на том свете.

Я пил, повторялась привычная драма:

жена терпелива, а слабость упряма.

И осень ушла, засыпаны снегом

стихи и дороги и пахнет побегом

в такие пьянящие, новые дали,

где даже и боги быть не мечтали.

«Я на мгновенье замер, я замёрз…»

Я на мгновенье замер, я замёрз

в кусочке льда, в смешном желанье Гёте.

Прекрасно сумасшествие колёс,

прекрасно то, что навсегда проходит.

По городу осенний дождь проходит,

глаза отводит мокрый старый пёс,

он в нашей жизни жизни не находит.

Я на мгновенье замер и замёрз.

«Нам не больно — играют за нас…»

Нам не больно — играют за нас,

брызжет кровь, обрываются чувства,

из разбитого тазика в таз

проливается влага искусства.

Глаз не видно, кромешная тьма,

стервенеют и стулья, и ложи.

И король не сошёл бы с ума,

если б мы не хотели того же.

«Мир грязи, полный скотства и любви…»

Мир грязи, полный скотства и любви…

Я выжил. Жизнь, на смерть благослови.

«Холодный день сорит лучами света…»

Холодный день сорит лучами света,

за ветерком ленивых листьев свита,

панель чиста, как совесть президента,

с шести утра кафе уже открыто.

Мне всё едино, старому бродяге,

какой январь идёт навстречу жизни,

я пью за тихий сон моей отчизны,

и сыплет снег над Веной или Прагой.

«Воскресные дни по аллеям проходят…»

Воскресные дни по аллеям проходят,

на листьях отметки любви

июльского солнца и груди в моде

под номером семь, се ля ви.

Ошейник и жёсткая клетка на морде

и так же хозяйка грустит.

Я ей бы помог, полагая, что в моде

лишь то, что дрожит в горсти.

Живущий листок от солнца до ветра

не чувствует наших утех.

И падает в лужу твоя сигарета,

и кашель похож на смех.

«Не по себе равняем, а по истине…»

Не по себе равняем, а по истине

слова, что по Сократа лысине

равняли юноши златые кудри,

смакуй с философом нектар цикуты.

Простое — сложно, лживое — правдиво,

скучна раскрытая загадка дива,

жалка раскрытая загадка девы,

но сладок уксус мыслящего древа.

Кати, Фома, своих сомнений камень,

мы в суете своей тебя помянем.

Встаёт от сна разбитая дорога

и свет неверный, словно образ бога.

«Уходя, оглянись…»

Уходя, оглянись:

глина свежая, дождь,

равнодушная ложь…

Уходя, торопись.

«Июльский полдень облачился в тучу…»

Июльский полдень облачился в тучу,

очнулись в предвкушении дождя

дорога, дерево, компоста куча

и каменная статуя вождя.

Оставь мечтанья на шестой странице,

из городка уходят шесть дорог,

и все приходят в красную столицу,

где каждый третий — червь,

и каждый третий — бог.

Рим щит вручит, Москва слезам не верит,

так вытри их, родная, ё-моё…

Живи в селе, баюкай сиськи зверя,

который дважды в день кефир даёт.

«Мы ждём тепла, как Павел ждал еврея…»

Мы ждём тепла, как Павел ждал еврея,

мир, задыхаясь и вовсю ржавея,

не видит зла, добро не называя,

лежит истории святой у края.

Разведены мосты, разорваны дороги,

опущены на дно карманов боги,

раздавлены умы и подобрели страсти,

играет всё и камни тёмной масти.

Летят на запад, обезумев, птицы,

в разбитых зеркалах дряхлеют лица,

судимы раз, да не судимы будем,

забыли первый день, последний нас забудет.

«В разрывающей вены вселенной…»

В разрывающей вены вселенной

нет ни места, ни листопада,

мы печальны и звёзды тленны

в неизбежности скорой распада.

Согласись, это всё некстати —

выпаденье зубов и бессилье,

жил да был, не скупился, тратил,

опадай на диване, сирый.

Бьёт картечью осенний ливень,

выпей спирту, как перед атакой.

Ночью снова приснятся липы,

Пенелопа и небо Итаки.

«От белой вьюги потемнело…»

От белой вьюги потемнело,

морозы остеклили ветки,

на улице живут лишь окна

с иссиня-чёрными крестами.

«Такое сложное устройство…»

Такое сложное устройство

дано растительному праху,

а ты не поддавайся страху,

ищи в себе и в почве ройся.

Останутся пустыми норы,

сползут листки, как кожа, с древа.

И на хрена мне Пифагора,

и вам, крутая теорема?

«Уже цветёт черешня, зреет слива…»

Уже цветёт черешня, зреет слива,

в печи трещит горючий антрацит.

Пишу быстрей, живу нетерпеливей,

и родина, как мусорка, коптит.

«Кем-то выпит уже небосвод…»

Кем-то выпит уже небосвод,

три звезды, как слюда от селёдки,

пролетел над землёй самолёт,

расстрелял чувака и красотку.

И они в тихом трансе лежат,

тихо ночь свою бездну качает,

коротает поэт бездну с чаем,

и в углу её мыши шуршат.

«В одной стране бюджет, общак, чулок…»

В одной стране бюджет, общак, чулок,

с одних подмостков и попса, и Блок,

бессмертная и нищая страна

под сердце и в печёнку нам дана.

Бескрайние км и беспредел,

пахан у власти, но почти без дел,

блажен народ, как притчи про Христа.

Немного веры, счастья, маета…

«Коридоры больниц и тюрем…»

Коридоры больниц и тюрем,

светозарные щели вселенной,

мы с подругой, целуясь, курим,

дым кругами уходит в нетленку.

И земля в сумасшедшем раже

уползает в созвездье Дивана,

заявляет сосед о пропаже

двух соседей, от счастья пьяных.

Их всю ночь искает милиция

на краю пустоты синеокой,

Конец ознакомительного фрагмента.