Начало. Педагогическая повесть о детстве

Анатолий Крикун

Педагогическая повесть о становлении характера и развитии духовных качеств подростка в 50—60-е годы. Повесть о времени и о себе.

© Анатолий Крикун, 2020

ISBN 978-5-0051-8923-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КРИКУН АНАТОЛИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ

ГОРОД УФА МАКСИМА РЫЛЬСКОГО

ДОМ 7 кв. 100 тел. 216 — 49-27.

НАЧАЛО

ПРЕДИСЛОВИЕ

Воспоминания и размышления бывалого

педагога о детстве.

Когда тебе далеко за шестьдесят и вот — вот разменяешь восьмой десяток и даже при том, что память не очень крепка и большая часть жизни прошла как и у большинства моих сверстников казалось бы в простой, обыденной, ничем ни примечательной жизни, заполненной работой, семьей нет — нет прорастают сквозь толщу времени те яркие моменты, вроде незначительные, которые приоткрывают пути становления личности и тайны бытия раскрываемые в начале пути. С возрастом и осмыслением яснее видны те тропинки по которым еще незрелая душа и сознание шли к извечным вопросам о жизни и смысле нашего существования. Яснее предстают и те люди которые продвигали тебя и наставляли на том пути которым ты шел и которым идешь до последнего своего дня. Долгие годы простого будничного бытия вдруг, накануне Нового 2013 года, озарились яркой вспышкой. Мой брат-погодок (где я старший, а есть и еще один брат и сестра) позвонил из Москвы с поздравлением и сообщил, что в Интернете, по подсказке жены, решил найти сведения о нашем деде, о котором сохранились лишь бабушкины рассказы, скорее похожие на легенды, и единственная оставшаяся фотография, где изображен высокий красавец в армейской форме царской армии. По запросу в Интернете две поисковые системы высветили на экране компьютера сведения о моем дед е-«Драбков Сысой Федорович-Георгиевский кавалер Волынского лейб — гвардии полка, подпрапорщик второй роты». Дальнейшие поиски материала по Волынскому полку дали возможность узнать о том где проходил службу мой дед, как воевал, какие награды и за что получал один из героев той Первой мировой войны, которой минуло сто лет, какие подарки получал за службу и за раны из рук последнего императора бывшего последним шефом этого полка и числившемся в нем в первой роте вместе с последним наследником.«Грудь в крестах или — голова в кустах» — это не совсем про него, кресты были, а умер он в1927 году, когда ему еще и не исполнилось сорока полных лет. Пройдя всю Первую мировую войну с первого до последнего дня, не вернувшись с одной войны попал на другую, влившись в качестве военного специалиста в отряд партизанский луганского мастерового рабочего и профессионального революционера знакомого и вождю мирового пролетариата Ленину, Клима Ворошилова, выросшего в первого советского маршала и героя патриотических песнопений где» с нами Ворошилов — первый красный офицер», дед, Сысой Фёдорович, большую часть своей жизни, посвятил армии и только в конце смог посвятить её семье, но успел за семь лет, что не был на фронтах, а обзавелся семьей, явить на свет семерых детей, среди которых была и моя мать, которую он назвал Софьей. Ей было всего два года, когда отца не стало и о нем она больше узнала от своей матери и моей бабушки и немногое рассказала своим детям. Но о моем деде — особая история в которой я до сих пор пытаюсь найти ответы на вопрос-«А может быть и мне, родившемуся через двадцать лет после смерти деда, что-то и осталось в этой жизни, кроме смутных воспоминаний, единственного фото и памяти Интернета? Как говорится — «Голос крови зовет!». Видно голос крови и заставил меня начать рыться в дебрях своей несовершенной памяти, отыскивая то, что досталось мне от моих предков, от моих учителей, друзей, товарищей да и просто встреченных людей, которые оставили во мне свой след, затронули во мне то — что называется душой, заставили чувствовать и переживать. Надеюсь, что мои фрагментарные воспоминания о моем детском и не только детском опыте, хоть кому-то помогут вернуться памятью в свои давние годы, а молодым читателям окунуться в малоизвестное время когда для меня деревья были большими и мир был полон разных красок. Вернись читатель и в свое детство, чтобы лучше знать о себе сегодняшнем.

Рассказ первый. ДЕРЕВНЯ.

Истоки моего бытия — деревня Черниговка, которая начало свое ведет с 1904 года и основана была переселенцами из малороссийской Черниговской губернии — что на Украине. Бывшая кара — якуповская волость стала чишминским районом республики, которая сейчас называется Башкортостан. Рядом находится деревня Кляш — родина народного поэта Мустая Карима. Места примечательные. Рядом, текущая тихо красавица Дёма, обрамленная лесами, пьянящими воздух старейшего санатория Юматово, что неподалеку, на пригорке. Первые переселенцы, основавшие Черниговку, и еще несколько близь лежащих поселений, прибыли на тучные башкирские земли в результате политики властей, принеся с собой навыки украинских и белорусских землеробов, их уклад жизни и особый говор, который я слушал от матери. Еще раз с этим говором я встретился совсем недавно и, совершенно случайно, когда щелкая переключателем каналов телевизора, вдруг услышал, уже ушедшей из жизни матери — тот особый напевный, где смешались: русские, украинские и белорусские наречия. В программе «Время» шел репортаж с титрами из белорусского села, которое называлось, как значилось в титрах, — «Черниговка» и говорили женщины, носившие фамилию девичью моей матери. Я сразу смекнул, что, видимо, корни мои находятся и там — в Гомельской области Белой Руси. Но, большинство из первых переселенцев, коих по бумагам числилось 611 человек были с украинской Черниговщины. Когда переселенцы, засучив рукава, рубили первые избы, в них вместе с красочными вышиванками и яркими одеждами молодух, вселялся тот быт и тот особый мир-то устройство жизни, что выработалось русским миром в течении столетий и органично вписалось в природу и уклад жизни новых краев, ставших новой родиной для следующих поколений.

Родиной моей матери стала и моей малой родиной, которая, наверно, влила в меня — тогда еще совсем несмышленыша, что то от своих красот: воздуха, звуков, хотя я прожил там лишь самые первые шесть лет своей жизни. По тем временам деревня была большой: была средняя школа, клуб, велось разнообразное колхозное хозяйство. В конторе, школе, клубе было электричество, добравшееся до ферм и машинного двора, но в домах многие еще пользовались керосиновыми лампами. До столицы республики от деревни, на поезде, было минут сорок ходу и из Уфы, сойдя на остановке «Пионерская», нужно было спуститься под горку мимо

башкирской деревни и очутиться на берегу Демы, через которую лодочник за 10 копеек, непременно отрывая билет за перевоз, переправлял на другой берег, где, невдалеке, значилась первыми избами — деревня. Самой ближней избой (домом назвать ее, даже по меркам того времени назвать было трудно) к реке был дом моей бабушки, которая жила с младшей дочерью — ещё незамужней тогда. По весне Дема разливалась и полая вода, заливая луговины, подступала к самому дому и деревня не расширялась в эту сторону, а поднималась плавно наверх. Мне казалось, во время разлива, что так выглядит море. Дорога до деревни осталась в моей памяти своим толстым слоем пыли, которая в частые тогда жаркие годы, обжигала потрескавшиеся пятки мальцов, бежавших искупаться на реку. Иногда на реке проводился и целый день, питаясь сворованными раньше сроков недозрелыми плодами огородных грядок и садов, а так же, выловленными из реки и озерца, которое давно исчезло, рыбешками и раками приготовленными на костре. Иногда нас, заигравшихся, черных от загара и посиневших от холода с шумом разгонял кто то из старших подростков или сердобольный родитель.

Время моего появления на свет весной 1947 года, старожилы вспоминали слишком ранним мартовским таянием и широчайшим разливом рек и ручьев, а весь этот год как самый неурожайный из-за жары послевоенный год, когда колхозникам пришлось вспомнить про прошлые голодовки. Мать моя — пятый в семье ребенок, рано ушедшего из жизни от бесчисленных ранений в годы войн и трагического случая, моего деда, произвела меня на свет с помощью бабки — повитухи, которой оказалась моя бабушка родившая сама семерых — за семь лет супружеской жизни, так как фельдшер неизвестно где застрявший из за непролазной дороги добраться вовремя не смог. Появился я на свет с громкими воплями и эти вопли, как говорила мне мать, почти беспрерывно продолжались несколько месяцев. Первый год жизни был голодным — половина страны не знало вкуса хорошего хлеба и почти забыли вкус мяса. Воинская часть, в которой служил отец, находилась недалеко от деревни, и красивый украинский парубок-парень познакомился с пригожей сероглазой медсестрой Юматовского санатория, где моя мать с подругами из деревни, спешно окончившими во время войны курсы медсестер, работала, помогая тяжелораненым и видела столько страданий и горя, что ее воспоминания для меня — уже повзрослевшего, врезались в память на всю оставшуюся жизнь, как — страшное свидетельство той стороны — войны где нет геройства, а есть — трагедия и боль. Слёзы, слёзы, слёзы! Письма из госпиталя родным, от тяжело раненных искалеченных войной солдат, написанные дрожащей рукой на бумаге омоченной слезами, застиранные побуревшие от крови бинты, второй или третий раз шедшие на перевязку, перестиранная и заштопанная одежда (рубашки, гимнастерки, шинели и ватники), где остались отметины от пуль и осколков, Бессонные дежурства сутками… и как подарок судьбы редкие танцы в воинском клубе, где ее и приметил отец, а может, она его выделила среди других кавалеров. Я этого так и не знаю — какая была у них ранняя любовь, но плод ее четверо детей, где я оказался первенцем, а последней после еще двоих братьев стала наша общая любимица сестра, которая появилась на свет, когда матери пошел пятый десяток лет. Первым, и, как мне кажется, самым любимым был — я, но то же, я уверен, думают и мои братья с сестрой в отношении себя. Наверное, я так думаю еще и потому, что в первый тяжелый год в полной мере своим рёвом оправдывал и свою фамилию по отцу — «Крикун», который вместе с матерью подарил мне не только жизнь, но и двух изумительных бабушек и,к сожалению — ни одного деда. Мать и отец, как военнообязанные, были на службе, детского сада не было и со мной много занимались бабушка, которая уже от потерь и жизненных невзгод плохо ходила и жила вместе с младшей дочерью. Чтобы мать могла в голодный год кормить меня — болезненного, оттого, наверное, и крика много было — молоком; отец часть офицерского пайка выделял жене, но от этого молока не появлялось и спасала любимая тетя, работавшая дояркой на колхозной ферме и в маленьком медицинском пузырьке приносившей молоко в котором замачивали хлеб, тем и кормили меня. Тетя была младшей из четырех сестер в рано овдовевшей семье деда и носила ласковое имя Анюта — так ее все в семье называли. Мне она казалась самой красивой из всех кого я помню по своим детским впечатлениям. До сих пор все мои воспоминания о самых первых моих шагах связаны не только с бабушкой, мамой и реже с отцом, но так же и с тётушкой, которая еще не имея своих детей, отдавала свою любовь и заботы мне. В ушах звучит ласковый, гортанный, с хрипотцой, своеобразный голос; ее постоянная улыбка, при виде меня, даже когда я стал взрослым и изредка приезжал в гости. От своих сестер и родственниц она отличалась исключительно гармоничными чертами лица, как у женских древнегреческих скульптур. Её супермодный для деревенской красавицы образ, подкрепленный высокой прической в плюшевом чёрном жакете наброшенном на ситцевое цветастое платьице, в высоких, лакированных, черных сапогах и сейчас расцвечен в моих воспоминаниях самыми радужными и яркими красками. В таких же сапогах — писком последней моды той далёкой жизни явилась и моя мать на самой ранней фотографии — где запечатлен и я. Моя мама называла свою младшую сестру Нюрой, а она мою мать Шурой или Сашей, хотя по документам она значилась Софьей. Это имя дал ей отец, но я его от других и от отца своего почти не слышал. Почему она и многие называли мою мать по-иному, я узнал позже от самой Анюты. Это была память о ее старшем брате Александре, который погиб во время Отечественной войны служа на Северном флоте, и которого вся семья после ранней смерти моего деда считала и отцом, и кормильцем, и старшим братом Красавица Анюта долго искала свое счастье. После войны в деревне почти не осталось мужчин близких ей по возрасту, а ей хотелось детей, и всю свою любовь она переносила на меня, балуя меня сверх всякой меры, как я сейчас понял — то чем то вкусненьким-то простенько скроенной новой одежонкой, сшитой с помощью простой иглы. В пять часов утра она должна была летом уже быть на работе, на утренней дойке, вечером приходила затемно. Вручную нужно было три раза подоить большую группу коров — зато днем — она могла, особенно с наступлением холодов, заниматься со мной, так как бабушке с ее больными ногами следить за мной было трудно. Следом за Анютой на работу уходила мать, накормив меня — чем бог послал. Для страховки меня привязывали в люльке к рейкам полотенцем так чтоб руки и ноги могли двигаться. Люлька висела под потолком низко к полу, чтобы, если я вывалюсь шибко не ударился, и вместо соски для успокоения подвязывали в пределах достижимости рукой, замоченную в воде или молоке и завернутую в марлевую тряпицу из медицинского бинта корку хлеба, которая, на время избавляла бабушку от моих воплей. Проверив, что до деликатесного мякиша можно дотянуться рукой, мать уходила на работу в санаторий, до которого нужно было добираться несколько километров. Со мной же мучиться оставалась моя добрая бабушка. А моей любимой Анюте, Нюре, Аннушке, как ее еще называли, на время подвернулось мимолетное счастье в лице развеселого, залетного киномеханика, что крутил фильмы по деревням и с которым состоялась короткая любовь оставившая мне мне двоюродного брата и друга юности — Кольку. Зрелая, устойчивая любовь пришла к тетушке позже. И я, уже повзрослевший, хоть встречи были крайне редки, и чувствовал и наблюдал сколько тепла своей щедрой души она вложила в так и оставшегося единственным сына и многочисленных внуков. Мир праху ее и вечная память — пока я жив.