Перемирие между СССР и Третьим Рейхом, или «Мценская инициатива» Сталина

Анатолий Максимов, 2016

До недавнего времени информация о предполагаемых переговорах руководства СССР с верхушкой Третьего рейха относительно перемирия в феврале 1942 года была недоступна. Автор книги решил разработать эту «проблемную тему», задавшись не столько вопросом о факте переговоров, сколько выяснением цели распространения информации о их подготовке и проведении, обстоятельств «Мценской инициативы» Сталина, прологом к которой стала знаменитая операция спецслужб «Снег». В ходе блестяще проведенной операции «Снег» была отведена угроза ведения войны на два фронта: Япония ввязалась в заранее проигранную войну с США на Тихом океане, а части Красной армии и военную технику с Дальнего Востока перебросили на защиту столицы. Провал «блицкрига» под Москвой в декабре 1941 г. заставил союзников пересмотреть своё отношение к гитлеровскому «походу на Восток». Но до открытия Второго фронта было ещё очень далеко, возможно, его бы вообще не открыли, если бы не «Мценская инициатива» Сталина…

Предисловие

Наследие старого разведчика

Средоточием нравственности является долг.

В. А. Сухомлинский, русский и советский педагог

Еще не притупилась боль от потери Советской Родины, и автор не смог вывести свою растревоженную душу из лабиринтов заблуждений разливающейся мутным потоком псевдодемократии. Судьба оказалась в это щемящее безысходностью время снова добра к автору — удалось увлечься историей отечественной разведки на фоне исторических событий Государства Российского за тысячу лет. И только с годами, когда мутная волна разорения нашего Отечества под лозунгом «приобщения к западным демократиям» замедлилась, стал понятен тот факт, что для автора углубление в историю его профессии разведчика явилось спасительной миссией.

На этом пути длиной в полтора десятка лет работа над историей разведки не раз приносила личные открытия, которые согревали душу своей полезностью в оценке особенностей событий из разных периодов существования Государства Российского. На этом фоне значимым явлением стала попытка проникновения в глубины жизни разведки в годы Великой Отечественной войны, в один из наиболее трагических периодов нашей истории.

Когда готовилась рукопись по тысячелетней истории российской разведки, не так-то легко было решиться выйти в свет с новой трактовкой истории русской, российской и советской разведки. И все же, почему нужно высказаться и обосновать новое видение жизни отечественной разведки под углом зрения: история разведки госбезопасности в свете становления ее мастерства в Х — ХХ веках?

Как это случается, активная профессиональная работа заканчивается, и тогда встает вопрос о месте приложения накопившегося опыта сотрудником спецслужбы в новых условиях. Довольно часто профессионала в чем-либо судьба приводит на преподавательское поприще. Цепочка занятостей «профи — преподаватель — занятие историей» выглядит естественной связью поколений на службе Отечеству. На определенном этапе трудовой жизни профессионал становится частью истории службы — крохотной каплей либо искрой?! В чем связь? Во времени — через людей. А в разведке — через разведчиков, агентов, операции. А это — факты, эпизоды, события…

Судьба преподавателя привела автора к работе с историей разведки далеко не случайно. Он пришел на службу во флот в начале пятидесятых и позднее в органы госбезопасности. В начале тревожных девяностых произошла встреча двух поколений, которая определила окунание автора не только в атмосферу истории разведки, но в тысячелетнюю историю Государства Российского. В конечном счете появились рукописи, последняя из которых — о разведке на войне.

Именно — «через людей»… На стыке двух столетий — ХIХ и ХХ — русский историк Дмитрий Харитонович так оценил роль людей в истории:

«В реальности существуют люди… Нет политической истории, есть история людей. Нет экономической истории, есть история людей, что-то производящих и обменивающих. Нет истории городов, есть история горожан…».

И в рукописи о разведке на войне затронуты судьбы более шестидесяти разведчиков в свете их профессиональной полезности интересам Отечества. И кто-то из них оказался доверенным первого лица в государстве — Сталина — в его тайном контакте с германской стороной… в переломный момент после успешной Битвы за Москву?!

Благодаря встрече в это время с неординарной личностью Старого Чекиста-Разведчика, автор встал на тропу поиска нетрадиционных взглядов на мастерство разведки советской госбезопасности. А углубление в историю страны военного периода подвигло автора взглянуть на ее работу в рамках «война как фон работы разведки в тесном контакте с усилиями дипломатии в помощь военным действиям».

Во-первых, автор исходит из положения, что Советский Союз — это один из периодов существования Государства Российского с его убедительной историей становления в Великую Державу: от Руси и России до Российской империи и Советской России.

Во-вторых, истоки Второй мировой войны зародились после окончания Первой мировой, и советская сторона отслеживала, вскрывала и противостояла ее подготовке и участию в ней Запада на всем предвоенном пространстве, в канун германской агрессии и в ходе ее отражения.

В-третьих, предлагается рассматривать деятельность советской стороны и ее разведки в военные годы через призму нескольких общих, но устойчивых признаков, характерных для оценки степени помощи в организации военных действий на советско-германском фронте и отношений с союзниками по антигитлеровской коалиции.

В-четвертых, автор заостряет внимание на «триаде» событий — провале германского «блицкрига», поражении немцев под Москвой как факторе «первого реванша» в Мировой войне и загадочных «переговорах» с Германией о перемирии в начале сорок второго года.

Анализируя «триаду» событий, автор пытается показать, что в контактах советской стороны с германской решалась задача с целью укрепления антигитлеровской коалиции и придания ей необратимого характера в условиях последующих событий по ликвидации фашистского государства.

Именно такой подход позволил широко обсудить со Старым Разведчиком военную составляющую диады «война и разведка».

* * *

…Одним из первых электропоездов я доехал до платформы «Сенеж», что по ленинградскому направлению. Через полминуты ноги уже сами несли меня по залитой утренним солнцем песчаной проселочной дороге к белевшим крышами в километре от станции дачными участкам.

Дорога бежала чуть вниз вдоль кромки леса и делала на своем пути два поворота, от одного из которых открывалась даль пшеничного поля, упиравшегося в лесной массив с прожилками березовых и сосновых стволов. В глубине поля, в его дальнем углу, чуть-чуть виднелся неровной конфигурацией крыши дом, приземисто сидевшего на земле. Его украшала массивная кирпичная труба.

Уже не раз этот дом властно привлекал своей одинокой таинственностью. И потому думалось, что необычность положения дома, вернее всего, несет в себе и необычную судьбу и его появления, и его обитателей, рискнувших хотя бы ненамного оторваться от «цивилизованного мира шести соток».

И вот однажды я оказался у ворот этого привлекательного дома. Затем была мимолетная сценка общения незнакомых друг другу людей, которая за считанные секунды настроила их на волну доброго душевного спокойствия. И как-то само собой хозяин — Старик увлек меня к грубо сработанной бревенчатой избе, к резному крыльцу.

Присмотревшись, я узрел перед собой крепко скроенного, среднего роста, с весьма легкой для его лет походкой и скупыми жестами, уверенного в себе человека. Его просторная одежда, как я теперь обратил внимание, — хорошо простиранная роба флотского покроя — выцвела почти до белизны, и лишь местами просматривался ее первоначальный синий цвет.

«Ого, — подумал я, — парень-то из флотских». И сразу же пришло в голову: уж не моя ли тельняшка так расположила его ко мне? Как стало ясно позднее — и она тоже.

Поле бугром уходило в сторону наших дач, за которыми гребенками перемежались с полями колки березовых рощ. И над всем этим — низко сидящее солнце, уже не такое жаркое и яркое. И густая тишина, не нарушаемая даже уходящими в сон птицами.

И вот мы у резного крыльца. Старик жестом пригласил присесть на ступени, которые были до блеска вымыты, как говорят во флоте: «надраены торцом с песком».

— Уж не по-флотски ли вы драите палубу своего «корабля-избы»?

— Точно. С песочком… — охотно откликнулся Старик. — Это у меня еще с флотской службы… лет сто назад.

Так, двумя-тремя вопросами, опираясь лишь на три синие полоски моей тельняшки в вырезе ковбойки, Старик пригласил меня к разговору о моем и затем о его прошлом. Это был наш русский человек с его добрым отношением к людям и, как я понял позднее, добросовестным отношением к делу, за какое бы он ни брался. Смеркалось, а уходить не хотелось. Два далеко не молодых человека думали каждый свою думу. Мне представлялось, что вот так он, возможно, привечает прохожих, а может, и нет. Но его искренность в общении и сиюминутная доброта говорили о чем-то неординарном в этом явно сильном характере, особенности души которого хранились где-то глубоко и потаенно.

Мы встали и двинулись к воротам, молча и спокойно, как уходят люди, давно знающие друг друга. Мы насытились этим коротким гостеприимством и вели себя как люди, понимающие друг друга без слов.

Я пожал Старику руку, получил в ответ крепкое рукопожатие и короткое: «Василий Михайлович». Всматриваясь в загорелое русское лицо нового знакомого, я с удовольствием ответил: «Анатолий Борисович». И больше ничего — ни слова, ни жеста. И так было ясно — мы понравились друг другу.

Казалось бы, и двадцати слов не было сказано, но меня влекло к Старику, к его уверенной в себе крепости духа, столь малозаметной пока. Его личность точно завораживала меня. Чуть ли не все дни после первого визита я перебирал в памяти скупые впечатления об этом неожиданно появившемся в поле моего зрения человеке.

Профессиональная привычка из малых сведений о человеке пытаться прогнозировать его «портрет» не давала мне покоя. Итак, он — из флотских, возможно — офицер. На вид ему лет семьдесят — можно выстроить биографию, если исходить из его года рождения, например, 1922… Но как же быть с краснофлотцем? В канун войны ему было бы всего семнадцать лет? Значит, ему семьдесят три — семьдесят пять. Тогда он мог еще до войны начать служить, года с тридцать восьмого… На большее у меня фантазии не хватало.

И случилось так, что однажды, еще до полудня, я оказался у решетчатых ворот усадьбы Василия Михайловича. И через несколько минут мы крепко пожимали друг другу руки. Взяв под локоть, он повел меня куда-то вокруг избы. Там, скрытая со стороны поля оградой, а от ворот — избой, в углу усадьбы ютилась беседка, опять же из бревен, бурно обвитых диким виноградом.

Молча хозяин подвел меня ко входу в беседку и, пропустив вперед, помог проникнуть в затененный листьями полумрак своеобразного кабинета — другого названия этому месту невозможно было дать: массивная, натурального темно-коричневого цвета сосновая столешница, ручной работы грубо сделанные массивные стулья, в двух из четырех сторон низкие крепко скроенные полки-стеллажи, приставной столик с печатной машинкой и широкая лавка все из той же темной сосны. Над столом — старая, с медным колпаком, висячая керосиновая лампа, а на одном из столбов — хищно изогнутая «хоботом» ее электрическая подруга.

Василий Михайлович молча наблюдал мою реакцию на его рабочее великолепие. А я не мог сдержать эмоций — все это впечатляло своей обстоятельной организованностью, столь милой мне самому.

— В таких условиях просто невозможно не писать! — не скрывая своего восхищения, молвил я. — Что греха таить, балуюсь пером и… печатать люблю на простой машинке, избегая электронных новшеств…

А владелец этого рукотворного богатства широко улыбнулся и поинтересовался, чем это я «балуюсь».

— Главным образом по делам службы, но и кое-что для души… Хотя и по линии той же службы… — с пафосом ответил я, вызывая тем самым Василия Михайловича на беседу о нашем прошлом.

И он вызов принял.

— Вы — кадровый военный? — испытующе глядя на меня, спросил он.

В такой ситуации темнить трудно, да и нужно ли это? Вопрос был поставлен прямо, и отвечать нужно было либо обстоятельно, либо кратко.

— С пятьдесят второго, — молвил я и тут же сам спросил: — А вы — не из флотских? Роба на вас уж больно приметная, рубаха явно матросской кройки…

— Было в моей жизни и это. Задел мою душу флот на всю жизнь. Ведь моя первая образовательная школа началась именно на флоте… В тридцать седьмом…

Еще несколько секунд — и мы могли бы отлично понять друг друга через флотские корни. И такой шанс я не упустил.

— Какое ваше «БЧ» — боевая часть на корабле?

Василий Михайлович расцвел и, крепко взяв меня за плечи, ответил, что его боевое заведение было в «БЧ-4» — служба связи.

— Хотя, как это было принято на флоте в то время, освоил еще специальности по боевым постам другим — минно-торпедному и артиллерийскому… В наше время это было нормой — быть специалистом по смежным постам. На средних кораблях всегда так было, а я служил на миноноске… А ваше «БЧ»? — спросил Василий Михайлович, видимо, не сомневаясь в моем флотском прошлом.

Мое «БЧ» было связано с артиллерией. А о себе он уточнил: с флотом и «БЧ» пришлось расстаться из-за войны.

— Мое «БЧ» — служба связи — привело меня на берег… В годы войны мне пришлось готовиться в особой школе, для нужд работы в тылу немцев…

Что-то подсказывало мне, что этот человек из нашей «конторы» — из госбезопасности. Одно слово, его ответ в пару слов — и все станет ясным. Я решился:

— РАШ? Гридневка?

Мой собеседник не сдержал удивления, а я понял, что расчет был верным: Гриднев — генерал в той самой РАШ — Разведывательной школе НКВД, причем в годы войны. Ему было чему удивляться — в глухом углу встретить человека, возможно, коллегу, знакомого со школой из его боевой юности?!

Здесь, «на краю земли», оба мы излучали духовную близость. И последовавший затем поток знакомых имен лишь убеждал каждого из нас в том, что мы — одной крови, мы — чекисты. Да, он был из разведки.

Я мог раскрыться перед Старым Разведчиком хотя бы потому, что уже был упомянут в обширной статье в связи с одной операцией против западных спецслужб. И еще потому, что официально стал членом правления Ассоциации ветеранов внешней разведки с ее четырехтысячным коллективом. И, как бы называя пароль для дальнейшего общения, глядя в глаза собеседнику, я представился:

— Капитан первого ранга в запасе, ветеран флота, военной контрразведки и разведки, внешторга…

Реакция его была несколько странной — без удивления. Минуту он прохаживался двумя-тремя шагами по крохотному пространству беседки и бросал на меня задумчивые взгляды.

— Но откуда вы знаете имена людей из того, теперь уже далекого времени?

— С этого года занимаюсь историей… А вы бываете на Дзержинке? На встречах чекистов-разведчиков? — перешел я в наступление.

Лицо Старого Разведчика потемнело — он напрягся, и я почувствовал, что затронул какую-то личную струну, отягощающую его жизнь.

— Мне туда нельзя… Не положено… Запрещено, — решительно отрезал коллега. — Это табу на общение с коллегами не будет снято с меня никогда… Для всех — меня нет в живых…

Вот так-то, подумал я. Поворот событий то ли с плюсом, то ли с минусом. Но не мог же я ошибиться — он был нашим человеком по работе и по духу!

— Историей занимаетесь, говорите, историей? — прервал мое задумчивое созерцание его персоны Старый Разведчик. — Историей вашей и… моей службы. А ведь история находится здесь, в этой беседке и избе. И еще — в Москве…

Вопросы готовы буквально были выплеснуться из меня. Я должен был задать их. Задал и получил четкие ответы.

— Появление в моем окружении нового лица, естественно, должно было меня насторожить, — говорил Старый разведчик, — ибо так нужно для дела, которому я служил, а вы служите сегодня. Без особого труда я узнал ваше имя от людей из правления дачного поселка… А далее — «дело техники»… Краткие сведения о вас оказались у меня, правда, кроме вашей занятости в Академии разведки…

Вот это да! Значит он — из нелегалов? Иначе откуда такая оперативность?

— Ну, Василий Михайлович, обскакали вы меня на повороте… — деланно удивился я.

— Не гневайся, Анатолий, — переходя на «ты», молвил Старый Разведчик. — Все эти «процедуры» лишь ускорят возможное наше сближение…

Откровение за откровение, и я согласился:

— Как мне представляется, нас объединит история… Если я, как начинающий историк, буду допущен к вашему «историческому богатству», — указал я на полки с книгами, журналами и бумагами.

Так началось мое многолетнее «плавание по волнам» русской и советской истории с ее тысячелетним прошлым, в том числе в делах разведки…

За годы общения Старый Разведчик помог мне отойти от простейшей формы подачи материала по истории разведки («история фактов») и перейти на более высокий уровень интерпретации фактов под углом зрения «истории становления мастерства разведки». И это понятно: историком я был условным — как разведчик с опытом работы в «поле» и преподавания, но без спецобразования в исторических делах. Потому изначально меня в учебном курсе истории разведки волновало стойкое желание в подаче фактов следовать хронологии.

Как говорил Василий Михайлович: «В разведке мы привыкли оперировать фактами и реже выходили на рядовом уровне к анализу и обобщению». От него я впервые получил достаточно четко сформулированную мысль, уже ставшую для меня тревожной: история разведки может стать полезной для понимания сложного явления, коим она может быть, если ее деятельность удастся увязать с многовековой историей Государства Российского.

–…Ибо факты беззащитны, если их не поддерживают люди, — однажды подвел итог нашим беседам Василий Михайлович. — А люди смогут сделать это тогда, когда исторические факты из жизни страны и разведки будут подкреплены фактами их полезности Государству Российскому…

И потому напрашивался вывод: во всю тысячелетнюю историю политики Российского государства на международной арене одновременно с жизнью страны шла деятельность разведки с ее специфическими, но повторяющимися из столетие в столетие приемами работы. Тогда мы со Старым Разведчиком сформулировали следующее: если были внешнеполитические цели у нашего Отечества, то были и задачи в интересах их реализации, которые решались с активным участием разведки.

Родившись в двадцатые годы прошлого века, Старый Разведчик через несколько лет после нашей встречи, уже в новом столетии и тысячелетии, ушел из жизни. До последнего дня он был в сознании и однажды, в один из весенних дней, не проснулся. Он оставался верным долгу чекиста-разведчика до последнего дыхания. Может быть, потому его правдивая душа ушла в иной мир без телесных страданий.

Незадолго до кончины Василий Михайлович передал весь свой архив мне, взяв с меня слово завершить обработку материала под углом зрения мастерства разведки с качественной оценкой ее деятельности в конкретных внешних интересах Российского государства.

* * *

В одну из последних встреч с Василием Михайловичем, когда все говорило о том, что конец его жизненного пути близок, он слабеющей, но все еще действующей рукой передал мне потрепанную папку и голосом с нарушенной дикцией сказал:

— Это — мои мысли… очень глубокие… об истоках войны… Я бы сказал так: о фашизме, о войне, о Западе… Они повязаны одной веревочкой… кровавой и позорной…

В руки ко мне перешла видавшие виды пухлая папка. На ней было выведено крупными буквами несколько слов. Причем было заметно, что эти слова многократно обводились — что случается, когда человек над чем-то усиленно думает. А пока слова резко выделялись на фоне каких-то ранее сделанных карандашных пометок.

— Возьми… сохрани… разберись… Найди возможность опубликовать… Лучше всего тогда, когда… с Запада пойдет очередной вал… обвинений в наш адрес… Будут говорить, что мы, советские, развязали… эту войну… Когда наши псевдодемократы… наши местные… начнут нечестную кампанию уравнивания… фашизма и коммунизма…

Я озадаченно смотрел в глаза Старого Разведчика. А он, почувствовав мое недоумение, тронул мою руку и промолвил:

— Поверь мне, так и будет… А эти тридцать листов — готовый ответ им, «пятой колонне» Запада… Это… это… — ре-кви-ем… пятидесяти миллионам жертв прошлой Мировой войны…

Чуть передохнув, Василий Иванович продолжил уже более окрепшим голосом:

— Мы-то с тобой понимаем, что эти… дер-жа-вы не оставят наше Отечество… в покое… Для нас бескровная Третья мировая война уже завершилась… Ведь нет Союза… Государство Российское превратилось… в удельные княжества бывших республик…

Ветеран перевел дыхание, помолчал и продолжил:

— Теперь силы Запада направлены на слом нынешней России… распыление ее на множество национальных уделов…

Василий Михайлович начал успокаиваться и некрепким рукопожатием отпустил меня. Указывая на папку, он только покачивал головой в знак доверия ко мне в этом щепетильном вопросе. И уже вслед мне попросил:

— Как и ранее — никаких ссылок на мое имя… Никаких… Почему — ты знаешь… — Действительно, я знал его обоснованное желание «не высовываться», ибо того требовала его профессия нелегала за рубежом и даже в своей стране.

И уже в дверях он остановил меня, и по его несколько загадочной полуулыбке я понял, что он чем-то хочет меня озадачить. И не ошибся:

— Ты бы и сам понял, но хочу тебя предупредить, что на странице двадцать для тебя приготовлен сюрприз… — Василий Михайлович перевел дыхание и добавил: — Это заставит тебя потерять… спокойствие не на один месяц… может, даже на годы… Но это — сладкая мука… Ею мы заразились с тобой еще там, среди полей станции Сенеж…

Выйдя от него, я думал о неординарной судьбе Человека, Гражданина, Офицера, Профессионала и яркого Патриота до последнего часа жизни. На ум приходили слова ученого — героя фильма шестидесятых годов в исполнении актера Николая Черкасова: «Все остается людям…»

И как бы в доказательство этой мысли я взвесил на руке легкую папку с наследием Старого Чекиста — ветерана войны и разведки. Очередное наследие!

Ознакомился с содержимым папки сразу, придя домой. И оно меня озадачило…

Три слова на обложке папки всю дорогу до дома жгли мою голову: «Фашизм, война, Запад». Когда я развязал тесемки папки и заглянул вовнутрь, то увидел стопку здорово потрепанных листов рукописного текста. И я понял, что мой коллега по службе и в делах с рукописью по истории разведки много работал над этими страницами, строками, словами, ибо весь текст был испещрен пометками, подклейками…

И еще подумал, что наскоком эту рукопись не обработаешь — нужно время… Первый лист особенно отличался множеством помарок, подклеенными полосками с выписками… Чем, собственно, и интриговал.

Но главное — на ней, на этой странице, просматривались попытки Ветерана, видимо, найти заголовок к рукописи. А о том, что он возвращался к нему неоднократно, говорил и разный почерк, и разные чернила, и несколько его вариантов. Вот они:

«Запад породил фашизм и затем войну» (зачеркнуто);

«Фашизм и война — порождение Запада» (зачеркнуто);

«Трагическое детище Запада — фашизм и война» (зачеркнуто).

Тут же пометка: «А где указание на ответственность Запада за них?». И потом — еще: «Фашизм породил Запад и ответственен за войну» (зачеркнуто).

И наконец, крупно: «ЗА ФАШИЗМ И ВОЙНУ ОТВЕЧАЕТ ЗАПАД», а в скобках: «цена этому — жизни 50 миллионов».

Полистав рукопись, я понял: требуется тщательное восстановление текста. И потому не раз я возвращался к заветной папке, но текущие дела с очередной («к 65-летию Победы») рукописью не давали мне сесть за стол и приступить к работе. Правда, кое-что в эту «юбилейную» рукопись поместить удалось.

…Прав был Ветеран: в моих руках оказался листок-памятка на указанной им странице. Прав и в том, что эта памятка не оставила меня в покое на годы и подвигла на новую рукопись.

Что же так встревожило меня? Всего несколько фраз, но какого взрывного содержания: «Предложения германскому командованию»: «…прекратить военные действия. Объявить перемирие до 1 августа 1942 года…»; «…СССР к концу 1943 года готов будет начать военные действия с германскими вооруженными силами против Англии и США»; «…вести совместные боевые наступательные действия в целях переустройства мирового пространства…».

И еще личная пометка Ветерана: «попросить переговорить с Карповым о его книге „Генералиссимус“ — откуда материалы?» (Мне представляется, и читатель поймет: сколько тревожного принесла эта пометка рукой Ветерана?! Сделана она была, вернее всего, после 2002 года, когда вышел двухтомник Владимира Карпова о И. В. Сталине.)

Но все же полностью я смог доработать рукопись Ветерана («Фашизм. Война. Запад»), когда трудился над новой работой — на тему пока необъяснимо загадочных переговорах И. В. Сталина с Германией о перемирии в самый начальный период войны.

А доработав, ужаснулся тому факту, что рукопись Старого Разведчика с его государственным подходом к нашей истории Отечества и Разведки могла… не оказаться в моей последней рукописи, которую читатель сейчас держит в руках. Это было как раз то, чего не хватало в ней для целостного восприятия времени и событий, включая факт «загадочных переговоров» (правда, автор допустил некоторую «вольность», подразделив рукопись на четыре раздела, подобрал к ним эпиграфы и некоторые разъяснения к заголовкам разделов по мере подготовки текста).

Итак, далее наследие Старого Разведчика — «За фашизм и войну отвечает Запад!».