Харбинский круг

Анатолий Самсонов

Двое молодых ученых отправляются в Тибет за знаниями древних, даже не подозревая, что окажутся в эпицентре борьбы спецслужб ряда стран.

Глава V111. Бесы и демоны

Менжинский опустил трубку телефона и замер. Его лицо исказилось гримасой боли и отчаяния. Он был один в кабинете и потому сейчас мог позволить себе эту вольность. Осторожно, словно опасаясь уронить или задеть что-то эфемерно хрупкое, подтянул к груди руку и только после этого с облегчением откинулся на спинку кресла. Острая боль в позвоночнике, спровоцированная движением руки и легким поворотом корпуса, постепенно отпускала, но он знал, что за этой первой волной может последовать вторая. Несколько минут он сидел неподвижно, затем медленно достал платок и вытер со лба бисеринки выступившего пота.

Боли в позвоночнике, отдающие в бедро и коленный сустав, появились после глупейшей и нелепейшей автоаварии, случившейся более двадцати лет тому назад. Это были времена, когда при появлении на улице авто пешеходы уже перестали останавливаться и пялить на них глаза как завороженные, но еще не осознали, как легко это техническое чудо превращается в братоубийственный снаряд. В последнее время приступы боли стали приходить с пугающей частотой и повторными ударами, выводящими на грань болевого шока.

Телефонный аппарат тренькнул, сообщая, что на той стороне абонент отключился тоже. «Бокий, Бокий! Спасибо тебе. Очень удачно получилось с твоими ребятами, а главное вовремя, — сидящий в кресле человек прислушался к себе, — кажется, второй болевой волны не будет». Боль в позвоночнике затихла, успокоилось и колено. Надолго ли? Низким тембром мягко пробили напольные часы в углу кабинета. Есть еще полчаса. Потом начнется сутолока: доклады, шифровки, просьбы, протоколы, мольбы о помиловании, расстрельные акты, агентурные донесения и просто доносы, которым нет числа. Словом, аппаратная рутина и мучительное ожидание нового приступа, который заполнит собой все и отодвинет на время все. И мистика! Убийственная мистика последнего времени! Совершенно необъяснимым образом за приступами боли непременно следовали вызовы к Сталину. Мистика! И уж вовсе непонятно почему и каким образом эта мистика приобретала человеческое лицо. Лицо его зама. Первого заместителя председателя ОГПУ товарища Иегуды Еноха Гершеновича. В повседневной жизни Ягоды Генриха Григорьевича.

Менжинский еще ниже опустил спинку кресла до полулежачего положения, прикрыл глаза и мысленно вернулся к Бокию. Их первое и заочное знакомство состоялось в Петербурге почти тридцать лет тому назад. Бокий, отпрыск старинного русского дворянского рода, даже упоминавшегося в переписке царя Ивана 1V Грозного с князем Курбским, учился в Горном институте и как активный участник студенческих антиправительственных выступлений имел серьезные неприятности с полицией. Менжинский, представитель не менее известной дворянской фамилии, только только ставший дипломированным юристом, интересовался практикой адвокатуры по таким делам. Ему довелось ознакомиться с делом Бокия, и тогда же он узнал об уникальных графических, криптографических и шифровальных способностях этого молодого человека. Записи в тетради Глеба Бокия, изъятой полицией во время ареста и обыска, были не только зашифрованы, но и исполнены разными почерками. Лучшие специалисты полицейского ведомства и даже военной контрразведки бились, но так и не смогли подобрать ключ к шифру. Но даже если бы это и произошло, было бы невозможно приписать авторство одному человеку. Пролистывая загадочную тетрадь, Менжинский обратил внимание на одну особенность: ее листы в правой верхней части были слегка загнуты не от себя, как это чаще всего происходит при перелистывании, а к себе. Это свойственно людям, владеющим скорочтением. Они невольно вроде как подгоняют себя, загибая страницы к себе, потом это переходит в привычку. Эта мелочь запомнилась.

Затем очное знакомство, но именно знакомство и не более того. Прошли годы. Февральская революция и октябрьский переворот преобразили обоих. Народный комиссар финансов товарищ Менжинский! Заместитель председателя Петроградской Чрезвычайной Комиссии товарищ Бокий! Картина пеплом — русская аристократия в коммунистическом перевороте. Замечательная черточка, загадочный штришок украшали ту картину. Общий фон — Советская Россия в кольце врагов. Это кольцо сжимает молодую республику, словно удав свою жертву. Страна коченеет от голода и пылает в тифозном жару. И в это трагическое время принимается решение о создании «Института по изучению мозга и психической деятельности». Разумеется, решение предваряли, как это бывает всегда, некие темные слухи, потом глухие разговоры, закулисные переговоры и малопонятная идеологическая возня со странными аргументами вроде того, что ключ к человеческому мозгу — это ключ к победе коммунизма в планетарном масштабе и прочее в этом же роде. Он, Менжинский, не верил этим слухам и фантазиям. И получил урок. Позже, уже имея на руках решение правительства, он узнал, что автором и движителем идеи создания института является товарищ Глеб Иванович Бокий! Это был сюрприз! Он же, как выяснилось, был автором грубо-утилитарного и потому неубиенного аргумента о необходимости концентрации всех научных и медицинских сил для обеспечения дееспособности мозга вождя мирового пролетариата. О том, что проблема дееспособности вождя существует и в любой момент может встать во весь рост, в высших эшелонах власти было известно. А чтобы капризный, щепетильный и своевольный Ильич не встал в позу, преподнесено было так: Партия считает, что здоровье гражданина Ульянова — это частный вопрос, а здоровье и работоспособность товарища Ленина — это дело партии, это, в данный конкретно-исторический момент, вопрос существования первого в мире пролетарского государства, несущего факел Мировой революции. И даже слывший серым и приземленным прагматиком нарком по делам национальностей Иосиф Сталин, случившийся о ту пору в Москве, узнав на келейном совещании о затее с Институтом, сощурил глаз, пожевал ус и с наигранно усиленным акцентом заявил: — Ми всэ знаем — товарищ Лэнин это тэрмидор и мозг рэволюции. А рэволюции бэз мозгов нэльзя. — Причем здесь термидор Сталин объяснять не стал, спрятал в усах загадочную ухмылку и собрался, было, уйти, но был остановлен Свердловым: — Коба, постой, а протокол? — Сталин вернулся, подошел к столу секретаря, ведущего протокол, наклонился, отыскал свою фамилию, взял ручку и сильно нажимая на перо и брызгая чернилами вывел «ИСт». Свердлов, полыхая чахоточным румянцем, возмущенно спросил: — Что, что это такое — «ИСт»? — Ответ последовал моментально: — Яков, ты савсэм балной — «ЫСт» — это я, вот такая будэт ыстория. — Когда дверь за Сталиным закрылась, прозвучала длинная нецензурная фраза. Все с удивлением уставились на интеллигентнейшего Свердлова. Было известно, что в сибирской ссылке он и Сталин какое-то время проживали под одной крышей, сиречь в одной избе, и бес их знает, что там было, но с тех пор товарищ Свердлов недолюбливает товарища Сталина. Но чтобы до такой степени? А товарищ Сталин проследовал в свой наркомат, состоявший из кабинета, двух облезлых письменных столов, дюжины таких же стульев, наркома, то есть самого Сталина, и секретаря. Секретарь — миловидная женщина средних лет, — была на месте. С приходом наркома наркомат собрался в полном составе. Сталин положил на стол перед женщиной прихваченную копию только что подписанного им протокола и через десять минут знал всю подноготную этой истории. Маленьких людей большого аппарата всегда объединяет цеховая солидарность, и потому они знают все или почти все секреты подковерной возни и аппаратных игр. Это их среда обитания. «Так, так! Значит, товарищ Бокий! Хм, хм, интересно».

Была еще одна памятная черточка, штришок к картине. Лето 1921 года. К нему, Менжинскому, — в то время члену Коллегии ВЧК — на дачу в Архангельском пожаловал старый друг Чича — отпрыск некогда славного рода Нарышкиных, роднившихся с царями — теперь нарком иностранных дел товарищ Чичерин. Был он мрачнее тучи. Расположились на солнышке в шезлонгах, вынесенных на травку. Говорил в основном нарком Чича. Недавно он вернулся из поездки на тамбовщину. Давно не был в родных местах и вот выпала такая возможность. Ильич, давая добро на поездку, попросил оценить обстановку в мятежной губернии и присмотреться к местным товарищам. Чича рассказал: — Приехал я в Тамбов и попал в осажденный город. Переговорил кое с кем, повстречался. В родной Кирсановский уезд не поехал. Михаил Тухачевский отговорил. Он командовал там армейскими подразделениями, брошенными на подавление мятежа. Сказал, что от уезда осталось одно название. Встретился с местными товарищами, собрал их и спрашиваю — как же так получилось, что понадобилась целая армия для приведения к порядку гражданского населения. И что ты думаешь? Смеются! И секретари губкома Райвид и Пинсон, и завотделом пропаганды Эйдман, и предгубисполкома Шлихтер! Смеются и говорят, мол, ничего — теперь быдлам так всыпали, что больше трепыхаться не будут. Тухачевский постарался. Спрашиваю продкомиссара Абрама Гольдина где он нашел эту чёртову Красную Соню? Она же Софья Гельберг. И кто дал ей помимо права продразверстки, то есть права безвозмездного изъятия сельхозпродуктов у граждан, еще и право расстрела, то бишь бессудного лишения жизни этих самых граждан? Гольдин отвечает мне, и тоже с усмешечкой, мол, прислал Соню председатель губчека товарищ Редассман. Он заполнял ей манд.., ха-ха, мандат, его же, дескать, надо спрашивать и о правах. Но спрашивать было уже не у кого. Редассмана за превышение полномочий, моральное разложение и отход от принципа пролетарского интернационализма (ему, видите ли, подавай наложниц евреек или, на худой конец, хохлушек, это на Тамбовщине-то, и непременно брюнеток) уже успели расстрелять. Красную Соню, прозванную так за кровавые расправы, мятежники изловили, раздели догола и посадили на два кола. Соня умоляла и просила о милости, просила, чтобы ее пристрелили. Но не было ей милости. Ну, ладно. Спрашиваю Эйдмана — кто надоумил товарищей поставить в городе Козлове памятник Иуде как борцу с религиозным мракобесием? И, представляешь, он мне с наглым смешком отвечает: товарищ Троцкий приказал! Ты понимаешь, Вяча? Троцкий приказал! Понимаешь? В православной российской глубинке памятник Иуде? — Здесь что-то случилось с Чичей, его речь потеряла связность. — Он смотрел вдаль и повторял: — Демоны! Ах, демоны! Демоны, порождающие бесов! — Затем спохватился, как будто вспомнил что-то, и сказал: — Знаешь, Вяча, я ведь к тебе не впечатлениями поделиться приехал, а по делу. Надо что-то делать, а иначе погорим. Всю нашу посольскую переписку на той стороне читают. Полагаю, что и вашу переписку с резидентурами читают тоже. Специалисты слабые, потому и шифры ни к черту. Да и предатели! Что делать? — Как только Чича замолчал, Менжинский медленно, четко и с расстановкой произнес два слова: — Бокий Глеб.

— Что Бокий Глеб? — переспросил Чичерин, уперев взгляд в собеседника и играя бликами пенсне. — Зависла пауза. — А-а, — нарком Чича хлопнул себя по лбу, — он тоже знал историю с зашифрованной тетрадкой Бокия и теперь все вспомнил, поблагодарил и скоро стал прощаться.

Через два месяца прибывший из Средней Азии загорелый Бокий обосновался в кабинете начальника Спецотдела при ВЧК. Теперь о качестве шифровальной работы можно было не беспокоиться.

Тем временем залитая кровью, опустошенная и разрушенная страна тяжело как поврежденный корабль разворачивалась в сторону неизвестного фарватера — к новой экономической политике. Все понимали, что возрождение рынка означает неизбежное возвращение ненавистного класса собственников-эксплуататоров и, как следствие, рост социальной базы контрреволюции в стране. А уж за этим непременно последует и активизация деятельности зарубежных белоэмигрантских организаций и спецслужб ведущих капиталистических стран. В новых условиях нужно было искать новые формы и методы работы ВЧК. Он, Менжинский, в этом был убежден. Изыскания привели его к архиву Сергея Васильевича Зубатова — бывшего начальника Особого департамента московской полиции. В свое время этот новатор политического сыска попортил немало крови революционерам — подпольщикам, однако на пике карьеры был отстранен от должности и изгнан в отставку без пособия и пенсиона. Увы, на Руси такое случается частенько, ибо сказано — нет пророка в своем отечестве. В марте 1917 года, узнав об отречении императора от престола, обиженный, но верный полковник пустил себе пулю в сердце.

Получив архив покойного — три толстые папки, — Менжинский из листа ознакомления узнал, что с материалами ознакомились трое: первый — сотрудник учетно-архивного отдела ВЧК, принявший их на хранение, вторым оказался, кто бы мог подумать — Глеб Бокий, а третьим — невероятно, но факт — значился сам товарищ Сталин! Он — Сталин — поработал с зубатовским архивом месяцем раньше. Это был очередной сюрприз.

Менжинский тщательно изучил наследие Зубатова и не пожалел о потраченном времени. Зародилась искорка идеи о легендированных агентурных группах, своего рода приманки для контрреволюционных элементов внутри страны и за ее пределами. Следовало все оценить и взвесить. Но что же привлекло в этих материалах Бокия и Сталина? Относительно Сталина вопрос остался без ответа, что касается Бокия, ответ он нашел в третьей и самой объемной папке зубатовского архива. Эта папка не имела прямого отношения к профессиональной деятельности полковника, это была своего рода коллекция. Порожденная временем модная волна эзотерики не только с головой окатила корифея политического сыска, но и увлекла его за собой в туманные дали загадочного и непознанного. Подобно нумизматам и филателистам, десятилетиями собирающим монеты и марки, полковник собирал сведения о колдунах, волхвах, прорицателях, магах и исторических фигурах, подкрашенных мистикой и чертовщинкой. Словом, о людях, чьи способности и возможности не укладывались в прокрустово ложе общепринятых представлений их современников. От древнего полумифического египтянина Гермеса Трисмегиста, до вполне конкретного русского современника Григория Распутина. О тех, кто во все времена волновали и будоражили людей, проявляя себя за гранью понимания, затрагивая тайные эмоциональные струны общества и сильных мира сего, и ловко играя на них. Относительно некоторых персонажей коллекции полковник вкратце высказывал свое мнение, другим, к примеру, Великому инквизитору Испании Фоме (Томасу) Торквемаде посвятил пространное исследование. Считая его отцом политического сыска, полковник пытался найти мотивы и понять: почему этот человек, еврей по происхождению, безжалостно уничтожал соплеменников и, в конце концов, добился их полного изгнания из Испании. Но не загадочный и жестокий Фома привлекал Бокия, не многозначительные зубатовские аналогии Испании конца пятнадцатого века и России начала двадцатого. И даже не выводы полковника о том, что радикальный ленинский большевизм, еврейский по национальному составу верхушки, распространяя свое влияние в бурно растущей русской пролетарской массе, приобретает демоническую силу, способную порождать бесов классового фанатизма. Нет. Его интересовал Аполлоний Тианский — современник Иисуса Христа, прокуратора Понтия Пилата и первых императоров Рима. Философ, маг, путешественник и, по мнению полковника, первоклассный разведчик. Здесь был русский перевод трактата Флавия Филострата «Жизнеописание Аполлония Тианского», несколько опубликованных в разное время и в разных странах работ, письма, брошюра на немецком языке и авторский реферат Зубатова. В нем полковник утверждал, что немецкий текст брошюры — это перевод латинской рукописи самого Аполлония Тианского, исполненной им по возвращении из длительного путешествия в Малую Азию, Иудею, Египет и Индию. К рукописи Аполлония прилагалась примитивная, но подробная карта с нанесенными маршрутами исхоженной им вдоль и поперек Малой Азии и его похода в Индию. На карту были нанесены горные хребты и тропы, водные преграды и броды, болота, зыбучие пески, караванные пути, колодцы и даже ареалы распространения дикой пшеницы двузернянки. Рукопись хранилась в римском императорском архиве, а затем, на пороге крушения Империи, перекочевала в папскую библиотеку. Через восемьсот лет папа Климент передал ее императору Священной Римской Империи Германской нации Фридриху I Барбароссе, занимавшемуся в то время разработкой маршрута и подготовкой третьего Крестового похода в Святую землю за гробом Господним. По приказу императора Саксон Грамматик перевел рукопись на немецкий язык. Помимо топографической и описательной части, Аполлоний излагал в своем творении и мысли о том, что еще царю Соломону во времена оны было известно, что не все атланты погибли во время катастрофы, что часть их заблаговременно покинула Атлантиду — или, по Аполлонию — Terra australis incognita — неизвестную южную землю, и обосновалась в Индии. И был у Соломона некий ключ, — Сlavicula Salomonis — и потому, как полагал Аполлоний, не только «золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов» привозил царю раз в три года его Фарсисский корабль, как сказано в древней книге (Библ. 3-я Книга Царств 10:22,23), но и еще что-то, чтобы он «…превосходил всех царей земли богатством и мудростию». И «нашел» царь Соломон этот Ключ, будто бы исследуя грандиозное сооружение атлантов в долине Бекаа в Леванте — огромную площадку — стоянку колесницы Бога — выложенную с изумительной точностью потрясающе огромными гранитными блоками. Через тысячу лет после царя Соломона римляне возвели на этом фундаменте грандиозный храм Юпитера. Каждый римский император считал своим долгом посетить этот храм и принести жертвы богам.

А царь Соломон на закате своего долгого царствования, якобы пришел к мысли, что не может доверить чудесный Ключ ни одному из своих сыновей: ни Иеровоаму, ни Ровоаму, ибо предчувствовал Соломон, что натворят они с этим Ключом великих бед. И спрятал царь Соломон Ключ в Священной пещере в долине реки Инд, а свитки атлантов еще далее — в Тибете.

Не обмануло предчувствие мудрого царя. Его сыновья и без Ключа натворили неописуемых бед, на четверть тысячелетия ввергнув народ в кровавую междоусобицу.

И Александр Великий, по мнению Аполлония, устремился в Индию не за новыми землями, богатством и славой, — все это у него уже было. Он стремился овладеть Ключом. Разгромив персидского царя Дария и, завершив, таким образом, создание собственной империи, Александр заявил диадохам — представителям своей военной элиты, — что теперь ему предстоит найти ответ на вопрос: как управлять народами его огромной империи не только и не столько силой оружия, сколько силой знания, ума и убеждения. И он знает, где следует искать ответ на этот вопрос и поведет туда армию. Но разве можно силой оружия заставить служить себе то, что превосходит любое оружие? Очевидно — нет, и Александр понес наказание: — принял смерть в расцвете сил и зените славы.

Аполлоний Тианский избрал свой путь и прошел его, но итоговая часть — о результатах, о том: было ли его путешествие в Индию успешным — в рукописи отсутствовала. Это было вполне в духе папы: передать императору лишь то, что отвечало целям и интересам самого понтифика. И не более того. Заключительная часть рукописи, видимо, так и осталась за семью печатями в хранилищах Ватикана.

В папке полковника была также копия письма грека Лукреция Цицерониса, адресованного князю Федору Юрьевичу Ромодановскому. В письме автор сообщал, что прибыл в Россию вместе с Францем Лефортом при возвращении в Москву Великого посольства; что это именно он, Лукреций, привез в Россию и трактат Аполлония Тианского, и, главное, обращение православных общин Греции, Болгарии и Сербии, придавленных турецким игом, к царю Петру. Он жаловался в письме, что Лефорт обманным путем завладел этими документами, чтобы они не попали к Петру Алексеевичу, который вняв мольбам единоверцев, вполне мог оставить до лучших времен неприветливый, болотистый и холодный север со свинцовыми водами Балтики, и обратить взоры к благодатному югу и теплым морям. И там, при поддержке страждущих во Христе братьев славян и православных эллинов, рубить окно не только в Европу, но и Азию. Царь Петр Алексеевич мог отвернуться от болотной осоки, чахлого кустарника, от нищих чухонцев и замерзающего зимой залива, и устремиться к югу: к портам и виноградникам Средиземноморья, италийским пиниям и ливанским кедрам — к сказочной Персии и богатейшему Индостану. Лефорта такой вариант развития событий не устраивал. А все потому, пояснял Лукреций, что Лефорт — ставленник швейцарской гильдии Ганзы — имеет намерение устранить конкурирующих с ганзейскими купцами сильных шведов руками царя Петра. С детской непосредственностью Цицеронис сетовал, что когда ему удалось, наконец, попасть на званый ужин к Петру Алексеевичу, коварный Лефорт подговорил Александра Меньшикова и тот так напоил его, что когда удалось приблизиться к царю, он, Цицеронис объяснить и рассказать ему уже ничего не мог, а мог только мычать и икать. Петр Алексеевич смеялся, а Лефорт называл его, Цицерониса, шутом гороховым, унижая, таким образом, и его самого, и его фамилию. (Цицеро — лат.cicero — горох. Прим. авт.)

Реферат Зубатова был интересен и версиями альтернативной истории Российской Империи. Но заинтересовал он Менжинского не столько содержанием, сколько меткой Бокия. Да, да, меткой Бокия! Она проявилась при внимательном осмотре Менжинским этих документов, помещенных в папку №3. Меткой Бокия, его визитной карточкой стала привычка подгибать к себе при чтении правые верхние углы листов точно так, как в той его затерявшейся во времени загадочной тетради.

Итак, интерес Бокия — Аполлоний Тианский. Это стало понятно. Но что, что за всем этим стоит? Тогда — в 1921 году — Менжинский не нашел ответа на этот вопрос. Он получил его через два года, когда Бокий развил бурную деятельность по подготовке и отправке экспедиции в Тибет. Это было тяжелейшее для страны время. В Поволжье, а это треть страны, свирепствовали голод, безработица и бандитизм, люди умирали тысячами, толпы беспризорных детей подались в города в поисках куска хлеба Христа ради. До Тибета ли? Но умело запущенный Бокием неубиенный аргумент, что экспедиция — это последняя возможность, последний шанс спасти безнадежно больного Ильича, — сработал четко. Вот тогда Менжинский и пришел к выводу, что архивные изыскания Бокия имели цель определить направление или убедиться в правильности избранного пути поиска знаний древних, в существование которых, судя по всему, он верит безоговорочно. А коль так, то, зная характер Бокия, можно сделать вывод: он ни при каких обстоятельствах не откажется от поставленной цели.

К несчастью, экспедиция 1923 года бесследно исчезла где-то у отрогов Тибета. Но это не охладило и не остановило Бокия. В конце 1926 года в Тибет и Гималаи отправилась группа Николая Рериха и Якова Блюмкина. Автором затеи был, конечно же, Бокий. Несмотря на то, что «аргумент Ильича» по причине смерти вождя отпал сам собой, как-то уж очень легко Глебу удалось «пробить» финансирование экспедиции. Это было странно. Странным было и то, что на момент решения финансового вопроса состав группы был еще не определен. Все странности рассеялись, когда стало известно о включении в группу Якова Блюмкина по инициативе, кто бы мог подумать, да, да, товарища Феликса Эдмундовича Дзержинского. А ведь ФЭД был в то время — незадолго до смерти — настолько занят экономическими, организационными, хозяйственными проблемами страны и собственного здоровья, что и руководителем-то ГПУ был лишь номинально. До Блюмкина ли ему было и какой-то сомнительной экспедиции? Да и по своим взглядам он был бесконечно далек от всякой эзотерики и мистики. Так что вряд ли Блюмкина придумал сам Дзержинский. Бокий предложить эту кандидатуру не мог. Мягко говоря, он не жаловал товарища Блюмкина. Не жаловал за его склонность к дешевым внешним эффектам и самолюбованию, за пристрастие к богемному шику и ажиотажному вниманию к собственной, как ему хотелось бы выставить, демонической персоне и абсолютное, действительно демоническое, презрение к чужой жизни. Глеб Иванович издевательски — снисходительно называл его «Петухом местечковым с маузег-гом на пузе и г-г-а-анатой в заднице, или просто Кукаг-гекой-Кукарекой», пародируя его легкую картавость, намекая «гранатой» на участие в убийстве немецкого посла Мирбаха и вообще на пристрастие к оружию. Никто из руководства ГПУ Блюмкина рекомендовать не мог. Все знали, что Блюмкин был одно время порученцем опального Троцкого и, следовательно, рекомендовать его было равносильно навешиванию на себя ярлыка троцкиста со всеми вытекающими последствиями. Отсюда следовало, что, если это не сам Железный Феликс, что маловероятно, то, значит, он действовал по чьей-то указке. По чьей? Кто мог ему указывать? Этим человеком мог быть только Хозяин — товарищ Сталин — и никто другой. Все это — быстрое и щедрое решение финансового вопроса — шутка ли — сто тысяч полновесных золотых рублей, — и Блюмкин, означало, что в игру вступил новый игрок, ходы которого всегда продуманы, а цели тщательно скрыты. И было еще одно соображение: не тот человек товарищ Сталин, чтобы в своей игре доверить даже втемную, то есть, не посвящая в замысел, важную роль человеку, которого он не знает лично. Отсюда следовал вывод: где-то их пути — Сталина и Блюмкина — пересекались. Выяснилось: да, пересекались. На Южном фронте Гражданской войны. Сталин был откомандирован туда с чрезвычайными полномочиями, Блюмкин же координировал действия военной разведки.

Мысль вернулась к недавним событиям. Летом прошлого, 1928 года Николай Рерих объявился в Москве, общался с Бокием, Ягодой и Чичериным. Сталин его не принимал, следовательно, ничего сенсационного Рерих не привез, и очень скоро покинул страну, оставив напоследок туманные намеки о какой-то бесценной шкатулке, обладателем которой стал Блюмкин. Сам же Блюмкин продолжал оставаться где-то за рубежом, и это укрепляло в мысли, что главный Игрок, помимо участия в тибетском походе, предусмотрел для него еще какую-то роль. Какую? Время, быть может, покажет.

Бой часов прервал воспоминания и размышления Менжинского. С последним ударом дверь открылась, в кабинет вошел секретарь с папкой докладных документов, подошел к столу и положил папку перед Менжинским. Ее вид напомнил ассоциативно о рукописи Аполлония Тианского и навеял мысль о том, что, может быть, партайгеноссе Гейдрих, или кто другой из высших жрецов черного ордена СС, также внимательно вчитывался в строки древней рукописи, как товарищ Бокий, и пришел к тем же выводам относительно древних знаний, Тибета и Гималаев. Ведь могут же разнесенные географически явления иметь общие черты? Вполне. Могут они развиваться параллельно? Судя по тому, что происходит, очень даже могут. Да. Мысль вернулась к Бокию: «Интересно было бы знать: к каким выводам он пришел относительно моей осведомленности о его ребятах?» И вслух: — Да, вот что, — Менжинский вспомнил сталинский кабинет и книги на столе, повернул голову и обратился к секретарю, — найдите и принесите мне роман Достоевского «Бесы» издания 1873 года. Отпустив секретаря, Менжинский придвинул к себе папку и раскрыл ее. Тут же раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал знакомый голос Поскребышева: — Хозяин приглашает вас к 21.30. — Хорошо, — коротко ответил Менжинский, повесил трубку, закрыл глаза и сразу увидел лицо Генриха Ягоды. «Бес бы тебя побрал! Прямо мистика какая-то!» — и вслед за этим почувствовал, как начал неметь позвоночник, заныло и дало знать о себе колено. В голове кто-то с ужасом прокричал: — Вторая волна! — Он скрипнул зубами, зная, что сейчас последует удар невидимой и безжалостной руки. Она загонит шило в позвоночник и начнет его там раскачивать. Бисеринки пота выступили на лбу. Рабочий день начался.

Бокий после короткого телефонного доклада действительно думал о своих ребятах. Но не о том, как о них узнал Менжинский. На этот вопрос он нашел более — менее приемлемый ответ раньше. Рассуждать долго не пришлось: «От кого я получил тетрадь из библиотеки творческого наследия Бехтерева? От замдиректора института Гутмана. Он же помог мне, чтобы изготовленная мной копия тетради (сколько времени было потрачено на имитацию почерка Бехтерева!) с придуманными рассуждениями папы о тибетских знаниях и „ключе царя Соломона“, попала именно в руки Соколова. Кто знал, что это я устроил Михаила Крюкова на работу в ту же лабораторию, где трудился Соколов; кто знал, что это я организовал им комнату в коммуналке? Опять же Гутман. Далее — в институте только он, Гутман, знал, что Крюков пришел к ним на работу из моей конторы. И, наконец, он же, Гутман, по моей просьбе провел беседу с Соколовым, подталкивая его к уходу из института после скандального и сенсационного доклада на симпозиуме. Оставалось выяснить: — где могли пересекаться Менжинский и Гутман? Выяснилось: — в Рабкрине Гутман был заместителем Менжинского. О, бесы и демоны, не просчитать пути ваши! Добавить к Гутману мое участие в подготовке прошлых тибетских экспедиций и, пожалуй, да: Менжинский мог просчитать мою цель. Просчитал и попал в точку»

Бокий вздохнул, достал из коробки папиросу, размял ее и закурил, вспоминая и про себя рассуждая: «Петр Соколов. Сильный парень. Из дворянской семьи. Его отец — специалист по античным культурам, профессор — преподавал в Петербургском университете. В марте 1917 года отец с матерью уехали в Египет по приглашению Владимира Семеновича Голенищева — руководителя кафедры египтологии Каирского университета. Сын — Петр — покинуть воюющую Россию отказался, закончил в том же году полный курс медицинского факультета, призвался в армию и выхаживал раненых в Московском госпитале. Там его заметил Бехтерев и организовал перевод в свой институт мозга. Парень имеет все задатки настоящего ученого. Так считал папа Бехтерев, а он в выборе учеников не ошибался никогда. Как-то в узком кругу папа высказал соображение, что Соколов, как и он сам, — фанатик от науки и аполитичный патриот. Он может пойти за знанием по любой дороге, он свободен как птица и, как птица, всегда вернется к гнезду.

Сравнение с птицей, возвращающейся к гнезду, и подтолкнуло к мысли о нелегальной отправке Соколова в Тибет. Но одному тяжело. Нужен напарник. Так появился Михаил Крюков. Талантливый инженер-технолог. Технарь — мечтатель. Мечтает о путешествиях. В меру авантюрист. В целом хороший парень, но иногда слишком категоричный и с заносами. По его определению общество состоит вовсе не из классов и социальных групп. Нет. Оно состоит из вождей — их немного — и остальных — их много, они — масса задроченных и удрученных — расходный материал с точки зрения вождей. Гм, да. Впрочем, если снять с наших пропагандистских штампов цветистую словесную политическую шелуху, то, пожалуй, он прав. Даже у сдержанного Менжинского проскакивают выражения типа «социалистическая скотинка». Возвращаться к задроченным и удрученным, к социалистической скотинке? Нет, Крюков не вернется. Да и бес с ним. Вернется Соколов.

Память опять сделала рывок назад. К экспедиции 1926 года. Его, Бокия, после всех его усилий по организации экспедиции просто отвели от всего, что было связано с этим делом, и включили в состав экспедиции людей, по его мнению, заведомо бесполезных. И сразу после этого последовала наглая выходка Блюмкина. Он заявился в кабинет Бокия, вальяжно развалился на стуле, соорудил мерзопакостную улыбочку на наглой роже и многозначительно отцедил через губу, что никаких действий против его, Блюмкина, кандидатуры предпринимать не надо, ибо в противном случае тайна масона Бокия перестанет быть тайной. Кукарека может прокукарекать, и это Бокию выйдет боком. Так и заявил. Что тут скажешь? Да, он, Бокий, был масоном. Это правда. Изрядное количество видных революционеров были в свое время членами различных масонских лож, это не считалось чем-то из ряда вон. Правда, позже, уже после революции, они открыто признали причастность к братству вольных каменщиков, прикрываясь интересами дела. А он не захотел кривить душой и промолчал. Да. А Блюмкин, конечно, сволочь, тут иного мнения быть не может, но сволочь талантливая. Бокий знал, что после нескольких месяцев пребывания в начале двадцатых годов в Иране, Блюмкин освоил язык фарси, местные традиции и обычаи и свободно общался с местным населением, и даже стал одним из создателей Иранской Коммунистической партии.

И пришлось — таки эту сволочь Блюмкина отпустить, а об экспедиции забыть. Источник же осведомленности Блюмкина о собственном масонском прошлом Бокий даже не пытался вычислить, поскольку был знаком с афоризмом этого проходимца: «Что известно одному еврею, то известно всей шобле.» А шобла велика, ох, велика! И корпоративна, и конспиративна. Да, сколько времени потеряно! И, как заноза в мягком месте, засевшая где-то в глубинах сознания мысль о том, что рано или поздно юношеское романтическое масонское увлечение вылезет, по выражению подлеца Блюмкина, ему, Бокию, боком.

Затем смерть Бехтерева и печальное осознание того, что революционного прорыва в познании человеческого мозга в обозримом будущем ждать не приходится. Увы, не приходится. Да.

И ожидание. Тревожное ожидание надвигающихся событий уже поставленных на повестку дня. Коллективизация и индустриализация. Грандиозные планы и поистине бесовский замысел их выполнения. Относительно последнего — то бишь изощренно-бесовской сути замысла — он не питал никаких иллюзий. Первый этап коллективизации — раскулачивание и ликвидация кулачества как класса. Ликвидировать — значит отобрать у кулаков все имущество. Передать его как вклад государства в создаваемые колхозы, играя на низменных чувствах бедноты, приманивая их этой халявой в колхозы и, одновременно, запугивая кулацкой судьбой так называемых середняков. Какой судьбой? А страшной судьбой! Часть кулаков будет переселена в северные районы и Сибирь. Этим можно сказать повезет. Остальные попадут за колючую проволоку на гигантские стройплощадки, лесоповалы, шахты и прииски в качестве бесправной, бесплатной, ударной силы великого плана индустриализации. Но как определить: кто есть кто? Кто кулак, а кто середняк? И кто судьи? Для определения бедняка никакие критерии не нужны — голая задница говорит сама за себя, а с теми как? Этого никто не сказал. И потому не нужно быть глубоким психологом и знатоком деревни, чтобы догадаться какая судьба ждет середняков в нищей общине, пораженной и развращенной безнаказанным грабежом зажиточных соседей. А это миллионы людей. А по статистике крепкие кулацкие хозяйства производят около трети всей товарной сельхозпродукции, а с середняками — значительно больше половины. И где гарантии, что беднота и голытьба, получившая имущество «богатеев», будет с таким же рвением как они работать над его приумножением? Нет таких гарантий и быть не может. Более того, с большой степенью вероятности можно предположить, что замена выношенного и выстраданного тысячелетнего понятия «мое» на недоношенное и непонятное «наше» только снизит мотивацию к труду. И что все это означает? Это означает, что над страной только только оправившейся от голода вновь нависнет призрак этого ужаса. Но и это еще не все. Чтобы труд миллионов сельских мужиков, загнанных за колючую проволоку на гигантские стройки и промплощадки был эффективным, ими нужно руководить и их нужно обучать. Значит, потребуется немало технических специалистов высшего звена, еще больше среднего и огромное количество квалифицированных рабочих. Но вряд ли найдется потребное количество энтузиастов готовых добровольно работать в зоне. Где же их взять? Негде. И потому придется их изъять с заводов, конструкторских бюро, мастерских и транспортных предприятий. То есть оторвать от нормальной жизни и бросить в зону. Пусть поработают на Идею за миску баланды, если хотят жить. На каком основании? На основании исторической и революционной необходимости. А чтобы в глазах обывателя все это выглядело пристойно, придется создать коварного и хитрого врага, раздувающего классовую борьбу и сбивающего с пути истинного отдельных советских граждан. Вот где пригодится великолепная идея Менжинского о легендированных антисоветских агентурных группах. У хорошего хозяина ничего не пропадает. Так что Хозяин, надо полагать, оценил идею. Ведь обывателю будет невдомек, что «враги», плодящиеся по стране как тараканы, и есть плоды той распрекрасной идеи. А доведя идею до абсурда, можно раздувать кадило классовой борьбы где угодно, хоть в затхлом Уюбинске, хоть в Колыбели Революции. Воистину бесовский замысел. Что последует дальше догадаться и вовсе нетрудно. Рост недовольства, вспышки насилия, террор, репрессии, страх как среда обитания. А страх питается только кровью и, значит, опять кровь, кровь, кровь. Предстояла большая, сложная и кровавая работа. Но она не вдохновляла. И именно поэтому назначение после смерти ФЭДа на пост главы ОГПУ Вячеслава Менжинского он, Бокий, воспринял равнодушно. Хотя, как близкий ФЭДу человек, он знал, что незадолго до своей смерти Железный Феликс, обсуждая со Сталиным вопрос о преемнике, назвал кандидатуру его, Бокия, с оговоркой, что, конечно, логичнее было бы предложить Менжинского, но тот очень болен и, дескать, негоже менять умершего Дзержинского умирающим Менжинским на пороге великого исторического перелома. Так и сказал. Хозяин внимательно выслушал, но, как всегда, поступил по-своему. А в данном случае с точностью до наоборот: он все же сделал главой организации Менжинского, но стал приближать к себе его заместителя — Генриха Ягоду. Ничего не изменилось и после скандально — знаменитого выступления Менжинского на торжественном собрании по случаю десятилетнего юбилея органов ВЧК-ОГПУ, когда, взойдя на трибуну, он вдруг смертельно побледнел и вместо заготовленной речи произнес несколько слов вроде того, что чекист должен уметь хранить молчание, на том закончил, покачнулся и, прихрамывая, ушел. После того выступления Хозяин все чаще стал вызывать к себе Ягоду для решения практических вопросов. Значит, именно ему будет отведена главная роль в предстоящих событиях. Роль демона, роль палача.

Бокий затушил папиросу в пепельнице. Ему припомнилось чье-то выражение: «если поскоблить циника, то непременно проявится идеалист». Да, а в моем случае не только идеалист, но и неисправимый романтик. А все потому, что я не хочу крови, не хочу! Я устал от крови. Но и не вижу для страны другого пути, кроме пути кровавой ломки. Моя соломинка, моя последняя и может быть наивная надежда избежать запуска этой мельницы на крови — знания древних.

Как они там, мои ребята?

Менжинский вернулся в свой кабинет после аудиенции у Сталина около одиннадцати часов вечера. Это была необычная аудиенция. В этот раз говорил в основном Сталин. И говорил о вещах весьма удивительных. Как выяснилось, Яков Блюмкин по возвращении из Индии в Россию через Турцию встретился с Львом Троцким, обосновавшимся на турецком острове Принкино в Мраморном море. Мало того, что встретился, но и получил от него письмо для передачи Карлу Радеку. Блюмкин письмо перепаковал и от своего имени отправил адресату диппочтой через советское консульство в Константинополе. Умный Радек, получив письмо и уяснив, от кого оно, передал его Сталину. Сталин, вручая вскрытое письмо Менжинскому, поведал ему обо всем этом спокойно и, как всегда, с совершенно непроницаемым лицом. И только то, как прозвучало последнее слово в его фразе: «Надо арестовать Блюмкина, этого предателя», и то, что, набивая трубку, он просыпал табак, выдавало его эмоции. Вероятно, что-то пошло не так как замыслил главный Игрок. А мог он с бесовской хитростью замыслить в своей многоходовке вывод Блюмкина за рубеж раньше, чем страну покинет Троцкий? Мог, это в его духе! И тогда их встреча за границей не вызвала бы подозрений Троцкого. А главный Игрок мог таким образом получить через Блюмкина контролируемый канал его связи с оставшимися в СССР сторонниками. Да! Мог! Но что-то пошло не так!

Конец ознакомительного фрагмента.