Снега, снега

Андрей Бондаренко

На нашей прекрасной планете есть места, которые не рекомендуется посещать без веских на то причин. Почему? Можно – ненароком – «провалиться». Куда? Например, в прошлое. Или же в параллельные миры. Казалось бы, что в этом страшного? Ну, параллельные миры. Подумаешь. Даже интересно. А как вам – оказаться в концентрационном лагере для нежелательных пришельцев? Особенно учитывая тот факт, что скоро – где-то рядом – с неба упадёт гигантский астероид? Вот то-то же…

Глава четвёртая

Будни узников

— Лёха, просыпайся. Просыпайся, друг. Ну, пожалуйста, — надоедливо забубнил в ухо чёй-то смутно-знакомый голос. — Уже сигнал был. Мол, подъём, побудка… В карцер, морда белобрысая, захотел?

«Смутно-знакомый голос? — задумался Лёха. — Э-э-э, м-м-м, блин перепечённый… Это же Хан, мать его степную! Морда узкоглазая. Узкоглазая, но честная… Удивительно, как похож — физиономией — на Жигдэрдемидийна Гурраччагу. Кто такой — Жигдэрдемидийн Гурраччага? Глупый вопрос! Первый монгольский космонавт, ясная летняя зорька… Как такое может быть?».

— Значит, дурака настроен валять? — загрустил Хан. — Карцер светит, понятное дело. Не хочется. Там больно делают. Ногти вырывают с корнем. Зубы выбивают. По ногам лупят — мешочками, туго набитыми речным песком — почём зря… Оно мне надо?

— Не надо, — не открывая глаз и блаженно улыбаясь, подтвердил Лёха. — В чём же тогда дело? Иди вместе со всеми — по нежной утренней росе — радуясь ласковому утреннему солнышку. Ну, и добрейшим Ангелам, понятное дело…

— Не пойду.

— Почему?

— По кочану, как ты любишь говорить. Хотя, я не знаю, что это такое — «по кочану».

— Так и иди.

— Не пойду.

— Почему?

— По кочану. Я твой друг.

«Придётся вставать, — понял Лёха. — Иначе не отвяжется. Друг степной. Друг, одно слово…»

Будь он один, то и проблем никаких не было бы. Никаких… Дежурные Ангелы? Хрень несерьёзная, глупая, детская и смешная. Отмазался бы — как добрый вечер. Типа — дерьма пирога. Стишок бы зачёл какой. Здешние Ангелы, они падкие — на глупые и сентиментальные стишки.

Вот, к примеру:

Две судьбы — в тот поздний вечер —

Познакомились с разлукой.

И пеняли всё на ветер — так легко.

Две струны — так нежно ныли,

Перебарывая скуку,

И печаль летела в небо — высоко…

Две струны — как добрый вечер,

Что порой нам только снится.

И на небе — словно флаги — облака.

Две струны — так грустно ныли,

Как капризная девица,

Что вздыхает на пороге — иногда…

Две пустых пивных бутылки,

Вот, и всё — закончен вечер.

Ночь — хрома и одинока — вновь пришла.

И зима — вновь прибежала,

А любовь, расправив плечи,

Улетела, растворилась — навсегда…

Вроде бы — ерунда полная, ерундовая. Ерунда? Как сказать. Ангелы и про пиво-то ничего толком не знают, но — при этом — слушая, плачут… Ерунда ерундовая, полная…

Короче говоря, будучи в единственном числе, он — сто двадцать пять процентов из ста — отговорился бы, мол: «Извиняйте, добрейшие и милейшие Ангелы! Как же я вас, чистых и правильных, обожаю… Не успел к общему построению. Виноват. Бывает. Каюсь. Отработаю. Отмолю… Хотите, я вам — за мягкое и справедливое отношение — стишок зачту? Тема, гнилой осиновый пенёк, ваша. Заказывайте, твари сердечные. Дружбаны вы мои червовые…».

И заказали бы, и отработал бы. Дело-то, честно говоря, не хитрое. Твою беспутную и развратную мать.

Так, нет же, Хан, откуда не возьмись, навязался. С ним, сердешным, ничего не получится. Почему — не получится? По октябрьскому капустному кочану, рачительно загруженному на склад псковской многопрофильной овощебазы. Больно, уж, морда узкоглазая, прямолинеен и своеволен. Да и с юмором совсем не дружит. Но — друг. Настоящий, проверенный, правильный, степной…

Прогнав — усилием воли — серую муть, Лёха, качнувшись всем телом, слетел с кровати.

— Как это у тебя получается? — в сто первый раз удивился Хан. — Раз, и половину казармы перепрыгнул. Не понимаю…

— Я тоже многое не понимаю, — старательно выполняя стандартные махи руками-ногами, откликнулся Лёха. — Особенно — про местных лошадей. Когда они тебя, морда, видят, то создаётся такое устойчивое впечатление, что готовы отдаться — в любой момент…

— Ну, не знаю… Кому — отдаться?

— Тебе, морда узкоглазая.

— Ну…

— Баранки ярмарочные усердно и трепетно гну. Чтобы на сезонной ярмарке лучше продавались. Более того. Иногда, судя по твоим диким степным глазам, можно предположить…

— Что — предположить?

— То, что и ты не прочь.

— Не прочь — что? Чего?

— Не прочь — поиметь парочку молоденьких кобылок… Ха-ха-ха! Не обижайся, пожалуйста. Я просто пошутил.

— А я и не обижаюсь. Поимел бы. Причём, особо не раздумывая и с отменным удовольствием. Старинная монгольская традиция, однако…

— Вашу мать, переселенцы! — в дверном проёме появилась светло-серая фигура дежурного Ангела. — До построения осталось полторы минуты. Поторопитесь!

— А чего это Ангел поминает — всуе — чью-то мать-старушку? — брезгливо передёрнув плечами, удивился Лёха. — Мудак, что ли? Мы же, блин витаминный, обязательно стукнем господину епископу. Причём, лично, старательно, и ничего не скрывая. Типа — ближайшая встреча назначена на послеобеденное сытое время…

— Обязательно настучим, — решительно подтвердил Хан. — Как последние гнилостные суки… Ты, брат, новенький?

— Новенький, — сознался Ангел, чьё лицо было спрятано за стандартным шлемом-маской.

— Ещё раз скажи. Пожалуйста.

— Ну, новенький…

— Откуда берут таких добросердечных недотёп? — показушно удивился Лёха. — Надо рявкнуть в ответ, мол: — «Всем лечь на пол! Стреляю без предупреждения! Лечь, говнодавы дешёвые! Кому, так его и растак, сказано? А длинные языки, на раз, запихать в жирные задницы! Считаю до трёх! Дальше, мать вашу, не умею. Извините. Один, два…». А после этого — мочить, мочить и мочить! Каблуком уставного ботинка — по наглым и самодовольным рожам. Дабы показать, кто является в «Чистилище» полновластным и строгим хозяином… Чего непонятного?

— Всё понятно, — торопливо подтвердил Ангел.

— Охренеть…

— Ты, Хан, совсем фишки не рубишь, — хмыкнул Лёха. — Учишь тебя, узкоглазого, учишь. Всё — без толку. Степной урод, короче говоря. Полный урод и законченный…

— Вы нарушаете шестой и седьмой пункт лагерного Уложения, — дрогнув голосом, заявил Ангел. — Я буду вынужден…

— Вынуждена.

— Что? — непонятливо переспросил Хан. — Как это — вынуждена?

— Так это. Перед нами — девица.

— Что такое? — возмутился Ангел, бестолково шаря ладошкой по кобуре с лазерным пистолетом. — Да я…

— Молчать! — распорядился Лёха. — Эта девица, брат степной, уже давно на тебя посматривает с вожделенным пиететом. С самого вчерашнего утра. Ангелом буду.

— С пиететом? Это как? — уточнил непонятливый Хан.

— Ну, хочет, чтобы ты, морда узкоглазая, стал её тайным любовником. То бишь, пылким и неутомимым тайным любовником. Правильно я говорю, мадам?

— Не правильно! — снимая с головы чёрный шлем, обиделся Ангел. — Я по-честному…

«Однако», — мысленно восхитился Лёха. — «Вполне симпатичная девица. Стройная, черноволосая, коротко-постриженная. Глаза чуть вытянутые, фиолетовые такие, доверчивые. Прямо как у экзотических горных лам, обитающих в таинственных и суровых Кордильерах. Не обязательно, что только в горах… Есть такой роман. Такой, слов нет… Нет, да и быть не может. Называется — «Город и псы». Автор — Марио Варгас Льоса, перуанец. Если, конечно, я правильно запомнил… Какая вещь! Какая замечательная, правильная и бесподобная вещь! Кто не читал «Города и псов» — дурак тот. Дурак, сволочь, тварь, пэдораст, недоносок и последний подонок. Ладно, проехали… О чём это я, то бишь?».

Выяснилось, что он — в данной нестандартной ситуации — является третьим лишним.

Хан о чём-то заинтересованно шептался с черноволосой «церковницей». Или же это она с ним — шепталась? Сложный вопрос. Риторический и практически неразрешимый…

— А когда целоваться начнём? — меланхолично поинтересовался Лёха. — Всё к этому, судя по всему, и идёт.

— Тебя забыли спросить, — откликнулся Хан. — Пшёл…

— Греби отсюда, пёс, — посоветовал (посоветовала?), Ангел. — Пока цел. Гнида подзаборная…

— Как скажете, милые друзья. Без вопросов.

Неторопливо пройдя между длинных рядов двухъярусных коек — до распахнутых входных дверей — он обернулся.

Обернулся, и мысленно восхитился: «Действительно, целуются, морды! Да, ещё как, мать моя! Типа — с самым серьёзным продолжением… И чего, интересно, «церковница» нашла в нашем Хане? Низенький, кривоногий, желтолицый. Шансов пройти на третий уровень — ноль. Никто ещё из диких степняков даже второго уровня никогда не проходил. Всех забирали, типа — в расход. Хотя… Что — хотя? Не наше дело. Двигаем. В том плане, что бодро и весело шевелим недозрелыми помидорами… Недозрелыми? А, то! Зрелых, вообще, в природе не существует. А перезрелые, они сугубо в гробу. Типа — с белыми пафосными наконечниками…

На выходе из казармы его попытались остановить. В том плане, что какая-то мерзкая падла, облачённая в светло-серый комбинезон, небрежно прохрюкала:

— Стоять! Кто такой?

— Из попы — твоей кривоногой жёнушки — перезрелый гной, — презрительно откликнулся Лёха.

— Что?

— Через левое плечо! Для кого, боец, Уставы писаны? Для тупых чертей из придуманного Ада? Молчать, тварь охреневшая! Как должно спрашивать у неизвестного? Мол, пароль-ответ? Где — при этом — должен находиться пистолет? Почему вторая рука не сжимает рацию? Отвечать, когда спрашивают!

— Да, я…

— Головка от межзвёздной ракеты «Заря»… Кто таков? Изволь, разгильдяй, представиться по всей форме! Ну?

— Богомил Радов, сержант второй роты специального батальона имени «Святого Августина»! — ожидаемо вытянулся в струнку Ангел.

— Богомил, понимаешь, — начальственно поморщился Лёха. — Смех не смешной… Вольно, боец. На первый раз прощаю. Так и быть. Свободен… Стоять! Изволь, боец, сообщить епископу Альберту, что с ним хотят поговорить.

— Кто — хочет поговорить?

— Я.

— Э-э-э…

— Алексей Петров. Старший по второму мужскому бараку переселенцев. Въехал, родимый?

— Так точно. Доложу.

— Молодец. Свободен… Впрочем, можешь не утруждаться.

— Почему?

— Епископ сам всё скоро узнает, — Лёха — поочерёдно — ткнул пальцем в ближайшие три камеры видеонаблюдения. — Доложат, твари…

На плацу проходила стандартная утренняя зарядка. Переселенцы были построены в компактные группы — так, чтобы обитатели разных бараков не могли общаться между собой.

— Бодрей, веселей, чётче! — звонко — через мегафон — командовал Ангел, отвечавший за физическую подготовку переселенцев. — Машем ногами, машем. Активнее! Выше! Усерднее! Нашему Создателю нужны только здоровые и бодрые слуги. Способные рьяно трудиться и создавать реальные материальные ценности… А что ждёт слабосильных хиляков и наглых лентяев? Куда их всех, сволочей, отправят? Отвечать!

— В расход! — дружным хором, не прекращая вразнобой махать ногами, ответили переселенцы.

— Молодцы! Переходим к отжиманиям! Не сачковать, переселенцы! Грудью касаемся земли! Грудью, а не выпуклыми и жирными животами… Переселенец Капуста!

— Я!

— В карцер захотел?

— Никак нет!

— Упал, отжался. Ещё, ещё, ещё… Теперь приседания… Молодцы! Снова машем ногами! Выше! Активнее! Усерднее!

Лёха, дождавшись подходящего момента, посмотрел направо, где занимались спортивной подготовкой обитательницы женских казарм «Чистилища».

«Какая же Жаба неуклюжая! Описаться можно — от гомерического смеха», — доложил насмешливый внутренний голос. — «А, вот, и наша симпатичная Графиня. Эстетичная, надо признать, картинка. В том смысле, что здорово у неё получается — ногами махать. Стройными и длинными, блин горелый, ногами. Неплохо было бы её — того самого. Да, много-много раз подряд, удержу не зная… Кстати, братец, меня тут терзают смутные и навязчивые сомнения — относительно аристократичности происхождения данной ногастой особы. Почему, спрашивается, терзают? Не знаю, честно говоря. Смутные и навязчивые ощущения, не более того… Папа — бургундский граф? Мама — итальянская маркиза? Бабушка — польская потомственная дворянка? Ну-ну. Откровенным перебором попахивает… А, как это можно проверить? Получается, что никак…»

На завтрак переселенцам были предложены говяжьи сосиски с варёными бобами и зелёным горошком.

— Всего две сосиски на брата? — обиделся прожорливый Капуста. — Позавчера было по три. Жадные и меркантильные сволочи… А почему кофе такой жидкий и совсем несладкий?

— Молчать, быдло переселенческое! — велел проходящий мимо дежурный Ангел. — Ещё одно замечание в адрес Администрации, и отправишься в карцер. Недели на полторы. С ежедневной поркой.

— Виноват, исправлюсь, — истово заверил Капуста, а когда Ангел удалился, продолжил ворчать: — А бобы, так его и растак? Почему они такие мелкие и жёсткие? А?

— Ну, по бобам ты у нас дока, — вяло кусая толстую сосиску, хмыкнул Лёха. — Фермер, одно слово. В сотом поколении.

— Конечно, фермер. В моём Мире все были фермерами.

— Серьёзно? Не врёшь?

— Ангелом буду, — побожился Капуста. — Закон такой был принят. Мол, каждая семья обязана сама себя обеспечивать овощами и фруктами.

— А, как данный момент контролировался?

— Элементарно. В магазинах и на рынках овощи и фрукты не продавались. Совсем. Без исключений. Ну, и законопослушные соседи, понятное дело, старательно и охотно стучали друг на друга.

— Хитры вы, фермеры.

— А, то! — загордился Капуста и, озабоченно кивая щекастой головой на Хана, уточнил. — А что это с нашим степным дикарём? Сидит, как в воду опущенный. Не кушает…

— Как стукнутый из-за угла пыльным мешком, — уточнил Лёха. — Сексуальным мешком, ясная кладбищенская ночка… Эй, морда узкоглазая, очнись!

— А? Что? — дурашливо завертел лохматой головой Хан. — К епископу вызывают? Ему уже всё известно? Лана позабыла отключить в казарме камеры видеонаблюдения?

— Трижды сплюнь через левое плечо, — добросердечно посоветовал Лёха. — И по дереву, обязательно, не забудь постучать. Хотя бы, вот, по столу.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Стук, стук, стук!

— Молодец, морда.

— Узкоглазая морда.

— Вдвойне — молодец. Хвалю… Значит, говоришь, Лана?

— Ага.

— Хорошее имя. Глаза — как у трепетной и пугливой горной ламы. Зовут её, милочку, Лана… Повезло тебе, степной дикарь.

— Повезло — у кого петух снесло, — смущённо отводя глаза в сторону, сообщил Хан, после чего добавил: — Извини, брат.

— За что — извини?

— Не пойду я с тобой.

— Лана не велит?

— Не велит. Да теперь я и сам, честно говоря, не хочу. Совсем.

— После разнузданного и продолжительного сексуального акта? — обидчиво прищурился Лёха.

— Не знаю, про что ты говоришь. Но не пойду. Прости.

— Бог простит. Если, конечно, захочет… Ещё одна деталь. У тебя, морда узкоглазая, на шее теплится свежий засос.

— На жёлтой, морщинистой и поганой шее…

— Правильно всё понимаешь. Обвяжи чем-нибудь. Мол, простыл. В горле, мол, першит.

— Спасибо, брат. Обвяжу… Но с тобой не пойду. Здесь останусь. С Ланой. Извини.

— О чём это вы говорите? — заволновался невыдержанный Капуста. — Неужели, о побеге?

— Пшёл в жопу, фермер хренов, — посоветовал Лёха. — За языком смотри, уродина жирная. Хотя бы иногда.

По залу столовой пробежал тревожный шепоток:

— Старший Ангел идёт. Старший Ангел…

— Не понял, — заторможено пробормотал Хан. — Я же и по дереву стучал. И через левое плечо — плевал… Как же так, ребята? Слабо стучал? Не от души плевал?

— Не переживай, узкоглазый брат, раньше времени, — вздохнул Лёха. — Это, скорее всего, не по твою степную душу.

— А, по чью?

— Скоро узнаем…

К их столу — уверенной несуетливой походкой, крепко сжимая в ладони правой руки чёрную лазерную «пушку» — приближался высокий мужчина в светло-сером комбинезоне. На левом плече комбинезона красовались две красно-кровавые лычки.

— Переселенец, именующий себя — «Лёха»? — надменным голосом, демонстративно глядя в сторону, поинтересовался старший Ангел.

— Ага, я.

— Встать, когда с тобой разговаривает старший Ангел!

— Ну, встал.

— Без «ну».

— Встал. А «ну» в задницу запихал. Ближайшему соседу.

— На выход, с вещами.

— Ничего не получится, — смущённо шмыгнул носом Лёха. — Извините покорно, ваше благородие.

— Что?

— Толстый болт — через хилое плечо. В том смысле, что вещей — при себе — не имею. Извините.

— Шкура, — уважительно процедил старший Ангел.

— А, то! — вмешался в разговор легкомысленный Капуста. — Он у нас такой. Отважный и смелый…

— Молчать!

— Слушаюсь.

— За мной, переселенец Лёха, — недовольно вздохнув, приказал старший Ангел. — И попрошу — без глупостей.

— Есть, без глупостей!