Юрьев день

Андрей Величко, 2017

«Никогда не разговаривайте с неизвестными» – так предупреждал Булгаков. Сан Саныч Смолянинов, авиационный инженер на пенсии, не внял совету классика… И угодил прямиком в конец XIX века. Вроде бы в такой рокировке много приятного – молодость, богатство, неограниченные возможности карьерного роста… Но появились и новые обязанности, которые он вынужден сам на себя возложить. Так ли просто быть великим князем, вторым сыном Александра Третьего, от рождения кавалером многих высших орденов Российской империи, будущим наследником престола, любимым братом Николая Второго, зная, что совсем скоро одна за другой произойдут три революции, а за ними гражданская война? Первая книга нового цикла от автора бестселлера «Инженер».

Глава 6

Первое настоящее поручение нам с Николаем пришлось выполнять в мае восемьдесят второго года, сразу после того, как Николаю исполнилось четырнадцать лет, а мне оставалась неделя до тринадцатилетия.

— В шесть часов вечера нам надлежит быть в кабинете отца, — сообщил мне Николай сразу после обеда.

— В парадном виде или как?

— Он не уточнял.

— Значит, можно в повседневном. Не знаешь зачем?

— Точно не знаю, но отец потом сказал что-то вроде «не зря же вы который год вокруг летающих шаров носитесь».

— Ладно, чего сейчас гадать-то. У тебя вечером тактика?

— Нет, государственное право.

— Жалко будет такой урок прогуливать. Вот у меня английский — повезло! Впрочем, может быть, отец нас надолго и не задержит. Значит, давай встретимся без пяти шесть у лестницы.

В Гатчинский дворец из Аничкова мы переехали через три дня после взрыва, в результате которого наш отец стал императором на год с небольшим раньше, чем в другой истории. И поселились на втором этаже Арсенального каре — то есть правого, если смотреть со стороны площади. Маман, когда увидела, где нам предстоит жить, была поражена аж до потери дара речи. Действительно, отец выбрал довольно своеобразное место, коим до него ни один из владельцев дворца вообще не интересовался. Дело в том, что реально этот самый второй этаж был всего лишь чердаком первого. Он так и назывался — антресольный, и по замыслу архитектора предназначался для прислуги, но к моменту нашего приезда там вообще никто не жил. Комнаты, по всеобщему мнению, имели низкие сводчатые потолки. Насчет сводчатости я спорить не буду, что есть, то есть. Но низкие?! Зажрались, гады! Два метра у стен, больше двух с половиной в центре. Вас бы в хрущевку шестьдесят третьего года постройки, буржуи! В общем, нам с Ники новое место понравилось, отцу, естественно, тоже, раз уж он его выбрал, а мнение всех остальных было проигнорировано. Правда, Мария Федоровна довольно быстро привыкла, а к текущему восемьдесят второму году даже полюбила эти, как она их называла, «наши антресоли».

Кабинет отца находился в башне Арсенального каре, все на том же антресольном этаже, и представлял собой сплюснутую по вертикали копию кабинета Николая Первого на первом этаже и Александра Второго — на третьем. Оба они сейчас были мемориальными, то есть там по возможности все сохранялось так, как было при их последних хозяевах.

— Так, сыновья, проходите, садитесь, — показал нам на стулья перед длинным столом отец и сел сам. — Пора вам заняться настоящим делом. Вот, значит, есть у меня любопытная бумага. Контр-адмирал Александр Федорович Можайский подал прошение о выделении участка в Красном Селе для постройки и последующих испытаний летательного аппарата своей конструкции. А также полутора тысяч рублей, необходимых для этого. Вот папка, в которой собраны все материалы по аппарату. Вам надлежит с ней ознакомиться, разобраться в конструкции, составить о ней свое мнение и доложить его мне. Срок — две недели.

Я немного повернулся так, чтобы отцу была видна только правая половина моего лица. И три раза моргнул левым глазом.

— Три недели! — твердо заявил Николай. Что говорить дальше, он знал и сам, без моих подсказок. — Потому что проблема сложная и потребует больших усилий, дабы в ней разобраться. Ведь вашему величеству нужны обоснованные рекомендации? Глупых советов, наверное, и без нас есть кому давать.

— Ладно, три, — согласился отец. — И когда только успел таких умных слов-то нахвататься… А ты, Алик, что скажешь? Справитесь?

— Справимся, если на эти три недели отменить дневные и вечерние занятия, оставив только утренние, — заявил я. — Иначе можем не успеть.

Теперь отец ответил не сразу, а после пары минут раздумий.

— Уговорил! — наконец решился он. — С маман сам поговорю. Но чтоб мне за вас краснеть не пришлось! Чтоб все было как… как… в общем, сами знаете как. Идите!

Смотреть документы мы решили в комнате для занятий Николая. Открыв папку, я довольно быстро нашел там искомое, то есть эскизный проект самолета Можайского. Именно эта бумага до двадцатого века не дожила, я мог сказать точно. Исследователям пришлось восстанавливать конструкцию по косвенным признакам, что оказалось непросто. Впрочем, у них в конце концов получилось довольно близко к оригиналу.

Я смотрел на чертеж, но не с целью вникнуть в подробности конструкции. А просто размышлял — что нам теперь делать? Вариантов вырисовалось три.

Первый — написать про это дело чистую правду. Мол, проект неудачный. Он не полетит из-за совершенно недостаточной тяги винтомоторной группы. Для того чтобы эта конструкция даже в идеальных условиях смогла оторваться от земли, тягу надо увеличить раза в три как минимум. Если же аппарат как-то удастся поднять в воздух — например, методом разгона по наклонной полосе, — то он, едва взлетев, тут же завалится набок, ибо у него нет ни поперечного угла V крыла, ни элеронов либо еще каких-нибудь элементов управления по крену. И ведь все это будет чистейшей правдой!

Однако такой вариант мне совершенно не нравился. Как же так — своими руками на корню зарубить первый в мире самолет, причем почти правильных очертаний! Только нелетающий. Нет, это не комильфо.

Второй вариант — оставить все как есть, то есть дать положительное заключение и не вмешиваться в процесс постройки и летных испытаний. Уже лучше, но тоже не годится, так как неудачные испытания станут серьезным ударом по нашему с Николаем имиджу, а удачные в таком варианте практически исключены.

И, наконец, третий путь. Вмешаться в процесс постройки, напрячь все силы и сделать так, чтобы это устройство все-таки полетело. Между прочим, не такая уж безнадежная задача. Дело в том, что творение Можайского по своим пропорциям гораздо больше напоминало экраноплан, нежели самолет. Ну так и пусть летает в режиме экраноплана! То есть низенько-низенько. Прекрасный вариант, но в три недели тут никак не уложишься. Да, но отец же дал нам их только на то, чтобы разобраться в проблеме! Вот, значит, мы и заявим — разобрались. Изделие перспективное, запросто может полететь, но только в случае, если будут проведены определенные доработки, список прилагается. Просим разрешить нам принять непосредственное участие в работах, иначе мы не можем гарантировать ожидаемый результат. Все!

Пока я раздумывал, Николай с надеждой смотрел на меня, но в конце концов не выдержал:

— Что же ты молчишь? Сможет оно летать или нет?

— Пока не знаю, надо построить модель этого уе… в смысле, аэроплана.

— Как ты его назвал?

— Аэропланом. Ведь он должен летать за счет обтекания поверхностей крыльев встречным воздухом. Воздух — «аэр», поверхность — «план». Согласен?

— Да…

— Значит, так — ты еще ножницы, нож, рубанок в руках держать не разучился?

— С тобой разучишься, как же!

— Тогда за тобой бумага. Пять больших листов папиросной, три обычной писчей, два картона. И нитки, возьмешь их у кастелянши. А я схожу в столярку за рейками и клеем. Встречаемся здесь, может, до темноты успеем начать.

Два дня после этого мы сразу после обеда уходили в комнату Ники, где до самого вечера резали, клеили и строгали. Пару раз к нам заглядывала мать, один раз — отец, но, посмотрев на наш творческий порыв, они тихо уходили, не мешая нам работать. Мелочь, то есть Георгия, Ксению и Михаила, к нам вообще не пускали. Наконец модель была готова. Я в последний раз проверил центровку и сказал:

— Вроде все в порядке, пошли испытывать.

— Куда?

— В коридор, естественно! Он достаточно длинный.

— А почему не на улицу?

— Потому что нам нужен абсолютно спокойный воздух, а там ветрено.

Мы вышли в коридор, и я несколько раз запустил модель вдоль него. Естественно, никакого двигателя она не имела, так что просто планировала.

— Летает! — обрадовался Николай.

— Ага, а теперь осталось только понять закономерности ее полета.

Я сделал еще три запуска. Для понимания параметров модели они были не нужны, потому как все меня интересующее я увидел в первых двух полетах, а общие закономерности знал и так, причем давно. Но, пожалуй, пора знакомить Николая с теоретическими основами полета аппаратов тяжелее воздуха.

— Смотри, — обратился я к нему, — вот мы запускаем модель с высоты метра примерно со скоростью ее собственного последующего движения. Как далеко она улетела?

— Метров на семь с небольшим.

— Ее траектория снижения была прямолинейной?

— Нет.

Надо же, какой молодец, подумал я. Не зря с тобой маялись больше десяти лет! Ибо Николай был совершенно прав. Модель сначала планировала довольно плохо, то есть быстро снижалась. А что можно желать от конструкции с таким малым удлинением крыла, да к тому же еще и плоского. Но сантиметрах в пятнадцати от пола она вдруг резко замедляла снижение, и этой мизерной высоты ей хватало на то, чтобы пролететь последние три метра. Это работал экранный эффект. Как и предполагалось, аппарат Можайского был довольно плохим самолетом, но вполне приличным экранопланом.

— Молодец! — оценил я наблюдательность брата. — А теперь возвращаемся в твой кабинет, мне надо кое-что подсчитать.

На самом деле это было надо не мне, а ему, я-то все уже давно подсчитал в уме.

В комнате я быстро изобразил траекторию полета модели в виде двух отрезков прямых, а потом в начале каждого расставил действующие силы.

— Что это? — спросил Николай.

— Летать можно хорошо, так себе и плохо, — начал я блицлекцию. — То есть нужно как-то более или менее объективно оценивать качество полета. Мне кажется, что для этого лучше всего подходит отношение пройденного пути вперед к снижению. То есть на первом этапе своего полета наша модель пролетела метра четыре, снизившись на метр. Значит, ее качество равно четырем.

— Зато на втором — не меньше пятнадцати! — сообщил Николай, приглядевшись к цифрам на чертеже. — А это что за стрелочки?

— Векторы сил, действующих на модель в полете. Вот сила тяготения, вот подъемная сила крыла, вот сила сопротивления воздуха. Если приложить к модели такую же по величине, но противоположную по направлению силу тяги, то модель сможет лететь, не снижаясь.

— Она очень большая, эта сила?

— Вес модели, умноженный на тангенс угла снижения.

— А по-людски никак нельзя? — жалобно спросил брат. Изучать тригонометрию он уже начал, но пока был далек от хоть сколько-нибудь заметных успехов.

— Можно вес поделить на качество, получишь то же самое.

— Вот так бы сразу и сказал! А развел тут — тангенсы, векторы… М-да… ты мне все эти слова все-таки запиши на бумажке, а рядом — в каком порядке их произносить.

Ясно, брат на всякий случай готовится к беседе с отцом. Что ж, напишу, мне не жалко, а тягу к образованию нужно поощрять. Пусть сначала хоть как попугай термины запомнит, потом их будет проще осмыслить. Но все же когда он наконец поймет, ради чего я перед ним тут скоро уже час как выступаю?

Николай понял это довольно быстро.

— Значит, — наморщил он лоб, — если тяга двигателя аппарата Можайского будет более четверти его веса, он сможет летать высоко. Если более одной пятнадцатой — то только низко. А если менее одной пятнадцатой, то аппарат вообще не сможет взлететь и нам придется писать отрицательный отзыв.

— Нет.

— Почему? В чем я ошибся?

— Даже если тяги не хватит, нам надо будет не писать разгромное резюме, а садиться и думать, как уменьшить вес аппарата и увеличить тягу его двигателя до таких величин, чтобы он все-таки полетел.

— Уф, а я-то думал… конечно. А ты сможешь?

— Постараюсь.

— Значит, аппарат обязательно полетит! — уверенно заявил Николай. — Не было ни одного случая, чтобы ты сказал «постараюсь» и потом не смог сделать. А кто будет им управлять?

— Как это кто? Разумеется, я.

Действительно, если у кого сейчас и был шанс поднять эту бандуру в воздух, то только у меня. Просто потому, что я был единственным человеком в мире, умеющим летать. Не как Чкалов, конечно, и даже не как выпускник летной школы, но все же. Остальные же не только не умели, но не имели даже самого приблизительного представления, как это делается.

Однако Николай этого, ясное дело, не знал, поэтому обиженно осведомился:

— А почему не я?

— Потому что ты цесаревич.

По лицу брата было видно, что мой аргумент его не убедил, и я решил ответить развернуто.

— Чему ты удивляешься? Так всегда было, есть и будет. Если нужно что-то кому-то приказать, кого-то убедить или с кем-то договориться, то впереди всегда ты. Потому что цесаревич. Что, скажешь, у нас раньше было не так? Нет, только так, и никак иначе. Все это всегда делал ты, а я стоял сзади и лишь иногда советовал. А вот если надо что-то сделать для претворения в жизнь твоего или отцовского решения, то это уже пойду делать я, а ты будешь стоять сзади. Потому что сейчас ты наследник, а со временем станешь императором.

— Я подумаю над твоими словами. Возможно, ты прав, — после недолгой паузы сказал Николай. И вернулся к самолету Можайского: — Когда поедем взвешивать аппарат и мерить силу тяги?

— После того, как ты договоришься об этом с отцом.

— Потому что я цесаревич? Ну ты хорошо устроился, надо сказать.

Мы оба рассмеялись.