Танатос рулит!

Андрей Дашков

«В последнее время его все чаще тянуло репетировать. Он садился напротив окна, включал тяжелую музыку, брал незаряженный пистолет и подносил ствол к виску. Через минуту, две или три он нажимал на спуск. Репетировал. Так он это называл. Чем не духовное упражнение? Даже если знаешь, что обойма пуста и нет патрона в стволе… ну а вдруг? Маленькое, ничтожное «вдруг», обладающее исчезающей, почти чудесной вероятностью, превращало это пошлое действо в опасное приключение, от которого льдом сковывало кишки и в голову приходили разные странные мысли…»

3

Половина шестого утра. Обыватели еще спят или собираются на работу. Погода отличная. Июньское утро так и просится в вечность, но просуществует недолго, а потому надо спешить. NN вскакивает, забрасывает в себя тертые яблоко и сырую морковь, надевает спортивные трусы и майку, обувает кроссовки и вытаскивает на улицу велосипед.

Он крутит педали под радостный скулеж просыпающегося организма. Организм еще не стар, и нагрузки ему пока в удовольствие. NN знает, что так будет не всегда. Эта мысль причиняет ему едва заметное неудобство, пятнышком присутствует на безоблачном небосклоне. NN и пальцем не пошевелит, чтобы его соскоблить. Он помнит заветы и живет полноценно только потому, что постоянно думает о смерти.

Стадион утопает в зелени и совершенно пуст. NN оставляет велосипед на южной трибуне и начинает свой долгий бег от инфаркта и, следовательно, от незапланированного конца. Ему помогает музыка, проникающая внутрь через наушники mp3-плейера. Сегодня это «Wishbone Ash» — NN бегает под звуки лениво-меланхоличного вокала и вязких гитар. Последнюю неделю он слушает все их альбомы подряд, некоторые — спустя много лет, и тем не менее в его личном рейтинге лучшим остается «Front Page News» семьдесят седьмого, а ведь то был не лучший год для рока.

Он делает свои пятнадцать кругов, и альбом как раз подходит к концу. Отбегав, он перемещается в «качалку» — площадку под открытым небом, где можно вдоволь потаскать железо. Через четверть часа начинает собираться обычная компания: бывшие полицейские Зеба и Хан (у обоих — нетто под сто кэгэ, приличные пенсии, взрослые дети и масса свободного времени), водитель Шустрик (возит какого-то фирмача), бывший преподаватель кафедры физкультуры одной из городских академий Аркадий Вольфович (семьдесят пять лет, напичкан теоретическим материалом, на практике регулярно побеждает в своей возрастной категории в ежегодных марафонах ко Дню города. Правда, соперников у него немного — нация вырождается).

Обмен новостями. Зеба рассказывает, что вчера они с Ханом (и был еще кто-то третий) возвращались с рыбалки на машине. Когда его «нива» остановилась на перекрестке, какая-то тачка сшибла с нее зеркало заднего вида. Догнали. Подрезали. Остановили. Вылезли. Начали разбираться. Оказалось, молодняк. Три сопляка. Разойтись по-хорошему не получилось. Наглые, как… «как не знаю что». Зеба даже бить их не стал. Побрызгал из баллончика — все трое легли. Хан был под градусом, поэтому в виде компенсации разбил им оба зеркала. И заднее стекло в придачу. В общем, рыбалка удалась. Зеба одобрительно хлопает Хана по чугунному плечу; тот, ухмыляясь, изрекает: «Хороший полицейский — мертвый полицейский».

С этим согласны все, особенно Шустрик. О полиции вообще он известно какого мнения, но о Зебе или Хане неизменно отзывается цитатой: «Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын». Затем Шустрик рассказывает историю о том, как у него на глазах двое парней обули в лапти целую кодлу цыган. Дело было на базаре; парочка умудрилась втюхать цыганам старый пиджак в обмен на новое кожаное пальто. Фишка в чем: показать толстую котлету денег, после чего якобы спрятать их во внутренний карман пиджака, снять пиджак, попросить продавца подержать и примерить кожаное пальто. Продавец немедленно растворяется среди кодлы, покупатели остаются с новым пальто и при своих бабках.

История понравилась; экс-полицейские довольны. Зеба часть службы провел, охраняя заключенных, и еще помнил времена, когда отпускал голодных зэков под честное слово на рынок, чтобы пополнить оскудевшую черную кассу колонии. По его виду не догадаешься, считает ли он те времена хорошими или плохими. NN склоняется к мысли, что все-таки хорошими; честное слово еще чего-то стоило.

Тут появляется Нежное Создание, и разговоры приобретают фрагментарный безматерный характер. Созданию от пятнадцати до двадцати, точнее сказать трудно. За пару лет никто не удосужился выяснить ни его возраста, ни рода занятий, ни даже имени. В любом случае оно годится большинству из присутствующих в дочери, а Вольфовичу — во внучки.

Создание, как обычно, облачено в обтягивающие минишорты и кислотного оттенка топик, почти не скрывающий двух выпуклостей спереди и цветной татуировки в виде дракончика, поднимающейся по хребту откуда-то из межъягодичной щели (уф-ф!).

Создание начинает невозмутимо разминаться, задирая гладкие до умопомрачения ножки возле шведской стенки. Шустрик, который имеет дочь примерно такого же возраста, приседает с отсутствующим видом. Аркадий Вольфович на правах эксперта и старого импотента иногда дает Нежному Созданию советы физкультурного содержания. Зеба и Хан отрешенно пыхтят.

Стонет железо. Стонет либидо. NN беззвучно выдыхает тоску по женскому телу. Нежное Создание имеет к этому весьма опосредованное отношение. Оно — не более чем символ упущенных возможностей и заведомых невозможностей. Последние проистекают из сложного характера NN. Томления плоти надежно отделены от его второго «я» ширмой с надписью «Мертвым уже ничего не надо», и, хотя у него давненько не было бабы, он не испытывает по этому поводу никаких затруднений — выше пояса. Мысль о том, что в любой момент он может набрать один из трех телефонных номеров на выбор и снять озабоченность, вселяет в него оптимизм ближнего прицела, а это благотворно воздействует на его настроение.

Итак, он качает пресс, глядя попеременно то в небо на инверсионный след пролетающего лайнера, то на задорно подпрыгивающие грудки Создания, которое ловко упражняется со скакалкой. Оба зрелища по-своему прекрасны. NN задает себе вопрос, отчего ему ну абсолютно не хочется путешествовать или, скажем, познакомиться с Созданием поближе. Эдакое старческое высокомерие. Или уже слабоумие? Сколько себя помнил, он будто болтался где-то в вакууме вдали от обычных стимулов и стимуляторов. И это при том, что образ жизни он вел вполне оседлый. С рождения жил на суходоле, в городе, недостаточно старом, чтобы тайна времени сгустилась и проступила сквозь камни, и лишенном вида на океан, беспрестанно повторяющий приговор вечности. Помнится, в юности он было до того романтичен, что пытался мастерить модели парусников. Каким же разочарованием было для него узнать, что земля кругла, словно ноль! В убожестве глобуса ему уже тогда чудилась насмешка: вот и беги по кругу, а в конце вернешься туда, откуда вылез — в слабоумие, памперсы, абсолютную зависимость от братьев по разуму. Концепция бога, с которой его позже ознакомили, доказывала лишь человеческое ничтожество: до чего все плохо, если возникла нужда изобрести себе в утешение свое же всемогущее подобие! С тех пор все утекло, как талый снег; осталось только скромное пожелание умереть по собственному выбору.

…Наконец Нежное Создание удаляется походкой ангела — еще не падшего, но гуляющего по краю. Шустрика выгавкивает по мобильнику шеф. Спустя полчаса NN в компании Зебы и Хана неспешно покидает стадион. Они расстаются на перекрестке. На обратном пути NN замечает, как Нежное Создание, уже переодетое в рубашку, джинсы и походные ботинки, залезает в остановившийся на обочине черный кроссовер. Водителя он не видит — боковые стекла затемнены.

Солнце уже поднялось высоко и начинает припекать. Усиливается юго-западный ветер, несущий жару.

NN медленно крутит педали, возвращаясь домой. Новый день открыт перед ним, как супермаркет, в котором нечего покупать. Все, что его интересовало, он уже перепробовал. Остальное либо ему не по карману, либо пылится на полках после прошлогодних распродаж.