Паргелий

Андрей Деткин, 2020

Что бы было, если бы Гриф не встретил Алексея? Как сложились бы их судьбы? Смог бы Ява протянуть без грамотного поводыря? И Гриф? Кем он будет без Явы? Чем все закончится? И чем все окажется на самом деле? Неизвестно? Но ясно одно – Зона не меняется. Все такая же унылая, загадочная, опасная, жестокая, кровожадная и иногда милостивая.

Глава 5. На базе

Пирцент с Качакой прикатили под вечер. Они были в настроении, разговорчивые и даже веселые. Жорик понял, что попытка со стариком принесла результат. Самого же деда, понурого, вывели из бэтээра и заперли в кладовой, так как карцер и камера были заняты. Старпом носился по базе, налево направо отвешивал пинки и затрещины. Искал сварщиков, гнал на «плац» варить плуги. Электрические вспышки до поздней ночи освещали синим светом железные стены и забор «Салюта».

С утра база напоминала разворошенный муравейник. Качака широким шагом ходил по коридорам, холостыми палил из волкера и орал: «Подъем, мясо!» Ба-бах!!! «Подъем, плазмойды! Время срать, а мы не ели!» Ба-бах!!!Ба-бах!!! «Подобрали жопы к подбородку, встряхнули кистями, попрыгали на яйцах! Раз — два!» Ба-бах!!! «Раскручивай динаму, макивары! Кто первый?!»…

Если кто сонный выпадал на шум неосторожно из кубрика, славливал по щам и западал обратно. Выходить на «центряк» можно было только после команды: «Цирк на дроте!» Недели две назад был «баян», а еще раньше «вали, богема».

Подобным образом старпом взбадривал «курятник» лишь в том случае, если Седой лично благословлял духоподъемный протокол. Ну а Качака был рад стараться. На памяти Жорика он ни разу не дал петуха, а его волкер осечки. Утро звенело от концентрации энергии и суеты, наэлектризованный воздух едва не начинал пробивать разрядами.

Проснувшиеся и повскакавшие с коек грачи толпились в труселях у дверей. Молодые перешептывались, толкались, старались выпихнуть друг друга на центряк. Громко гыгыкали, если из коридора доносились характерный звук от столкновения тела с телом и отборная матерщина высоким слогом. День обещал быть насыщенным.

Казалось, никто не стоял даром. Все вокруг суетилось, гремело, трещало, перетаскивалось, вздыбливалось и матюкалось. Параллельно с производством дополнительных якорей, с устройством на бэтээре буксировочных петель, с погрузкой оборудования, талей, тросов набиралась «коммандос».

Седых как знамя мелькал в белом халате среди темных роб, камуфляжей и раздавал указания. Редко он так светился. Пирцент следовал за ним по пятам уже не в своем имперском мундире бирюзово-серого цвета, а в натовской армейке с огроменным магнумом 44-го калибра в поясной кобуре. Качака стоял на вышке, облокотившись на перила, и всевидящим оком обозревал «курятник».

Жорик закреплял тросы на бэтээре и ощущал себя заключенным, а отцов-командиров ассоциировал с надзирателями. С каждым днем ему все меньше нравился «цирк на дроте». Он уже мечтал о тех временах, когда шатался с Пачей по помойкам, выискивая хлам и дребедень, когда был напарником, пусть временами и отмычкой, а не протоплазмой, не рожей, не мясом, не грачом, и далеким от харассмента. Все чаще поглядывал на карцер, и смутные мысли приобретали очертания.

Во время обеденного перерыва он подошел к карцеру, тихонько стукнул берцем по железной двери.

— Че надо? — послышался недовольный голос.

— Это я, Пахло, — глядя в сторону, прошептал Жорик.

Послышался шорох одежды, затем шаги по металлу.

— Чего тебе? Узнал насчет меня?

— Нет пока, — шептал Жорик, привалившись к двери, с беспечным видом потягивая сигарету. — Помнишь, ты говорил, ну… о побеге?

— И чего?

— Ну… это, у тебя есть план?

— Пошел к черту. Передай Качаке, что я раскаиваюсь. Скажи, что готов искупить вину.

— Да нет, ты меня это… неправильно понял. Я хочу…

— Эй! — раздался громкий голос со стороны главного корпуса. — Жорик, ходи сюда!

Жорик вздрогнул, обернулся. Кто-то в курилке махал ему рукой.

— Пожрать принеси! — донеслось из-за железной двери вслед удаляющемуся Жорику.

В курилке, где на лавочках расселись грачи, привалившись плечом к столбу, вальяжно стоял Пистон, сунув руку в карман брюк, смолил папиросу, щурился от дыма и смотрел на шагающего через двор парня.

— Ты че возле карцера отираешься? — спросил он, когда Жорик приблизился.

— Так, ниче, — ответил Жорик с хрипотцой в голосе, глядя в сторону, — он пожрать просил, я ему сказал, чтобы отвалил.

— Ты простыл?

Жорик откашлялся: — Есть чутка.

— Ты к Пахло не липни, падла он приличная. Свяжешься с таким — потом пожалеешь. Я таких знаю. Класть он хотел на всех, только свою шкуру бережет, подзуживает, а потом пользуется.

— Да я не липну, он это… пожрать…

— В общем, я сказал, а ты думай. У тебя башка для этого есть.

При этих словах Пистон внимательно посмотрел на парня, словно бы убеждаясь, что есть.

— Понял, — сказал Жорик своим обычным голосом, спохватился, кашлянул и прохрипел, — я пойду, это… дела у меня.

Он зашел в главный корпус и прямиком в столовку напомнить Черпаку об аресте.

Больше в этот день приближаться к карцеру Жорик не решился. К вечеру площадка с истоптанной землей, с обрубками арматуры, с кусками уголка, с огарками электродов, с глубокими бороздами от тележек опустела. Подойти, не привлекая внимания, к аресту было невозможно.

На следующий день, ранним утром рабочая бригада под руководством Качаки на бэтээре выдвинулась к атомному танку. Нагруженный плугами — якорями, тросами, лебедками, талями транспортер казался барахолкой на колесах.

Примерно в час по полудню, на ходу накидывая китель, из корпуса торопливо вышел Седых, за ним поспевал Пирцент. Их лица были сосредоточенно-серьезными. У входа их ждал «батон» с работающим двигателем. Машина резво выкатила за ворота, едва те открылись.

К вечеру, когда все вернулись, стало известно, что исследовательский танк сдернули, наконец-то, с аномалии. На радостях руководство устроило праздник. Он был первым и последним на памяти Жорика. Качака выставил на раздаче в столовке канистру спирта и распорядился кормить мясо до отвала.

Седых ходил среди пьяных грачей, потирал руки, лыбился закрытым ртом, блестящими глазками стрелял по сторонам и был похож на кощея. То одного, то другого хлопал по спине, дергал острым подбородком, говорил: «А, брат? Какое дело сделали? А? Сдернули мы его все же. Сдернули!».

А на следующий день исчез старик. Озверевший Качака носился по базе, таскал на допросы с пристрастием всех, кто мог быть к этому причастным. База притихла в предчувствии беды, попряталась по кубрикам и молилась. Сумасшедшие вопли, визгливые вскрики, захлебывающиеся завывания нараспев носились по пустым коридорам и, казалось, дергали за дверные ручки, стараясь ворваться в жилища с притихшими людьми.

Ничего. Старик словно сквозь землю провалился. В общем-то, он уже был и не нужен, но Пирценту надо было выявить предателя. «Не мог же гребаный дедан-карабан испариться-бица-тыца!!!..», — доносились его вопли из дежурки, где уже, наверное, раз десятый прокручивали записи с камер наблюдения, и слышались глухие удары, звук падающего тела, снова удары, сдавленные вскрики.

В конце концов назначили виноватого кого-то из новеньких. Пирцент укокошил его прямо в кабинете. После гулкого громкого выстрела его хохот еще долго летал рваными крыльями под железными потолками и пугал грачей.

Пирцент распорядился в назидание остальным повесить труп на всеобщее обозрение. Мачта освещения между главным входом в корпус и воротами подошла как нельзя лучше — захочешь, не пройдешь мимо. На оцинкованной крышке бака Шурави красной краской намалевал: «Кто таропица на небиса разазли миня» — и повесил на шею мертвеца. Позже, из-за недопонимания, собственно, кого «разазлить» — покойника, Пирцента или Шурави, надпись пришлось поменять, впрочем, как и писаря. «Смерть предателям» Калина вывел все на той же крышке, только с обратной стороны.

Два дня после репрессий база приходила в норму. В Булыгах грачи зацепили какого-то механика, приволокли на «Салют». После короткого разговора с Седыхом его отвезли к танку и заставили чинить. Было понятно, что от зашуганного слесаря толка никакого, но нужен был процесс, движуха. Параллельно из института вызвали спецов.

Из циркулируемых по базе слухов, Жорик узнал, что Седых хотел оживить танк для какой-то экспедиции на зараженные территории.

На базе наступило тревожное затишье, словно при полном штиле на корабле обнаружился чумной. Если не задумываться о завтрашнем дне, казалось, жизнь вроде бы налаживается и костлявая прогуливается где-то за забором. Жорик уже не помышлял о побеге, как вдруг пришла беда, откуда ее не ждал. Неожиданно его вызвали к Пирценту.

С дурным предчувствием, неприятным жжением в животе, с мыслью: «Вот и до меня очередь дошла», на предательски ватных ногах он зашел в кабинет, где уже было четверо понурых. Их Жорик узнал сразу. Ряба — прыщавый молокосос еще моложе, чем он. Как-то был застукан за мелким воровством, за что отсидел в кутузке несколько суток. Шварц — низкорослый, крепко сколоченный с гнилыми зубами ренегат, переметнувшийся от свободовцев. Гнутый, о нем Жорик никаких отличительных сведений не имел. Тот все время пропадал в «командировках». Соха, как-то в курилке за разговором, под гоготание грачей признался, что любит лысых женщин. «Ни одного нормального. Или, наоборот, это самые что ни наесть нормальные из того дерьма, что прибивается к салютовцам», думал встревоженный и напуганный Жорик. Спустя минуту зашел безрадостный Пистон — наемник из бывших. «Хоть один», — мысленно выдохнул Жорик.

— Мясо-радуйся-и-лику-у-уй, — Пирцент отложил пошарпанный, с облезлой обложкой журнал. Жорик увидел, что это были комиксы. — Удача-вас-блин-любит-губит-тупит-лупит-приголубит, — тянул Пирцент нараспев, — такая-везуха-зашибуха-выпадает-не-каждому-бродяге-яге-сходите-принисите-все-дела-чака-качака-поведет-в-обиду-не-даст-кто-предаст-тот-умираст. Вопросы-мясо-есть-кругом-марш-собираться-в-дорогу-ей-богу-от-порога-три-прихлопа-опа.

«Чертов Пирцент со своими баснепениями», — думал Жорик, мало чего понимая из услышанного. Зато смекал другое. Шварц, Гнутый, Соха, Пистон — ветераны, а он с Рябой — молодняк, трояки зеленые. Сразу становилась понятна их задача в отряде.

«Блин горелый», — Жорик судорожно искал повод откосить от рейда.

Он подловил Качаку в коридоре, осмотрелся и, не заметив посторонних, быстро шагнул к нему.

— Качака.

Старпом остановился.

— Я не должен идти в этот раз, — выпалил Жорик, перебирая с хрипотцой и со страха переходя на откровенный сип. Жалостливо глянул в ничего не выражающие глаза. Пока тот молчал и пытался понять, о чем речь, сипел: — Я приболел, у меня, ну… горло. К тому же недавно с вылазки вернулся. Мы это, «гончими» за Пахло ходили. Помнишь? Я еще, ну… клятого предателя приструнил? Возьмите в «коммандос» вместо меня кого-нибудь другого. Хмыря или Есю, они не против будут…

— Поздняк метаться, мясо, — пробасил Качака, делая физиономию брезгливой. — Пойдешь ты. У доков возьми таблетку или я тебя сам вылечу.

Верзила оттолкнул Жорика и погремел по коридору тяжелыми ботинками.

«Все, мне крышка», — запаниковал Жорик, обманутый в надеждах и обмирая со страха. Он развернулся, понурив голову, побрел по коридору, ничего и никого не замечая кругом. Мысли носились в голове, словно на раскаленной сковороде, и ничего дельного не предлагали, только вопили: «ВСЕ, МНЕ ХАНА! ХАНА МНЕ!». С каждым шагом мир все сильнее давил на плечи, пригибая Жорика к полу. А потом вдруг пробило: «Пахло! Вот кто мне поможет, — возвращался Жорик к жизни. — Терять мне нечего». И пока шел до входной двери, набрался решимости. Выйдя из лабораторного корпуса, прямиком двинул к карцеру.