Смертельный номер. Гиляровский и Дуров

Андрей Добров, 2015

Цирк Соломонского на Цветном бульваре готовит новогоднее представление. Шоу обещает быть незабываемым – на пороге новый, ХХ век! Но в цирковом закулисье переполох: кто-то нарисовал на афише череп и кости… Этот знак – как черная метка – не сулит ничего хорошего. Иллюзионист Гамбрини обвиняет в произошедшем известного дрессировщика Владимира Дурова. Гиляровский решает вступиться за своего знакомого и распутать это дело. Дуров рассказывает ему давнюю историю о череде загадочных смертей, произошедших в цирке прямо на арене. Каждой из них предшествовал уже известный символ – череп и кости. Но кто же он – этот злой клоун, устроивший воистину смертельный номер?

4

«Тошниловка»

На следующий день с утра я занял стол в библиотеке и потребовал подшивки газет пятилетней давности, чтобы понять, что же я пропустил в цирковой жизни такого, что касалось «смертельных номеров» в заведении Саламонского. И довольно скоро понял причину своего неведения на этот счет — все события происходили в ту пору, когда я выезжал в южные степи писать об эпидемии холеры!

А материалов было действительно много. Тот же «Московский листок» подробно описывал все дело — по большей части именно из его статей я для себя восстановил ход событий, случившихся пять лет назад за неделю после Пасхи, когда и театрам, и циркам разрешалось, наконец, давать представления в столичных городах после Великого поста. Правда, меня немного покоробило, что «Листок» и не пытался дать хоть какое-то рациональное объяснение трагедий, произошедших с гимнастом Евгением Беляцким и дрессировщиком Павлом Кукесом, но, с другой стороны, это было вполне в духе данной газеты, рассчитанной на непритязательный вкус большинства. Авторы туманно намекали на проклятия, небесные кары и прочее. Причем тут же вполне бесстыдно говоря, что в соседнем цирке братьев Никитиных подобные трагедии — исключение, поскольку там цирковое дело якобы поставлено на более профессиональную основу — скорее всего эти неуместные пассажи появились в заметках не просто так. В цирковом деле шла яростная конкуренция, и я не удивился бы, узнав, что кто-то из Никитиных принес «барашка в бумажке» главному редактору «Листка».

И все газеты отмечали, что после первой же трагедии публика буквально ломилась на представления в цирке Саламонского, привлеченная, надо полагать, запахом крови — как падальщики слетаются к павшему животному. Увы, таково свойство всякой толпы — от предвкушения будоражащего нервы зрелища она звереет, забывая все нормы пристойности.

В газетах того времени я не нашел ничего нового, кроме одной только маленькой детали, за которую вдруг уцепился мой мозг — ассистенткой гимнаста Беляцкого была названа его племянница, совсем юная артистка Лили Марсель. Французское имя, как я полагал, было псевдонимом, принятым в наших цирках, где все еще царили иностранцы и преклонение перед всем заграничным.

Зато мне удалось наконец совместить эти убийства с общим фоном — теми событиями — довольно бурными, которые происходили пять лет назад в цирковом мире. Цирк Саламонского в то время был самым популярным в Первопрестольной — после того, как сумел потеснить филиал знаменитого петербургского цирка Чинизелли. И вдруг появляются откуда-то из провинции три брата — Никитины Дмитрий, Петр и Аким. Сыновья простого шарманщика, бывшего крепостного, начинавшие с того, что они «газировали» под шарманку отца — то есть выступали под открытым небом «на газоне» с неловкими акробатическими трюками, поступив в труппу Баренека, скоро выкупили его дело, а потом из Саратова нагрянули в Москву с совершенно новой по тем временам идеей. Саламонский, подражая великолепному Чинизелли, делал ставку на иностранных артистов. Да и русские циркачи у него брали себе заграничные псевдонимы — как тот же Гамбрини. А вот Никитины, наоборот, — отвергали все иностранное. Артисты у них выступали под своими русскими именами. А публику они зазывали и вовсе демократичную — разночинцев, рабочих, мелких чиновников, солдат.

И уж наглости им было не занимать. В Москве они выкупили деревянное здание вплотную к цирку Саламонского — почти вход ко входу. И начали перебивать публику, которая ходила в прежний цирк. Саламонский начал терпеть страшные убытки, однако как раз пять лет назад сумел-таки выкупить цирк Никитиных. И подписать с ними контракт, по которому они не имели права выступать в Москве. Никитины уехали, но уже через год вернулись и снова принялись устраивать свой цирк — правда, теперь уже в другом месте. Взбешенный Саламонский подал на них в суд, предъявив подписанный контракт, но… проиграл. Поскольку под контрактом стояла подпись старшего Никитина — Дмитрия. А в новом деле директором значился его брат Петр, бумаги не подписывавший и потому никакой ответственности не несший.

Однако, подумал я, странное совпадение — борьба Саламонского с цирком Никитиных велась в то же самое время, когда на афишах первого появились черепа. Нет ли тут какой-то связи? Могли ли Никитины таким образом запугивать конкурента? Проверить это было нелегко, так что я начал с той самой детали, которая меня заинтересовала чуть ранее. С племянницы Беляцкого, скрывавшейся под псевдонимом Лили Марсель. Помнится, и Дуров говорил о племяннице, последней в этой цирковой династии… Именно она была ближе всех к первой жертве черепа на афише.

Вечером я снова поехал в «Тошниловку». Мой старый знакомый Сидор Прокопьич Статуй уже восседал на своем законном месте. Купив ему водки, я спросил:

— Прокопьич, а знал ли ты канатоходца Беляцкого, который пять лет назад разбился у Саламонского?

— Как не знать. Знал. Хороший был артист, упокой господь его душу. Но непьющий.

— А осталась от него семья?

Старик воздел свои кустистые брови:

— Смеешься, что ли? Откуда мне знать?

— Племянница у него была ли?

Статуй усмехнулся:

— Мало ли таких племянниц?

— Значит, не знаешь?

— Как ее звать-то?

— Лили Марсель.

Старик задумался.

— Ну… есть такая. Лили. Лизка Макарова. Не знал, что она племянница Беляцкого.

— Где она сейчас?

— А где ей быть? У Саламонского и служит.

— Что делает?

— Акробатка на канате, кажись. С ее-то внешностью — самое оно.

— Хороша?

Старый шпрехшталмейстер ощерил гнилые зубы:

— Не то слово. Будь я помоложе…

Он закашлялся, ударил себя несколько раз по груди, брызгая слюной.

— Хочешь повидать?

— Хочу.

Статуй обернулся и крикнул мальчишку, гревшегося в углу:

— Петруха!

Мальчик, видимо, тоже был из цирковых — отчего его и не гнали половые. Он подскочил к старику.

— Беги в цирк Саламонского, найди там Лизавету Макарову, акробатку. Скажи, ее в «Тошниловке» ждет Сидор Прокопьич. Поговорить надо.

Мальчишка получил от меня полтинник и выбежал за дверь.

— Так и придет? — с сомнением спросил я у старика. — С чего бы это?

— Придет! — уверенно ответил старик. — У таких, как она, всегда дырка в кармане. Деньги им нужны. Вот они и бегут по первому зову — вдруг что удастся перехватить.

— А если репетирует сейчас?

— Все равно придет, — упрямо гнул свое Статуй.

И правда, не прошло получаса, как в «Тошниловку» вошла Лили Марсель. И цирковой кабак как будто вспыхнул рождественскими огнями.

Она была молода и красива. И пусть ее платье, видневшееся под шубкой, было не от Ламановой, но оно облегало столь гибкий стан, увенчанный столь выпуклой грудью, что ткань и покрой уже не имели значения. Кокетливая миниатюрная шляпка была приколота к туго скрученным пышным волосам темно-рыжего цвета, открывавшим длинную беззащитную шею. Но карие глаза при этом блестели так ярко, будто девушка только что выплакалась и тут же забыла причину печали.

— А! Какова! — крякнул Прокопьич.

Лиза оглядела зал и уверенно направилась к нашему столику. Сняв шубку и нагнувшись, она поцеловала старика и села на стул, который я для нее отодвинул.

— Привет, дядя Сидор! — сказала она низким грудным голосом. — Видишь, как я быстро — чуть не бежала всю дорогу.

Старик погладил ее по плечу, и мне показалось, что она чуть подалась вперед, демонстрируя, что эта ласка ей очень приятна.

— Ох, обманываешь! — сказал Статуй. — Ты ж даже не запыхалась.

Лиза вытащила из рукава платочек и стала обмахиваться.

— Запыхалась! Бежала, как бешеная! Слушай, времени у меня мало. Зачем позвал? Есть ангажемент?

— А может, и есть, — ответил старик.

— Ну, какой? — девушка бросила на меня быстрый заинтересованный взгляд.

— А вот, Владимир Лексеич тобой интересуется, — указал Прокопьич на меня.

Лиза повернулась ко мне всем телом, расправив плечи так, что ее грудь обрисовалась совсем рельефно, натянув ткань лифа платья.

— Это интересно! Где надо выступать?

— Здесь, — ответил я. Артистка даже приоткрыла ротик, чуть выпятив очаровательно алую нижнюю губку.

— Здесь?

— Не бойтесь, — ответил я, — мне от вас ничего не нужно, кроме разговора на интересующую меня тему.

Ее глаза погасли.

— Только разговора…

— Который я, впрочем, оплачу по обычной таксе, как выступление в концерте.

— Я дорого беру!

— Пятерки хватит, — осадил ее старик.

— Прокопьич!

— Хватит, Лизок!

Артистка обмякла.

— Ну, хватит так хватит. Вы пользуетесь моим положением…

Я позвал полового и, спросив у Лизы, заказал ей чай с кремовой трубочкой.

— Вы ведь работаете у Саламонского? — спросил я.

— Да, — ответила Лиза, дуя на чай.

— И слышали уже про череп на афише?

Она вздрогнула, чуть не обжегшись.

— Слышали?

— Слышала. А что? Почему вы спрашиваете?

Поставив чашку на блюдце, Лиза затравленно поглядела на меня. Мне было неудобно вести дальнейшие расспросы — ведь придется говорить о трагедии, свидетельницей которой она стала. Трагедии, в которой погиб близкий ей человек и которая снова возникла из небытия. Но мне нужна была информация, и потому я продолжил вопросы, видя, что они приносят ей мучения.

— Пять лет назад погиб ваш дядя, Евгений Беляцкий. Канатоходец.

Она кивнула.

— Мне сказали, что кто-то налил ему в бутылку из реквизита спирт вместо воды.

— Да, — прошептала она.

Я положительно отвлекался на вид ее влажных трепетных губ…

— Лиза, это ведь вы ассистировали ему в том номере?

Она кивнула.

— Вы обычно наливали воду в бутылку?

— Да.

— Прямо перед номером?

Она задумалась.

— Когда как. Иногда и заранее.

— И бутылка все время была при вас?

Она наклонилась ко мне очень близко, так что я почувствовал не только запах ее недорогих, но приятных духов, но и оттенок аромата молодой разогретой репетицией кожи.

— Вы подозреваете, что это я убила его? Скажите честно!

— Нет, — ответил я, — вас я не подозреваю. Но ответьте — бутылка все время была при вас?

— Нет. Я ставила ее у кулис.

— Кто-нибудь мог вылить воду и заменить ее спиртом?

— Конечно, — уверенно сказала Лиза с придыханием, — любой мог. Народу за кулисами много. Кто-то тайком сделал это.

— Вы не думали, кто это мог сделать?

— Подозреваю.

— Кто?

— Кто-то ловкий. И еще…

— Что еще?

— Тот, кому это было нужно.

— А кому?

Она откинулась на спинку стула.

— Владимир…

— Алексеевич.

— Владимир Алексеевич. Вы ведь не из полиции?

— Нет.

— Зачем вы меня спрашиваете?

— Затем, что один мой знакомый очень обеспокоен появлением черепа на вчерашней афише.

Она взяла пирожное своими тонкими пальцами и откусила — так что белые крошки прилипли к ее алой губе. Мне вдруг захотелось осторожно снять их, но тут Лиза быстро облизнулась.

— Кто ваш знакомый?

— Неважно.

— Это не Гамбрини?

— Почему вы так решили?

— Просто так.

— Но почему именно Гамбрини?

— Я угадала?

— Я не отвечу.

— Как это похоже на Артура! Вы давно его знаете?

— С Гамбрини мы познакомились два дня назад, — ответил я, решив не раскрывать своих карт. Если она решила, что я интересуюсь по просьбе Гамбрини — то пусть остается в такой уверенности. Интересно же, почему именно его она предположила в числе моих знакомых — именно его, а не того же Дурова или кого-то еще.

— Значит, вы его не знаете как человека?

— Практически нет.

Лиза снова близко наклонилась ко мне.

— А вы знаете, что Гамбрини всем говорил, что третий череп предназначался ему.

— Да. Ведь был пожар, и он чудом спасся.

— Чудом спасся? — саркастически улыбнулась артистка. — Пожар? Ерунда! Когда появился третий череп, цирк была забит народом! До того публика шла неохотно. А тут — аншлаг! И знаете еще что?

— Что?

— К этому представлению Гамбрини готовил новый номер. Очень хороший! Очень! После того представления о нем говорила вся Москва!

Я задумчиво посмотрел на Лизу.

— Вы намекаете… вы обвиняете Гамбрини?

— Нет. Никто не поймал его за руку. И я его не обвиняю. Но он достаточно ловок, чтобы заменить воду на спирт так, чтобы никто не заметил. Он же иллюзионист! И ему вся эта история с черепами пошла на пользу. Вот и все, Владимир Алексеевич.

— И с этими подозрениями вы живете все пять лет?

Лиза посмотрела на меня так жалостливо, что у меня дрогнуло сердце.

— А что мне делать? Как бы вы поступили на моем месте?

Я кивнул. Действительно, подозрения — это еще не повод обвинять.

Девушка бросила взгляд на часы, тикавшие у стойки.

— Мне пора.

Очаровательно улыбнувшись, она выставила ладошку.

— Мой гонорар?

— Да-да, конечно!

Я вытащил портмоне и заметил, как она уважительно скосила взгляд на него.

— Вот, пожалуйста. Вы мне очень помогли.

Я помог надеть ей шубку, и случайно ее темно-рыжие волосы коснулись моей щеки…

— Но не доверяйте больше Гамбрини, — попросила Лиза, вдруг повернувшись ко мне. Ее грудь чуть не коснулась меня.

— Мой друг — вовсе не он, — ответил я.

— Вот как? Кто же?

— Это не важно.

— Скажите мне, пожалуйста!

— Зачем?

Она спохватилась.

— Мне интересно. Понимаете, мы, девушки, очень любим всякие тайны!

Я улыбнулся:

— Я скажу вам потом, когда немного разберусь в этом деле.

— Обещаете?

— Обещаю.

— Значит, мы еще увидимся?

— Я был бы рад этому, — ответил я просто, не в силах отвести взгляд от ее лица.

— Я тоже была бы очень этому рада, — улыбнулась Лиза. — Было бы грустно вот так расстаться навсегда. Вы такой… Такой умный и большой…

Она вдруг схватила меня за руку и сильно пожала ее. От этого прикосновения я как-то сразу обмяк.

— Я буду ждать, — прошептала она и быстро ушла.

Я сел на стул.

— Ловкачка! — подал голос молчавший до тех пор Статуй. — Этакая далеко пойдет.

— Хороша, — подтвердил я. — Хороша.

Я чувствовал себя молодым.