Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин

Андрей Добров, 2015

Конец XIX века, Москва. «Король репортеров» Владимир Гиляровский знакомится с молодым, но уже знаменитым оперным певцом Федором Шаляпиным, который совсем недавно получил роль в опере «Борис Годунов». Чтобы лучше понять своего героя, Шаляпин, загримированный под беглого каторжанина, уговаривает Гиляровского спуститься в ад ночной Хитровки и отыскать настоящего детоубийцу! По наводке местного шарманщика они обнаруживают труп мальчика, которому была сделана операция на связках! Удастся ли приятелям не только отыскать сумасшедшего хирурга в хитровских подземных лабиринтах, но и остаться в живых?

1

Сулхановские шашлыки

— Владимир Алексеевич! Гиляровский! Постойте!

Неподалеку от меня остановился извозчик — в коляске стоял и смотрел в мою сторону высокий молодой человек в хорошем коверкотовом пальто и без шляпы. Увидев, что я откликнулся на его призыв, он помахал мне рукой в коричневой лосиной перчатке.

— Владимир Алексеевич! Здравствуйте! Можно вас?

Секунду я всматривался в его лицо, показавшееся мне поразительно знакомым. И наконец вспомнил — певец Шаляпин! Но мы даже не были представлены друг другу. Что ему от меня нужно?

— Залезайте ко мне! Пожалуйста!

Я пошел к пролетке. Шаляпин протянул мне руку и помог взобраться. Усевшись напротив, я поздоровался.

— А я вас искал в редакции, — весело произнес Шаляпин. — Как раз оттуда теперь. И вот — на ловца и зверь бежит! — Он рассмеялся.

— Что же вы мне не оставили записки? — спросил я. — Сам бы пришел к вам.

Шаляпин сделал загадочные глаза.

— Не хотел, чтобы узнали, — произнес он, наклоняясь ко мне. — Дело щекотливое. А вы спешите, Владимир Алексеевич?

— Нет.

— Может, перекусим?

— С удовольствием!

— В «Эрмитаж»? Хотя… Нет! Поедемте в «Петергоф» к Разживину! У него открылась шашлычная кухня. Я к шашлыкам в Тифлисе привык, а в Москве их почти не найти!

— О! Федор… простите, не помню как по батюшке…

— Иваныч.

— Федор Иванович! Шашлыки в Москве — это целая криминальная история. Я вам потом расскажу.

— Прекрасно! Едем!

Шаляпин легонько ткнул извозчика в толстый, на ватине, армяк, оклеенный рекламными марками «Никитинского чая», и приказал:

— Давай-ка в «Петергоф»!

Извозчик на углу притормозил, пропуская встречные экипажи, а потом повернул влево. Вскоре показался и ресторан. Однако весь тротуар у него был занят — экипажи стояли сплошь против указа генерал-губернатора — не вдоль панели, а под углом, елочкой, отчего половина улицы оказалась непроезжей. Пока наш «легковой», ругаясь, медленно двигался в поисках свободного местечка, Федор Иванович болтал о всякой чепухе — о разнице погоды между Тифлисом, Нижним и Москвой, умалчивая, однако, о предмете того разговора, ради которого он меня искал.

— Отчего бы нам было просто не выйти у парадного? — спросил я. — Теперь вам придется полквартала возвращаться.

— Ничего, — ответил Шаляпин. — Пусть так. Не хочу отпускать извозчика. Мне сегодня целый день мотаться. Я уж вперед заплатил.

Да уж, подумал я про себя, мне с моими репортерскими гонорарами и привычками такое даже в голову не пришло бы — сколько же Шаляпин отстегнул «легковому»? Рублей тридцать — не меньше!

Швейцар, определив в нас кредитоспособных господ, распахнул дверь ресторана. Там уже подскочил гардеробщик, принимая пальто. Сунув латунный номерок в карман серых брюк, Шаляпин, отодвинув бордовую тяжелую гардину, вперед меня прошел в зал. Тут же со своего места сорвался метрдотель — узнал певца. Шаляпин хоть и выступал в Частной опере Мамонтова без году неделя, однако уже успел прогреметь на всю Москву.

— Господа-с! Какая честь для нашего заведения-с! Прошу — вам в кабинет или в общий зал-с? — запричитал он подобострастно, глядя снизу, что было несложно, учитывая рост как Шаляпина, так и вашего слуги.

— Давай в кабинет! — приказал Шаляпин.

Кабинет оказался всего-навсего нишей, огороженной высокой деревянной ширмой китайских мотивов. Шаляпин сделал заказ. Под шашлыки он заказал вина, которое тут же принесли с легкой овощной закуской и свежими лепешками, испеченными с сыром.

— А знаете, Владимир Алексеевич, — сказал Шаляпин, наливая мне из запотевшего глиняного кувшина темно-красное вино в стакан, — мы же с вами коллеги!

— По артистической линии? — спросил я.

— Нет, — улыбнулся певец.

А потом он негромко запел:

Укачала-уваляла,

Нашей силушки не стало.

О-о-ох… О-о-о-х!

Ухнем да ухнем! У-у-ух!

Не заса-а-аривай!

Не может быть! — подумал я, откуда этот молодой парень в хорошем пальто знает эту песню, песню моей рабочей молодости, когда я тянул бечевой расшивы по Волге с бурлаками?

— В Самаре случилось мне крючником поработать. Конечно, не «батырем», но и не «засыпкой». Арбузы мы грузили, — рассказывал Шаляпин, — ох и умаялся я по первости! Так бы и остался с крючниками, да в Казани опоздал на свой пароход — пришлось в стряпчие идти.

— В Самаре?! — воскликнул я. — Так ведь и я в Самаре крючником был!

— Ну! Я читал! — улыбнулся широко Шаляпин.

— И что, — жадно спросил я, — там до сих пор «батыри» ходят в красных жилетах с золотым галуном?

Шаляпин отрицательно помотал головой:

— Не видал.

Да! Как удивительно бросает нас судьба, подумал я, кто бы мог подумать, что через восемнадцать лет после меня в Самаре крючником наймется другой молодой здоровяк — Федя Шаляпин!

— Ну так за это надо нам выпить! — сказал я, поднимая свой стакан с терпким грузинским вином.

Мы чокнулись и выпили до дна. Я закусил длинным усом зеленого лука. Тут подоспели и шашлыки. Сам Сулханов на вытянутых руках принес тяжелый серебряный поднос с шампурами, на которые были насажены разнообразные куски жареного мяса. Шаляпин взял один шампур с белыми кусочками, переложенными ломтиками ароматного сала, и счистил их ножом на мою тарелку.

— Вот, попробуйте!

Я подцепил кусочек мягкого белого мяса и отправил себе в рот.

— Ну как?

— По вкусу похоже на яйцо. Только мясное.

Шаляпин захохотал. Сулханов тоже заулыбался и покивал головой.

— А это оно и есть! — сказал Шаляпин.

— Вы имеете в виду…

— Баранье.

— А! Ну уж этим меня не смутить! — возразил я, подцепляя на вилку новый кусочек. — Я табуны гонял. А конюхи, когда жеребца холостят, по старой традиции его яйца тут же на сковородочке жарят.

Сулханов поклонился и сказал:

— Этот шашлык самый полезный для джигит. Кушай — женщина довольна будет. Спасибо утром скажет!

С этим он снова поклонился, осмотрел наш стол — не нужно ли еще чего и ушел за ширму.

— А теперь к делу, — сказал Шаляпин — Владимир Алексеевич, есть у меня просьбишка к вам. Не откажите.

— Коллеге отказа не будет! — засмеялся я.

— После «Псковитянки», которую приняли очень даже неплохо…

Шаляпин сделал паузу и смешно подвигал бровями — уж конечно, чтобы показать, что его Грозного в «Псковитянке» приняли восторженно и заговорили об огромном таланте певца именно после этой оперы. Впрочем, и о его скандальном поведении.

— Иван Саввич, дай бог ему здоровья, предложил поставить «Бориса Годунова». Бориса, понятно, пою я. Спектакль, прямо скажу, с несчастной судьбой. В Мариинке его критики приняли плохо и постановку сняли. А ведь это настоящий Шекспир! Наш русский Шекспир!

— Пушкин! — ответил я, наваливая на тарелку новую порцию шашлыка и заваливая его зеленью.

— Пушкин, конечно, — кивнул горячо Шаляпин. — Но, правда, Мусоргский показался тяжеловат… Да… А вот Николай Андреевич Римский-Корсаков нынче переписал партитуру. Чудесно! Да и потом — в Мариинке не было меня! Вот и весь сказ! А теперь — вот где у меня будет публика!

Он схватил пучок петрушки и сжал его в кулачище.

Я улыбнулся — похоже, что молодому Шаляпину его успех в Москве сильно ударил в голову. Впрочем, судя по восторгам, а особенно по проклятиям, бурлившим вокруг него, талант певца был действительно неординарным. Я за своей службой в «Русских ведомостях» так ни разу и не сходил в Частную оперу на Шаляпина, хотя друзья и звали.

— Послушайте, Владимир Алексеевич! Я на прошлой неделе ездил в Ярославскую губернию. Знаете, к кому?

— Ну?

— К Василию Осиповичу Ключевскому! Какой это замечательный старик! Какой глубокий знаток эпохи! Мы гуляли по лесу, а он мне в лицах! В лицах пересказывал диалоги между Годуновым и Шуйским, как будто сам сидел в уголке и все за ними записывал!

— К Ключевскому? — удивился я. — Зачем?

— Ах! — досадливо махнул рукой Шаляпин. Я заметил, что с каждым стаканом вина с него слетала некоторая скованность первого знакомства. И как будто разница в восемнадцать лет между нами таяла, как порции шашлыка на серебряном подносе. И, признаюсь, мне это нравилось. Я чувствовал, что это не он приближается к моему возрасту, а я — к его. В конце концов, оба мы были из простых, из низов. Всего добились сами. И уж не последнюю роль в этой быстрой, стремительной близости сыграло, конечно, признание Шаляпина в том, что мы были с ним «коллегами».

— Поймите! — сказал Шаляпин. — Ведь это важно! Вот смотрите…

Но договорить ему не дала фигура, шагнувшая из-за ширмы. Я смотрел на Шаляпина и поэтому сперва подумал, что это Сулханов вернулся с добавками, но оказалось, что это был не он. Какой-то господин, пьяный вдрабадан, с мокрыми от пива усами, широко раскинул руки и полез к певцу через стол, наклонившись так, что чуть не опрокинул уже наполовину пустой кувшин.

— Шапяпин! Я тя та-а-а-к люблю! Дай я тебя расцалую!

Вмиг Федор Иванович из взволнованного рассказчика превратился в олицетворение брезгливости.

— Я с мужчинами не целуюсь! — крикнул он прямо в усы. — Подите прочь!

Пьяного аж качнуло назад.

— Федя! — изумленно сказал он. — Федя! Это… в каком смысле?

— Вы не женщина, чтобы вас целовать! — ответил Шаляпин.

— Ну… — глубокомысленно произнес господин, потом сила пьяного притяжения как-то замысловато развернула его и вынесла из-за нашей ширмы.

— Вот дурак, — сказал я.

— И знаете что теперь? — спросил Шаляпин, вытирая губы салфеткой и бросая ее на колени. — Теперь пойдут разговоры, что я развратник.

— В каком смысле?

— А в любом. Сначала будут говорить, что я люблю целоваться с женщинами. Потом все переврут, что я люблю целоваться с мужчинами. А потом начнут судачить, что мне вообще с кем целоваться — могу и с женщинами, а могу и с мужчинами!

Я не выдержал и засмеялся.

Шаляпин сначала искоса поглядел на меня, а потом и сам заулыбался:

— Да и черт с ними! Главное, чтобы билеты покупали!

Впрочем, я заметил, что эта сцена все же покоробила певца, хотя он постарался показать мне, что снова вернулся в прежнее расположение духа. Взяв свой стакан, он снова чокнулся со мной, отпил и продолжил:

— Так вот. По моему глубокому убеждению, актер оперы должен быть одновременно и актером драматическим. Должен изучать не только ноты, но и другие источники. Не только петь, но и играть.

— Но разве одной музыки недостаточно? — удивился я. — Разве декорация, костюм, грим для оперы — не есть явление вспомогательное, должное только подчеркивать характер музыки, но не характер персонажа? Для театра драматического — согласен — важно все. Но для оперы музыка, пение — важнее всего остального.

— Вот уж не соглашусь с вами, — возразил Шаляпин и грохнул стаканом о стол. — Смотрите. Репетируем мы «Псковитянку». Я читаю книги про Грозного Ключевского, Карамзина, Татищева, Соловьева. Смотрю портреты. Репина. Васнецова. Думаю — каков он? Как его петь? Кто он? Грозный входит в хоромы Токмакова со словами «Войти аль нет?» Это что — сомнение? Какое же сомнение? Он же сейчас всех… И я понимаю — Грозный со всей его игрой в смирение и богомольство — ханжа. Входит он как ехидна. И я решаю — петь, как пел бы ханжа. Петь ехидно. Как кот, который надел сутану, прежде чем начать играть с мышью, зная, что мышь обречена. И я пою именно так. Коровин сделал декорацию специально так низко, чтобы я со своим ростом входил согнувшись. Я вхожу и начинаю: «Войти аль нет?» — еще не разгибаясь. Мне кажется — я понял характер царя. А оказалось — я его погубил! Потому что эта интонация ну совершенно убивает всю партию! Вся эта игра бровями — это, прости Господи, идиотское интонирование, все это превращается в кривляние — причем такое скучное, что вся труппа, все, кто стоит со мной на сцене, начинают так же скучно кривляться, так же невыносимо фальшиво интонировать, как будто все мы враз заболели какой-то чумкой!

— Ах, как вы рассказываете, Шаляпин! — воскликнул я увлеченно. — Это вам бы в критики идти!

— Погодите шутить, Владимир Алексеевич! — с досадой отреагировал Шаляпин. — Все так плохо, что я тут же на сцене рву ноты, что-то ломаю, бегу в грим-уборную и падаю на стул, рыдая. От бессилия! Первая же моя! Моя! Большая партия в Москве — и такой провал еще до премьеры! Я понимаю, что не могу вернуться на сцену и продолжить репетицию! Все! Обратно в Тифлис к Усатову! До-у-чи-вать-ся!

— Так.

— И тут приходит Мамонтов. Видит меня в таком состоянии. Он кладет мне руку на плечо, — с этими словами Шаляпин протянул свою руку и положил мне на плечо, — и говорит: «Твоя трактовка Грозного, Феденька, совершенно неправильна. Ты пел ханжески. А сейчас пойди и спой по-другому. Могуче и грозно!» И уходит.

Грозно? Могуче? И тут я вспоминаю портрет Васнецова. Помните? Вот он стоит в узком лестничном переходе Василия Блаженного, под его ногами на ковре распластался черный царский орел. Стоит — как золотая статуя, опираясь на свой тяжелый посох… Нет! Не опираясь — а как будто воткнул его в ступень. А у ног его в узеньком стрельчатом окне — московская улочка. И там по ней бежит маленький человечек. А царь в три четверти смотрит на нас — черная борода, колючий взгляд… Как хищная птица в золотой клетке. И время от времени выпрыгивает он в небо из этой клетки, расправляет свои тяжелые золотые крылья и, сжимая в когтях свой острый посох, летит терзать своих врагов… У Репина Грозный — безумец. Но безумец полный, который живет только внутри себя. Он убивает случайно, хаотично, когда поблизости оказывается случайный человек. И после убийства он прозревает, чувствуя стыд и отчаяние — что я наделал! Грозный Васнецова — не обычный сумасшедший, нет. Его безумие другого рода. Оно — методичное, воспитанное, обоснованное. Он живет в таком же мире, как и мы, но только видит его по-другому. Видит те же здания, тех же людей, но только… Они другого цвета. Они другого размера. Они взаимосвязаны по-другому, чем представляем себе мы. Он, например, думает — все рыжие — отравители. Опасайся рыжих! Пытай их! Жди от них беды! Он уверен в смертельном коварстве рыжих! Понимаете?

Шаляпин вдруг вынул часы из жилетного кармана, щелкнул крышкой, на которой была видна дарственная надпись, и посмотрел на циферблат.

— Вы спешите, Владимир Алексеевич? Может, я вас уже утомил?

Я словно очнулся, словно всплыл на поверхность из глубины времен.

— Нет, что вы! Я слушаю вас с упоением!

— Ну, хорошо. Я постараюсь быстрей, иначе так и не доберусь до своей просьбы к вам. Так вот. Все эти мысли о портрете Грозного работы Васнецова вмиг пронеслись у меня в голове. Знаете, так бывает — в короткое время вдруг понимаешь многое!

Я кивнул.

— И я встаю, промокаю лицо от слез салфеткой и возвращаюсь на сцену. За пультом — Труффи. Труффи — мой ангел, даром что итальянец. Впервые встречаю дирижера, который старается так работать, чтобы помочь певцу. И вот я начинаю: «Войти аль нет?» Страшно пою — с вызовом. Мол, не пригласишь — разорву. И — боже мой! Представьте себе, Владимир Алексеевич! Всех моих партнеров как будто дрожь пробрала! Как они запели после этого! Мамонтов потом мне признался — от этого «Войти» его как будто в кресло вжало. Живо, говорит, представил себе — сейчас в зал ворвутся опричники и потащат его на дыбу!

Шаляпин расхохотался и так треснул кулаком по столу, что стаканы и шампуры со стуком и звоном подскочили. Засмеялся и я, живо представив себе эту комичную картину. Да… Но внутри стрельнуло холодком все же…

— Так вот. Поговорил я с Ключевским в лесу, — уже спокойно, как ни в чем не бывало продолжил Шаляпин, — и образ Годунова стал мне более понятен. Не буду сейчас долго рассказывать. Все стало яснее, кроме одного.

Он положил руку на скатерть и прямо посмотрел на меня своими серыми глазами, опушенными белесыми ресницами.

— Пушкинский Годунов — убийца. Не просто убийца. На его совести — смерть малолетнего Димитрия. Ключевский мне говорил, что дело это не такое ясное, что обвинение в убийстве — скорее всего поздний навет Шуйского. Но в трагедии Годунов — убийца. А я, Владимир Алексеевич, убийцу понять не могу, потому как сам никого не убивал. А вы?

Я аж оторопел от такого вопроса.

— Ну… разве только на войне.

Шаляпин погрозил мне пальцем:

— Владимир Алексеевич! Вы же георгиевский кавалер? Вы же Столовую гору штурмовали! В пластунах служили! С башибузуками после перемирия сражались! Мне про вас много чего рассказывали.

— Лестно, конечно, — вздохнул я. — Что вам про меня всё это рассказывали. Только война — это одно. Там враг. Либо он тебя, либо ты его. И то — даром, что я в пластунах служил, так мы даже когда часовых снимали, не резали их, а в отряд тащили на допрос. Хотя, конечно, бывало — убивал я турок. Но это все — в бою. А вам, насколько я понял, нужен убийца другого толка.

— Точно! — ответил Шаляпин мягко — видимо, его проняло то, как я честно окрестил себя убийцей. — Мне нужен кто-то, кто совершил страшный грех — убил дитя. И мучается совестью. Я знаю, что вы частенько собираете материал для газеты в самых злачных местах, среди самых несчастных людей. И хочу вас попросить, если вам моя просьба будет не в тягость — возьмите как-нибудь меня с собой! Покажите мне такого вот человека с черной душой. Мне это необходимо! Без этого вся моя работа над образом Годунова пойдет насмарку, и я снова совершу ту же ошибку, как в «Псковитянке», неправильно истолковав образ героя.

Он достал портсигар и раскрыл его — на крышке и этого предмета была дарственная надпись — «Ф. И. Шаляпину от благодарной публики».

— Папиросу?

— Спасибо, — отказался я. — Стараюсь не курить. Что-то грудь побаливает в последнее время.

Он кивнул, вынул папиросу, сунул ее в рот. Потом похлопал себя по карманам в поисках спичек, вынул коробок и встряхнул его — остались ли спички. Прикурив, Шаляпин сощурил сквозь дым свой серый глаз и спросил снова:

— Поможете?

Я задумался.

— Ну что же. Если вы хотите побеседовать с детоубийцей, то это сделать можно. Не такое уж это и сложное дело, скажу я вам.

— Вот как? — удивился Шаляпин.

— Увы. Если желаете, то завтра пойдем на Хитровку. Там я вас сведу в «Каторгу».

— Каторгу?

— Трактир так называется.

— Прямо так и называется? — спросил пораженный Шаляпин.

— Ну, — усмехнулся я, — на самом деле называется он по-другому, вот только как — уже никто не помнит. Для всех он теперь — «Каторга». Потому как туда беглые с каторги приходят.

— А как же полиция?

— Это долго рассказывать. Для вас главное — там «тетки» с «котами» сидят. А среди «теток» больше половины — детоубийцы.

— Вот как? — спросил Шаляпин и глубоко затянулся папиросой.

— Только знаете, Федор Иванович, — сказал я. — Одеться бы вам попроще. Вы таким франтом на Хитровку войдете, а выйдете голый. А то и не выйдете. Такое это место. Да и не будут при вас, таком…

— Барине? — с отвращением спросил Шаляпин.

— Вот если бы вы попроще были, — дипломатично сказал я и посмотрел ему в глаза.

— Ну! Так это дело не хитрое! — улыбнулся певец. — Я же все-таки не из дворян. На сапожника в детстве учился. На слесаря. А батюшка мой, царствие ему небесное, все говорил — иди, Федя, в дворники! Дворник — это жизнь! А певец — тьфу — нищета подзаборная!

Он горько улыбнулся и загасил папиросу. А потом допил свое вино.

— Ну что же, как насчет завтра в семь вечера на Солянке у Опекунского совета? — спросил я.

— Договорились!

Шаляпин позвал полового и спросил счет. Вышло где-то около пяти рублей.

— Вот незадача, — покачал сокрушенно головой певец. — Сам вас зазвал, а как платить? Захватил из дому всего три рубля с копейками! Ах я растяпа!

— Позвольте, я разделю с вами это удовольствие, — улыбнулся я и рассчитался с половым, накинув ему «на чай». Проводив Шаляпина до ожидавшего на козлах извозчика, я пожал ему руку. С тем и расстались.

Только уже шагая в редакцию «Русских ведомостей», я вдруг с удивлением подумал — как так? Нанять извозчика на целый день — средств ему хватает. А вот оплатить счет — так у него всего три рубля! Что за сюрприз?

Но настоящий сюрприз ждал меня впереди.