Отморозки: Другим путем

Андрей Земляной, 2017

Начало двадцатого века, Первая мировая война. И трое наших современников с крайне непростой судьбой, вброшенных в этот кипящий котёл. Что будет? Как сказал один из героев нашей истории: «Не так всё было. Совсем не так».

2

Июль 1915 года, Северо-Западный фронт: на подступах к Митаве идут упорные бои между наступающей германской Неманской армией и русской 5-й армией. Немцы пытались окружить русских, но конный корпус генерала Казакова сорвал эти попытки.

13 июля начались бои в Польше на подступах к Праснышу. Немцы силами до трех корпусов пытаются форсировать Нарев, русская армия Литвинова оказывает сопротивление, медленно отходя к Праснышу. Идет эвакуация Варшавы, русские выгадывают время…

«Паризьен», Военные новости. Париж, 17 июля 1915 г.

От штаба Верховного главнокомандующего

Между Двиной и Неманом в ночь на 17 июля и утром того же дня германцы вели безуспешные атаки на Вауск. Южнее, на фронте Константинов — Кринчи — Субоч — Трашкуны, мы потеснили их передовые части. К западу от Ковны вечером 16 июля дружным штыковым ударом мы выбили неприятеля с нескольких позиций, захваченных им поутру.

На Нареве 17 июля неприятель небольшими силами продолжал попытки переправиться на левый берег реки близ устья Шквы, а к востоку от Рожан вел атаки частного характера в районе сел. Жабин — Рембише. Мы сохранили прежний фронт.

На левом берегу Вислы 17 июля мы отразили атаку неприятеля к северо-западу от Влоне. Неприятельские войска, переправившиеся на фронте Магнушев — Козенице через Вислу, были нами в течение того же дня энергично атакованы. На участке ниже устья Радомирки неприятель выбит из лесов правого берега и отброшен на острова и отмели Вислы. Выше по Висле неприятель удерживается в районе посада Мацеевице.

Между Вислой и Бугом нашим войскам в ночь на 17 июля было указано перейти в подготовленные в тылу позиции. Противник не препятствовал занятию нами нового фронта, на коем 17 июля наши войска устраивались без боя. Город Люблин и участок железной дороги между станциями Новая Александрия и Реиовец нами оставлены.

На Буге наши войска продолжали выбивать неприятеля с некоторых участков его позиций к югу от гор. Сокаля. Неприятель, по свидетельству пленных, понес здесь в течение последних дней тяжелые потери.

На прочих фронтах без перемен.

Газета «Новое Время», Петербург, 19 июля 1915 г.

Шаляпин на экране

Приехавший вчера в Москву импресарио г. Резников сообщает, что Ф. И. Шаляпин согласился принять участие в съемке для экрана.

Выступит он в роли Иоанна Грозного в драме «Псковитянка».

Сценарий для постановки будет разработан самим Ф. И. Шаляпиным по историческим материалам.

В картине примут участие до 400 человек.

Съемки будут происходить в Москве и Пскове.

Режиссировать будет г. Иванов-Гай.

В настоящее время уже идут подготовительные работы к съемке.

Съемка с Ф. И. Шаляпиным начнется с 10 августа.

Импресарио г. Резников по окончании съемки картины будет показывать ее по всем крупным городам России, Англии и Америки.

Газета «Раннее Утро», 19 июля 1915 г.

Тремя неделями позже произошло событие, которое окончательно расставило все по своим местам. Господа офицеры 66-го Бутырского пехотного полка, отведенного с передовой на отдых в маленький местечковый Новый Двор, встретились с офицерами 4-го Сибирского казачьего полка, оказавшимися там же и по тому же поводу. И встреча эта оказалась, можно сказать, исторической.

В низком сыром зале «лучшего ресторана» городка, где, казалось, в стены навечно въелись запахи плесени и бедности, разместилось практически все офицерство обоих полков. Встреча эта — не первая, поэтому уже никого не волнуют причины драки солдат пулеметной команды и казаков из второй сотни, никому не интересны подробности удивительного пари между подъесаулом Краповым и капитаном Ентальцевым, равно как и результаты этого дикого спора. Никто не собирается играть в «тигр идет», да и метать банк тоже как-то никому неохота. Тянется ленивая бесконечная беседа «ни о чем», ну да еще поругивают германцев, правда — с осторожностью. Ни у кого нет желания просто так злить капитана Вельцбаха и подпоручика Айзенштайна. В конце концов, они совершенно не виноваты в том, что их родственники сейчас воюют на противоположной стороне. Судьба…

–…Самое главное сейчас — это сохранить рыцарское, честное отношение к противнику, — произнес прапорщик Соболевский из второго батальона. — Нельзя давать себе ожесточиться, потому что война закончится, а потом будет просто стыдно смотреть в глаза своим соседям.

От столика, стоявшего в дальнем углу, донеслось ироничное хмыканье. Все повернулись туда. Ну, разумеется! Господин штабс-капитан Львов, как обычно, имеет свое «особливое» мнение. То-то с ним за стол никто и не сел.

Штабс-капитан Львов в полку — белая ворона. Нет, никто не посмеет назвать его трусом — ордена не позволят! За два сбитых германских аэроплана его даже к «Георгию» представили, и можно не сомневаться — очень скоро грудь штабс-капитана украсит белый крестик. Вот только воюет он… Так не сражаются благородные люди, так дерутся одни дикари с Андаманских островов или еще там откуда. Видно, набрался штабс-капитан Львов от своих братушек-сербов во время войны на Балканах всякого, вот и пытается теперь здесь в ход пустить. Поэтому-то господа офицерское собрание Бутырского полка его — нет, не то что к себе не допускают, но держат от себя на расстоянии. Впрочем, он и сам ни с кем не сближается, так что все идет ровно, к обоюдному удовольствию обеих сторон.

Все это негромкими голосами поведали офицеры-пехотинцы офицерам-казакам, ожидая одобрения своего поведения. Казаки осмыслили услышанное, поспрашивали своих товарищей из пехоты о методах войны, внедряемых удивительным штабс-капитаном, и, к удивлению и огорчению бутырцев, признали действия Львова совершенно правильными и верными.

— Ваш штабс-капитан натурально — пластун, — подытожил рассуждения войсковой старшина Инютин^[12]. — Германцев в ежовых рукавицах держит, ну так на то и война. А дикарского в том, чтобы ночью во вражий стан сходить, ничего нет. И зазорного ничего. Генералиссимус Суворов нижних чинов и офицеров тому же учил. Нет, господа, — усмехнулся казак. — Коли уж вам охота на истинного башибузука посмотреть, так вот он, — Инютин мотнул головой в сторону другого столика, где в компании бутылки очищенной и немудреной закуски покуривал папироску одинокий есаул. — Прошу вас: есаул Анненков собственно персоной.

— А позвольте узнать, чем же славен сей есаул, что вы его в башибузуки записываете? — слегка театрально поинтересовался командир первого батальона подполковник Борисов. — Очень даже приличный офицер, не лишенный приятности в лице и разумности во взгляде.

Есаул действительно выглядел так, словно вот-вот должен был отправляться на Высочайший смотр. Подтянутый, в сияющих сапогах и в мундире, что называется, с иголочки.

— Прямо картинка, а не есаул, — заметил кто-то из бутырцев.

— Что есть, то есть, — войсковой старшина дернул себя за ус. — И сам — словно на парад, и сотню свою так же содержит. Оторвись у кого пуговица, да заметь это Борис Владимирович — тут уж у казака только два пути и есть: один — в холодную под арест, да на хлеб и на воду суток на десять, второй… — Инютин, явно пародируя есаула Анненкова, придал голосу хрипотцы и гордо закинул назад голову: — А принеси-ка мне, молодец, винтовку немецкую. Или немца приведи, чтобы пуговку тебе на место пришил…

— И что?

— Обычно приносят… или приводят, — казак рассмеялся густым хорошим смехом. — Что-то я не припомню, чтобы он в последние месяца два кого-то под арест сдавал…

— Вот из-за таких героев, — тихо прошипел штабс-капитан Вильнек-Вильмовский, — нас потом всю ночь артиллерией и поджаривают.

Говорил он тихо, но из угла, где сидел «пластун», негромко, но четко донеслось:

— Лучше, конечно, день святого труса праздновать да на своих солдатах геройство показывать.

Вильнек-Вильмовский, известный в полку своей любовью к рукоприкладству, побагровел, но промолчал. Подполковник Борисов, как старший по званию, вместо ответа снова театрально развел руками: видите, мол, каков?

Казаки же не отреагировали никак. С одной стороны, «пластун» прав, с другой — стоит ли его правота ссоры с соседями? И потом, они сейчас такое могут рассказать…

— Это все незначительно, — веско сказал Инютин. — Подумаешь, воевать ночами или что-то там. А вот помните, господа, недели с три тому в вашей дивизии лазарет под артиллерийский налет попал? Так вот, той же ночью ушел наш Анненков на германскую сторону. Один. А под утро возвратился с таким трофеем!.. Мы, право, уж и не знали, что делать.

Войсковой старшина выдержал паузу, во время которой офицеры-пехотинцы чуть не лопнули от любопытства, и бухнул:

— Принес он отрезанную голову того самого пруссака, что этим гаубичным дивизионом командовал!

Бутырцы с минуту молчали, точно пораженные громом, а потом заговорили все разом:

— Как?! Как отрезанную?! Почему?! Для чего?! Да как же это?!

— Да, господа, — наслаждаясь произведенным эффектом, проговорил Инютин. — Именно отрезанную голову. И пояснил, что сделал это для того, чтобы прочим немцам в другой раз неповадно было по «Красному Кресту» палить.

На сей раз пауза затянулась намного дольше. Несколько офицеров шестьдесят шестого хватили едва не по стакану коньяку, несколько — по стакану водки…

— Вы, верно, не слышали, что командир германской дивизии, стоящей против нас, прислал на следующий день нашему командиру генералу Стремоухову письмо с извинениями за сей прискорбный случай. Дескать, подобное иногда бывает: артиллеристы неверно поняли данные, принятые с аэростата наблюдения и… — подполковник Борисов пожал плечами и повторил: — Случайности неизбежны, особенно на войне, но вот это… Отрезать голову офицеру, это, знаете ли… Просто невероятно!

Вельцбах, Айзенштайн и еще несколько офицеров поднялись:

— Просим нас извинить, господа, но мы вынуждены откланяться. Пребывать в одном месте с этим палачом, этим дикарем для нас невозможно.

И тут снова подал голос штабс-капитан Львов:

— Сдаваться пошли или поминки по невинно убиенному пруссаку устраивать? — спросил он. — Ну-с, в добрый путь-с, не смеем задерживать-с…

Вельцбах резко обернулся:

— Я вызываю вас, штабс-капитан Львов, — крикнул он на весь зал. — В любом месте, любым оружием!

В зале стало тихо. Дуэли между офицерами были запрещены, но в мирное время этот запрет соблюдался не слишком строго. Однако с началом войны запрет превратился в настоящее табу, наказанием за нарушение которого было разжалование в рядовые…

— Принято, — произнес Львов, вставая. — Как вызванный, я выбираю оружие…

— Шашка, револьвер, дуэльные пистолеты — что вам будет угодно! — снова крикнул Вельцбах, а остальные офицеры молча закивали: дуэльный кодекс свят, и Львов в своем праве.

— Вот уж нет, — нехорошо оскалился Львов. — Дуэль будет на немецких ушах. Кто за два дня добудет меньше отрезанных ушей противника, тот на третий день пустит себе пулю в висок. Так мы и дуэль проведем, и врагу радостей прибавим.

И пехотинцы, и казаки пораженно молчали. Всякого можно было ожидать, но такого…

— Дельно, — неожиданно нарушил тишину спокойный голос есаула Анненкова. — Уважаю, штабс-капитан, идея великолепна… Хотя вы, безусловно, даете вашему противнику фору: ведь в случае чего он может прибавить и свою пару, — и есаул улыбнулся ТАКОЙ улыбкой, что у многих холодок пробежал по спине, а двое пьяных аж протрезвели…

— Это… это не дуэль, это — варварство! — срываясь на визг, закричал Вельцбах. — Так не дерутся!

— На войне дерутся именно так и только так, — отрезал Львов и пристально посмотрел на своего противника. — Ну?

— Позвольте, Глеб Константинович, но ведь это будет самоубийство, — откашлявшись, рассудительно произнес подполковник Борисов. — Грех все-таки… и, уж простите, туретчиной отдает…

— Немцев к нам не звали, — бросил из своего угла Анненков. — А коли уж пришли — так пусть на себя жалобы пишут. Да, господин подполковник, а газами наших солдат травить — не варварство? Травить хлором, вызывая мучительную смерть всех подряд, включая некомбатантов и медицинский персонал? Чем это достойнее и благороднее смерти в результате диверсионной вылазки? Кто-то, мнящий себя законодателем мод в военном деле, решил, что газы — это хорошо, а вот резать горло — плохо?^[13]

— Европа — колыбель цивилизации… — неуверенно произнес кто-то из офицеров.

— Огорчу вас господа, — негромко, но ясно произнёс Львов. — Для Европы всё, что делает она — есть правильно, а всё другое — нет. В тысяча шестьсот сорок первом году в Ирландии проживало более полутора миллионов человек, а в пятьдесят втором осталось лишь семьсот тысяч. Таким образом, за одиннадцать лет ирландский народ потерял до половины своего населения. Англичане травили опием Китай, а во время англо-бурской войны массово брали в заложники членов семей буров и морили их голодом. Французы? То, что они творили, да и сейчас творят в Алжире, иначе как дикостью и беззаконием и назвать-то трудно. Людей без суда уничтожают тысячами и просто закапывают живьём в землю. Кого забыли? Германцев? Ну, если не считать их посещений России, начиная со времён Тевтонского ордена и заканчивая сегодняшним днём, то я бы вспомнил милые шалости кайзера в Германской Юго-Западной Африке, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек. Они просто догоняли уже сдавшихся солдат африканского племени гереро и вырезали их, словно скот. Ну, а о художествах испанцев и англосаксов в Южной и Северной Америке, наверное, всем известно. Если нет, то лишь одна цифра: около пятидесяти миллионов индейцев были уничтожены на территории нынешних Североамериканских Соединенных Штатов. И сделали это всё те же цивилизованные европейцы. В основном, конечно, британцы, но руку приложили и все остальные. Да и о чем говорить, если даже короли Франции мылись два раза за всю жизнь: когда их обмывали при крещении и уже после смерти. Чума, холера, дизентерия и вши — вот они, достижения европейской цивилизации. Европа — колыбель палачества, садизма и человеконенавистничества, а не цивилизации!

Повисла тишина, которую нарушил Анненков:

— Кстати, самая большая коллекция отрезанных голов находится у британского офицера Робли.

Львов усмехнулся:

— Ну, вот. Кто-то обвинял господина есаула в варварстве, а он просто следует новейшим достижениям европейской цивилизации^[14].

— И, кстати, насчет самоубийства, — добавил из своего угла Анненков. — Проигравший может встать на бруствер и постоять там. Ну, а если уж совсем невмоготу — можно и помочь. Лично я готов оказать ему такую услугу…

И, откинувшись на спинку стула, он засвистел мотив траурного марша Шопена.

В который раз Львов прокручивал в голове все детали встреч со странным есаулом, и голова, распухшая от тяжких мыслей, уже начинала ощутимо побаливать. Вот вроде ничего такого тот и не сказал. Явных артефактов в речи не слышно. Но столько совпадений с крылатыми фразами покинутого времени… Или всё же нет? Ну, сказал про парабеллум. Так вон он, лежит на столе. Вычищенный, смазанный и готовый к бою. Или вот на фразу «махнём не глядя» даже бровью не дёрнул. Львов, поднаторевший в полевых допросах ещё в той жизни, это мог сказать весьма определённо. Но есть в Анненкове какая-то чужеродность, есть. И этот взгляд — смотрит на оружие, словно взрослый на детские игрушки. Или будто бы сравнивает залежалый товар с первосортным, оставшимся где-то в другом месте.

Львов снова закурил и сквозь дым увидел, как распахнулась дверь в комнату.

Анненков, причина его беспокойства, стоял на пороге и с лёгкой полуулыбкой смотрел на хозяина.

— Господин штабс-капитан, а не подскажете, где можно купить славянский шкаф?

Фразу эту Анненков выбрал специально. Она была в меру дурацкой, чтобы можно было всё списать на шутку или желание выбить собеседника из мыслительного ступора вот такой же идиотской репликой.

Львов, не торопясь, затушил недокуренную папиросу и вздохнул:

— Шкаф продан. Осталась никелированная кровать.

— С тумбочкой?

— С тумбочкой^[15]… — Львов, чувствуя, как напряжение последних дней отпускает, рассмеялся и кликнул вестового.

— Василий, принеси чего закусить и постой там, посмотри, чтобы нас не беспокоили! — затем молча разлил водку в две маленькие рюмки и пододвинул одну гостю. — Ну, за встречу?

— Не на Эльбе, конечно, но что-то эпическое в этом есть, — Анненков кивнул и, смахнув с головы фуражку, присел напротив.

— Ты откуда?

Несмотря на обтекаемый вопрос, Львов сразу понял, что казак имеет в виду.

— Из две тысячи шестнадцатого.

— И я, — есаул покачал головой. — Получается, нас ровно на сто лет откинуло. — Занятно. Ну и как тебе прошлое?

— На сто один, но жить можно… — Львов улыбнулся. — Только вот будущее не радует, ты уж извини. Революция, потом гражданская, потом вообще кавардак полный.

— И? — Львову на мгновение показалось, что его собеседник чуть напрягся. — Предлагаешь отменить революцию?

— Это невозможно… — штабс-капитан покачал головой. — Невозможно, да и не нужно. За триста лет своего царства Романовы столько дел наворотили, что теперь только в топку. Нет у них исторической перспективы. Большевики тоже не ангелы, но они хоть в перспективе правильные. Такую страну построили.

— И затем просрали.

— Просрали, — согласился Львов. — Только уже не большевики, а приспособленцы и воры, пролезшие во власть. Наша беда была, как ни странно, в том, что нахватали территорий с враждебным населением и после были вынуждены подкармливать его в ущерб самой России. Грузии всякие, Азербайджаны, Кыргызстаны и прочие…

— Согласен, — Анненков качнул головой. — Только вот что делать, ума не приложу. Ну, воюем мы с тобой. Справно воюем. Ну, сохраним пару сотен жизней, и всё? Для этого нас с тобой… сюда?

— Может, и для этого… — Львов задумчиво кивнул и, услышав шаги в сенях, поднял ладонь в предостерегающем жесте.

Ординарец быстро расставил на столе кусок сала, полкруга колбасы, небольшую мисочку с огурцами и побольше — с квашеной капустой. После чего вопросительно поднял взгляд на командира.

— Спасибо, Василий. Выставь там часового у крыльца. Пусть сюда никого не пускает и сам не лезет.

— Сделаем, вашблагородь, — кивнул тот и вымелся из дома.

Выпили, чинно закусили, и Анненков вопросительно посмотрел на собеседника, призывая продолжить разговор.

— А ты кем был-то? — Львов отработанным движением вновь разлил водку.

— До пенсии? — Анненков усмехнулся. — Сначала командовал ротой отморозков, потом исполнял всякие…

— И всяких… — рассмеялся Львов.

— Да, чаще именно всяких, — Анненков кивнул. — Ну а напоследок учил подрастающее поколение тонкостям профессии. А ты?

— Афган, Приднестровье, Югославия… — коротко перечислил Львов. — В двух последних — артиллерист, командир батареи. Знаю в основном ствольную и минометы, хотя и с реактивной дело имел.

— Занятно… — есаул покачал головой. — И что делать будем, друг-попаданец?

— Ну, в общем, вариантов у нас немного… — Львов нахмурился и вздохнул. — До революции уже сделать ничего нельзя. Ну, только что беречь солдатиков, сбивать в нормальное подразделение да быть готовыми ко всему. А там ловить шансы да чистить дорогу.

— А кого чистить будем? — Анненков ощутимо подобрался.

— Да вот хоть того же Троцкого, Зиновьева, Каменева… да мало ли их. Ягоду, если где увижу, так шлёпну без раздумий.

— И этого, как его… — Анненков запнулся.

— Ежова, что ли? — Львов усмехнулся. — Ну, тоже можно. Хотя он скорее не предатель, а просто дурак. Исполнительный, аккуратный, въедливый, безынициативный дурак.

— Слушай… — есаул на секунду задумался. — А вот ты по специальности кто?

— Военный? Я же сказал.

— Да нет, — казак нетерпеливо взмахнул рукой. — Это понятно, что ротой ты уж точно командовал. А по гражданке?

— Химик-технолог. Если точнее — химик-технолог производства лакокрасочных веществ.

— Это интересно! — Анненков оживился. — А взрывчатку нормальную ты сделать можешь?

— Это смотря, что ты считаешь нормальной взрывчаткой… — штабс-капитан задумался, а потом спросил: — А чем тебя тринитротолуол не устраивает?

— Так вроде в снарядах сейчас пироксилин? — удивился Анненков и разлил ещё по одной.

— В наших — да, во французских и английских — мелинит, а в немецких — уже тол. Так что берёшь снаряд, аккуратно снимаешь взрыватель — и на водяную баню. Кстати, в наших снарядах крупного калибра — вообще амматол… А зачем тебе это?

— Да хочу мин наделать. А то хожу в тыл, как дурак. Тут же минно-взрывного вообще кот наплакал. Даже взрывателей нормальных и то нет.

— Ну, положим, взрыватель нормальный при наличии мастерской я тебе сделаю. Тол добудем, убойные элементы — тоже не проблема. Так что тут препятствий не вижу. Вот разве что какие-нибудь хитрушки типа замедлителя или еще чего — это проблема. Не в том смысле, что проблема сделать, а вот рассчитать точное время… Экспериментировать, однако, придется…

— Ну, так не боги горшки обжигают, верно, пан инженер?

Львов вскинулся:

— Слушай, ты по званию меня, конечно, крепко старше, да и по подготовке мне против тебя светит либо палата интенсивной терапии, либо погост, но я тебя, не шутя, предупреждаю: не называй меня так!

Рябинин посмотрел на нового товарища и молча кивнул. И лишь когда была выпита еще одна рюмка, тихо спросил:

— Так сильно ляхи напакостили?

— Даже еще сильнее, — мрачно ответил штабс-капитан. — Я из-за них в реанимацию загремел, работы лишился да еще под суд влетел так, что еле-еле отмахался…

И он кратко рассказал немудрящую историю о том, как приехали гордые ясновельможные паны на его завод и принялись «внедрять передовую технологию». Будучи начальником цеха, предназначенного на «модернизацию и интенсификацию», Маркин отчаянно сопротивлялся, хорошо представляя, что может произойти при перегрузке старенького оборудования, но никто не захотел его слушать. Ну а потом случилось то, что и должно было случиться: грянул взрыв. Начался пожар, ядовитый дым заполнил цех, а рабочие по обычному русскому разгильдяйству не удосужились взять на рабочие места противогазы. Начальник цеха вместе с аварийной командой вытаскивал своих мужиков, спасая от отравы и пожара, и сам наглотался ядовитых испарений так, что полгода провел в больнице. А выйдя, оказался под следствием: поляки попытались переложить вину на него. Маркин остался на свободе только потому, что следователь, сам недолюбливавший «ясновельможных», помогал, подсказывая инженеру, как и что лучше отвечать.

По окончании рассказа Анненков-Рябинин помолчал и спокойно пообещал больше никогда и ни при каких условиях не равнять товарища с поляками, чтоб им всем подохнуть, ну, кроме будущего маршала Рокоссовского и полярных летчиков Нагурского и Леваневского.

— Дзержинского с Менжинским позабыл и Марию Склодовскую-Кюри! — засмеялся Львов и вдруг посерьезнел: — А ты в курсе, что тебя в двадцать седьмом расстреляют?

— Да? А я полагал — раньше, — притворно удивился есаул. — Вот я и думаю: может, все-таки всех большевиков зачистим?

— А кроме них и ставить-то больше не на кого, — задумчиво произнес штабс-капитан. — И потом: мы сейчас с тобой знаем столько, что из тебя легко конкурент Буденному получится. — Тут он вдруг засмеялся, замахал руками: — Анне́нков, наш братишка — с нами весь народ! Приказ голов не вешать и идти вперед! — пропел он негромко.

Анненков тоже засмеялся.

— Как у тебя все легко выходит. А через кого к большевикам подойдешь?

Львов хмыкнул:

— Ну-у, найдутся добрые люди… А вот, кстати, — он встал и позвал в полный голос: — Василий! Унтер-офицер!

Через минуту в горницу вошел ординарец:

— Я, вашбродь!

— Прекращай! Это, — он показал на есаула, — свой человек. И запомни, братишка, — тут он хлопнул унтер-офицера по плечу. — Если со мной вдруг чего случится, этот есаул тебе — отец, мать и Господь Бог. Слушайся его, как пророка, тогда генералом помрешь. Уяснил?

Ординарец посмотрел на Анненкова, задумался, а потом вдруг неожиданно спросил:

— А что, твое благородие господин казак: за германцем, окромя того раза, — он мотнул головой, напоминая о судьбе майора Боймера, — часто ли ходили? А то мы с Глебом Константинычем, почитай, через два дни на третий ерманца резать ходим…

Он замолчал, но в его молчании подразумевалось: «Если ты меньше нашего немцев убил — невместно тебе мною командовать…»

— Хорош, — лениво бросил Анненков-Рябинин. — Где ж ты такого откопал, товарищ штабс-капитан?

— Места знать надо, — засмеялся Львов-Маркин. И, уже обращаясь к ординарцу, добавил: — Кружку тащи.

— Однако, нравы у тебя, — цокнул языком Анненков. — С нижними чинами водку пьешь, поди и кашу из одного котелка хлебаешь?

— А что, нельзя? Сам так не привык? Или, не дай бог, отвык?..

Вместо ответа есаул хмыкнул и покрутил пальцем у виска.

— Ну вот. А с таким человеком тебе водку точно пить не приходилось…

— С чего ты взял? Ты что думаешь, мы там совсем серые были? Инженеров только на картинках видели? Да я, если хочешь знать, с доктором наук однажды пил. С химиком, между прочим…

Теперь Львов уже не смеялся, а просто-таки ржал:

— Ты что, думаешь, я про себя сказал? Ха! — он чуть придвинулся и заговорщицки прошептал: — Я про унтер-офицера. Ты, между прочим, его давно знаешь…

— Я?! Да я его впервые вижу!

— Не-а! Ты его на фотографиях много раз видел. И в кино…

— Погоди-погоди, это что, Жуков, что ли?

Штабс-капитан опять заржал:

— Историю ты проходил… и прошел… мимо. Жуков — драгун. На всякий случай: Рокоссовский — тоже. А Василевский сейчас — поручик…

Анненков-Рябинин надолго задумался. Вернулся ординарец с кружкой, и Львов разлил водку уже в три емкости:

— Ну, за знакомство? Прошу любить и жаловать: Борис Владимирович, Василий Иванович…

Есаул подавился водкой:

— ЧАПАЕВ?

Унтер-офицер Чапаев удивленно вылупился на казака:

— Вашбродь, а вы меня откуда знаете?..

Несколько дней подряд новые товарищи провели вместе, обсуждая планы на будущее. То, что касалось непосредственно боевой деятельности, по обоюдному согласию взял на себя Анненков-Рябинин. Его опыт и знания в тайной войне превосходили все, что знал Львов-Маркин, в разы, а все, чем могли похвастать бойцы начала двадцатого века — на порядки.

Анненков принялся основательно гонять и казаков, и пехотинцев, лично преподавая рукопашный и ножевой бой, маскировку и скрытное перемещение, первую помощь, целевую стрельбу из всего, что стреляет. В конце обучения есаул собирался устроить совместные учения своей сотни и роты Львова, с тем, чтобы добиться максимальной слаженности взаимодействия. Кстати пришлись и два десятка ветеранов, воевавших в японскую войну и участвовавших во многих сотнях пограничных стычек на дальневосточных рубежах. Настоящие потомственные пластуны, они сначала некоторое время проверяли есаула на прочность в учебных схватках, и только лично убедившись в высоком боевом мастерстве командира, начали участвовать в обучении других казаков. Там было и скрытное перемещение, и снятие часовых, ножевой бой и многие другие премудрости, которыми, конечно, владели пластуны, но было их в казачьей среде довольно мало. Каждый двадцатый, а может, и меньше, а бывший полковник Советской Армии очень хорошо знал цену обучению личного состава. Ему нужен был настоящий инструмент для войны, а не толпа лихих парней, которые сгорят за одну атаку.

Во время первого же дня занятий произошел случай, который напомнил Анненкову-Рябинину, что заниматься необходимо не только физической подготовкой, но и душевным здоровьем нарождающихся штурмовых войск специального назначения.

После того, как неуемный есаул скомандовал: «Вольно! Разойдись! Можно курить и оправиться!», казаки и пехотинцы мгновенно разделились на две группы. В принципе, это было естественно: своих уже знают, а к вновь прибывшим надо приглядеться, да и не на тренировке, а в реальном деле. Казаки уселись в кружок, вытащили кисеты и принялись сворачивать самокрутки и набивать трубочки, искоса поглядывая на запаленно дышащую «махру», занявшуюся тем же. Впрочем, ради справедливости, надо отметить, что казаки выглядели не лучше и дышали ничуть не тише «серых шинелей»: есаул гонял и тех, и других совершенно одинаково, а пехотинцы из роты Львова не были ни новичками, ни неумехами…

— Закоптила, закоптила «махра», — высказался кто-то в кругу казаков.

Вроде и негромко совсем сказал, но пехотинцы услышали.

— А что, господа казаки, — произнес один из унтеров, внимательно оглядывая сибиряков. — Я гляжу, не сподобились вы трофейным табачком разжиться? Германцы не дали? Мож, отсыпать?

И с этими словами он протянул казакам пачку трофейных сигарет с яркой надписью RAMZES.

— Не нуждаимси, — бросил в ответ старший урядник^[16] Мержан. — У их вкусу нет. То ли дело — свой. Ить домом пахнет… Да и то: кому по бедности по траншеям ерманским побираться, а кому — глотки ерманцам резать.

В кружке казаков послышались одобрительные замечания и тихие смешки.

— Ну, господа казаки, вы, видать, многим глотки резанули, коли знаете-полагаете, как мы у ермана куревом побирались, — спокойно ответил унтер. — Оно ж, известно дело, завсегда так: казаки резать, а нас в ихних окопах водкой да куревом привечают.

— Боже ж мой, — вступил в разговор другой унтер с ярко выраженной семитской внешностью. — И мине таки сдается, что господа казаки таки о германских солдатах и германских окопах знают только по чьим-то рассказам. Я бы даже сказал, что это были не рассказы, а самые настоящие сказки…

Теперь засмеялись в компании пехотинцев.

— А ты бы помолчал, жид, — зло процедил кто-то из казаков. — Целее будешь…

— Да уж, какой из жида солдат, всем доподлинно известно, — хмыкнул Мержан. — Не тебе нас учить, немаканый…

— Ой-вей, я уже испугался и уже боюсь, — унтер-еврей поднялся, оказавшись здоровенным детиной с внушительными заросшими рыжим волосом кулачищами. — Какие из казаков солдаты, я таки не знаю. И никто не знает. Но у мине интерес вот за что: почему в солдаты берут даже боязливых, совершенно мирных евреев, — при этих словах кто-то из пехотинцев негромко хохотнул, — а вот казаков — нет? Ви же, господа, не солдаты^[17], я правильно помню?

— Воны на отдых суды приехали, — прогудел крепыш с лычками ефрейтора. — Тольки на конях ездют да шашечками помахивают.

— Да шоб тоби, бисова сына, так черти отдыхать у пекле заставили! — вскочил на ноги приказный Катасонов. — Шоб батьку твоему на том свете так отдыхалося!..

— Вы, пехтура, охолоньте, — рассудительно посоветовал старший урядник Кудинов. — А то, не ровен час…

И он выразительно качнул кулаком. Вот это он сделал напрасно…

Унтер-офицер Доинзон шагнул вперед:

— Я таки интересуюсь, и что будет, если час вдруг окажется не ровным? — спросил он, тоже сжимая кулаки. — Нет, мине просто интересно…

— Обдрищутся господа казаки, — спокойно заметил здоровяк ефрейтор, становясь рядом со своим товарищем. — А господин есаул нас потом их дерьмо убирать заставит…

— Да ты у меня щас кровью умоешься, рожа свиная! — взревел Мержан и мгновенно сбил ефрейтора с ног ловкой подсечкой из арсенала полковника Рябинина.

Но, к изумлению всех казаков, упавший тут же захватил своими ногами ноги урядника и резко повернулся, сбивая противника на землю. В прошлой будущей жизни Маркин долго занимался самбо и многое успел передать своим подчиненным…

Еще через секунду между казаками и пехотинцами разгорелся самый настоящий бой — стенка на стенку. Пока еще ни та, ни другая сторона не пытались схватиться за шашки, кинжалы, тесаки и нагайки, но было ясно, что долго ждать не придется…

— Смирно! — негромкая команда прозвучала, как выстрел.

И она подействовала. Бойцы прекратили драку и выстроились друг напротив друга. Есаул прошелся между двух неровных шеренг, которые злобно зыркали на противников.

— Если кому-то мало нагрузок, скажите мне, а не кидайтесь друг на дружку, ровно коты драные, — спокойно проговорил Анненков. — Ну-с, и с чего вам приспичило не фрицев, а своих товарищей колотить?

— Так что, вашбродь господин есаул, — Кудинов исподлобья посмотрел на пехотинцев. — Не дело это, коли всяка пехтура казаков собачить будет.

— Да? А скажи-ка мне, Кудинов: сколько у тебя «Георгиев»?

— Один, господин есаул. Нешто забыли? Вы ж меня к ему и представляли.

— Один… А вот у Доинзона — два, и медаль еще. И ты, значит, его не собачил, а только он тебя, — Анненков-Рябинин в деланом изумлении поднял брови. — Вот, смотри-ка, что морда жидовская себе позволяет: мало того, что обогнал казака по «Георгиям», так еще и собачит бедного, беззащитного, немого Кудинова. Я так это понимать должен? Ну, кому стоим, чему молчим?! В самом деле онемел?

Пока казаки, понурившись, молчали, есаул повернулся к пехотинцам:

— А вы, судари мои, что тут устроили? Ах, трофейными цигарками попрекнули, от чего, мол, не разжились? А вот скажи мне, ефрейтор Семенов, ты до какой линии вражеских траншей доходил? До второй? А казаки в рейд на сорок верст иной раз уходят. Тебе немецкий блиндаж почистить — пара пустяков, так тут до родной землянки два шага шагнуть, и ты дома. А казаку — в прорыв войди, да там пошали, да из прорыва выйди. Им не до цигарок и прочего баловства.

Теперь и пехотинцы опустили головы. Дело представало совсем в другом свете…

— И вот что я вам скажу, голуби: с сегодняшнего дня нет тут ни казаков, ни пехотинцев! Есть штурмовики. И будете вы костяком первой в мире штурмовой бригады специального назначения. И драться вам предстоит бок о бок, плечом к плечу. А сейчас… — Анненков выдержал театральную паузу: — Разойдись!

Но не успели еще пехотинцы и казаки сделать и двух шагов, как ударило:

— В одну шеренгу… становись! На номера рассчитайсь!..

После этого между казаками и пехотой установился если и не добрый мир, то, как минимум — доброе перемирие. Однако Анненков дал себе зарок: в самое ближайшее время вплотную заняться моральным климатом. Да и политической подготовкой тоже бы не помешало.

Но было и то, что казаки и пехотинцы не знали совсем, но что срочно требовалось в той войне, к которой Анненков готовил штурмовиков. Язык жестов, работа с картой, наблюдение за объектом и вообще быстрое ориентирование в ситуации и принятие решений, для чего часто устраивались командно-штабные учения с младшими командирами, где есаул подбрасывал каверзные вводные.

Новые револьверы с глушителями оценили все, прозвав их ласково «Анечками», и получили их сначала пластуны, а позже и те, кого командиры сочли достойными, превратив таким образом вполне утилитарную вещь в знак отличия.

Потом Анненков выпросил на время пулемётчика-мастера, и тот взялся за подготовку ротных пулемётчиков. Несмотря на то, что самих пулемётов ещё не было, кадры нужно было начинать готовить загодя.

Самым сложным оказалось обучение бою в помещении. Казаки вместо вдумчивой спокойной и постепенной зачистки всё рвались с шашкой наголо, и есаулу стоило немалых трудов обуздать эту дурную привычку. Тут пехотинцы, навострившиеся под руководством Львова захватывать вражеские блиндажи, давали сибирякам сто очков вперед. Зато у казаков на ура шла другая дисциплина: скоростная стрельба и стрельба в движении, и равных им тут не было. Для учёбы использовали германские винтовки и пистолеты, так как к ним было огромное количество патронов, и через некоторое время вся рота перешла на маузеры-96 и 98, вызывая как зависть солдат других подразделений, так и недоумение и вопросы офицеров.

А ещё он научил троих солдат и пару казаков выплавлять тол из снарядов, и теперь у него «в загашнике» уже собралось больше ста килограммов этого ценнейшего военного сырья, постепенно превращавшегося в мины.

Рябинин ещё сделал бы из маузера-96 пистолет-пулемёт, но приличных станков для этого не имелось ни в полковой, ни в дивизионной мастерской, и эту идею пришлось пока задвинуть подальше.

Как есаул и собирался, он провёл совместные учения своей сотни и роты Львова, потратив изрядное количество времени на согласование планов с армейским руководством, но в итоге остался страшно недовольным результатом.

Львов, наблюдая терзания друга, лишь усмехнулся, а позже, когда они обмывали первые учения, произнёс:

— Что, полковник, не приходилось тебе такой толпой командовать? Это тебе не спецназ СССР.

— Да не то слово, — Анненков скривился.

— Но вот ты взгляни на это дело с другой стороны. Посмотри на уровень наших солдат и сравни… да хоть бы и с егерями. Кто кого заборет?

— Ну, при равной численности, так на так и выйдет, — подумав, сообщил Анненков. — Не будет у егерей лёгкой прогулки.

— Вот. А работаем мы с людьми всего ничего. Так что это только первый шаг, и шаг в правильном направлении, как ещё непременно скажет друг всех пионеров.

Дальнее планирование Анненков-Рябинин переложил на плечи товарища.

— Ты ж все равно историю знаешь, а я только дату революции и помню, — заявил он Львову. — Так что тебе и карты в руки.

— Да что я там знаю? — вяло огрызался тот. — Что я тебе — профессор, что ли?

— Ну, если тебе дальнего планирования мало, займись техническим оснащением, — припечатал есаул. — Нам вон до хрена всего понадобится, вот и займись…

И Львов-Маркин занялся в меру своих скромных сил и способностей. Во-первых, он раздобыл где-то пару сигнальных пистолетов чоберт^[18] калибром почти сорок миллиметров, приделал к ним складные плечевые упоры и после долгих и отчаянных трудов переделал полтора десятка осветительных ракет в гранаты с двухсекундным взрывателем. Во-вторых, на трофейные деньги купил пять охотничьих двустволок и превратил их в натуральные сицилийские лупары. А в-третьих, свел короткое знакомство с саперами, у которых выменял на три парабеллума и один карманный маузер ящик пироксилиновых шашек. Правда, после этой торговой операции он имел долгую и неприятную беседу с двумя офицерами из контрразведки, но сумел выкрутиться. Как это ему удалось, штабс-капитан не объяснял, ограничиваясь лаконичным: «Язык до Киева доведет», но Анненков заметил, что товарищу явно неприятно об этом говорить.

Вершиной же его творения стала бутылка с зажигательной смесью, сочетавшей в себе лучшие черты жидкости «КС» и напалма. Анненков лично опробовал эту новинку на старом, полуразвалившемся сарае и остался доволен: сарай сгорел, несмотря на все попытки его потушить.

За эти несколько дней Рябинин и Маркин почти сдружились. Единственной «черной кошкой» в их отношениях оказалась попытка есаула переманить к себе Чапаева, на что штабс-капитан не на шутку обиделся. Впрочем, ненадолго: уже к вечеру инцидент был исчерпан, и оба пили мировую, причем вместе с причиной короткого разлада.

Шестнадцатого августа Львов получил заветный белый крестик, а заодно вместе с поздравлениями от генерала Стремоухова еще и предложение принять охотничью команду^[19] семнадцатой дивизии.

–…Вы, Глеб Константинович, поймите: ваши набеги на германские траншеи получили изрядную известность, — генерал-майор Стремоухов изобразил отеческую улыбку. — И вот кого же мне теперь, после выбытия капитана Елисеева, ставить на команду охотников, как не вас? Да меня просто не поймут, если я не поставлю нашего свежеиспеченного кавалера, дорогой мой. Еще и шептаться станут, будто я, мол, не даю хода молодым, подающим надежды…

Львов по привычке из другой жизни задумчиво почесал нос, поправил несуществующие очки, которые Маркину прописали последние пять лет, и отрапортовал:

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Прошу вас об одном: в моей роте есть солдаты и унтер-офицеры, которые неоднократно ходили со мной в поиски… то есть я хотел сказать — в ночные набеги на германцев. Разрешите мне взять их с собой.

— Да ради бога! — Стремоухов всплеснул руками. — Берите, кого только вашей душеньке угодно будет, Глеб Константинович! У охотников, доложу я вам, такая убыль рядового состава, что хоть всю роту приберите, все равно — еще и списочного числа не достанет!

«Ого! — поразился про себя Львов. — Что же такого натворил бедолага покойный Елисеев, что охотничью команду выбило едва не на девять десятых?!» Но вслух ничего такого не сказал, а только поблагодарил и попросил разрешения немедля отбыть в полк, собирать, так сказать, вещи. Однако же бумагу с разрешением забрать из роты своих людей взять не забыл…

Капитан Елисеев не был ни дураком, ни трусом, да и офицер из него получился не из самых плохих. Просто ему не везло.

Совсем молодым подпоручиком он участвовал в обороне Порт-Артура. Воевал неплохо и честно заслужил «клюкву»^[20] и «Владимира» с мечами, а также досрочное производство в чин поручика. Казалось, что перед молодым офицером открывается блестящая карьера, но… Он дважды проваливал экзамены в Академию Генерального штаба, трижды переводился из полка в полк, несколько раз пролетал мимо чина штабс-капитана, хотя уже давно выслужил ценз. И все вроде как обычно: ни в чем особо не провинился, просто всегда находился кто-то, кому либо родня ворожила, либо командир дивизии особенно жаловал, либо просто был лучше него.

Правда, Елисеев держался. Не спился, не оскотинился, не вымещал зла на нижних чинах и не плюнул на службу, а безропотно тянул свою лямку. Но мечтал, мечтал…

Мечтал штабс-капитан о том, как он добьется многого и все-таки умрет генералом. Так и представлял себе, словно гоголевский Бальзаминов, как выедет он перед строем дивизии, обязательно — на белом коне, как привстанет в стременах, как отдаст команду и под гром полковых оркестров пройдут перед ним его чудо-богатыри, сверкая штыками и сотрясая небо громовым «ура!». Так что когда началась война, штабс-капитан Елисеев, ставший к тому времени командиром охотничьей команды, воспрянул духом и приготовился к быстрому восхождению по карьерной лестнице к кавалерству славному и чинам заоблачным…

И снова судьба ехидно повернулась к нему не улыбающимся лицом, а той частью, о которой не принято говорить в приличном обществе. В самом начале кампании четырнадцатого года команда охотников использовалась в качестве подвижного резерва дивизии, вот только как-то ни разу этот резерв не понадобился. Так что офицеры линейных батальонов получали чины и награды, а командир охотничьей команды снова остался ни при чем.

А потом наступило затишье, и охотники снова оказались без дела. Основные события происходили далеко на Западном фронте, а здесь стояли, не сменяясь, незначительное количество строевых частей и ландвер. Однажды добытые разведданные не менялись от раза к разу, и командир дивизии просто запретил использовать охотников, довольствуясь теми сведениями, что поступали из рот с передовой. К тому же в полках находились отчаянные забубенные головушки, которые сами на своих участках ходили к германцам, брали трофеи и пленных, и разведотделу штаба дивизии этого хватало вполне.

Даже присвоение очередного звания «капитан» за дело у Лодзи не могло удовлетворить Елисеева, страстно мечтавшего о служебном взлете. И он решился попытаться переломить злую судьбу.

В начале августа, выбрав одну из безлунных ночей, новоиспеченный капитан повел свою команду на захват штаба девятой дивизии ландвера. В случае удачи он мог смело рассчитывать на продвижение по службе и даже на «Георгия». И у него почти получилось. Охотники сумели тихо подобраться к самому штабу, бесшумно сняли часовых. Бой с охраной штаба уже подходил к своему логическому концу, когда на выручку своему командиру примчался входивший в состав дивизии кавалерийский полк. И все кончилось очень плохо.

Елисеев до последнего прикрывал отход своих охотников. Он лично застрелил обер-лейтенанта и пятерых драгун, но дальше наган дал осечку, и тяжелая кавалерийская сабля поставила крест на всех его мечтах и надеждах…

В штабе семнадцатой дивизии решили не афишировать подробности гибели охотничьей команды, чтобы не подрывать боевой дух офицеров и нижних чинов. Поэтому-то Львов ничего и не знал ни об охотниках, ни об их командире. Однако он все-таки чувствовал, что что-то тут не то, и потому возвратился мрачный, как туча…

–…Ну так я не понял, чего ты переживаешь? — поинтересовался Анненков, выслушав товарища. — Попадаешь в дивразведку, так тебе ж лучше! И людей натаскаешь, и мы с тобой чаще видеться на передовой будем. А уж трофеев теперь будет — хоть этим самым местом жуй!

— Так-то оно так, — покачал головой Львов. — Да только ты меня с собой не путай. Это тебе привычно: «Батальонная разведка, мы без дел скучаем редко…», а я? Я и был-то обычным строевым командиром, никаких спецназовских дел ни черта не умею. Комроты — это я умею, ну комбатом еще могу… А охотничья команда, между прочим, фактически — разведбат. Разве что численность малька поменьше. И что мне с ними делать прикажешь?

— Ну, ты прямо интеллигент, — засмеялся есаул. — Рефлексируешь не по-детски, как будто Солженицына перечитал. Ты вон еще руки позаламывай или «Голос Америки» послушай…

— А я еще Галича могу спеть, — хмыкнул Львов. — Я до армейки вообще — диссидентом был. Только малолетним и дурным.

— Ой, удивил! У нас замполит Галичем увлекался. Знаешь, как они с особистом дуэтом пели? У самого Александра Аркадьевича с таким надрывом не получалось…

Когда приятели отсмеялись, штабс-капитан все же вернул разговор на грешную землю:

— Видишь, какая штука: тут немцы должны наступление начать. Между прочим, как раз на нашем участке. Прорвут фронт, возьмут Вильно, и откатимся мы все хорошенечко так на восток…

— А поточнее? В смысле: по датам?

— Блин, есаул, я тебе что — Советская Военная Энциклопедия? Вроде в конце августа — начале сентября… Там еще конная группа генерала Гарнье — четыре кавдивизии — по нашим тылам прошерудит…

— А-а-а, ну тогда у нас с тобой еще две недели минимум, — Анненков благодушно откинулся на спинку облезлого, промятого кресла, которое где-то отыскали пехотинцы и притащили своему комроты. — Гарнье, Гарнье… Летчик, что ли?

— Скорее, авиаконструктор, — засмеялся Львов^[21].

— А и черт с ним. Чего сидишь, как не хозяин? Клади орден в котелок — обмывать будем…

Примечания

12

Инютин Федор Потапович (1870–1937) — казачий офицер. Участник Первой мировой и гражданской войн. Несмотря на то, что был донским казаком, в описываемый период недолгое время находился в 4-м Сибирском казачьем полку. Умер в Болгарии, в эмиграции.

13

Анненков знает, о чем говорит, так как первое применение отравляющих газов на Восточном фронте произошло еще 8.05.1915. Через десять дней произошло массовое применение хлора на фронте шириной 30 верст. Погибли 951 русский солдат и офицер, около 2000 попали в госпиталя.

14

Откровенно говоря, Анненков-Рябинин покривил душой, упоминая английского офицера Робли и его жутковатую коллекцию. Это были т. н. мокомокаи — копченые татуированные головы вождей племен маори — аборигенов Новой Зеландии. Маори обменивали свои трофеи на ружья у англичан, так что сам Робли не отрезал ни одной головы. Львов-Маркин либо не знал об этом, либо просто подыграл есаулу.

15

Диалог-пароль из известного советского фильма «Подвиг разведчика».

16

Воинское звание в казачьих войсках. Соответствует званию «старший унтер-офицер» в пехоте или «старший сержант» в Советской Армии.

17

Унтер-офицер Доинзон помнит совершенно верно: казаки являлись отдельным родом войск, и служившие в них нижние чины так и назывались «казаки».

18

Французский сигнальный пистолет Chouberette состоял на вооружении Германской кайзеровской армии.

19

Так в Русской Императорской армии называли подразделения разведчиков, находившиеся в ведении командиров пехотных дивизий. В мирное время численность охотников дивизии примерно равнялась численности кавалерийского эскадрона (125–135 человек), но в военное время охотничьи команды разворачивались до численности двух усиленных эскадронов (300–325 человек). На вооружении охотников находились специальные средства (дымовые шашки, удвоенное количество ручных гранат, кавалерийские шашки, кинжалы — прямые и бебуты, револьверы наган, иногда — пулеметы или ружья-пулеметы), которых не было в линейных частях.

20

Жаргонное название 4-й степени ордена Святой Анны. Носился не на груди, а в качестве темляка при холодном оружии.

21

Львов намекает на созвучие фамилий генерала Гарнье и немецкого авиаконструктора, основателя авиастроительной фирмы Дорнье.