Отморозки: Новый эталон

Андрей Земляной, 2017

Над Россией сгущаются тучи. Слишком большая территория, слишком много ресурсов, слишком слаба власть, чтобы удержать разрываемую в клочья державу. Можно ли всё изменить и не залить страну кровью, можно ли примирить кровных врагов: большевиков и царскую семью? Можно ли вообще что-то сделать? Два человека, попавших из нашего времени во времена революционных преобразований, сделают это и ещё много невозможных вещей, потому, что они не отступают и не сдаются. Потому что они русские, к тому же полные отморозки.

4

НЬЮ-ЙОРК. Взрыв динамита и боевых снарядов, находившихся в складе на небольшом островке в бухте Нью-Йорка, сопровождался значительным числом человеческих жертв и большими разрушениями.

В городе полагали, что ввиду раннего часа, когда произошел взрыв, число погибших рабочих будет невелико; однако в госпитали теперь уже доставлены 75 человек.

Сообщают, что причиной взрыва послужил пожар, начавшийся на складе боевых припасов и распространившийся на лихтер, груженный шрапнелью. Пулями взорвавшихся снарядов, по-видимому, был вызван взрыв динамита, нагруженного на железнодорожные платформы.

Остров представляет собой груду развалин.

Погибли 40 тысяч тонн сахарного песку и 13 товарных складов. Повреждены 6 пристаней.

Слегка пострадала статуя Свободы.

«Русское слово». 1 августа 1916 г.

«Бешенка»

Таким названием окрестили поволжские «туземцы» столичную публику, оставшуюся без заграницы и потому хлынувшую на Волгу.

В некоторых казанских конторах пароходств продажа билетов I и II кл. прекращена на несколько дней, причем, по словам «Перм. Ж.», оказалось, что билеты от Н. Новгорода до Астрахани закуплены в Петрограде и Москве богатой публикой, отдыхающей на пароходах от делового безделья.

Праздношатайство столичных жителей ставит в невыгодное положение людей, отправляющихся на пароходах по делам. Эти люди остаются за бортом или ютятся в столовых, на палубах. Матросы пароходов столичную публику называют «бешенкой», от которой им пользы мало. Буфетчики, по словам официантов, «золотятся». Извозчики пристаней тоже стали примечать «бешенку», которая им платит столько, сколько запросят. Хорошо, — добавляет наставительно газета, — что все русские деньги столичных жителей остаются на Волге. Но нехорошо, что для этих денег Волга оказалась неприспособленной.

«Вечерний курьер» от 2 августа 1916 г.

Телефонирование по секрету

Иногда в комнате, где помещается телефон, находятся люди, при которых вам не хотелось бы вести беседу, а между тем вам крайне нужно немедленно поговорить по телефону. Создается очень щекотливое и неприятное положение, ибо присутствующие при всем добром желании не слушать все же услышат, о чем вы будете говорить в телефон.

В этом случае является на помощь изображенный на рисунке аппарат. Он состоит из круглой коробки, насаживаемой на разговорную трубку телефона и по своему устройству обладающей способностью чрезвычайно усиливать звук.

Надев этот аппарат, вы можете еле слышно шептать в него, а ваш телефонный собеседник будет слышать вас так же отчетливо, как если бы вы говорили не слабым шепотом, а обыкновенным голосом.

«Раннее утро» от 5 августа 1916 г.

Курейка — маленький поселок, затерявшийся где-то далеко за Полярным кругом в беспредельной туруханской пустыне. Самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно без преувеличения сказать: она находится на краю земли.

Зима длится восемь-девять месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Ни хлеб, ни овощи никогда не росли, не растут и расти не будут, пока человек не одержит полной и окончательной победы на природой и климатом. Тундра и леса переполнены дикими зверями, в реке — рыба. Они-то и составляют основу местного рациона. Простая теплая избушка представляется здесь чем-то сродни дворцу, великолепному отелю люкс, роскошному особняку… И вот здесь, в глуши Туруханского края, в маленькой заброшенной Курейке, жили ссыльнопоселенцы.

В тот день Иосиф Джугашвили плыл на лодке на рыбную ловлю. Он поднимался вверх по Курейке — на его старенькой посудине на широком и весьма неспокойном при сильном ветре Енисее делать нечего. А в этой изломанной крутыми зигзагами речке ловятся дивные налимы…

Потрепанная долгой жизнью и суровой погодкой лодочка шла довольно ходко. Джугашвили-Сталин усмехнулся: его первый друг в Курейке Артемий Сидоров подарил эту лодку за спасение жизни его дочери Вари. Вот уж не ждал, не гадал, что в Сибири придется из профессионального революционера и бунтаря переквалифицироваться во врачи. Ну, пусть не во врачи — в фельдшеры…

Ссылка за Полярный круг и так — не сахар, а уж для южанина… И образован вроде, и грамотен, и в книгах умных читал про здешние места, но когда увидел воочию — святой Георгий! Был бы характером послабее — удавился б с горя…

Горстке местных жителей власти сообщили: сослан к ним страшный вор и каторжник по имени «Черный». А он и в самом деле оброс чернущей молодой бородой, хотя на голове его был волос рыжеватый. Первое время, когда он выходил на улицу, полудикие люди закрывались от него на все запоры. Не то, что продать какого припаса или помочь с делами — поздороваться боялись. И самое страшное — полное одиночество…

Прекратилось это случайно и резко. Однажды он шел к уряднику — отмечаться и вдруг услышал в одном из домишек детский хриплый крик. Постучался в дверь — нет ответа. Ударом сорвал дверь с крючка, вошел в дом и увидел умирающую на голой скамье девочку. Отец девочки спокойненько спал на голой печке, мать чего-то варила на шестке и не оборачивалась на крик. Дети, которые были еще в доме, попрятались под топчан и скамейки от черного страшного человека.

Отодвинув от печи обмершую женщину, Черный заглянул в печь, обнаружил в нем котелок с кипятком, шипя от боли, обмыл руки, в кипятке же обварил ложку, открыл черенком ее рот больной девочки, заставив хозяйку посветить ему таганцом из рыбьего жира, осмотрел девочку и сунул ложку ей в горло. Она вскрикнула, и изо рта ее хлынул гной.

Лекарств в доме не водилось, а потому пришлось смазать горло девчушки рыбьим жиром. Завязал малышке горло своим платком, кивнул хозяйке да и ушел. Назавтра, а это значит в темноте же заполярной ночи, навестил девочку. Она уже играла с детьми, улыбнулась ему, и остальные дети от него не спрятались.

Отец, хозяин дома Сидоров, так зауважал ссыльного, что научил его ставить уды-подпуски под лед на налима и подарил ему свою старенькую пешню. А по весне отдал и лодку — старенькую, но надежную. Хотел Иосиф Виссарионович заплатить за посудину, да Артемий так оскорбился, чуть за нож не взялся: за дочку — старую лодку, и так неприлично мало, а тебе, Черный, деньги еще пригодятся…

С того дня и пошло: у кого что заболит — к нему идут. Лечи, мол, Черный, бо рука у тебя легкая, а голова — светлая. Хоть и черная…

–…Навались! Левая — табань, правая — греби! — донеслось вдруг. — И-раз, и-раз!..

Сталину уже доводилось слышать такие команды — там, далеко, на Черном море. Где-то там, где совсем рядом его дом…

— Навались!

По Курейке летел свежевыкрашенный шестивесельный ял. Гребцы с такой силой упирали весла в воду, словно намеревались сломать их. Кроме гребцов на корме и на носу ялика сидели двое в военной форме. В этом не было бы ничего особенного: енисейские казаки частенько наезжали в Курейский станок — именно так они именовали Курейку, но больно уж их много: гребцы-то тоже в форме.

«Наверное, привезли еще кого-то», — решил Сталин и непроизвольно поежился, вспомнив свое собственное путешествие в Курейку. Две тысячи верст пришлось проделать не на пароходе, а на лодке, и эту поездку он запомнит надолго!

Но тут же возникло сомнение: если это — казаки, которые привезли нового ссыльного, то зачем им понадобилось плыть по Курейке? Их дорога теперь вверх по Енисею, до самого Монастырского, а там — пароходом или воинской баржой. Что же это они здесь позабыли?..

Иосиф Виссарионович отвел свою лодочку в сторону, отгребая к отмели пологого берега. Кто их разберет, этих казаков? Еще перевернут из озорства его посудину, а купаться в здешней студеной воде как-то не хотелось… Краем глаза он заметил, как сидевший на носу военный поднял руку с биноклем. «Ах, шэн мамадзагло виришвило!^[42] Разглядывает, словно в зверинец пришел, — зло подумал Сталин. — А вот попадись ты мне в горах…»

Чем бы закончилась встреча в условиях сильно пересеченной местности, додумать Иосиф Виссарионович не успел. Сидевший на носу скомандовал что-то, ялик повернул нос и помчался прямо к нему, рискуя на всем ходу выскочить на песчаную косу. Но в последний момент гребцы резко затабанили, и ял, остановившись метрах в четырех, поравнялся со сталинской лодочкой.

Сидевший на носу человек встал и четко откозырял:

— Здравия желаю, товарищ Сталин!

От того, на чьих плечах Иосиф Виссарионович разглядел генеральские погоны, можно было ожидать чего угодно, но только не такого приветствия. Мысли понеслись вспугнутым табуном, но внешне Сталину удалось сохранить невозмутимость. Он лишь наклонил голову:

— Здравствуйте.

— Генерал-майор Львов, — отрекомендовался вновь прибывший. — Товарищ Сталин, у меня приказ Петроградской организации РСДРП(б) доставить вас в Петроград. — Тут он улыбнулся, и его изуродованное шрамами, откровенно страшное лицо вдруг приобрело какое-то мечтательное выражение. — Там скоро такие дела начнутся, а вы тут сидите…

Сталин молчал. Он знал, кто такой Львов. Из газет. Правда, он полагал его полковником, но видимо этот… этот… в общем, этот Львов карабкается вверх по карьерной лестнице почище, чем смешная птица поползень — по стволу дерева. Еще он получил письмо из Красноярска, в котором сообщали о каких-то генералах, примкнувших к партии большевиков. Но их фамилии не назывались, так что…

— Вам что-то нужно забрать из Курейки, или можно сразу на наш пароход? — между тем спросил генерал. — Если ничего особо ценного у вас нет, то все остальное можете смело бросить — потом пригодится для му… — тут он резко осекся и не договорил, но вопросительно посмотрел на Сталина.

— Я верю вам, — сказал после некоторого раздумья Иосиф Виссарионович. — Но у меня к вам два вопроса. Первое: что с местным приставом? Он жив?

— А что — нужно? — мгновенно переспросил Львов. — Если нужно, так это… — Он обернулся. — Семенов, Гагарин! Отправитесь в поселок и…

Откликнулись фельдфебель, по виду — сибиряк, и молоденький ефрейтор. Первый солидно кивнул:

— Слушаю, командир.

А ефрейтор, взявшись за длинный кожаный чехол, в котором, видимо, лежала винтовка, посмотрел на генерала чистыми, ясными глазами и спросил:

— Его как: сразу — или чтобы прочувствовал?

Львов вопросительно взглянул на Сталина, но тот отрицательно мотнул головой:

— Я просто хотел узнать, жив или нет господин Кибиров?

Львов пожал плечами:

— Так жив пока… наверное. Впрочем, понятия не имею: нашей операции он не помешает. А вот что касается здешней администрации, — его лицо приобрело вид оскалившегося хищника, — с этими — увы! Пока живы, но это — ненадолго. До завтра.

— Вот как?

— Вот так! — жестко ответил генерал и пояснил: — У нас на пароходе — две бочки водки. Сегодня все перепьются, а назавтра выяснится, что участок сгорел вместе с персоналом…

Сталин помолчал. Несмотря на некоторые странные словечки, которыми генерал то и дело уснащал свою речь, его действия вполне понятны. Чего, правда, нельзя сказать о мотивах, но с этим — позже. Любое дело требует жертв, а Львов, кажется, еще и старается, сколько возможно, уменьшить число этих жертв…

Он кивнул и задал второй вопрос:

— Здесь есть еще ссыльные кроме меня. Что с ними?

— А кто конкретно? — снова быстро переспросил генерал. — И сколько их?

— Голощекин, Муранов, Бадаев, Каменев, — начал перечислять Сталин задумчиво. — Еще Спандарян^[43], хотя он и плох — чахотка. Вера Швейцер, Петровский, потом еще Свердлов, Мартов…

— Чего? — изумленно уставился на Сталина Львов. — А что, эта сладкая парочка тоже здесь?! Вот, бл… — протянул он задумчиво. — Какая встреча, мать моя женщина…

Сталин снова удивился: теперь лицо этого странного генерала приобрело не просто хищное выражение, а эдакое удовлетворенно хищное. Такой могла бы быть морда тигра, который выслеживал олененка и вдруг обнаружил прямо перед собой огромную жирную свинью…

— Это ведь тот самый Мартов, который вас из партии исключал? — поинтересовался он каким-то мурлыкающим голосом. — Верно?

Сталин кивнул.

— И он здесь, в станке Курейка?

— Нет, он — в Монастырском…

— А-а-а… Это там же, где пристав Кибиров?

Новый кивок.

— М-да… Какая странная штука жизнь: пристав, который должен по долгу службы наблюдать за ссыльными, взял да и поехал рыбу ловить с этими самыми ссыльными. С Яковом Мовшевичем и Юлием Осиповичем… А лодка-то возьми, да и перевернись… Все утонули…

— Поехали? Утонули?

— Ну-у… Собственно говоря: они еще только собираются… то есть пока даже и не собираются, — Львов улыбнулся и вытащил из кармана кителя серебряный портсигар. — Угощайтесь… М-да, — он тоже закурил и выпустил в небо клуб дыма. — Но поедут. И утонут. Тут уж можете не сомневаться… А вот вы, товарищ Сталин, сказали про какого-то туберкулезника Спандаряна. Он сильно болеет?..

Курейка гуляла с истинно сибирским размахом. Бочка водки привела всех жителей в восторг, а когда она закончилась, из укромных мест стали извлекаться брага и различные настойки: на морошке, на зверобое, даже на мухоморах. Местные жители перепились до такого состояния, что еще долгие четыре дня после пьянки никак не могли прийти в себя.

Отсутствие ссыльного обнаружили лишь на третий день. С учетом того, что в станке^[44] каким-то образом сгорела полицейская управа, отсутствие Черного никого не удивило. Правда, никто из местных жителей так и не мог вспомнить: с чего, собственно, все началось? Кто-то помнил какой-то пароход, кто-то утверждал, что урядник поймал спиртоноса, кто-то вообще плел что-то невероятное о каком-то генерале из самого Петрограда. Но все сходились в одном: ссыльный никуда не убежал, а сгорел вместе с полицией. По пьяному делу урядник Селиванов утащил ссыльного в управу, там продолжил возлияния и верно сжег себя вместе с поднадзорным. На том и успокоились, о том и доложили начальству, когда из Монастырского уже по льду пришли нарты с двумя казаками…

…В селе Монастырском хоронили пристава Кибирова, утопшего в лодке вместе с поднадзорными Свердловым и Мартовым. Рыть могилы в вечной мерзлоте — занятие не из приятных, поэтому тела, выловленные из Енисея, попросту обложили камнями, отпели и помянули.

Поминали серьезно. Приехавший на охоту на собственном пароходе столичный генерал — дай ему бог здоровья! — сильно Кибирова жалел и пожертвовал на поминок бочку водки и ведро спирта. Перепились все знатно: кое-кто даже вспомнил, что генерал — храни его богородица! — вместе с другими ссыльными пел «Вы жертвою пали в борьбе роковой», да как жалостливо выводил! Заслушаешься. Чисто дьякон. Куды потом он делся? Дык, он же на охоту приехал, вот и подался охотиться. Кого подстрелил? Да кто ж его знает? Подстрелил, верно, что-нибудь. Хозяина таежного свободно мог. Точно, хозяина и подстрелил. Ему еще кривой Кондрат показывал место, где берлога… Что? Отпирается Кондрат, не помнит такого? Так, вестимо, где ж ему упомнить, когда его, болезного, на четвертый день водой отливали, чтобы в память пришел… А генерал уехал. Точно. Раз в Монастырском его нет, значит — уехал. А больше, ваше благородие, рассказывать и нечего — не помним. Пьяные, стал быть, валялись….

–…Послушайте, называйте меня как-то покороче, — попросил Сталин. — У меня есть старое прозвище — «Коба», вот так и зовите. А то «Иосиф Виссарионович» — очень уж длинно.

— Договорились, Коба, — улыбнулся Львов. — Только и вы меня тогда «Глебом» зовите. С кличками у меня промашка вышла: не водится как-то. Позывные… — Тут он осекся и некоторое время молчал, но потом продолжил: — Позывной — это для фронта, а тут все-таки — тыл…

— Хорошо, Глеб, — Сталин согласно кивнул и вернулся к предыдущей теме разговора: — Построить социализм в одной стране — это очень интересно, хотя и не по Марксу, но в возможно ли это в России?

Львов положил на столик в каюте портсигар, закурил и усмехнулся:

— Самое забавное, что есть всего две страны, где такое возможно хотя бы в принципе. И одна из них — Россия.

— Вот как? Докажите, — Сталин размял папиросу в крепких пальцах, чиркнул круглой серебряной зажигалкой. — Пока я вижу только аргументы «против»: слабая промышленность, еще более слабая система путей сообщения, малочисленный пролетариат… И как все это согласуется с вашим заявлением?

Глеб покурил, помолчал, раздавил окурок в пепельнице:

— Видите ли, Коба… Революцию, как смену общественно-экономической формации, можно провести и без пролетариата. Не в его отсутствие, разумеется, а без его участия. Переворот можно провернуть даже малым числом подготовленных людей — тут я согласен с народовольцами и эсерами. Основной же вопрос состоит в другом: как удержать власть после переворота? Замечу, что задача усложняется гарантированной практически полной мировой изоляцией государства, выбравшего в результате революции социалистический путь развития.

— Да, это усложняет задачу, — согласился Сталин. — Значительно усложняет. Но в таком случае как раз и необходимы передовая промышленность и развитая система путей сообщения, нет?

Львов рассмеялся и взял новую папиросу:

— А вот то-то и оно, что вовсе не так! Промышленность можно развить и своими силами, ведь изоляция имеет и свои положительные стороны: собственность на патенты можно не соблюдать. А для подъема собственной промышленности требуются только рабочие руки и ресурсы. Рабочие руки найдутся легко: достаточно интенсифицировать сельское хозяйство.

— Что сделать? — заинтересовался Сталин. — Что?

— Интенсифицировать. Улучшить технологии ведения хозяйства: агрокультура, удобрения, машинизация обработки земли, укрупнение обрабатываемых наделов.

Теперь надолго замолчал Сталин. Он размышлял, обдумывая услышанное, прикидывая и так и эдак, но так и не нашел ошибок в умопостроениях собеседника. Львов молчал, курил и ждал…

— Понятно, — сказал наконец Иосиф Виссарионович. — Да, это даст необходимое количество рабочих рук.

— Значит, краеугольным камнем остаются ресурсы. Полезные ископаемые: руда, нефть, уголь… — Глеб подался вперед, — И вот в условиях внешней изоляции в достаточном количестве этим располагают только САСШ и Российская империя. Так что для построения социализма в отдельно взятой стране годятся только они. Причем Россия подходит лучше.

— Почему?

— Тут уже вступает в действие такое понятие, как национальный характер. В России, в условиях рискованного земледелия, в национальном характере развился коллективизм. «Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось!» — так народ говорит. Так что интуитивно коллективное хозяйствование будет лучше принято именно в России, а не в какой-нибудь любой другой стране.

— Полагаю, что вы правы, — подвел итог Сталин. Взял со стола папиросу, закурил, помолчал. — Остается последний вопрос, — произнес он задумчиво. — Зачем вам все это нужно?

— Что именно? — удивился Глеб.

— Вот это все… — Сталин слегка повел рукой, — Зачем вам, успешному генералу, помогать большевикам вообще и Сталину-Джугашвили — в частности?

Глеб вздохнул. Опять. Опять придется пояснять, стараясь не рассказать больше, чем следует…

— Ну, если кратко, то… У нынешней России нет будущего. Я имею в виду — оптимистического будущего. Царь — он неплохой человек. Не злой, не сволочь… Не слишком умен, ну да так это не страшно. Если, конечно, речь не идет о правителе большой империи…

Львов налил себе стакан чаю, плеснул в него рому:

— Мы с Анненковым еще до нашей встречи поняли это. Каждый сам по себе. И начали, опять же каждый, прикидывать: кто мог бы заменить Николая?

— И, конечно, каждый примерил корону на себя, — с иронией заметил Сталин.

— Конечно, — не стал спорить Глеб. — Это хоть раз в жизни делает любой разумный человек. Примерили — и забыли об этом раз и навсегда.

— Почему?

— Потому что каждый из нас хорошо представляет себе свой потолок. Я — начальник Генерального штаба, максимум, а вернее — командир армии, фронта, командующий военным округом. Это — мой предел. Анненков — военный министр, и это — его предел…

Львов посмотрел на Сталина. Тот разглядывал его с любопытством, точно экспонат кунсткамеры, а затем произнес:

— Редко встречается тот, кто не хочет влезть на самый верх…

— Умные люди вообще — редкость… — согласился Глеб и продолжал: — Тогда мы, уже вместе, стали прикидывать: кто может стать лучшим правителем России и вывести ее из того тупика, в котором она находится последние лет сорок? И нашли двух таких людей. Это Ленин и Сталин.

Иосиф Виссарионович бросил на собеседника быстрый взгляд, но промолчал.

— Это — не лесть и не подхалимство. Россией должны управлять именно вы с Лениным и именно в той последовательности, которую я назвал.

— Почему?

— Ленин — теоретик, который, при необходимости, может стать практиком. Сталин — практик, который при необходимости станет теоретиком…

— И в чем разница? — в голосе Сталина звучал искренний интерес.

— Теоретик ищет новые пути, а, найдя их, действует жестко и жестоко, подгоняя практику под теорию. Жестокость Ленина намного превысит вашу, потому что вы, Коба, зная народ на практике, будете стараться не умножать его страданий без нужды. Что, разумеется, не делает вас белым и пушистым… Но вы будете подгонять теорию к практике, а никак не наоборот.

Сталин провел себя по заросшей щетиной щеке:

— Я черный и колючий, — усмехнулся он.

— Но в начале пути жёсткость и где-то даже жестокость необходима. После же, когда установится хоть какой-то порядок, накал нужно снижать. И тут вот теоретик уже не годится: он может искать кучу новых путей, а нужно идти избранным. Но и чистый практик не годится: избранный путь — не догма и не десять заповедей. Иногда нужно что-то менять, что-то исправлять, что-то корректировать. Поэтому необходим практик с возможностью становиться теоретиком. То есть товарищ Сталин…

— А если я ошибусь? — Сталин усмехнулся и недобро посмотрел на собеседника. — Вы меня тоже… как Мартова?

— Нет, — легко ответил Львов. — И скажу, почему. У вас, Коба, редкое качество соединять теоретическую глубину построений с практичностью реализации. Мы с Борей — практики. Нам вся эта теоретическая бодяга до одного места. Но вот что мы будем делать, когда жизнь поставит перед страной новые, ещё никем не решённые задачи?

— Вы так говорите… словно знаете всё наперёд, — Сталин, не торопясь, вынул трубку и стал набивать её табаком, что всегда было знаком того, что он сильно задумался.

— Уже нет, — Львов усмехнулся. — История пошла по другому пути. Что-то возможно произойдёт так, как и было. А что-то сильно изменится. И тогда вы, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии большевиков, выберете, в кого нужно стрелять, что строить и строить ли вообще.

В каюте повисла тишина. Оба собеседника вперились глазами друг в друга… Прошла минута, другая…

— Сдаюсь, — прохрипел Львов, опуская глаза и чуть не свалившись со стула.

Сталин подхватил его, усадил назад…

— Я запомню ваши слова, товарищ Львов, — голос его звучал глухо, словно через слой ваты. — Я хорошо их запомню…

«Алатырь-камень» пришел в Красноярск ночью. Основную партию похищенных ссыльных разместили в трактирах на Старобазарной площади, а больной Спандарян, Львов с половиной бойцов и Сталин поселились в гостинице «Россия»^[45]. К больному тут же вызвали врача, бойцы привычно встали на боевое дежурство, а Львов и Сталин сидели в номере и играли в шахматы. Делать было нечего: поезд на Петроград отправлялся лишь поздно ночью…

Околоточный надзиратель Огурцов, получивший известие о прибытии «Алатырь-камня», заторопился. Надо, обязательно надо найти генерала Львова — дай бог ему всего самого лучшего! Ведь не просто же так его превосходительство поставил его, Огурцова, отвечать за Нахаловку. Надо показать, что не ошибся генерал, что Огурцов — человек полезный и преданный…

Собрать подношение — дело недолгое, тем более что Огурцов озаботился этим заранее. И собрал, кажется, достойно — в грязь лицом не ударишь, и все равно — ноги точно ватные, подгибаются, когда только-только еще к «России» подошел. Как на этаже этого зауряд-прапорщика увидал, который тогда ножом… ох, святители! И вспомнить-то страшно. А этот, усатый, улыбается так — узнал…

— Господин околоточный? Добро пожаловать… — И под ручку, под ручку…

У Огурцова сердце не то, что в пятки — сквозь землю-матушку провалилось. Рукой дрожащей вытащил из кармана двадцатипятирублевку и сунул ее усатому. Тот осклабился, зубы показывает:

— Никак к командиру, к его превосходительству Львову?

Язык отнялся. Только и смог кивнуть Огурцов да промычать что-то жалобное. И сверток с подношением показал. Усатый зауряд-прапорщик кивнул, ухмыльнулся чему-то:

— Так проходи, мил-человек. Их превосходительство в нумере сидят, чай пить изволят…

Слава тебе, господи! Один, значит. Один на один такое сподручнее — подношеньице-то…

Поскребся Огурцов в дверь, услышал, как рыкнул генерал: «Кто там телепается? Заходи!», воздуха в грудь набрал и вошел…

И обмер: генерал-то — не один вовсе. Насупротив него сидит за столом мужчина вальяжный, с усами чернющими, а волос на голове — в рыжину отдает. И когда б незнакомый, мужчина тот, а так-то ведь… Джугашвили это, грузин! Банк еще брал, и об том еще циркуляр был, о билетах петровских!.. Как же это, царица небесная?!

— А-ва-ва-ва…

Посмотрел генерал, усмехнулся:

— А, Огурцов? Что? Неужто не слушают тебя вахлаки местные? Смерти захотели? Так это мы — мигом… — И позвал: — Эй, кто там?! Чапаева ко мне!

Замотал головой Огурцов и с трудом просипел:

— Никак нет, ваше высокопревосходительство… Имеют страх варнаки… Вот, велели поклониться вашей милости… вашему сиятельству…

Поди ведь генерал не просто так — Львов, а из самих князей Львовых… А грузин… Так верно — тоже князь. Знающие люди говорили: у их на Кавказских горах кажный — князь. Хотя раз энтот с генералом сидит — верно, князь натуральный. Поди еще из царей грузинских… Ох, ты, да неужели?!!

Вспотел Огурцов, когда догадался. Верно, князь Львов с этим князем Джугашвили вместе банк-то и ограбили… Верное слово! И приехал генерал сюда не просто так, а дружка-то своего вытащить!

Околоточный с уважением посмотрел на грузина. Ишь ты, не выдал, значит, подельничка. Один в ссылку туруханскую пошел, а дружка своего с собой не потянул. Верно говорят: горские люди — народ верный, дружбу крепко блюдут…

А генерал тем временем повернулся к другу своему и говорит:

— Знакомьтесь. Это вот — околоточный надзиратель Огурцов. Я тут его вроде как смотрящим над местными урками поставил.

Слово незнакомое — «урка». Должно, французское…

Грузин голову наклонил:

— Джугашвили, — говорит.

А у Огурцова язык снова отнялся, только часто-часто закивал да и пакет из вощеной бумаги на край стола и положил.

Генерал взглянул на Огурцова, разорвал вощенку пальцами железными и деньги на стол вывалил. Посмотрел:

— Тысяч сорок — сорок пять?

Голос вернулся, и зачастил околоточный:

— Сорок шесть, ваше сиятельство, сорок шесть. Не извольте сомневаться: копеечка в копеечку. Это народишко велел, поклониться, значит…

— Неплохо, неплохо, — кивнул генерал головой. — Да вы присаживайтесь, Огурцов. Чайку?

— Не смею-с…

Пожал плечами генерал:

— Ну, дело ваше. Что-то еще?

— Народишко интересуется: коли мы, по скудоумию своему, сами не решим, дозволите ли правды у вас поискать?

Генерал бровь приподнял, а грузин хмыкнул.

— Ну а почему же нет? — спросил Львов. — Правда — штука нужная. Заходи, Огурцов, без церемоний. Правды отсыплем — всем раздашь, никого не обидишь…

Огурцов задом-задом, точно рак попятился к двери, а генерал ему вслед:

— Передай уркам, Огурцов: большевиков не трогать и помогать всемерно. Ясно?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — рявкнул из последних сил Огурцов, а сам — за дверь и бегом. К тому самому, усатому. Все ему обсказал, все пояснил и попросил передать генералу, что следующее подношение только зимой будет. К Рождеству, значит… Усатый попроще: пообещал, что ежели кто Огурцову что, так он лично из Питера прикатит и сам тут всем так!.. Небо им с овчинку станет… Околоточный аж прослезился: вот же человек! Все понимает! В следующий раз «катеньку» поднесть надо!..

–…Вот так, — усмехнулся Львов и разделил деньги на две равные кучки. — Двадцать три тысячи — на дивизию, и столько же — на партию.

— Умеешь ты с людьми общий язык находить, — в свою очередь усмехнулся Сталин. — Глеб, что ты этому околоточному сделал, что он тебе такие деньги притащил? Ты пояснял, но я как-то недопонял…

— А он теперь старший над всем местным преступным миром, — беззаботно махнул рукой Львов. — Я сказал местным урлоидам, что если он мне на них пожалуется — приеду вместе с полком и сожгу всех к нехорошей маме…

— А-а, так ты их лично убеждал? Тогда мало принесли…

И оба засмеялись…

Примечания

42

Ах, ты, отец собаки, сын ишака! (Груз.)

43

Голощекин Филипп Исаевич (Исай Исаакович) (1876–1941) — русский революционер, советский партийный деятель. Исправно проваливал все дела, которые ему поручали. Один из гомосексуальных партнеров Н. И. Ежова. Осужден, расстрелян. Петровский Григорий Иванович (1878–1958) — советский партийный и государственный деятель. Бадаев Алексей Егорович (1883–1951) — советский партийный и государственный деятель. Муранов Матвей Константинович (1873–1959) — советский партийный и государственный деятель. Каменев Лев Борисович (Розенфельд) (1883–1936) — российский революционер, советский партийный и государственный деятель. Один из лидеров оппозиции Сталину. Осужден, расстрелян. Боград Яков Ефимович (1878–1919) — русский революционер, племянник жены Плеханова. Погиб в Гражданскую войну. Швейцер Вера Лазаревна (1887–1950) — российская революционерка, советский государственный деятель. Один из биографов Сталина. Член Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Мартов Юлий Осипович (Цедербаум) (1873–1923) — лидер меньшевиков. Друг Ленина. Инициатор исключения Сталина из РСДРП за экспроприации. Умер в эмиграции. Спандарян Сурен Спандарович (1882–1916) — русский революционер, публицист. Друг Сталина. В конце 1916 года умер в ссылке от скоротечной формы туберкулеза.

44

Станок (уменьшительное от «стан») — название небольших населенных пунктов в Сибири.

45

Располагается в Красноярске по адресу: ул. им. В. И. Ленина, 56.