Святокаменск

Андрей Кузечкин, 2012

Роман в жанре альтернативно-исторической реальности. В начале 90-х в России пришли к власти радикальные националисты. Лишь один город остался им неподвластен – Святокаменск, взятый в аренду заокеанскими корпорациями. Фашисты устраивают в городе вооружённый мятеж, который проваливается. Но Император Пирогов не оставляет попыток вернуть территорию… В 2012 году роман «Святокаменск» занял место в лонг-листе всероссийской литературной премии «Дебют».

Пролог. Профессор Стёпа (1995 год)

Примерно раз в неделю, а то и чаще, комната, где жили Стёпа с родителями, наполнялась людьми. Это были соседи по этажу — сослуживцы отца и их жёны. Собирались именно здесь, потому что у Стёпы и его родителей были самая большая комната — Стёпа объяснял это себе именно так.

На середину комнаты выдвигали стол, другой стол приносили из соседней комнаты, сдвигали их вместе, приносили и расставляли табуретки и скамейки. Отец обязательно включал на полную громкость радиоприёмник. Если пели на иностранном, то дядя Лёва, который работал с отцом в одном цеху, непременно переключал на другую частоту, объясняя возмущённо: «Ну, а чё он не по-русски лает?»

Рюмки этак после третьей рюмки кто-то спохватывался:

— А где Стёпа?

— Да где ж ему быть, на чердаке с книжкой сидит, — улыбался вставными зубами румяный от водки отец. — Умный мужик растёт, начальник.

— О-о-о-о! — гоготали все.

По меркам Правдинск-Северного Стёпа был почти отличником: по всем предметам твёрдые четвёрки, нет-нет, да тройка проскочит. Любил читать, особенно на чердаке, где нечем больше было заняться. Стёпа сбегал туда во время каждого застолья, чтобы не видеть пьяных рож.

Книги он брал у тёти Ады, которая жила в крохотной комнатке в самом конце коридора. Вся её комнатка — большой шкаф с книгами, раскладушка и сундук, а в сундуке тоже книги. Стены выложены плиткой, потускневшей, побитой. Здесь когда-то был туалет, потом его переделали в жилую комнату. В двухэтажном доме остался всего один туалет, на первом этаже. К нему частенько выстраивались очереди, поэтому за мелким делом обитатели дома предпочитали ходить во двор.

Стёпа читал старые книги. У тёти Ады было много книг про другие времена. Стёпе очень нравился «Остров сокровищ» — намного больше, чем идиотский мультфильм. Нравились рассказы Эдгара По, но казались какими-то топорными, незамысловатыми. Нравилась Лидия Чарская, хотя она и писала про одних девчонок. Даже Ивана Ефремова смог осилить, целый большой роман. Тоже про другие времена — вроде про будущее, но про такое, как его представляли в прошлом.

Иногда у Стёпы получалось весь вечер просидеть на чердаке с книжкой и фонариком, но это бывало редко.

— Сынок, тебя зовут. — Звала снизу мать. Если Стёпа не торопился или не слышал, она могла повторять эти слова снова и снова одним и тем же голосом — негромким, равнодушным. Мама никогда не кричала, не плакала и не улыбалась. Когда она смотрела «Просто Марию», готовила, выбивала ковёр, стаскивала обмоченные брюки с храпящего отца, стирала или спала, на лице её было одно и то же выражение, в котором читались покорность, усталость, безразличие.

Стёпа обречённо захлопывал книгу и спускался по приставной лестнице. Сейчас его посадят за стол, начнут дружески обнимать и тискать, спрашивать, кем он хочет стать. Он всегда отвечал: профессором, зная, что все ждут именно этого. Восторг и хохот — ну и пусть ржут, если им надо.

А потом случалось то, чего Стёпа ждал, как какой-нибудь несчастный узник ждёт ежевечерней пытки. Кто-нибудь — обычно дядя Лёва — предлагал выпить за будущего профессора. И кто-то — обычно он же — говорил строго:

— Видишь, Стёпа: за тебя пьют. А ты что же?

— Налить ему на донышко, слабенького, — советовал кто-то другой. Дядя Лёва ставил перед Стёпой стакан, его дно было окрашено чем-то вишнёвым.

Стёпа не брал стакан. Все, кто был за столом, пристально смотрели на него. Здоровенный и спокойный, как гора, дядя Володя, по каждому поводу повторявший «Етитская сила!», и мамина подруга Галина, которая всё время кудахтала, как курица, и кривой Антон Михайлович, похожий на пирата — не только из-за единственного здорового глаза, но и из-за своей вечной ухмылки, лихой, разбойничьей. И все остальные смотрели, не отрываясь, даже жевать забывали.

— Ну, ты чего, Стёпка? — удивлялся дядя Лёва, а потом улыбался и подмигивал:

— Давай, а?

— За папку, за мамку, — подсказывала жена дяди Лёвы, тётя Аня, такая же толстая и весёлая, как её муж.

Стёпа не мог понять, почему дядя Лёва каждый раз повторяет одно и то же. Будто не помнит, что на прошлой неделе Стёпа отказался пить, и на позапрошлой, и много-много дней назад. Неужели каждый раз забывает? А может быть, ему это просто нравится. Игра у него такая. И Стёпе приходилось играть. Он не умел грубо разговаривать со старшими.

— Я не буду пить, — говорил он вежливо.

— Вообще? — изумлённо гримасничал дядя Лёва.

— Вообще никогда.

Он давно уже не удивлялся, что после этих вполне серьёзных слов все гогочут ещё громче, чем после слова «профессор».

— И даже на свадьбе не будешь пить?

Тут было два варианта ответа. Либо сказать то, что Стёпа действительно думал: «Я никогда не женюсь», тогда опять общий хохот и шуточки: «Ёлы-палы, лес густой, ходит Стёпа холостой». Или опять скромно и вежливо сказать: «Не буду».

— Что же, все пьют, а ты не пьёшь? А перед гостями как, удобно? Удобно тебе будет перед гостями?

Столько сразу мыслей, столько вопросов… Почему обязательно пить? Почему перед гостями должно быть неудобно? И что это за гости такие, нахальные? Их пригласили в чужой дом — пусть сидят и не вякают. Если хозяин не пьёт, это его дело.

— Оставь в покое пацана, — смеялся отец. — Не хочет пить — пусть не пьёт. Я сам до армейки капли в рот не брал.

— И чё? — заносчиво возражал дядя Лёва. — Мне вот с детсада наливали, и ничего.

— У Стёпы здоровье слабое, — говорила мама усталым голосом.

— Здоровей будет!

Отец обнимал Стёпу за плечи:

— Не слушай никого. А Лёвушку — особенно. Алкаш он. (Дядя Лёва нисколько не обижался на эти слова, даже ухмылялся с непонятной гордостью.) Ты знай учись. Алкашом стать всегда успеешь. Каких красных командиров знаешь?

Почему-то он всегда спрашивал Стёпу про красных командиров, про Гражданскую войну, хотя по телевизору говорят, что и красные, и белые были по-своему правы. Стёпа любил смотреть исторические передачи. И на вопросы отца уверенно отвечал: Чапаев, Блюхер, Котовский, Щорс. Отец шумно радовался, вываливал из карманов мелочь — на мороженое. Если только она была.

А иногда бывало и по-другому. Месяц, два — никаких застолий, никаких гостей. Отец приходил с работы хмурый, придирался к матери, кричал на Стёпу. Это означало: задерживают зарплату, и даже тётя Клава, бабка-самогонщица с первого этажа, перестала наливать в долг. Отец как будто бы превращался в собственного злого двойника. Зато, когда зарплату всё-таки давали — мигом добрел. И жадно пил. И приводил к себе в комнату друзей, которые тоже жадно пили и тоже становились весёлыми и шумными. Включали радио и хором подпевали, когда звучала знакомая песня — «Айсберг» или «Подорожник-трава». Или вытаскивали на середину комнаты, в центр стола, телевизор (единственный цветной телевизор в доме), смотрели фильм, будто в кинотеатре. Кричали, болели за героев. «Ну, куда ты прёшь, дурак, там этот гондон засел!» — громче всех вопил дядя Лёва. Стёпа не любил смотреть телевизор. Там показывали каких-то других людей. Эти люди были добрыми или злыми, потому что такими родились или потому что им хотелось быть такими, а не потому, что мало или много выпили.

Папа и его гости от алкоголя сперва добрели, а потом медленно, но верно зверели. Дядя Лёва мог ни с того, ни с сего заорать на тётю Аню: «Ты чё мне лечишь, курва?» и даже ударить её по лицу, разбить нос или губы. Дядя Володя забывал про своё спокойствие и лез в драку на всех, кто попадал под горячую руку — обычно доставалось Антону Михайловичу, дяде Жене или тому же дяде Лёве. Отец кидался разнимать и отхватывал больше всех, падал на пол, да так и засыпал. Падали стулья, звенела посуда. Кудахтала тётя Галина. Одна только мама хранила усталое равнодушие. Когда утихал пьяный хай и соседи расползались по этажу, возвращаясь в свои комнаты, она молча помогала отцу встать, не обижалась даже, если тот пытался оттолкнуть её. Укладывала его затылком на подушку, влажной тряпочкой вытирала кровь с его лица. Безропотно собирала осколки посуды и останки растоптанного ужина.

Гораздо чаще всё заканчивалось мирно. Просто наступал момент, когда каждый слышал и понимал только сам себя. Дядя Лёва в миллионный раз рассказывал непонятно кому историю, как переспал с подругой жены, снова и снова повторяя деревенеющим языком одни и те же фразы: «И главное чё… хрен бы я на неё полез… если бы был трезвый… она ж страшная, как атомная война…» Тётя Аня этого не слышала, она громко блевала в раковину на общей кухне. Дядя Володя пел себе под нос: «Их в живых осталось только семеро, молодых солдат… Эх, етитская сила…» — и всхлипывал. Храпел отец, который обычно отключался раньше всех. В общий шум сливалось бормотание, кряхтение и пение других гостей, это напоминало Стёпе зоопарк или психушку, хотя ни там, ни там он никогда не был.

Однажды Стёпа спросил у тёти Ады, когда пришёл к ней за новой книжкой, почему так происходит. Неужели папа, его друзья с работы, мамины подруги и все остальные взрослые, кого знал Стёпа, живут только ради того, чтобы пить? Даже измученная мама чуть-чуть веселеет, когда немножко выпьет. Почему они не могут жить как-то по-другому?

— Жить… — грустно усмехнулась тётя Ада. — Они не живут, Стёпочка. Они мёртвые.

— Мёртвые? — Стёпа хмуро замолчал, обдумывая это. — И мама?

Тётя Ада грустно подтвердила:

— Особенно она.

Тогда Стёпа всё понял. Ему даже не стало страшно: он и раньше об этом думал, тётя Ада только подтвердила его догадки. И мама, и отец, и дядя Лёва, и старик Семён Михайлович, и дядя Женя, у которого дёргается шея и дрожат руки, и другие соседи, и пацаны, что каждый вечер пьянствуют во дворе на лавочке — это не люди, а какие-то оболочки от людей, которым надо заливать внутрь спиртное, чтобы поддерживать иллюзию жизни, чтобы они могли двигать руками-ногами, открывать рот и издавать звуки. Роботы с алкогольной смазкой. Даже учителя в школе, где учился Стёпа, частенько приходили на уроки поддатыми — особенно трудовик, физрук и физичка Евгения Сергеевна с прокуренными зубами.

Других людей Стёпа просто не знал. Он жил в городке мертвецов.

— Тётя Ада, а где живут живые люди? В Москве? В Петербурге?

Она отвечает, не задумываясь:

— Да, и там тоже. Но их там тоже немного. То есть, больше, чем где угодно, но всё равно — это капля в море… И Москва, и Петербург — это море мертвечины, гнусной мертвечины. Но есть такой город, где живут одни живые.

У Стёпы дыхание перехватило: он понял, что сейчас узнает что-то важное. Не решился ничего спросить — стал ждать, что скажет тётя Ада.

Она открыла шкаф, достала открытку. На открытке город: площадь, старинная башня с часами, вокруг — старинные дома, только сзади поднимается многоэтажка, ещё не достроенная. Старинные дома — тёмно-красные, светло-жёлтые, бледно-зелёные, а башня — белая-белая, будто из снега.

— Святокаменск, — сказала тётя Ада.

— Святокаменск… повторил Стёпа. — А где это?

— Далеко. Но ближе, чем Москва. В Приморье. На берегу Японского моря. Небольшой город. Порт, кое-какие заводики. Население — тысяч сто. Было. Сейчас увеличивается быстро-быстро.

— Почему?

— Полтора года назад этот город взяли в аренду японцы и американцы. Точнее, американские и японские корпорации, совместный проект. Понимаешь, что такое корпорации? То же самое, что фирмы, только очень большие и богатые. Маленькая фирма может взять в аренду помещение или целый дом, а корпорация — город.

Тётя Ада, наверное, думает, что он совсем дурачок. Стёпа нетерпеливо закивал:

— Да я понимаю, понимаю… Значит, этот город теперь не наш?

— Наш, но не совсем. Они же не купили его, а взяли попользоваться сроком на сто лет. И даже не сам город, а порт и все предприятия, а сам город… У него особый статус. Он вроде бы наш, вроде бы их, а на самом деле — как бы свой собственный. Всё это — эксперимент, в нашей стране подобного ещё не было.

— А зачем они его взяли в аренду?

— Американцам и японцам удобно иметь свой собственный город на нашем материке, чтобы проще было продвигать свои товары на нашей территории. Чтобы не везти их из-за моря, а производить прямо здесь.

— А всех наших они выселили?

— Что ты, наоборот. Расширили все предприятия, создали десятки тысяч рабочих мест. Приглашают всех желающих со всей страны… Им все нужны: и специалисты, и простые рабочие… Но с условиями.

— С какими?

— На работу берут только здоровых людей. Это официальная формулировка. А расшифровывается вот как: алкоголизм — это болезнь. Курение — это болезнь. Наркомания — сам понимаешь. Если человек матом ругается — это тоже болезнь, болезненная привычка. Когда новый человек приезжает и устраивается на работу — ему дают месяц испытательного срока. Если хоть раз пришёл на работу с похмелья, или курил на рабочем месте, или грязно выругался — всё, до свидания. А если нет — устраивайся вместе с семьёй, живи, работай, и получай хорошую зарплату. В долларах.

— И много они нашли таких, которые не пьют и не курят?

— Говори проще: живых. Да. Много. Живых на самом деле много, просто они рассыпаны по всей стране среди всей этой мертвечины. А Святокаменск — это такой огромный пылесос, который собирает живых людей. Знаешь, кто мне прислал эту открытку? Сева. Он сейчас там. Помнишь Севу?

Конечно же, он помнил Севу. Он раньше жил в комнате напротив тёти Ады. Добродушный такой, в очках, с пухлыми румяными щеками. Носил потёртый свитер в красно-зелёную клетку и смешную большую кепку как у Марио. (В «Супер Марио» Стёпа играл на приставке «денди» у одноклассника Женьки.) Дядя Лёва, когда видел Севу, громко говорил: «Студент!» А когда тот оборачивался, добавлял: «Влип, очкарик» и гоготал, будто бы сказал что-то смешное. Сева тоже смеялся, подхалимски. Он очень хотел нравиться соседям.

Но Севу не любили. Отец-трезвый рассказывал, каким-то нехорошим голосом, будто плевался, что Сева — маменькин сынок, закончил какой-то институт в каком-то большом городе, не смог потом найти работу по специальности, вернулся в Северный, кое-как устроился на завод и даже получил комнату в коммуналке. А за что ему комнату, у него руки из задницы, работать ни хрена не умеет, драный интеллигентишка, постоянно детали запарывает. Вот выгонят его и комнату отберут — и скапутится под забором.

Но всё-таки Сева иногда появлялся за общим столом, и его никто не выгонял. Отец-пьяный, смеясь, говорил вполголоса дяде Лёве: «Ну что ж он, не человек, что ли?» Хотя Сева никогда не пил спиртного и чокался компотом или «инвайтом», которым угощал его Стёпа.

Потом Сева уехал неизвестно куда, о нём быстро все забыли.

— Он там. Пишет, что устроился помощником библиотекаря в тамошний институт. И что зарабатывает больше, чем на правдинском заводе главный инженер. И что вокруг него только интеллигентные люди. Вот такой это счастливый город.

— Я хочу туда, — твёрдо произнёс Стёпа.

— Хочешь — значит, попадёшь. Только подрасти сначала. И учись хорошо. Чтобы тебя взяли там на работу, нужно ещё пройти тест на интеллект.

— А вы почему не уедете?

— Я тоже мёртвая, Стёпочка.

Тётю Аду тоже не особо любили. Говорили, что она странная. Мама объясняла своим обычным равнодушным голосом: «Это потому что у неё нет ни мужа, ни детей». Стёпа думал: «А у тебя есть. Легче тебе от этого?» За тётей Адой он знал только одну странность: она любила ходить по дому в смешной соломенной шляпе. Иногда останавливалась возле зеркала, позировала, поправляла шляпу, сдвигала то вправо, то влево. А в остальном — была такой же, как все. Точно так же любила выпить и поговорить. В её речи иногда проскакивали какие-то старые слова — «сударь», «извольте», «с вашего позволения». Разговаривала громко, азартно, с придыханием, и её глаза, похожие на чёрные вишни, сверкали.

А однажды она громко зарыдала. В то утро, когда тётя Клава, самогонщица, бегала по всему дому и громко каркала:

— Пизидент помер!

В комнате, где жил Стёпа с родителями, собралась толпа, сгрудилась возле телевизора. На экране — специальный выпуск новостей.

Тётя Ада рыдала в углу, низко наклонив голову, за полями соломенной шляпки не было видно лица. Остальным было скорее весело.

— Подох, значит, алкаш-то, — с непонятным злорадством сказал дядя Лёва.

«А ты-то кто?» — подумал Стёпа. Потом вслушался в слова диктора. Президент скончался во сне. Внезапная остановка сердца. Обстоятельства расследует специальная правительственная комиссия. Глава комиссии — какой-то министр Пирогов, отставной генерал. Стёпа никогда раньше не слышал эту фамилию, в отличие от взрослых, которые почему-то принялись соревноваться — кто громче заорёт.

— Етитская сила! — ухал дядя Володя.

Галина кудахтала что-то невнятное.

— Пирогов — нормальный мужик! — кричал отец. — Вот увидите, новым президентом его выберут!

— Да ты что, он же фашист… — громко протестовал старик Семён Михайлович.

— Да какой он фашист, ты упал, что ли, Семён? — вопил дядя Лёва. — Он за нас, за простых людей! Правильно, Анка? Уж пусть лучше его выберут, чем опять коммуняк!

— Да-да, правильно-правильно! — встрял дядя Женя, смешно дёргая шеей и размахивая дрожащей правой рукой. — Он воров-то поразгонит, а то порасплодились!

Странно было слышать такие слова от него. Ещё вчера Стёпа видел, как дядя Женя в продуктовом магазине улучил момент, когда продавщица отвернулась, и стащил с прилавка кусок заветренной колбасы.

Мужчины громко спорили и задорно ругались. Тётя Ада рыдала и не могла успокоиться. А Стёпе как-то особенно сильно захотелось уехать в тот счастливый город, где никто не напивается и не ругается, где нет воров и хулиганов. В Святокаменск.