Опрокинутый жертвенник

Андрей Лушников, 2018

IV век. Римская империя. Язычество и христианство сошлись в решающем поединке. Кто победит? Теург и философ Элпидий идет тернистым путем находок и утрат, удач и разочарований. На фоне полной драматизма жизни христиан и язычников, бедняков, царедворцев, императоров теургия для философа – последняя спасительная соломинка. Постепенно он понимает, что только сокрушив в своем сердце жертвенник ложным богам, можно прийти к Истине.

Таэсис, дочь Аммия, 25 сентября 324 года

Восточное побережье Боспора чернело от воронья. Все прибрежные скалы к югу и к северу от Хризополя, как скелетами китов, были завалены каркасами разбитых и сожженных кораблей цезаря Лициния. У берега целыми островами качались обломки мачт, снасти, вздувшиеся тела гребцов. Повсюду, словно пальцы Посейдона, из воды торчали обитые бронзой тараны затонувших трирем. А от прибрежных скал и до Хризополя, и от Хризополя на несколько миль в сторону Никомедии — резиденции бывшего цезаря Востока — на зеленых холмах Вифинии темнели трупы легионеров поверженного августа. Сам же Валерий Лициний ожидал своей участи в заточении в Фессалониках и, оставшись без свиты и без резерва, мог теперь только и набрать из брошенных под стенами Хризополя двадцатитысячную армию верных покойников.

После краха ненавистного всему Востоку так высоко взлетевшего сына дакийского простолюдина Империя окончательно воссоединилась под пурпурной мантией Констанциев. О тетрархии и о клятве Диоклетиана чтить своих соправителей, которую давали четыре цезаря Империи шестнадцать лет назад в Карнунте на алтаре Митры, мог сейчас говорить только самоубийца. Да и благосклонность Митры не нужна Флавию Валерию Константину. Он давно уже украсил свой златотканый штандарт христианской монограммой Видения Пылающего Креста: «Сим победиши!».

Лициний, лишившись диадемы и царского пурпура, ел чечевицу, пил гнилую воду и молился богам. А в Антиохии на бегах, устроенных сенатом в честь победы Константина, еще расплачивались монетами с его венценосным изображением с одной стороны и Юпитером, держащим глобус, с другой. Но сколько бы ни взывал из тюремного подземелья Валерий Лициний к Юпитеру, он явно уже от него отвернулся: глобус для Лициния оказался слишком тяжелым.

В праздничной тунике с позументом и вытканными по подолу цветами и ромбами, в венке с вплетенной в него алой лентой, с реденькой надушенной бородкой и влажным взглядом Элпидий походил на загулявшего друга жениха, бредущего поутру с богатой свадьбы. Он вышел из дома Панатия, своего приятеля по цирковому союзу зрителей и собутыльника на всех мало-мальски интересных пирах, куда после того, как Ямвлих уединился у себя в Дафне, зовут пофилософствовать всех его бывших учеников. Чтобы не пропустить бега, Элпидий еще с вечера приехал из Селевкии, где оставил на время красильню отца и только начатые комментарии к «Алкивиаду», который он так же, как и халкидский теург, считал вступлением в первую десятку диалогов Платона.

Он прошел из Старого города от подножия Сильфия узкой улочкой Стеклодувов в тени акведука, мимо форума Тиберия с высокой статуей императора и Нимфея, наполненного чистой родниковой водой, о которой поэты говорят, что она подобна вину, смешанному с медом. Элпидий хотел, было, освежиться этим нектаром, но, с усмешкой подумав, что с утра ему уже хватит, вышел на главную улицу Антиохии.

С обеих сторон широкой мостовой на целых две мили — от Восточных и до Золотых ворот вдоль всей улицы стояли величественные статуи императоров, тянулись красивые высокие портики с двумя рядами колонн из золотистого известняка и розового гранита. И этот золотисто-розовый легион состоял из трех тысяч колонн. Богатые дома выходили на улицу Трех Тысяч Колонн своими дверями, и от этого она казалась сплошной обжитой колоннадой. А на всем ее протяжении между колоннами, богами и цезарями, как гигантские канделябры из столовой атланта, на канатах висели масляные светильники, которые каждую ночь рассеивали темноту по окраинам города.

С запада, с берега Средиземного моря, дул теплый соленый бриз. Улица Трех Тысяч Колонн наполнялась толпой, спешащей по ней вниз к Оронту, и затем через мосты на остров — к стенам угрюмого дворца, похожего своими башнями больше на вместительную тюрьму, чем на резиденцию императоров. Нескончаемые волны антиохийцев в предвкушении зрелища катились по главной улице к воротам цирка. Веселые, хлебнувшие с утра в честь праздника, украшенные в цвета любимых команд возничих, одетые богато и не очень, увенчанные лавровыми, цветочными и травяными венками, закутанные в ветхие плащи, которыми, словно бреднями, можно ловить рыбу в Оронте, молодые и старые, больные и здоровые, двигаясь бегом и опираясь на палки и плечи рабов, — все стремились успеть к началу состязаний квадриг в честь триумфа Флавия Валерия Константина.

Увлеченный толпой, как галька мощным потоком Оронта, Элпидий дошел до центральной арки, обращенной на все четыре стороны света, прошел мимо храма покровительницы города богини счастья Тюхэ и свернул на набережную. Впереди, на мокром галечнике, как огромный панцирь мертвой черепахи, цепенел дворец, построенный Диоклетианом по одному проекту с его «гнездышком» в Салонах, где, уйдя на покой от дел, он до самой смерти усердно поливал на грядках капусту. Над южным фасадом здания, обращенного с острова всей своей мощью к городу, возвышались две квадратные башни, а по всей его длине на большой высоте проходила широкая галерея с полусотней мраморных колонн. И улицы перед дворцом также были обнесены колоннадами из розового гранита и золотистого известняка. Западная стена отражалась в реке, и от этого казалось, что она вдвое выше других. А в стороне от дворца, на берегу Оронта, за огромными колесами водяных мельниц и частоколом кипарисов стоял величественный цирк, способный за один зевок проглотить десяток тысяч зрителей.

У самого моста через Оронт, на углу площади Селевка философ столкнулся с грамматиком Каллиником. С ним он также не раз бражничал на ученых пирушках. Набравшись дурных манер у богатых горожан, в чьи дома он частенько нанимался учить азам наук их нерадивых сынков, Каллиник бывал со знакомцами неумеренно заносчив. Остроносый, как дятел, с закрученными в спирали волосами, он напоминал одновременно Носача Овидия и блудницу из сирийского квартала. Разговаривая на ходу с учеником, за которым еле плелся старый раб-провожатый, грамматик едва не выронил из-под мышки книгу, когда на него налетел философ.

— Радуйся, славный грамматик Каллиник! — взметнул как-то неискренне руку Элпидий. — Гляжу, у тебя новый ученик?! Даже в праздник ты остаешься тираном над бедным школяром и мошной его родителей.

— А ты, Элпидий, судя по твоему разудалому виду и запаху, уже успел стать тираном над целым кратером вина. Не так ли?

Элпидий с благодушной улыбкой кивнул.

— Одного только я не могу понять. Что ты здесь делаешь, у ипподрома? — желчь распирала Каллиника. — Неужели ты, Элпидий-философ, променял перо на петушиный хвост? Или же случайно надел в бане такую вот расписную тунику, как у твоего дружка Панатия?

— Нет, это Панатий постоянно крадет в бане мою тунику, — отшутился ученик магистра.

— Тогда засуди банного сторожа за этот петушиный гребень, — Каллиник кивнул на ленты, вплетенные в венок философа.

— Я так и сделаю, — парировал Элпидий. — Но я не считаю зазорным стоять за тот цвет, который делали мой отец и дед. А они слыли богами индиго и пурпура. И, к тому же, лихими крикунами на ипподроме. И если бы ты, Каллиник, чаще ходил на бега, то обратил бы внимание на то, что я всегда сижу на тех же рядах, где и все красильщики.

— Увы, это только ты знаешь толк в красках, — грамматик ехидно улыбнулся. Он-то знал, что Элпидий, несмотря на то, что он сдал в аренду и помещение, и ремесло, до сих пор состоял в селевкийской коллегии красилен.

Философ перевел влажный взгляд на мальчика.

— Тебя как зовут, ученик великого Каллиника?

— Либаний, — сказал мальчик негромко.

Элпидию показалось, что в его больших удивленных глазах навернулись слезы.

— А, юный племянник славного декуриона Панолбия?! Что, и тебя нисколько не интересуют бега, мужественные возницы, красивые лошади? Твой дядя — настоящий олимпиец! Он так любит бега, что сам вызвался получить венок и жезл распорядителя на следующих Олимпиях.

Мальчик потупил взгляд и смущенно ответил:

— Нет, я люблю голубей.

— Вот простая душа! И только-то? — деланно удивился философ.

Либаний покосился на своего учителя и сказал:

— Еще мне нравится Гомер.

Элпидий наклонился к Либанию, ленты его чудные упали на голову мальчика — и он шепотом спросил:

— Так сколько же кораблей привел Одиссей к стенам Трои?

— Двенадцать носов, горящих пурпуром и охрой! — выпалил ученик.

Теперь в его глазах действительно стояли слезы, но это сияли слезы радости.

— Всего-то? Не путаешь? — хитро улыбнулся философ.

— Не-а, — Либаний просиял, уверенный в своей правоте.

— Похвально, похвально, — потрепал его по щеке Элпидий.

— Так все же, почему ты идешь на бега, а не в Дафну к Ямвлиху? — с глумливой улыбкой разглядывая наряд знакомца, Каллиник явно решил допечь его своими вопросами.

— У божественного разыгралась желчь, и он временно не принимает друзей, — у философа-красильщика при этих словах нервно вздрогнули красивые ноздри. И он бросил взгляд мимо грамматика на угол площади Селевка, откуда неспешно и суетливо, величаво восседая в носилках, в сопровождении десятков рабов, как консулы в окружении ликторов, двигались богатые горожане на ипподром. По его виду можно было понять, что это внезапное немощное затворничество Ямвлиха сильно задевало его самолюбие.

Каллиник заметил это и добавил с издевкой, смакуя каждое слово:

— Неужели Ямвлих не принимает даже и Сопатра? А я слышал, что они породнились.

— Да, божественный выдал дочь за Сопатра Младшего, — устав от его вопросов, нехотя ответил ученик теурга и отвел взгляд.

Вдруг он заметил в толпе девушку и изменился в лице. Беззаботное и даже насмешливое лицо его внезапно просветлело и стало торжественным. В воздушном пеплосе цвета горной лаванды с вышитыми по нему золотыми львами, крокодилами и сернами, в голубой прозрачной накидке девушка плыла, как казалось ему, словно лиловое облачко над пестрой улицей. Стройная, как Артемида — с узкими бедрами и острой грудью без подвязки, с тонкими запястьями, увитыми змейками браслетов. С мягким, почти детским лицом невинной нимфы, маленькими припухлыми губами, блестящими от яркой помады. Со строгими черными бровями и полными тайны большими зелеными глазами, которые так лучились каким-то неземным светом, что сразу же и обожгли душу бедного философа, как только он увидел их в толпе.

Элпидий коснулся спрятанного на груди образа своего покровителя Сераписа, и прошептал страстно:

— О, богиня всех богинь, Афродита! Будь милостива ко мне!

Сердце его в ответ стукнуло в магический амулет и замерло. Он даже и не успел подумать, что погиб. Но девушка в голубой накидке этого не заметила и прошла мимо, говоря о чем-то со служанкой, так и не удостоив вниманием молодого философа.

Каллиник проследил за его взглядом и весело подбросил:

— Не выверни себе шею, друг-философ, а то перестанешь нравиться Эроту. Ты мечешь стрелы напрасно, уверяю тебя. Эта нимфа не интересуется философией.

Ослепленный зеленым светом таинственных глаз, теург не сразу пришел в себя.

— Неужели? Но зато, судя по тому, куда она направляется, ее интересуют бега. Хотя, если иметь в виду ее голубую накидку, она не из нашей команды. Но это же поправимо! Верно, друг? — попытался он призвать себе на помощь свое чувство юмора, которое до этого момента его еще ни разу не подводило. Но шутка не удалась.

— Вряд ли, — покривился грамматик.

— Почему? Что за птичка?

— Не та, уж точно, что станет петь на одной ветке с таким разукрашенным павлином, как ты, — усмехнулся Каллиник, имея в виду алые ленты Элпидия. — Это Таэсис, дочь Аммия, архитектора из египетского Антинополя. Отца отозвали на восстановление разрушенного войной Византия, а дочь пока осталась здесь.

— И она одна, без провожатого, ходит на ипподром? — не унимался ученик Ямвлиха.

— Ты, видимо, редко стал бывать в Антиохии и забыл, что здесь не любят деревенских, — съязвил Каллиник.

— Спасибо, друг, я это учту.

Элпидий быстро попрощался с грамматиком, пожелал мальчику Либанию стать знаменитым философом и поспешил за голубой накидкой. У входа на ипподром он догнал Таэсис и, улыбаясь, заглянул ей в лицо. Девушка встретилась с ним взглядом, нахмурилась, отвернулась к служанке и сказала с нескрываемой неприязнью:

— Смотри, Мелия — вот еще одна козлиная борода трясется у нашего виноградника.

Служанка через плечо бросила взгляд на Элпидия и прыснула в кулачок. Убежденный в своей неотразимости, философ не был готов к такому решительному отпору и опешил. Но из замешательства его быстро вывели нетерпеливые и нагловатые антиохийцы, которые, как известно, не привыкли, чтобы на их пути возникали какие-либо препятствия. Они, одержимые зрелищами, однажды чуть не затоптали величайшего эллинского святого Аполлония Тианского, тогда что и говорить об Элпидии? Кто бы из них заметил под ногами щуплого, отверженного красавицей, неизвестного селевкийского философа-красильщика?

Антиохийский цирк бурлил, как котел с чечевичной похлебкой, заваренной Лицинием еще в июле в битве под Андрианополем и которую сам он теперь расхлебывал в тюрьме в Фессалониках. Тысячи горожан и жителей округи пришли, приехали и приплыли по реке сегодня сюда, чтобы посмотреть на лучших возниц и редкостных лошадей, собранных со всех провинций Востока для состязаний в честь победы Константина. Оборванные калеки на костылях и тачках, странствующие философы в пыльных черных одеждах, вольноотпущенные рабы и даже дети, поминутно рискуя быть затоптанными напирающей толпой, стояли у входа в цирк и умоляли всех и каждого о подачке. Но они старались не ради куска хлеба, а ради того, чтобы попасть на бега. Однако желающих облегчить свои кошельки не находилось, и хор попрошаек становился все громче. Толпа ругалась по-гречески, сирийски, италийски, персидски, иудейски. Из этого многоголосья рвались пронзительные крики задавленных, неслись проклятия от имени всех божеств Востока. Охрана цирка из полусотни солдат, потных и злых, то сцепляясь, то расцепляясь, оттирала от ворот торопыг — и людская масса конвульсировала и ломалась, когда в нее, как прессы в оливки, впечатывались щиты легионеров.

Украшенные в цвета команд беговых квадриг, трибуны цирка пестрели, как сирийские ковры. Элпидий, опомнившись от первой неудачной попытки покорить Таэсис, не упускал из вида ее голубую накидку с самой площади.

Пробившись вслед за ней через ворота, он оказался выше и немного в стороне, но со своего места хорошо видел ее прозрачную накидку, собранные в диадему волосы, черные брови, и из-под них — зеленые волны души.

Гул над цирком постепенно стих и на арену выехали на своих квадригах возницы, одетые в яркие одежды. В коротких туниках без рукавов, в мягких шлемах, с широкими ремнями, накрученными от кулаков до локтей и от сандалий до колен, едва помахивая бичами, они проехали на легких колесницах, гордые собой, мимо главной трибуны ипподрома. Красивые белые, вороные, пегие, золотистые лошади, кося и фыркая, нетерпеливо перебирали тонкими ногами.

В первом ряду ехали кумиры публики, многократные победители ристаний и венценосцы антиохийских Олимпий — поджарый, как рысь, рыжебородый галл Геркулан с руками и ногами, увитыми тугими канатами мышц и густо заросшими рыжей шерстью, и бронзовокожий гигант из Египта Самбатион. Они ехали, сверкая улыбками, полные величественного достоинства, как и подобает живым богам. А впереди них, сотрясая землю, по рядам ипподрома с восточной трибуны на западную катился вал восторга, и под колеса колесниц олимпиоников летели цветы и венки. За олимпиониками следовали не менее известные в Сирии возничие: финикиец Ификл и Диомид из провинции Киликия.

Тяжелые трубы-букцины протрубили начало состязаний и цирк онемел. Рабы-привратники резко распахнули широкие ворота, и восемь квадриг выехали из загона. Трибуны загудели от восторга. Ряды ипподрома вмиг превратились из тысячеглазого Аргуса в одноглазого Полифема. Все, даже те, кто сидел на крышах соседних домов, увидели, как по ногам лошадей пробегают нервные судороги, как у возниц вздулись мышцы и их лица превратились в каменные маски. Взгляды устремились на сигнальный знак в виде бронзового дельфина, висящий над самыми головами лошадей. Словно кариатида, стоя на трибунале в мраморной тяжелой тоге, арбитр состязаний уронил платок, дельфин нырнул вниз, тубы тяжело выдохнули и квадриги вылетели из горловины цирка, как ужасающие стрелы из баллист. Через несколько секунд на месте старта возникло облако пыли, оно наполнилось грохотом кованых колес и стало вытягиваться вдоль арены. Всем отчетливо были видны только первые три квадриги, остальные же — будто прорывались сквозь завесу пыли. Обогнув поворотный столб, вперед вырвались Геркулан и Самбатион, за ними, в корпус лошади, мчались Ификл и Диомид. Элпидий сжал кулаки и начал молотить по скамье.

— Геркулан! Победа крылата! Дай! Дай! Дай! — закричал он увлеченный азартом трибун, враз забыв о своей сердечной ране. — Подрезай фараона! Раздави как муху!

Болельщики за египтянина тут же ответили со своих мест.

— Гер-ку-лан — рыжий! Мясник — не возница! У него каталка, а не колесница! Оотт-бей фии-илей, Самбати-оооо-ннн!!! — раскатисто покатилось по рядам.

Элпидий бросил взгляд на Таэсис. Щеки у девушки порозовели, глаза горели азартом, пухлые губы полуоткрыты как для поцелуя, или как будто с них вот-вот слетит признание в любви. Страсть, с которой она смотрела на Самбатиона, и ее голубая «египетская» накидка говорили о том, что она отдала свое сердце ему.

Лидерство галла и египтянина в начале состязания еще мало о чем говорило. Квадригам следовало сделать еще шесть кругов, прежде чем оказаться у финишной черты. К тому же, чтобы попасть под крыло победы, требовалось проявить завидную ловкость и по дороге к ней не свернуть себе шею или же не переломать ребра, что на бегах удавалось далеко не каждому.

Гонка становилась все безумней. Возничие нещадно били кнутами лошадей и выкрикивали боевые кличи, как будто они мчались мимо трибун в атаку на невидимого врага и, устрашив его, резко отворачивали у поворотных столбов. Объехав вторую мету, к началу третьего круга вперед вырвался Самбатион, рыжебородый галл отстал от него на лошадиный корпус, Ификл и Диомид гнали почти колесо в колесо. Посередине арены, прямо у трибуны арбитра, финикиец попытался обогнать Диомида, но тот направил своих лошадей ближе к краю, прижимая Ификла к заградительному валу. Колеса колесниц сцепились со страшным скрежетом, финикийца подбросило и отнесло в сторону, лопнула ось, квадрига перевернулась и накрыла атлета. Треснуло и отломилось дышло, колесница, мелькая спицами и очерчивая по песку широкую дугу, вкатилась под четверку. Лошади осадили назад и завалились на нее взмыленными крупами, давя своего возницу и не оставляя ему никаких шансов.

На арену выбежали рабы, остановили четверку и начали быстро резать упряжь. Из-под обломков вытянули за ноги перемолотое тело финикийца, оно оказалось настолько обезображенным, что искушенная в зрелищах публика довольно вздохнула. Мертвого Ификла уложили на носилки и понесли на задворки. Трибуны видели, как с носилок, как будто вино из худого меха, быстро стекает алая кровь. Толпа радостно закричала и зааплодировала этой крови.

Пока часть трибун смотрела на кровавое фиаско финикийца, другая следила за яростной гонкой. В конце пятого круга Самбатион просчитался и зацепил колесом знак поворота. Пристяжные дернули, колесница на миг замерла на одном колесе, рухнула оземь — и лошади с диким ржанием потащили ее по арене. Толпа взревела, увидев невероятное — как ее бог Самбатион опрокинулся с небес на землю.

Таэсис вскрикнула и закрыла в ужасе лицо руками. А Элпидий, с трудом сдерживая ликование, смотрел, улыбаясь, как ее любимец, привязанный накрепко к вожжам, покатился по арене. Обезумевшие лошади, швыряя с губ пену, упорно тащили возницу, колесница крошилась, как соломенная, и ее куски сыпались ему на голову. Зрителям стало ясно, что египтянин, пытаясь быстро перерезать вожжи, потерял свой нож и что он обречен. Но в этот момент произошло чудо. Лошади, храпя и спотыкаясь, дернули, ремни оборвались, и Самбатион замер посредине ристалища, утонув в облаке пыли. Все подумали, что он уже мертв, но египтянин вдруг встал и поднял над головой руку с куском вожжей. Трибуны заликовали. Атлет пошатнулся и опустился на колени. К нему подбежали рабы и чуть ли не насильно уложили на носилки. Другие ипподромные служки начали загонять в стойло его взбесившуюся четверку.

Первый забег ристалищ завершился победой галла. На последнем круге Геркулан, зная норов своего коренного, проехал совсем близко с поворотным знаком, его пристяжная часто-часто забила копытами, сдавая назад, но коренник резко рванул, колесница со скрежетом развернулась, и рыжий галл, прочертив невероятную траекторию, обогнал Диомида, вырвался вперед и пронесся мимо финишной меты. Взорвались трибуны, рявкнули горны и тубы. В воздух полетели венки с красными лентами.

Вторым за Геркуланом закончил гонку киликиец. Галл подъехал на покрытой грязными потеками пота четверке к подиуму, на котором восседали арбитр соревнований и знать. Префект города водрузил на его голову венок победителя, и Геркулан, не скрывая на пыльном рыжебородом лице самодовольства, проехал арену по кругу. Трибуны с его почитателями грохотали.

А Элпидий оставался раздираем противоречивыми чувствами. Он радовался победе галла, но, видя насупленные брови Таэсис, хотел растоптать свой алый венок. Девушка метала молнии в триумфатора, и казалось философу, что еще немного, и у Геркулана вспыхнет, как факел, его рыжая борода. Таэсис сказала что-то резкое служанке, Мелия в ответ ухватила ее за запястье и отрицательно замотала головой.

В перерыве между забегами на арену вышли ипподромные служки собрать щепки от колесниц Самбатиона и Ификла, засыпать из мехов песком следы крови и размести метлами мраморную финишную линию. А в это время мимы с набеленными лицами разыграли перед публикой целое представление, в котором без труда угадывался намек на недавнюю битву двух императоров.

Один из мимов вышел на высоких белых котурнах, в доспехе трибуна, с боевым мечом, в шлеме с ярко-красным султаном и в плаще, украшенном монограммой Константина: «X», скрещенная с «Р». Трибуны уже знали, что это означает «Христос Распятый». Второй карликмим, в стоптаных комических башмаках с накладным носом, изображал Лициния. На нем «красовалась» невероятно короткая туника с ядовито-грязными разводами, и такая же невероятно грязная повязка на голове, словно царская диадема Лициния-предателя. В завершение всего этого безобразия у мима выпирал огромный живот. Возбужденные зрители предвкушали какую-то каверзу и уже заводились, топоча ногами по трибунам цирка.

— Коли его! Коли нечестивого! — кричали иудеи и сирийцы, пострадавшие от жадности и властолюбия свергнутого августа Востока.

— Режь! Режь Лициния! — вторили им охочие до кровавых жертвоприношений эллины.

Под рев толпы мим, изображавший трибуна, выхватил из ножен короткий меч, сделал два быстрых шага и вонзил его «Лицинию» в живот. Из распоротого брюха ударила мощная алая струя. Набеленное лицо мима начало выделывать такие невероятные гримасы, что публика зашлась в гомерическом хохоте. Схватившись за живот, карлик начал долго, со смешными корчами и ужимками, умирать. Красуясь смертью пред публикой, он все быстрее и быстрее стал выплясывать какой-то непристойный танец. Он то приседал, то подпрыгивал, то вставал на одно колено, то изгибал спину назад и касался головой песка, пока наконец-таки не упал и не затих. Трибун со щитом Христа поднял меч над головой, поставил ногу «Лицинию» на живот и несколько раз с силой наступил, выдавив последнюю струю темной крови. Выждав паузу и получив свою долю аплодисментов, перепачканный мим встал и достал из-под туники пустой мех.

В это время Таэсис, поймав на себе радостный взгляд Элпидия, нахмурилась и отвернулась:

— Нет, Мелия, я не в силах смотреть на это, — сказала она нарочито громко.

Служанка схватила ее за руку:

— Госпожа, останьтесь до конца. Вас могут заподозрить в сочувствии к Лицинию.

— Ты говоришь глупость, Мелия. Идем отсюда.

Таэсис встала и, придерживая воздушную накидку, пошла по ряду к выходу из цирка. Элпидий понял, что пришло время совершать свой выбор, и кинул последний взгляд на арену. Там, сменив мимов, изгибались, растягивались и завязывались узлами гимнасты, гарцевали на диких зебрах вольтижеры, а над ними вверх-вниз летали канатные плясуны. Философ выбрался с трибуны и вышел из ворот цирка вслед за дочерью архитектора. Чтобы узнать, где находится заветная калитка в сад Афродиты, Элпидий, прячась в тени портиков, издали стал следить за Таэсис.

Он вышел следом за ней на главную улицу Трех Тысяч Колонн и прошел на запад два квартала в сторону Золотых ворот Дафны. Здесь, в тихом переулке, Таэсис и ее служанка исчезли за дверью дома с фруктовыми деревьями, стоящими в его стенах, как манипула легионеров перед боем. Элпидий взялся нерешительно за дверной молоток и… смутился. Он отошел от двери, постоял так несколько минут, пытаясь побороть свою робость. Осторожно прошелся вдоль стены, меряя взглядом ее высоту. В это время дверь дома Аммия отворилась и на пороге показалась Мелия. Элпидий оглянулся на нее испуганно и позорно бежал, как вор, так и не узнав в этот день, где находится потаенная калитка в сад Афродиты.