Практики осознанных сновидений. Книга первая. Удивительные истории из снов. Реальнее и чище прикосновение иного. Какая глубина и понимание духовных слов. Но память, память остается за порогом

Андрей Накагава

Автор описал четвертое состояние осознания – осознающее себя пространство, не привязанное к какому-либо телу – это позиция наблюдателя сновидения. В этой книге заложено понимание заповеди – возлюби врага своего как самого себя.

Покаянную голову меч не сечёт

Вижу группу людей, русские военные, видимо, попали в плен к японцам. Мужчины разные, характер, воля, возраст, есть даже совсем юный. Также вижу мысли их, подавлены они судьбой, внимание моё приковано к тому, кому, как кажется, всё нипочём. Быть может, пьян он? Кучерявый, озорной, чуть-чуть не зрелый возраст. Весёлый, беззаботный, вероятно, человек. Рассказывает всем, ему-то умирать не страшно, поскольку женщин было много, и бесшабашно жизнь свою провёл. В вине, веселье, картах и забавах. Пусть даже с женой начальника его роман безумный сюда сегодня на эшафот привёл. Пословицы и шутки, словно нет и не было войны, нет стражи, клетки и расстрела, который всех их ожидал. А также жалость к юноше, кому вообще умирать сейчас бы рано, казалось, своим он опытом непрожитую жизнь его, своим воспоминаньем восполнял.

— А что мы, господа, сидим, а где вино? Макар, иди сюда. Сходи ты, бестолочь, и попроси вина у этих обезьян.

И тот, кого Макаром кличут, пытается сказать, взывая к разуму, мол, это невозможно, они в плену, и вряд ли им японцы возьмут и подадут вина. Какая смесь, любви, заботы, чинопочитания, раболепия и преданности, я у Макара увидал, хоть внешность не запомнил вовсе. И зуботычиной, меня потрясшей, спор их прекратился. Голову свою склонив, пошёл Макар и переводчику-японцу просьбу изложил. На что противник очень удивился, но, хитро улыбнувшись, к начальству побежал. Привык в видениях ничему не удивляться, но видеть, чтоб генерал с подносом и полотенцем на руке входил к врагам пленённым в клетку?! С поклоном и улыбкой?! Пожалуйте вина! Какая сцена! Всё тот же кучерявый человек, что заказал вина. Одной рукою в бок, и горделиво задран подбородок, открытая ладонь второй руки, указывает всем:

— Вот, господа, нам принесли вина, они же люди, хоть и собаки. Позвольте, генерал, зачем понадобилась вам моя рука?

Я вижу, крепко сжал его ладонь японский генерал.

— Эй, переводчик, что он там лепечет, коверкая поганый свой язык?

Как будто пытаясь что-то разглядеть в руке у русского солдата, очки поправив, с ухмылкой и презрением ответил переводчик:

— Спросил вас генерал, ведь вы не воин, что делаете здесь, идёт война?

Высокомерие, ненависть, ирония, ответное презрение сквозь человека кучерявого, сказало:

— Пытаюсь выпить, хочет, в карты поиграем, ему какое дело? Что, кроме смерти, мне он может предложить?

Пусть смотрит, как русский с честью умирает. Молча генерал покинул клетку, оставив неприятелю поднос. Потом отдал распоряжение, кого-то вывели во двор. Похоже, это был японец, в форме без погон. А впрочем, кто их разберёт, богата азиатами земля. Чувствую, видение теряю, ирония опасна для меня. Растратчик, казнокрад и вор. Таков был смысл приговора, несчастный на коленях, всё лицо в слезах, молчал. Протянутые связанные руки, и просто, безучастно своей казни ждал. Напротив переводчик оживлённо переводил всё русским:

— Сегодня, я вас поздравляю, честь выпала увидеть вам приём, доступный самураям. На взлёте меч срубает кисти и, опускаясь, голову снесёт. Есть у него красивое и древнее название. Он грациозен и изящен, лёгкий, словно бабочки полёт.

Какая красота возможна в смерти? От холода всё съёжилось в моей груди. Одно мне придаёт покой — это всё видение. Я безучастный зритель, весь смысл, вся истина, главное — не потерять контроль эмоций где-то впереди. И из всего кошмара запомнилось одно: взлетели срубленные кисти, и покатилась одиноко голова. Потом она остановилась, сверху павшие ладони словно уши закрывали. Будто кто, закопанный по шею в землю, с немым вопросом: «Что же наделал я?» Потом сам генерал, что казнью правил, кровавой саблей указал тому, кому поднос он подавал, на место рядом с павшим телом. И переводчик с той же хитрою ухмылкой, мыслями своими упиваясь, переводя, им от себя сказал:

— Кажется, вы генералу, как это на русском, полюбились? Каждому из вас даёт он шанс с оружием в руках или казненным умереть. Честь отстоять или безропотным скотом попасть под пули.

Господи, а сколько пафоса! А превосходство и презрение сочит сквозь все движения его! И этим он похож на кучерявого солдата. Роднит не кровь, роднят их чувства. Но сам себя ловлю на осуждении, и этим видение свое я удержал. Из разговоров пленных меж собой узнал, что кучерявого зовут Евгений. Уставился японский палец на него.

— Всё это будет на одном условии, если пройдёт он через такую казнь, что видели сегодня, ведь он не воин, господин Кародо ему позволит свою карму просмотреть». И замер говоривший в почтеннейшем поклоне. В смятении Евгений, наверное, близость смерти, всех трезвит.

— Что он говорит? Понятные как будто бы слова, но, что о чём, мне не понять?

Ему ответил человек, соратник по оружию. Он крепко сложен, в плечах косая сажень. Уверенность в себе, в своей же силе. Такому лишь бы воевать.

— Он говорит, что если вы, Евгений, пройдёте через казнь, то они позволят с оружием в руках за вас нам отомстить. Поверьте мне как старому вояке, тварь узкоглазую приятно будет наказать. Своею саблей я ему такой полёт устрою.

— Понятно, Михаил, а вы что все молчите? Ну, Юрка-то понятно, он ещё малец, а вы, Никита?

— А что я, будь у меня мой револьвер, пусть даже на дуэли, его бы однозначно пристрелил. А всю оставшуюся обойму в этих тварей разрядил. Хоть семь убитых мной японцев вместо цветов вам на могилу положил.

Внешне худощав, усики, бородка, но внутренне мне не понятен человек, Никита

— А вы, Борис?

Вот этот мне знаком, таких, по жизни много повидал. Отцом скинхедов я б его назвал, судя по ответу.

— Дайте мне только шанс, Евгений Петрович, вы же знаете моё отношение к этим косоглазым. Я этих нелюдей всей своей душой ненавижу, мочил их везде, где можно и нельзя, и мочить буду. До самой моей смерти. Да я его зубами загрызу, даже если у меня не будет оружия. Господи, когда же земля наша русская освободится от всей этой погани. Русская земля должна принадлежать только русским.

В подтверждение своих слов, он яростно сотряс решётку. Евгений, закончив свой опрос, к последнему солдату обратился.

— Силантий Петрович, спрашивать вас бесполезно, вы моралист. Вы далеки от духа русского.

И вновь, я вижу, окрылён Евгений! На смерть идёт, как будто бы на бал. Отпив вина последние остатки, пустой бутылкой словно эстафету веселья, безрассудства, удали лихой собратьям передал.

— Пусть будет по-вашему, русские в беде друг друга не бросают. Отомстите им за меня, ребята. Хорошо, хоть бинты принесли, запястья перевязать, заботливые твари.

Вижу, безропотно идёт Евгений, с гордо поднятой головой, на место казни. Медленно он на колени встал, перекрестился, руки протянул. Их перевязали, возможно, для того, чтоб много крови не терял. И молвил:

— Подойди, Силантий.

И тот, кого позвал он, подошёл немедля. Никто его задерживать не стал.

— Прошу, побудь со мной. Мне так спокойней.

Безжалостной и черной тучей подошёл к ним генерал, Силантия чуть в сторону подвинув, кому-то что-то приказал, так быстро по запястьям ударил сверху вниз мечом и отошёл, оставив их вдвоём.

— Господи, как больно, почему, Силантий, меня он не убил? Зачем он мучает меня, скотина?

— Не знаю, Женя, чем тебя утешить. Может, чтоб ты молитвы прочитал? До крови губы свои кусая, сквозь зубы порицал Евгений.

— Ты неисправимый моралист. О чём, скажи, молиться? Хотел я быстро умереть. Что ждать ещё от этого ублюдка. Молиться? Хорошо вам рассуждать. Не вас же на куски кромсают. Уж лучше б пуля в лоб. Как это больно. Зачем я согласился?

— Евгений, отец мне говорил, где гордыня сопли утирает, там совесть духовный опыт обретёт. Совесть — это тонкий инструмент спасителя нашего Иисуса Христа, которым он отделяет душу нашу от плоти, смертью обрезая пуповину. Всё, что нам предстоит, — это поверить, довериться Богу всем нутром своим, без оглядки.

Руки все в крови вдруг опустились, и взгляд стал твёрдым, словно ожил прежний тот Евгений, что любит спорить, рассуждать. Во взгляде том, не вижу боли.

— Опять вы за своё? Не полюблю я в жизни, врага, как самого себя. Смириться с тем, что медленно меня он убивает? Как будто бы вы с ним. Вы русский? Вообще вы за кого?

Ответ Силантия меня вдруг восхитил и поразил. И хорошо, что мне хватило сил видение, что вижу, удержать.

— Русский язык — духовный язык. Знание его делает человека контактным, а понимание — свободным. Быть русским — значит, стремиться к пониманию высших, духовных истин человеколюбия, самопожертвования ради любви. Вот вы только подумайте, как точно обозначили словами наши предки непотребные душе нашей черты характера. Зависть, ненависть, жадность, жестокость и многое другое. Эти внутренние чувства понятны нам обозначением слова. Русский дух стремится к пониманию иных, высших состояний души. Высочайшая из них, конечно же, любовь. Ибо Бог есть любовь. Соответственно, мы стремимся к пониманию Бога. И в этом нам помогает русский, духовный язык. Вот вы сказали о смирении, а между тем нужно понимать значение этого слова.

Воскрес как будто бы Евгений, я вижу блеск в его глазах. Силантий тут же улыбнулся, видя интерес, продолжил свой рассказ.

— Был у меня знакомый монах, оставил он дочери приёмной своей свой дом и принял постриг. Вернулся он через год домой, и что он видит. В доме вертеп и запустение. Живут с ней две подружки, а впечатление такое, что рота солдат на постое. Чини бардак, мы здесь проездом. Вскипело сердце его родительским гневом. Но стыдно стало ему за помыслы свои перед Богом. Вспомнил он свою бесшабашную молодость, что сам творил в своё время. Так она в сравнении с ним прошлым просто ангел. Так он мне сказал. И смирилось сердце его. Сказал он тогда в сердце своём: «Благодарю тебя, Господи, за то, что есть у меня ещё время помолиться о себе грешном». Смирение подарило ему выбор между ссорой, гневом, слезами, обидами на одной чаше и голосом совести и высшей справедливостью любви и долготерпения на другой. Подошёл он к дочери своей и сказал: «Прости меня за то, что осудил тебя в ведении хозяйства твоего». И оставшиеся два дня, что гостил у неё, он жил в чистоте дома своего бывшего. И был свидетелем силы молитвы своей. Крики, унижения и оскорбления, упрёки и увещевания не дают таких результатов. Вот что такое смирение! Потушил пламя огня внутреннего гнева водой смирения от совести своей. А мне сказал, чтобы молился я, работал, жил в местах, где не гордыне, а душе комфортно. Не ищи карьеры, где оговор, разврат, интриги. Не грейся у геены огненной. Э, да, кажется, я сам с собой болтаю?

Действительно, а что Евгений? Заслушался я сам, забыв о горемыке. Сидел напротив и молчал Силантий, боясь хоть чем покой лица его нарушить. Прикрытые глаза, и нет гримасы боли и страданий. Как будто бы по шею тело в ужасном мире горя и войны, а голова его над этим мраком. И словно бы его глазами сверху посмотрел Силантий на место казни, где они вдвоём сидели на коленях друг пред другом. Словно на арене, а зрители — товарищи их, русские солдаты. В гримасах их читалось всё. Там был и страх, и гнев, и жажда мести. Но странно, недоступно человеческому глазу сидел и медитировал Кародо. И захотелось встать и посмотреть, а так ли это. Но взгляд ожившего лица, остановил его порыв. И голос словно подтвердил, что он ещё живой.

— «Праздник сердца» называлось видение моё.

Немного помолчав, человек с кровавыми бинтами, продолжал.

— Я словно из развратной, пьяной, сумрачной постели поднялся, нет, не поднялся, как будто кто-то вырвал из неё. А дальше. Зелёный яркий свет лесной поляны и разноцветье луговых цветов. А воздух! Их аромат безбрежный обсуждает щебетанье птиц. И этой красотой я землю обнимаю. Вдруг слышу песни, наши, русские, родные, прервали мой полёт. Но слов не понимаю. Смотрю на собственное сердце. От песен этих оно горит, ну словно пламенем свечи, тёплый, вечный огонек. Сквозь время этот звук приятный делает огонь плотнее, ярче, чище. Вдруг вспышка, впечатление такое, как будто бы над временем я встал. Я здесь и там, откуда песни слышу. Парни, девушки, совершенные во всём, а голоса их душу вынимают, зовут куда-то в небеса. Осознаю себя, иду вдоль строя девушек. Прекрасна и стройна, обнажена их плоть. Их ясный взгляд нисколько не смущает. Ведь вижу я не плоть, а чистые сердца. Полупрозрачными мне кажутся тела. Но чувствую в себе, чего-то не хватает. Нет ощущения привычного себя. Но что же это? Вдруг я понимаю, нет мыслей похоти, нет в чреслах похотливого огня. Лишь только моё сердце пламенем пылает, давая силу разуму осознавать себя. И это позволяет смотреть в глаза их чистые. Ещё вдруг понимаю, что-то происходит между мной и той, напротив которой становлюсь. И вижу чудо, словно в шаре, между нами над уровнем земли сидит ребёнок! Смотрит на меня. Один сердито, а стоит подойти к другой девице, тот плачет, а у иной смеётся, кто прячется в смущении. И вот я подхожу к последней девушке, и сердце вспыхнуло от нежности, любви вселенской и бесконечной благодарности в её глазах. А главное — ребёнок, нет, не в шаре, как с другими, сидел в её заботливых руках. И улыбался. Мне казалось, то была улыбка Бога. И не было по силе сильной и чистой по чистоте своей таких глубоких чувств в судьбе моей с рождения. Вдруг словно мысль меня коснулась: «Чтоб жить, необходимо умереть. Должна погибнуть плоть, словно вспаханное поле, и возродился дух без сорняков». Кубарем катился я назад по жизни прожитой своей. И понимал. Не дочитал я книгу сердца своего, которую перед рождением своим в руках своих держал. Мысли гнева, похоти, гордыни, они как кляксы, потёртости и трещины на каждой из страниц. Читать мешают, уничтожая текст. Они, как тучи, солнце закрывают. Мой разум отнимая, стремясь в безумие погрузить меня.

Евгений замолчал, но после, встрепенувшись, словно прочитал какой-то текст из книги, произнёс:

— Две стороны одной медали, одною стороною в прах, другою в вечность. Для жизни нынешней — гордыня, для вечности же совесть.

И вновь продолжил, немного помолчав, уже к товарищам своим.

— Коль скоро были далеко, — он крикнул им. — Простите вы меня, друзья, вне совести моей, за то, что мысли в ваших головах посеял, не слушая я сердца своего. Прости меня, Макар, за всю заботу о себе, тебе я должен ноги целовать, а я… Прости меня, за всё прости.

Слезу не пряча, смотрел уже он в небеса, чему-то улыбаясь.

— О, Боже! Как прекрасна жизнь, и даже если это понимаешь в предсмертный час, прожил не зря!

И обратив свой взгляд к Кародо, беззлобно, даже как-то с теплотой, он произнёс:

— Какое счастье, что ты, нерусь, не знаешь пословиц наших русских. Мне не нужна своя же в покаянии для жизни в этом мире голова. Давай руби, к чему мне жизнь пустая. Искать любовь не сердцем, а вон, на ощупь, — он взглядом указал на срубленные кисти, — глупая затея. Как говорил отец, с пустым крючком над рыбой улыбаться.

Немного помолчав, чему-то улыбаясь, Силантию он молвил:

— Ты прав, любовь к Богу начинается со слов благодарности и чувств любви к врагам своим. Не смерть увидишь ты сегодня, рожденье духа, по чистоте души своей.

Конец ознакомительного фрагмента.