Атаман

Андрей Посняков (2013)

Егор Вожников, молодой бизнесмен, торгующий лесом, а в свободное время с увлечением занимающийся исторической реконструкцией, отправляется в лесную глушь, чтобы попариться в баньке с «авторитетными» людьми, а заодно и испробовать снадобье, которое ему дала местная знахарка, бабка Левонтиха. Да вот только предупреждала его Левонтиха, что не следует обливаться ее зельем во время грозы. Но какая гроза в марте? Егор от души попарился в баньке, облился бабкиным снадобьем и нырнул в прорубь. И… в это самое мгновение раздался удар грома! Вынырнув на поверхность, Егор кинулся обратно в баньку, не сразу заметив, что в парной находятся незнакомые люди, говорящие на странном, вроде бы и не совсем русском языке…

Глава 4

Шесть тысяч девятьсот восемнадцатый…

— Шесть тысяч девятьсот восемнадцатый год… Однако…

Уже на реке, осмысливая увиденное и услышанное, молодой человек принялся вычислять более привычную дату — хоть как-то призвать мозги к порядку. Да и отвлечься… безжалостно зарубленный ребенок, мертвые на кольях… Жуть!

Итак… раз год начинался в марте — по крестьянскому календарю, не по церковному, значит, нужно отнять от числа сотворения мира пять тысяч пятьсот восемь лет… или — в случае с мартовским годом — пять тысяч пятьсот семь. Ну да — год новый как раз только что начался, а старый — наш — с января… Значит, значит — сейчас у них на дворе тысяча четыреста девятый год! Апрель, если точнее. Ну да, ну да — то-то Борисычи все Едигея вспоминали… И кто у нас сейчас правит? В Москве… нет, не Дмитрий Донской, тот уже умер… Ага — сын его, Василий Дмитриевич… у которого с Борисовичами какие-то разборки. Значит, Борисычи тоже какие-нибудь князья, а не простые бояре.

Господи-и-и-и… Пятнадцатый век! Самое его начало. Да разве может такое быть? Сложно представить, а ведь есть — вот оно! Вот она, баня, попарился, блин… Вот они — прорубь и зелье — водица заговоренная Левонтихи-бабки. Ой, а может, не зря все же колдуний казнили, как вот эту волхвицу? Точно, бабка подсуропила, зельем своим… точнее, уж тогда не бабка, а он сам, Егор Вожников, виновник всех своих бед. Он же хотел снадобье, хотел всякую пакость предвидеть — вот и предвидел теперь. Только не у себя, а… Черт побери! Левонтиха-то честно про грозу предупреждала, мол, не нужно в грозу-то, нельзя! Егор тогда не внял — какая, блин, в марте гроза-то? А ведь была гроза! И молния — вот теперь-то он вспомнил — блеснула! Может, от этого и случилось все? А как же… как же теперь назад? Опять в прорубь нырять? А снадобье, воду волшебную? Ее-то откуда взять, с собой-то не прихватил ничего — занырнул в чужой мир голым! В буквальном смысле слова занырнул.

Нет, вот теперь, хоть и не хочется верить, однако же все логично, все на своих местах — и беглецы, и странные люди в лесу, луки, стрелы и прочее. Теперь ясно, куда железная дорога делась, да мост, да сотовой связи вышки — не построили еще, не успели, через пятьсот с чем-то лет только выстроят.

И что теперь? Одна тысяча четыреста девятый год… Чего делать-то? Одному не выжить, это вообще-то любому человеку, вовсе не обязательно реконструктору, ясно было б. Значит, надо добраться… ну, хотя бы до Белоозера, а уж там поглядим… Антип, кстати, пару раз недвусмысленно намекал, звал даже в ватагу. В банду? Идти? А куда же еще-то! Кому он, Егор, тут нужен? Или — с Борисовичами… так те, похоже, в нем нуждаться не будут.

Вот, блин, судьба! Пятнадцатый век… Еще бандитствовать не хватало для полного счастья. От всего на голову свалившегося тут волком завоешь — Господи-и-и-и!

Вожников и сам не заметил, как уснул, а проснулся от тычка в бок. Антип разбудил, Чугреев:

— Вставай, Егорий, вставай! Твой черед сторожить.

Это слово он произнес особенно, с ударением на средний слог, не сторожи́ть, а сторо́жить.

Ну, сторо́жить так сторо́жить, тем более — и впрямь его очередь. Егор про себя усмехнулся: Борисычи, уж, конечно — бояре, сторо́жить им не по чину.

Еще было темно, горели за редкими облаками звезды, и тощий, какой-то обглоданный огрызок месяца покачивался, зацепившись рогом за кривую вершину высокой сосны, росшей неподалеку от устроенного путниками бивуака. Все так же таял в низинке костер, все так же выли волки. По пятам шли, гады, надеялись на поживу! Хм… А ведь не зря надеялись! Тех четверых, трупы… волки — они ж подберут, обглодают до последней косточки, да и косточками кому поживиться — найдется. К тому ж — ледоход скоро, весна, а по весне все эти реки-речушки — горные и неудержимые, как стремительно несущийся сель. Вожников вспомнил, сколько продвинутых байдарочников тут погибло — и не сосчитать! Как в древности говаривали — «без числа». Приедут в конце апреля за экстримом — получат сполна, вся река по берегам, как федеральная трасса, — в памятниках да в траурных венках.

Чу! Где-то за спиной вдруг скрипнул снег. Егор быстро обернулся — зеленовато-желтым пламенем сверкнули прямо напротив глаза. Волк! Ах ты ж, зараза. Молодой человек выхватил из костра головню, швырнул не глядя. Зверя как ветром сдуло. Значит — сытый. Еще бы…

Еще б человеческое жилье увидеть… посмотреть. С чего бы вот так безоглядно Борисычу верить… Хотя а как тут не поверишь-то?

К человеческому жилью путники добрались примерно через десяток дней, когда по узкому зимнику вышли к какой-то большой реке. Увидав ее, Антип бросился на колени прямо в снег и долго молился, после чего, вскочив на ноги, крепко обнял Вожникова и даже облобызал:

— Ну, Егорий! Ведь вывел все ж таки. Молодец! А, господа мои? — Чугреев обернулся к братьям. — Теперь, как уговаривались, на Белеозеро? Или, может, в Устюжну, в Вологду, как?

— Ты еще скажи — в Ярославль, в Суздаль! Почему ж не в Москву? — нервно усмехнулся Данило Борисович.

Старший же брат, Иван Тугой Лук, лишь покачал головой, наставительно заметив, что «на Белеозере» и людищи свои, и глаз чужих меньше.

— Явимся на посад, не в сам город, там и поживем, вроде бы как купцы — там таких много — пока реки ото льда не отойдут. А уж потом… потом поглядим. Тут уж с вами рассчитаемся, не сомневайтесь, да… — Иван Борисович неожиданно покраснел и, обернувшись, погрозил кулаком кому-то невидимому. — Ну, поглядим, князь Василько! Ужо найдем в Орде правду.

— А не найдем ежели? — Данило сплюнул в снег.

— А тогда — в Хлынов! — сжал кулаки старший брат. — Наберем ватагу, да… ух!

— Так, может, тогда, господа мои, сразу в ватагу? — несмело предложил Антип.

Братья разом замахали руками:

— Что ты, что ты! Думай, что говоришь-то. Мы разбойники, что ль?

По этой широкой реке (Шексне, как определил Вожников) и пошли дальше, и уж тут-то путь был наезжен, такое впечатление, будто впереди шел большой санный обоз, оставляя после себя лошадиный навоз, кострища и кучи всякого мусора — какие-то огрызки, рыбьи кости, даже выброшенную кем-то изрядно прохудившуюся баклагу.

А ближе к вечеру встретился и ехавший на лошади с волокушами-санями мужик. Крепенький такой бородач в коротком полушубке мехом наружу, справных юфтевых сапогах и волчьей шапке. На боку у мужичка болтался изрядных размеров кинжал, а к седлу были приторочены кожаные дорожные сумки.

Пятнадцатый век — понятно… и логично, о чем разговор? Просто немного невероятно… так, слегка.

Незнакомцев мужичок встретил без страха. Придержав коня, поклонился в седле:

— Здравы будьте, добрые люди.

— И ты, человеце, здоров будь. С Белеозера?

— Не, с починка еду. Сына старшого навещал. Язм Микол Белобок, своеземец, может, слыхали?

— Не, — Борисычи, переглянувшись, пожали плечами. — Не слыхивали. А до Белеозера долго ль еще?

— Да недолго, дня три. Вы, смотрю, приказчики, гости?

— Они самые и есть.

— С каких земель?

— Устюжане.

— Добрый городок. Слыхал.

— Ты, мил человек, скажи — нам тут дальше заночевать есть где?

Своеземец Микол неожиданно задумался, даже сдвинул на затылок шапку:

— Было бы где — да. В Почугееве, село такое тут, большое, в пять домов, там и постоялый двор… Токмо он занят, да и избы все — обоз перед вами идет с Ярославля. Гости ярославские чего бают — страсть! Будто Едигей-царь, с Москвы выкуп забрав, все земли полонит, жжет, грабит. Стон по всей Руси-матушке стоит от ратей его безбожных… Правда ль? Жжет?

— Да, лютует царь ордынский, — с видом знатока покивал Иван Тугой Лук. — Все потому, пока в Орде замятня была, Москва им дань не платила — а и кому было платить? Сегодня один царь, завтра — другой, послезавтра, прости, Господи, третий. Кому, спрашиваю, платить-то?

— Инда так, так, — согласился Микол. — Ну, поеду, пора уж. А вам присоветую еще до села на постой встать. Тут скоро деревенька будет, в три избы, как раз напротив острова, так вы в крайние ворота стучите да Голубеева Игната спросите — он вас на ночь и приютит. Мужик хороший, возьмет недорого — всего-то денгу. Есть у вас деньги-то?

Иван Борисович надменно хохотнул:

— Денгу заплатим. Благодарствую, мил человек, за совет да за помощь.

— И вам пути доброго.

— Интересно, — проводив его взглядом, негромко протянул Вожников. — А этот чего же на нас не бросился, ватагу свою не собрал? Подстерегли бы, да…

— Ой, дурень, дурень! — от души расхохотался Антип.

Егор даже обиделся:

— Чего сразу дурень-то? Те вон, парни, в лесу — ведь напали бы, сам говорил.

— Так то — людишки лесные, дичь! Для них каждый чужак — враг, а для местных, наоборот — деньги. Тут ведь торговый путь! А ну-ка поди, побезобразничай — враз огребешь от здешнего князя. Да и людно тут, эвон. — Антип показал рукой. — Не та ли деревня? Вон и остров напротив как раз. Нам в крайнюю избу, туда… Голубеева Игната спросить.

Вожников уже ничему не удивлялся — еще бы! — ни массивному, высотой в полтора человеческих роста, тыну из заостренных бревен, ни сколоченным из дуба воротам, кои, заскрипев, отворились, едва только Антип назвал Игната, ни бросившихся было на гостей огромным цепным псам.

— А ну, цыть! — прикрикнул на собак неприметный, среднего роста, мужчина, на вид лет пятидесяти, но еще крепкий, с седоватой бородкой и темными глубоко посаженными глазами. — Ну, я Игнат. Вы насчет ночлега? Ярославские гости-купцы?

— Не, ярославские дальше проехали, а мы — с Устюжны, — пригладив бороду, Иван Борисович протянул на ладони денгу. — На вот, Игнате, бери.

— Возьму, что ж, — недоверчиво попробовав монетку на зуб, хозяин, как видно, остался доволен. — Что без товара-то? Одни лыжи.

— Обоз-то давно уже в Белеозере.

— Поня-а-атно, — усмехнулся Игнат. — По зимней дорожке пойти не решились, летней дожидаетесь.

— То так.

— Не вы одни тако. Ладно, в людскую горницу проходите, располагайтеся, потом челядина пошлю — позвать поснидать. Эй, Федько! Федько, да где тебя собаки носят-то?

На зов прибежал парнишка лет пятнадцати, смуглый, худой, с копной темно-русых волос и давно не мытыми руками. Все, как положено — штаны с прорехами, заплатки на локтях, сношенные лапти. Живая картина из пьесы «Богач и бедняк». Игнат тут, выходит, за кулака, а Федька — работник, батрак, значит. Хотя, конечно, более правильно другое: Федька — это челядин либо обельный холоп — бесправный раб попросту.

— Язм, господине, токмо и собирался… у-у-у…

Получив от хозяина увесистого «леща», паренек скривился от боли и низко поклонился:

— На зов явился… вот он я.

— Вижу, что ты, хвост собачий! Гостей в горницу проводи!

Никаких признаков цивилизации Вожников ни во дворе, ни в избе не обнаружил, да и не искал уже. В бревенчатой избе, рубленной в обло с покрытой сосновой дранкой крышей, оказалось ничего себе: тепло и даже как-то уютно — закопченные иконы в углу да топившаяся по-черному печь, дым из которой, скапливаясь под стропилами, выходил в деревянную трубу — дымник. Старина, чего уж! Все сработано на совесть — без единого гвоздя, с дощатым, выскобленным добела полом и тремя волоковыми оконцами, вырубленными в смежных бревнах и закрывавшимися — «заволакивавшимися» — досками, естественно, тесаными, не пилеными.

Войдя, все сняли шапки и перекрестились на иконы.

Федька повернулся к Борисычам, безошибочно признав в них старших:

— Я, господа мои, вам на сундуках постелю — все ж спать пошире. А вам, — парнишка перевел взгляд на Егора с Антипом, — на лавках.

— На лавках так на лавках, — согласился Вожников. И тут же пошутил: — Слышь, Федя, а у вас тут мобильная связь берет?

— Берет? Не-а, — подросток замахал руками. — Никто тут ничего не берет, и у вас не возьмет, пастися не следует, татей нету.

Иван Борисович деловито осведомился про баньку, мол, а не истопил бы хозяин?

— Дак и велит истопить, коль попросите, — широко улыбнулся парень. — Но только за…

— Понятно, — не сдержался Егор. — За отдельную плату. Ну что, господа, будем баньку заказывать? Я — так бы за милую душу.

— Да, — погладив бороду, кивнул Иван Борисович. — Коли время есть, чего ж не попариться? Скажи хозяину — пусть велит. Мы, сколь скажет, заплатим.

— Сейчас же и передам, — уходя, низенько поклонился отрок.

— Может, нам еще и девочек заказать? — пошутил Вожников, на что Борисовичи хором сплюнули:

— Тьфу ты, срамник! Еще что удумал!

— Да я так просто, — засмеялся Егор. — Ну, не хотите, так как хотите. Кстати, откуда ты, Иван Борисович, взял, что Игнат — своеземец? Может, он боярин или из детей боярских, а?

Его вопрос снова вогнал Борисычей в смех:

— Ну, скажет тоже — боярин! В такой-то курной избе? А усадьба, похоже, его, знать — своеземец, однодворец даже.

Возникший теоретический спор на темы социальной истории русского Средневековья был прерван появлением Федьки. Вежливо постучав, парнишка, не дожидаясь ответа, распахнул дверь:

— Хозяин в баньку зовет. С полудня еще топлена — мылись. Счас бабы ополоснут, чтоб чисто — и прошу.

— Квасу пусть хозяин твой в баньку пришлет.

— И кваску, и бражицы!

Попарились быстро — не до пару, грязь бы поскорей смыть, к тому же не хотелось заставлять долго ждать гостеприимного хозяина. Помывшись, уселись в предбаннике — охолонуть, Федька как раз притащил глиняный жбан с квасом. Забористый вышел квасок, хмельной! Егор две кружечки выкушал — захмелел даже.

— Еще кваску, господа мои? — изогнулся в поклоне подросток. — Я живо сбегаю.

Тут только Вожников заметил свежий, расплывшийся под левым глазом парня синяк — кто-то хорошо, от души приложился. За дело?

— Не надо бегать, — одеваясь, промолвил Иван Борисович. — Сейчас и за стол, так?

— Так, — кивнул Федька. — Хозяин ждет уж. Ухи наварено — налимья, осетровая, стерляжья. Да студни, да каши разные.

— Ну, вот и пойдем, — потянувшись, Данило смачно зевнул. — Там и выпьем. Егорий, ты что застрял? Еще париться хочешь?

— Да нет, только водой окачусь.

— А мы пока — в избу. Ты давай тут недолго.

— Да быстро. — Егор придержал в дверях Федьку: — Сам-то кваску выпей.

Юноша в страхе отпрянул:

— Да не можно мне! Вдруг да хозяин прознает? Убьет! Для гостей квасок-от.

— Да не убьет, — ухмыльнулся Вожников. — И не узнает. Садись вон, пей. Давай, давай, не отказывайся!

— Благодарствую. — Быстро опростав кружку, подросток утер губы рукавом рубахи и неожиданно улыбнулся: — Добрый квасок. Упарился за сегодня весь, уфф…

— Пей еще… Давай, давай, не стесняйся. Что хозяина-то так боишься? Раб ты ему, что ли?

— Раб.

— Я так и подумал. — Егор потянулся. — Ох, Господи, ну и глушь тут у вас.

— У нас-то еще не глушь, — обиженно сказал Федька. — Есть места и поглуше.

Егор со смехом хлопнул его по плечу:

— Да кто б спорил, Федор? Кто тебя этак в глаз-то приложил?

— Да так, — скривился парень. — Бывало и хуже. В прошлом месяце на конюшне выпороли, едва кожу всю не стянули, думали, я крынку с медом украл — а я ее, крынку-то, и в глаза не видел. Вот тогда было больно, а сейчас… синяк — тьфу.

— Да-а, — прищурившись, Вожников снова плеснул квасу, да, выпив полкружки, отдал остатки Федьке.

— Благодарствую.

— Слышь, Федя, а это Игнат — он все же кто?

— Игнате — хозяин.

— Ты еще «боярин» скажи.

— Не боярин, врать не буду. Своеземец, земелька есть, стадо в сорок коров, да лошади, да свиньи, да всякая птичья мелочь…

— Понятно — типа фермер, значит. Или как в простонародье говорили — кулак. А ты у него в работниках… в холопях… — Егор с усмешкой подмигнул собеседнику и опять потянулся. — Ла-а-адно, больше пытать не стану. Пора! Ты, Федор, загляни вечерком, после ужина — поболтаем, ага?

— Ага, — юный собеседник кивнул и, почему-то вздрогнув, понизил голос: — Добрый ты человек, господине. Приду.

Ужин прошел весело, в беседе. Пока гости уминали ушицу да пироги с кашами, какой-то седобородый дед нараспев читал былины про Илью Муромца и всех прочих. Потом, когда уже пошли орехи да всякие сладкие заедки под медовуху, подсел к столу какой-то непонятный тип лет сорока; все, как и положено — при бороде, в посконной рубахе с кушаком, с вышивкой, в кожаных постолах. Подсел, завел разговор, все выспрашивал про разные города — про Ярославль, Владимир, Устюжну… Борисычи отвечали односложно, Антип вообще в разговор не лез, да и Егор отмалчивался — а чего говорить-то, коли в Устюжне никогда не был, а в Ярославле с Владимиром хоть и бывал, но так, проездом. Вот и молчал, да иногда о своем думал — все ж лезли в голову разные мысли — не робот, чай, человек, — в пятнадцатый из двадцать первого века попал, и что — дальше поскакали?

Переживал Егор, уж конечно, и пытался себя занять разговорами, хоть какой-то беседой — поговоришь с кем-нибудь, все не так грустно покажется. Ла-адно, и в пятнадцатом веке люди живут… жили… и колдунью разыщем и… может быть, чем черт не шутит?

Хозяин, своеземец Игнат, надо отдать ему должное, все ж управлял застольем: хмельное подливали вовремя, да и тосты произносились часто.

Борисычи с Антипом — видно было — захмелели, а вот у Егора тот, легкий квасной, хмель давно прошел, выветрился, а новый не брал, потому как закуски было в избытке, а вот выпить, считай, что и нечего — медовуха, чай, не водка, не виски, не кальвадос.

«Ишь ты, кальвадос ему! — посмеялся сам над собой Вожников. — Граппу еще вспомни!»

Он заметил у Игната серебряный браслет с узором из ма-а-аленьких таких шариков — зернь называется, а на бревенчатой стене — доспех из металлических продолговатых пластин, друг на друга чуть-чуть наползающих и кольцами скрепленных, бахтерец. Все правильно — пятнадцатый век, не раньше…

Гости и хозяин, захмелев, раскраснелись и затянули песни, большей частью, естественно, Егору незнакомые. Он и не подтягивал, просто сидел, слушал.

— Э-э! — допев, повернулся к нему Игнат. — А ты что не поешь?

— Так песен этих не знаю.

— Тогда свою затяни!

— И затяну, запросто! Наливай.

— Эхх…

Шел отряд по берегу,

Шел издалека,

Шел под красным знаменем

Командир полка.

А-а-а-а! А-а-а-а!

— Эй, подпевайте!

Командир полка.

Дирижируя обглоданной рыбьей костью, Вожников допел песню до конца и довольно хмыкнул:

— Вот!

— Добрая песня, — тут же заценили собравшиеся. — Это в Заозерье такие поют?

— Где поют — там поют, — уклончиво ответил Егор и спросил: — А что, водки-то у вас нету?

— Чего-чего?

— А, ладно, медовуху тогда наливай!

Ну, не брала Вожникова медовуха, слабенькая все же, сейчас — под такие песни — водки бы да девчонок позвать — народный хор!

— А что, Игнат, девчонки-то у вас не поют?

— Чего ж не поют-то? Сейчас кликну. Эй, Федька, раскудрит твою так! А ну, челядинок, девок зови! Да чтоб с песнями. А мы пока выпьем, ага?

— Наливай, сказал же! Ну чтобы все!

Тут же не замедлили явиться и девки, правда, без кокошников, в серых посконных рубахах с вышивкой и с какими-то дешевыми бусиками. Такие же браслеты, а еще — лапти. Ну, уж так-то зачем? Неужели покрасивее нельзя было?

— Ты, Игнат, чего девок-то не приодел? Как-то, честно говоря, убого.

— Ась?

— Ла-а-адно, проехали. Петь-то они будут?

Кивнув, хозяин усадьбы ухмыльнулся и, громко хлопнув в ладоши, приказал:

— Пойте!

Девушки переглянулись, вздохнули.

— Укатилося красно солнышко за горы оно за высокия, — тоненьким писклявым голоском начала одна.

— За лесушко оно да за дремучия, за облачко оно, да за ходячия… — подхватили другие, точно таким же тонкими голосами, у Егора аж барабанные перепонки задрожали — резонанс. А захмелел уже изрядно — вот она, медовуха коварная!

Покачал головой, в ладоши похлопал, а потом спросил:

— А «Напилася я пьяна» хотя бы, нельзя? Или что-нибудь из седой старины, типа «Синий, синий иней» или «В реку смотрятся облака»? Что, не знаете таких?

Испуганно переглянувшись, девчонки поклонились разом:

— Не гневайся, батюшка, не ведаем таких!

— Ну, блин… Я ж не «Шизгару» прошу! Ну, давайте тогда «Листья желтые», ее-то все знают… Листья желтые над городом кружа-а-атся, с тихим шорохом нам под ноги ложа-а-атся! Не понял? Что молчим? И эту не знаете? Игнат, что за дела-то?

— За такие дела велю их завтра на конюшне высечь! — пьяно ухмыльнулся Игнат. — Ух, корвищи! Не знают, что петь!

— Не вели сечь, батюшко! — хором взмолились девушки. — Хочешь, мы те про Соловья-разбойника споем?

— Не умеют петь, пусть тогда пляшут. Голыми! — снова пошутил Егор.

— Голыми? — Игнат ненадолго задумался и вздохнул. — Не, голыми им нельзя — утопятся еще со сраму в проруби. Мне — прямой убыток.

— Да шучу я!

— Так про Соловья-разбойника будете слушать?

— Послушаем, чего уж. Пусть поют.

После веселого — обильного, с хмельным и с песнями — ужина гости полегли спать, едва только растянулись на приготовленных ложах — кто на широких, застеленных медвежьими шкурами сундуках, кто — на лавках, сразу и захрапели — и Борисычи, и Антип. Иван — Тугой Лук — Борисович, правда, сказать успел:

— Тебе, Егорий, нынче сторожу нести. Вижу, не так уж ты и хмелен, молодец.

— Да с чего тут хмелеть-то? Была б водка, а так…

Поворочавшись — все равно не заснуть, да и нельзя — «сторожа!», Вожников вышел на крыльцо, подышал воздухом, прогоняя остатки ненужного хмеля. Ночь выдалась тихой и теплой, падавший было мокрой крупой снежок вроде бы перестал, сквозь разрывы туч проглянули серебристый месяц и звезды. Хорошо! Нет, правда. Словно в каком-нибудь пансионате а-ля рюс. Так и кажется, что вот-вот выйдет кто-нибудь выкурить в тишине сигаретку… Да-а-а…

Что-то скрипнуло. Чья-то тень бочком скользнула к крыльцу. Молодой человек вздрогнул — кого еще черт принес? Ах, это ж, кажется…

— Федя, ты, что ли?

— Язм, господине.

— Молодец! — Вожников приглашающе махнул рукой. — Давай поднимайся, на крылечке с тобой постоим, побазарим.

Парень как-то затравленно оглянулся:

— Лучше уж, господине, в сенях.

— В сенях так в сенях, — пожал плечами Егор. — Только темно там.

— Это и хорошо, что темно — никто не увидит. Слово к тебе есть!

— Хм, надо же — слово! Ладно, проходи, говори свое слово.

Оба уселись в сенях на старый сундук и с полминуты сидели молча. Вожников слушал тишину и… тяжелое дыхание подростка. И чего он так дышит-то? Как паровоз, прямо.

— Ну? Что молчишь-то?

— С мыслями, господине мой, собираюсь.

— Слышь! Сказал же уже — хватит прикалываться. Что хотел-то?

— Уйти отсюда хочу, — хрипло прошептал Федька. — С вами!

— Ну, так и пошли завтра, — Егор хмыкнул — забыл ведь на миг, где он! — Хочешь уйти — уходи.

— Храни тя Бог, господине! — такое впечатление, что парнишка пал на колени.

А ведь действительно — пал!

— Э! Э! Ты что творишь-то? А ну, встань!

— Благодарствую, — взволнованно продолжал подросток. — Добрый ты человек, я сразу приметил. Не каждый бы вот так согласился. Господи! А старшой-то твой как? Может, он-то меня взять не захочет.

— Захочет, — спокойно уверил Егор. — Вообще-то, ему без разницы. А ты, я смотрю, местный. Дорогу прямую покажешь, а то почти месяц уже по лесам кружим.

Федька истово перекрестился:

— Куда хочешь проведу, токмо возьмите с собою в ватажку!

— Куда-куда тебя взять? — переспросил Вожников. — В какую еще ватажку?

— В такую, в какую и вы… — В шепоте парня явственно слышался сплав отчаяния и надежды. — Тут мне жизни нет, хозяин, Игнат сгноит, мол — тать. А какой я тать? Ничего ни разу без спросу не взял, так, крынку молока токмо выпил — за то и бит был, едва отлежался. Язм из лука неплохо бью и бою оружному научусь, обузой в ватажке не буду…

Егор вконец рассердился:

— Да откуда ты взял про ватажку-то?

— А кто ж вы тогда? — искренне изумился подросток. — Игнат ведь не зря Онисима к вам за стол подсадил — тот Устюжну добре ведает, а вы — нет, хоть и устюжанскими гостями сказываетесь. Зачем? Ясно — ватажники. И не в Белеозеро, верно, идете — подале, в Вожскую землю, даже и в Хлынов, так? Можешь, господине, и не говорить, я все понимаю. Токмо возьмите, а?

— Хозяин, говоришь, на вшивость нас проверял? — задумчиво промолвил молодой человек.

— Не, обо вшах речи не было. И это… при чем тут вши?

— Это, Федя, образное такое выражение — аллегория или аллитерация… как-то так, я в науке о русском языке не силен. — Под влиянием юного своего собеседника Егор и сам уже понизил голос до шепота, хотя вроде кого тут опасаться-то?

— Игнате сеночь вязать вас замыслил, — чуть помолчав, неожиданно предупредил Федька. — Веревки мне приказал из овина принесть.

— Вязать? — удивленно переспросил Вожников. — А зачем, спрашивается?

— Так я ж сказал! Не круглый же дурак Игнат-то, — подросток тихонько засмеялся. — Смекнул уже, кто вы такие.

— И кто ж?

— Ушкуйники, ватажники, разбойные люди — все одно! Возьмите меня с собой, а я укажу, как с усадьбы выбраться.

— Укажешь, укажешь, — послышался вдруг чей-то приглушенный голос. — Никуда ты не денешься. Да, Егорий, язм тож своеземцу этому, Игнату, не верю. Такой запросто может воеводам московским сдать.

— Господи, Антип! — Узнав говорящего, Егор облегченно перевел дух. — Тебе что не спится-то?

— Так поспал уже, тебя вот подменить вышел. — Чугреев смачно зевнул и распрямил плечи. — Слышу — а у вас тут беседа.

— Парень вон, к нам просится.

— Возьмем! Думаю, Борисычи против не будут… да и не по пути скоро нам с ними. — Антип уселся на сундук между Вожниковым и Федькой. — Так ты, паря, говоришь — выведешь?

— Да влегкую, вот вам крест! — снова перекрестился подросток. — Хоть сейчас… нет, чуть попозже.

— А лыжи-то у тебя есть?

— Найду, где взять.

— Постой с лыжами, — быстро сказал напарнику Егор. — Слышь, Федя, я так и не понял: у хозяина лошади, сани есть?

— Можно и на лошадях! — воспрянул парень.

Радостный возглас его, однако, был на корню перебит Чугреевым:

— Нет! На лошадях не можно. Конь изрядно серебра стоит, хозяин это так не оставит, искать будет, снарядит погоню.

Федька дернулся:

— Да некого снаряжать, господине! Мужики-то все наши, холопи да закупы, в лесу, на делянке, бревна на новый частокол рубят.

— Все равно, — упрямо стоял на своем Антип. — Вот если ты, Федька, сам собой убежишь, Игнат подумает-подумает, да и махнет рукой — а и черт-то с тобой, еще со всяким дерьмом возиться! Тем более, и людей под рукой нету. Ведь так подумает, а?

— Ну, так, — с неохотой согласился парень.

— А если лошади пропадут?

— Тогда да, может и в Почугеево рвануть, ударить в набат, людей кликнуть — татьба ведь! Татьба!

— Вот видишь, Федя! — Чугреев негромко засмеялся и хлопнул парнишку по плечу. — А на будущее тебе совет — глаза завидущие обуздывай, что не унести — не бери. Понял?

— Понял, — Федька сглотнул слюну. — Так что — меня с собой берете?

Антип хмыкнул в кулак:

— Берем, берем — куды ж тебя теперя девать-то? Пойду, господ разбужу.

— Гли-ко — господ! — шепотом повторил подросток. — Неужто и господа нынче в ушкуйники подалися?

— Подалися, а что ж? Времена такие настали, Едигей половину Руси разорил, куды мелким людишкам, своеземцам, деваться? Да и боярам некоторым… ладно, ждите тут.

Скрипнула дверь. В избе, в горнице, послышались приглушенные голоса — видать, поднимались-одевались Борисовичи. Воспользовавшись этим, Федька отпросился за лыжами и «небольшой котомочкой».

— Ну что, готовы?

Ага. Похоже, снарядились.

— Я, Иван Борисыч, всегда готов, как пионер когда-то, — бодро отрапортовал молодой человек. — Федьку-то, местного, берем?

— Берем, берем, путь укажет… — Иван Борисович неожиданно смущенно крякнул: — Экх… Негоже, конечно, чужих холопей сманивать, ну да Бог простит. Тем более, парень-то предупредил все же о хозяине своем, злыдне. Где он сам-то?

— Кто, злыдень?

— Да не злыдень, Егорша, парень. Как его — Федька, что ли?

Федька оказался тут как тут — ждал на крылечке, потом, как все вышли, тихонько поманил, зашагал первым. Шли по заднему двору, вдоль амбара, мимо овина, конюшни, коровника. Тут парнишка остановился:

— Он-вот, лествица. Подымем, да…

Егор с Антипом помогли поднять из снега массивную тяжелую лестницу, прислонили к коровнику, по очереди забрались на крышу… И тут залаял, заблажил пес!

— Тихо, Карнаух, тихо! — выругавшись, Федька быстренько спустился обратно во двор. — Тихо, Карнуша, свои. На вот тебе косточку… Ешь.

Лай тут же стих. Слышно было, как звякнула цепь, затем донеслось довольное урчание.

— Кушай, Карнаух, кушай.

Еле слышный свист. И вот уже Федька снова на крыше:

— Теперь туда, к частоколу. Лествицу перекинем и…

Лестницу едва затащили, хорошо, Борисычи — мужики дюжие — помогли. Крякнули, поднатужились, перекинули на частокол — так и выбрались, бросив сперва лыжи. Спрыгнули в сугроб, приземлились мягко, слава Богу, ногу никто не подвернул, только Федька ушибся малость, застонал.

Егор настороженно оглянулся:

— Что случилось?

— Досадился чуток. Ничо, идти можно.

— Тогда пошли.

Встав на лыжи, беглецы направились к реке. Шли уверенно, быстро — проводник нынче был местный, надежный и шпарил так, что Вожников едва за ним поспевал.

— Да не беги ты так! Сам же сказал — погони не будет.

— Не будет, то так, господине, — оглянувшись, согласился подросток. — Одначе ж все ж хочется ноги поскорей унести.

— Вижу, достал тебя твой опекун. Эх, был бы на дворе двадцать первый век — в полицию б на него накатал телегу!

— Телегу? Не! Сейчас на санях токмо. Аль вот — на лыжах.

— Тьфу ты, Господи.

Егор не знал, как и отреагировать — вроде как посмеялся парнишка, однако на шутку то не похоже, больно уж голос серьезен, да.

Ух, как они все погнали, лыжники чертовы! Вожников все пытался нагнать Федьку — да тот так летел, словно на крыльях, лишь бы от усадьбы Игната Голубеева подальше. Видать, достал своеземец…

— Эй, Федька… обожди.

Куда там. Неслись, черти средневековые. Ох, дать бы вам всем в морду, что ли? Может, легче бы стало на душе? А что? Ивану Борисычу — апперкот в челюсть, Даниле, братцу его — хук слева, Антипу — по печени, Федьке… Не, Федьке никуда не надо — негоже боксеру детей бить.

Конец ознакомительного фрагмента.