Сотник. Не властью единой

Андрей Посняков, 2022

После возвращения из Царьграда Михайлу-сотника ожидает новая напасть: по ложному доносу его подозревают в предательстве интересов Мстислава Владимировича, главного князя Руси. Через турово-пинского князя Мише настойчиво предлагают срочно явиться в Киев для объяснений. Однако Михайла получает сведения о том, что до Киева его не довезут – убьют куда раньше. И что против его самого и его людей готовится военная провокация с последующим захватом всего Погорынья. Ехать нельзя, и не ехать тоже нельзя. Сотник принимает решение ехать и… не доехать. Он намерен тайно вернуться, найти и обезвредить врагов, обезопасить свою землю и восстановить свое доброе имя. Однако враги изворотливы и хитры. Их множество, и за ними – какая-то тайная сила…

© Евгений Красницкий, 2022

© Андрей Посняков, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

ЦИКЛ Евгения Красницкого

ОТРОК

Внук сотника

Бешеный лис

Покоренная сила

Перелом

Ближний круг

Женское оружие

Стезя и место

Бабы строем не воюют

Богам — божье, людям — людское

СОТНИК

Беру все на себя

Уроки Великой Волхвы

Так не строят!

Позиционные игры

Не по чину

Кузнечик

В ответе за всех

Не властью единой

Глава 1

Ратное, июль 1128 г.

На заливном лугу у Горыни-реки лениво паслись коровы. Черные, с белыми пятнами, пегие, рыжие — разные. У каждой на шее колокольчик — ботало. Вроде бы все боталы одинаковы, в одной кузне у дядьки Лавра деланы, однако — по-разному звучат. Хозяйки их на слух различают: под вечер ведут пастухи стадо, мычат коровушки, колокольчики звенят — и каждая хозяйка буренку свою отличает по звуку, выбегает — встречать. У кого две коровки, у кого — дюжина, у иных богатеев и полсорока — целое стадо! А есть и такие, у кого только одна. Бедолаги, чего уж. И все же недаром сказано: коровушка богатств не прибавит, но и с голоду помереть не даст. Молоко, творог, сметанка… А если кроме коровы еще и куры, и утки есть, да еще жито-хлебушек ежели уродится — то и совсем милое дело!

— Да, жито — это славно, — щурясь от яркого солнышка, лениво потянулся тощий белоголовый парнишка — пастушок. Звали его Белян, а напарника — Хвалом. Только Хвал на волос темненьким был, и не тощим, а этак вот, в теле, по малому детству даже жирнягой кликали, и детство то недалече осталось, обоим пастушкам едва минуло по десяти лет. Для серьезных дел еще маловаты, а вот стадо пасти — самый раз. Не то, конечно, стадо, что на ближних лугах — те коровенки людей нарочитых, лучших — тех взрослые пастухи пасут, знающие да умелые… А вот это вот, на дальнем лужку, — это уж с бору по сосенке собрано беднотой, и не за деньги пастушата трудятся — за еду. И то — славно!

— Да уж, не худо, что хлебушек уродился, — погладив желтую, с подпалинами, собаку, важно согласился Хвал. — А ведь, помнишь, по осени-то не хотели сажать? Тетка Брячислава громче всех верещала: что за озимые такие, я сама хозяйка — что хочу, то и сажаю. А уж по осени-то — ни в жисть! Ты почто ржешь-то?

— Да так… Больно здорово ты тетку Брячиславу изображаешь! Похоже, ага…

Посмеявшись, Белян тоже погладил собаку:

— Горой, Гороюшка… хороши-ий… у-у-у…

Не молод уж был пес, прямо сказать — старенький. Да где ж бедным-то пастушатам хорошую-то собаку взять?

— А теперича — эвон! — ухмыльнулся Хвал. — Кто эти самые озимые посадил, как Михайло-боярич советовал, тот уже и с хлебушком! А остальные лебеду жрут. Как тетка Брячислава.

— Не-е, — Белян шмыгнул носом. — Тетка Брячислава лебеду жрать не станет. Есть у нее припасы-то. Да телку стельную недавно купила… Двух!

— Так второй-то — нетель!

— Все равно. Не с молоком, так с мясом, ага… — искоса глянув на стадо — всего-то коровенок с дюжину, — Белян сглотнул слюну. — А вот, друже, хорошо бы нам в Михайлов городок, а? К бояричу в младшую стражу. Уж мы бы тогда…

— Рановато еще, — махнул рукой Хвал. — Малы, скажут. Да и хозяин отпустит ли?

— Меня тоже навряд ли…

— От, то-то и оно! Кому воевати, а кому вона — коровенок пасти.

— Ну, тоже дело. Зато не голодаем!

Таких вот отроков, как Хвал с Беляном, хватало в Ратном да и по всему Погорынью после знаменитого мора, случившегося не так и давно. Иные семьи полностью вымерли, да что там семьи — целые селения, та же Нинеина весь, от которой и людишек-то осталось — раз-два и обчелся. Это если саму колдунью Нинею считать и Красаву, девчонку-волхвицу. Приблуды — так вот таких, как Хвал-Белян, — обзывали. Своей семьи нет — померли все, — вот к дальней родне и прибились, а уж у тех-то не забалуешь — горбатиться будешь от зари до зари.

— Говорят, в землях Журавля-боярина тоже по осени озимые сеять собрались, — задумчиво промолвил Белян. — Слышь, Хвале! А мы с ними друзья или нет?

— Да пес их знает, — Хвал пожал плечами. — Боярин у них сгинул, кто там посейчас за главного — бог весть. Да они и сами не ведают — кто им друг, а кто враг. Лешаки еще эти… Подползут — не увидишь, вот уж умеют ховаться. Слыхал, Ждан из младшей стражи сказывал — мол, от лешаков этих всего ждать можно. Одни старосте своему служат, а иные — бог знает кому…

Подул легкий ветерок, от реки потянуло прохладой.

До того кротко дремавший пес вдруг встрепенулся, потянул носом воздух. Не залаял, правда, но — забеспокоился.

— Эй, Горойко! Ты что? Унюхал чего?

— Да, верно, дичь в камышах почуял! Тю, тю, Горой… Эх, и жарит, — Белян вытер со лба пот. — Может, купнемся?

— На стремнине-то? Так в омут живо затянет. Да и Вирея, деда Коряги телка — та еще! Сам знаешь — не доглядишь, живо к болоту сбежит, там и сгинет. Кого потом плетьми? Нас! С Коряги станется. Да и — единственная коровеха, да…

— Трусоват ты, Хвале! Ну, как хочешь, а я побегу…

Отрок живо стянул с себя рубаху…

И тут вновь вскинулся пес! На этот раз залаял, ощерился да с грозным рыком ринулся к речке — видать, и впрямь почуял кого-то чужого…

— Горой! Горой-ко!

Переглянувшись, ребята пустились следом. Первым — Белян, напарничек же его поотстал, замешкался… да и не больно-то любил бегать.

Обогнув заросли малины, мальчик выскочил почти к самой реке, как вдруг… Словно бы сама земля вздыбилась! Впереди, в десятке шагов поднялся, вскинулся, не хуже Гороя, травяной ком! И руки у него оказались, и ноги, и голова… И все это в траве, в ромашках и в васильках даже!

Хоп! Что-то прошелестело — Горой, словно нарвался на какую-то невидимую преграду, вдруг заскулил и упал на передние лапы, а затем и вообще повалился на бок… Неведомое травяное чудовище тут же затянуло на шее собаки аркан!

Вот тут-то Белян все и понял. Обернулся, закричал:

— Лешак! Хвале, бежи-им!

Резко повернув, отрок бросился к малиннику, от него же сразу к реке. Хвал же побежал — уж как мог — к болотине, уж пастушки-то ведали там тайные тропы! Куда там лешакам. Лишь бы добежать…

Не глядя по сторонам, Белян с разбега бросился в воду, поплыл… Знал — там, на той стороне, — сенокосы, полно людей, да и стража… Там — свои. Там и…

Лешак между тем тоже спустился к реке. Кажется, не особо и поспешал — но вышло так, что добрался быстро. В воду не нырнул, как Белян, с брызгами, а словно бы стек, тихо и незаметно. Нырнул и… так и не вынырнул! Во всяком случае, отрок, обернувшись, никого не увидел.

Значит — лешак за Хвалом погнался! Эх, Хвале, Хвале…

Только так подумал Белян, как вдруг кто-то схватил его за ноги! Схватил, потащил вниз неумолимо и быстро. Мальчишка и вскрикнуть не успел. Вот только что был, плыл — и нет его…

Выбравшись из воды, лешак тут же зашагал к болоту. Тоже вот так, вроде бы и не бегом — а быстро! К одежке его — к рубахе, штанам, к круглой суконной шапке, похожей на нурманский шлем, — были пришиты зеленые и бурые ленточки, в шапку же вставлены трава да цветки разные. Так вот спрячется на лугу — в двух шагах не увидишь. Одно слово — лешак.

Хвал уже подходил к твердому берегу, уже и совсем немного осталось. Выдохнув, паренек обернулся — уж теперь-то никто чужой не догонит. Обернулся… Какое-то чудище — леший? — махнуло рукой…

Что-то блеснуло… и острое стальное лезвие пронзило грудь, разрубив сердце… Нелепо взмахнув руками, Хвал рухнул в трясину…

Проследив за ним взглядом, лешак вернулся к стаду. Подобрав валявшийся под кустами кнут, щелкнул, погнал коровенок к болоту. Тягучая глубокая топь, с виду же — зелененькая такая лужайка, и трава там, верно, сочная-сочная, вкусная-вкусная… Коровенки-то туда, почитай, сами и пошли…

Про собаку убитую тоже не забыл лешак — подхватил, бросил в болото… Где уже бились, стараясь выбраться, захваченные гиблой трясиной буренки! Бились и жалобно мычали.

На покосе нынче было людно. Не так, конечно, как до лихоманки, до мора, бывало, но все же… Середина лета выдалась жаркой, но с дождиками — трава вымахала по пояс, коси — не хочу! Вот и косили, заготавливали сено на зиму, на две общины. Все молодежь. С одной деревни парни и девушки, и с другой. Любили молодые покосы, там и работа, там и любовь складывалась — пару себе подбирали. Потому и наряжались на покос соответственно — просто, но нарядно, никто не хотел замарашкой-неряхой выглядеть!

С утра на покосе — вся молодежь! Кто косит, кто граблями сено ворошит, кто стога мечет — всем дело есть. С чужими-то девками работать весело! Чай, не свои — сестры да прочие близкие родичи. Тут каждый покрасоваться рад! Тут и песни, и шутки, и смех… А потом можно и выкупаться сбегать… С девками-то чужими на речку… Ночевать в шалашах… А уж по осени засылать и сватов!

— А ну, раззудись! Щас метну… Ловите!

— Ох, и ловок ты, паря!

— Так а вы думали! Мы, Ратные, — парни хваткие. Вот как тебя посейчас схвачу, голубица!

— Ой, схвати, схвати! Поймай сначала.

— А вот и поймаю! Догоню!

Невдалеке, у рябиновой рощицы, звонко ударил подвешенный к ветке колоколец. Однако обед! Обедали всяк по-разному. На иных покосах — каждый со своей едой приходил, здесь же — нанимали повара, верней сказать — повариху. Все продукты — ей, ну и рыбки ежели кто вечером наловит…

— Обед у них! — услыхав донесшийся звон, улыбнулся стражник. Несмотря на жару — в короткой серебристой кольчужице, с самострелом, с мечом, еще и короткое копье — рогатина к березе прислонена. Листовидный наконечник, толстое древко из ясеня — такое копье и метать можно, и медведя брать.

Правда, судя по стражнику, на медведя ему еще рановато было — слишком уж юн, безусый и по виду — шалопай! Веснушки, рыжие непокорные вихры — шлем с подшлемником валялся рядом, в траве, — щербатая улыбка — одного из передних зубов у парнишки-то не хватало, видать, в драке выбили… Хотя не-ет… не в драке, напарник — стражей-то было двое — это прекрасно знал. Тоже — тот еще напарничек, пожалуй, даже помладше рыжего. Такой же тощий, волосы — как солома, к тому ж суетлив безмерно, словно в детстве ежа проглотил. Вот и сейчас без нужды суетился — то снимет шлем, то наденет, то погладит арбалет, потом вдруг спохватится — пощупает мешочек с болтами-стрелами — на месте ли?

— Хорошо сейчас на покосе, а, Велька?

— Не Велька, а урядник Велимудр, — важно отозвался рыжий.

— Так я и говорю ж!

— Нет! Ты, Глузд, не так все говоришь, а с подвохом.

— Я? С подвохом? — Глузд суетливо замахал руками: — Да ни в жисть!

— Вот зачем, скажи, нас с тобой в один караул поставили? — рыжий Велимудр-Велька важно надул губы.

— Так то десятник…

— Верно, десятник, — Велимудр сделался еще важнее, по крайней мере — в собственных глазах, синих, как лесное озеро. — А почему? Чтоб я на тебя влиял! Это Михайлы-боярича придумка!

— Сотника? — хлопнул глазами Глузд. — Слышь, Вель… Велимудр… А правда вы с бояричем в Царьграде много повоевали?

— Было дело, — рыжий пригладил вихры. — Так ведь не я один. И Ермил, дружок мой, там был, и много кто из наших еще. Даже сестрица моя беспутная — Горька.

— Та, что тебе — зуб?

— Она-а… Замужем теперь, за гостем торговым из Ладоги.

— Ладога? А где это? Там же, где и Царьград?

— Ну… маленько в другую сторону.

— А Царьград красивый, большой? — не отставал Глузд.

А Велька и рад — ишь, как слушает!

— Большой — да. Как десять Туровов. А насчет красоты, тут уж — кому как. Мне так на приволье лучше. Эвон, глянь-ко кругом — река, озера, лес, луга вон, поля, покосы… Красота и есть! А в Царьграде — одни камни.

— Что значит одни камни?

— Дома все из камня, стены, улицы — тож.

— И улицы даже? Ну, дела-а!

— Та-ак! — водрузив на голову шлем, вдруг спохватился Велька. — Ты что это на посту болтаешь, унот Глузд? Устав гарнизонной и караульной службы забыл? Часовому запрещается… А ну, как дальше?

— Э-э-э…

Вообще-то, унот Глузд был парнишка умный… правда, ленился иногда, особенно в тех делах, которые требуют внимания и усидчивости.

— Вот! — хмыкнув, юный урядник Велимудр наставительно поднял вверх большой палец… да так и замер, увидев вдалеке какую-то дымку.

Пост младшей стражи, где сейчас несли службу ребята, располагался на поросшей редколесьем круче, спускавшейся к самой реке, и таким уж дальним не считался. Впрочем, как и ближним тоже. Участок считался спокойным, граничил с землями боярина Журавля. Боярин хоть и сгинул, однако отношения с тамошней властью оставались вполне добрососедскими, и пакостей от «журавлей» никто в Ратном не ждал…

— Вон-вон, смотри! — урядник показал рукою. — Костер, что ли, на покосе жгут? Во дурачины-то! Вот что, друже Глузд, а сбегай-ка…

— Не, на костер не похоже, — невежливо перебил унот. — Вон, дыму-то уже… Может, поджог?

— Да кому там поджигать… Хотя… Оставайся здесь, а я сам смотаюсь, гляну.

Оставив рогатину и щит, Велька перекинул за спину арбалет и опрометью помчался к покосу. Про шлем, конечно, забыл, только кудри рыжие колыхались.

Бежать было недолго, урядник и устать не успел… А пламя-то уже та-ак разгорелось! Казалось, все поле горит, весь луг, весь покос!

Косари уже спохватились, а как же! Тушили вовсю — таскали шапками воду, пытались сбить пламя одежкою… Да что уж там было спасать! Недаром пословица — горит, как сухая солома. Вот и горело…

— Пожню, пожню поливайте! — подбежав, распорядился Велька. — Эх, что ж у вас тут…

Провозившись с полчаса, пожар все же потушили. Сгорела пара стогов да разложенное для просушки сено…

— Похоже, отсюда и вспыхнуло, — Велимудр задумчиво склонился над гарью. — Вон, как выгорело-то, ага. Тут и полыхнуло. А потом пламя к стогам побежало… Не спохватились бы вовремя — сгорело бы все!

— Так оно и так — немало, — из собравшейся на пожар толпы молодежи вперед вышла худощавая девушка, светлоглазая, волосы цвета солнца и ржи заплетены в тугую косу.

— Звеня, ты? — узнав, обрадовался Велимудр. — То-то я и смотрю — знакомая.

Еще б не знакомая. Звеня, Звенислава (Елена в крещении) была одной из тех похищенных девушек, за которыми как раз и хаживали в Царьград ратнинский сотник Михайла Лисовин и его люди, в том числе и Велимудр-Велька. Выручили тогда дев, не всех, правда. И некоторых своих потеряли.

Звенислава тогда показала себя девушкой смелой и мудрой, именно она оставляла на всем пути условные знаки — то височное кольцо на ладейной стоянке, то надпись «Ратное». Умная — что уж тут скажешь, да. Из небогатой семьи… даже лучше сказать — из бедной. Смерды. Батюшка в лихоманку помер, «большаком» и остался один старый Коряга, дед — сто лет в обед, хозяйствовать в таком вот семействе особо некому, хорошо хоть община поддерживала, а так бы… Смерды-то смерды, но из тех смердов, которым до обельных холопов — один маленький шаг!^[1]

Хотя при такой-то жизни и в холопы пойдешь! Вон, Звениславу взять — лет пятнадцать уже, а замуж никто не зовет, хотя парни-то хороводятся. Девка-то красивая… однако — бедная, из тех, кто голь-шмоль и без приданого никому не нужна! Разве что так… полюби́ться… Не так давно, на Ивана Купалу, так многие парни с ней… Правда, до чего уж там дело дошло — неизвестно. Однако если б до чего и дошло, так парни бы и не выдержали, расхвастались бы уже, раззвонили… Тьфу, хуже баб!

— Ты что плюешься-то, Веля?

— Так… Думаю, отчего загорелось-то? Может, костры жгли?

— Костры жгли, да, — тут подошли и парни. — Ночью. Однако все потушили — понимаем, не дурни! Да и на стерне-то не жгли, на бережку…

— На бережку! — передразнил урядник. — Угольки-то, видно, остались, шаяли. А утром ветерок раздул — вот и…

— Тихо! — Звенислава вдруг насторожилась, прислушалась, а следом за ней — и все. — Что это, слышите?

— Будто стонет кто…

— Да нет же! Это ж коровки наши мычат… Да громко как, жалобно! Что, не слышите, что ль? Оглохли?

— Да, — согласно кивнула некрасивая мосластая девица с вытянутым плоским лицом. — Там наш выпас.

— Бежим! — ахнула Звеня. — Вдруг да там что?

Она и побежала, не дождалась ответа. Рванула так, что попробуй угонись — только коса по спине билась! Ну и с полдюжины человек тут же сорвались за ней. Верно, те, у кого коровки…

Подумав, Велька почесал голову и, махнув рукой, побежал следом. Сказать по правде, Звенька ему глянулась. Вот только с приданым как быть? Сам голь-шмоль, и невеста такая же будет. Да и не отдаст ее дед Коряга. Скорее, продаст какому-нибудь богатому купцу — в холопки, или отдаст в закупы… Эх, Звенька-Звенька! Предлагал тебе Михайла-сотник — в школу девичью, к мудрым наставницам в Михайлов городок. Глядишь, что бы и вышло. Не согласилась! Горда больно. Да и семейство-то кому кормить — деду? А там — мал-мала… Хорошо, коровенка…

Бежали напрямки — через излучину, через реку. Звенислава, не раздеваясь, так с разбегу в реку и бросилась, переплыла, дальше побеждала — мокрая. Остальные — такие же… Хозяева коровенок… стада…

Велька по пути замешкался — покуда кольчугу снимал, — когда подбежал к болотине, уже все в голос выли, утонувших своих коровушек поминали!

— Ой, Белка, Бедушка-а-а…

— Буренушка…

— Рогатинка моя… Да как же мы теперь без тебя будем?

— Виреюшка-а-а-а…

От всего стада осталось три коровенки. Точно — не Звениславы, та убивалась в голос…

— А ну, цыц! — громко приказал Велимудр. — Говорю, прекратили выть, живо! Надо тут все осмотреть…

Важно говорил отрок, да и держал себя соответствующе — деловито и строго. Нынче он был не просто рыжий Велька, а урядник младшей стражи Велимудр — полномочный представитель власти! Именно таким мудреным словом объяснял господин сотник. И еще говорил умное — «делегирование полномочий». Велька запомнил — умней не скажешь!

— Ты почто тут разорался-то, а? — неожиданно наехала на рыжего та самая мосластая девка с вытянутым лицом. — По какому такому праву?

— По праву доверенной мне власти! — отрок грозно сверкнул очами. — Вы меня тут многие знаете… Но сейчас с вами говорит урядник Велимудр! Так, как если бы это был сам сотник… и воевода! Приказываю… все здесь внимательно осмотреть. Внимание обращать на каждую мелочь… Да, пастухи где? Они хоть были или тут у вас так, на вольном выпасе?

Рыжий окинул всех таким взглядом, что даже плосколицая дева стушевалась, за паренька какого-то спряталась.

— Были у нас пастухи, Вель, — несколько придя в себя, перестала рыдать Звенислава. — Отроков двое, небольшеньких. Хвал с Беляном. И собака с ними — Горой.

— Ой, тот еще псинище! — невесело хохотнула плосколицая. — Он, Звеня, еще и постарше твоего деда будет, ага.

— Так, где они все? — спокойно осведомился урядник. — Пастухи эти где? Собака?

— Так, верно, испугались, что за стадом не уследили. И — в бега! — вслух предположила Звенислава.

— Ну да, так и есть, — плосколицая высунулась и закивала. — Хвал — он тот еще соня. Задремали, вот коровки-то к болотине и ушли. А с Гороя какой толк?

— Так что же они его, с собой забрали? Горой, Горой! Эй!

Велимудр громко позвал собаку и, не услыхав лая, махнул рукой:

— Вижу, не дозовешься. Ладно, приступаем к осмотру. В одну шеренгу… становись!

— Куда становись? — захлопала глазами Звеня.

— Ах, — урядник отмахнулся и смилостивился. — Забыл, вы ж не из стражи. А то бы знали! В линию вот так выстройтесь… ага… Теперь вот что. Идем от болота к пастбищу. Внимательно все смотрим. Увидите что — немедленно докладайте мне. Ясно?

— Угу…

— Не угу, а — так точно! Вперед.

Выстроив пять девчонок и двух парней цепью, урядник и сам встал на левом фланге, буравя взглядом траву и кустарники. Какое-то время все сосредоточенно сопели, неспешно продвигаясь к пастбищу… а уже от него пошли к речке… И вот тут-то уже и обнаружили кое-что.

— Ой, рубаха! — Звенислава подняла серенькую сермяжку. — Это точно — пастушонка.

— Беляна это сермяжица, — глянув на рубаху, подтвердила плосколицая… звали ее, кстати, Добровоя, или попросту — Войка.

Умная, кстати, дева — Велимудр для себя отметил. Умная и упорная. Не очень-то красивая, правда, судя по лицу — явно в родне степняки были.

— Как раз на него рубаха-то… на Беляна. На Хвала не налезет, мала.

— Хорошо, — задумчиво покивал рыжий. — И зачем он ее снял? А не на речку ли побежал? Искупаться. Жара-то… А ну, пошли, глянем…

Войдя по колено в воду, урядник остановился — задумался. Ребята тоже встали — ждали, чегой-то надумает?

— А теченье-то здесь ого-го! — поцокав языком, Велимудр потрогал воду рукою. — И водица — не парное молоко. Вполне могло ноги свести. Там у нас что — излучина? Вот и поглядим. Может, чего и вынесло?

Мертвое тело пастушонка обнаружила Войка. Ойкнула, закрестилась, позвала остальных.

Выброшенный течением труп застрял меж камнями. Из одежки — одни порты…

— Ну, да — его рубаха…

Мертвеца быстро осмотрели, но ничего подозрительного не обнаружили. Ни ран, никаких видимых повреждений, только что лицо — одутловато-синюшное. Ну, так и понятно же — захлебнулся. Ногу свело да затянуло стремниною в омуток.

— Воя… Он как, хорошо плавал?

— Да не знаю я. Не приглядывалась. Верно, как все.

— А вы что скажете?

Ребята — и парни, и девушки — дружно пожали плечами.

— Как он плавал и как жил, надо деревенскую мелкоту спросить, — покусав губы, Звенислава высказала очень здравую мысль. Так ведь правда и есть — кому из подростков есть дело до десятилетних? До всякой этой мелочи-скелочи… Никому. Неинтересно просто. — Обязательно спросим! — покивал Велимудр. — Молодец, Звеня. Ну, что? Обратно к болоту пойдем? Еще разок все посмотрим.

Если и побывали тут чужаки, то… Искать следы на мятой траве, после того как там прошло стадо… Ну-ну! Много отыщете.

— Ой, ромашка… — наклонившись, Звенислава подобрала сорванный кем-то цветок. Несколько лепестков оказалось оторвано, верно, пастушки гадали. На суженую? Бог весть… Вряд ли — возраст уж больно юн. Хотя… Самой погадать, что ли? Было бы, на кого…

— Там вон малинник примят, — обратила внимание Добровоя. — Верно, бежал кто-то…

— Так Белян и бежал. К речке.

— А зачем ему малинник мять? Ягод поесть захотелось? Хм… ну, может, и так…

Девушка сорвала с куста блекло-красную ягоду, пожевала и выплюнула:

— Тьфу! Недозрелая…

Так же вот, шеренгой, зашагали дальше к болоту.

— Какая-то телка могла туда забрести, — вслух предположил рыжий. — Пастушонок… как его?

— Хвал.

— Да, Хвал… Хвал заметил — побежал… да и сгинул в трясине! Пока второй купался… на голову свою.

Покачав головой, Звенька сверкнула глазами:

— Ой-ой-ой! Не больно ли подозрительно? Оба пастушка — и сгинули. Один в реке, другой — в трясине. Собака еще куда-то пропала…

— Так, может, и собака — в трясине? — снова предположил Велимудр.

Войка скептически скривилась:

— Ага! Как же! Так собака в трясину-то и пойдет! Разве что — за кем-то…

— Так за коровой же! Ну, или за Хвалом.

— И все ж подозрительно, чтоб собака…

* * *

Вечером, после караула, оба часовых — урядник Велимудр и унот Глузд — докладывали обо всем господину сотнику. Вернее, говорил-то один Велька, его напарнику по данному вопросу сказать было нечего.

— Ладно, Глузд, ступай. А ты, Вель, останься. С тобой мы еще договорим. Да ты садись, не стой уже.

Ратнинский сотник Михайла-боярич заслушивал часового у себя в замке, в Михайловом городке, где все было сделано так, как сотник того хотел, чтоб было красиво, удобно и вместе с тем величественно.

Задумал все Миша, а воплотил в жизнь — старшина плотницкой артели Кондратий Епифанович по прозвищу Сучок, мастер от Бога, вместе с помощником, родным своим племянником Питиримом (в просторечии — Пимкой, или просто — Швырком). Они вот с артельщиками-плотниками и выстроили здания для управления в Михайловом городке, а по сути — на выселках, в воинском лагере младшей стражи. Собственно, так выселки и прозвали, еще в те, не столь уж и далекие времена, когда парень не был сотником, однако уже имел невиданный для подростка авторитет. Нынче же, с Мишиной подачи, считалось, что «сей малый городок назван в честь тезоименитства духовного пастыря нашего иеромонаха Михаила, в успении вошедшего в сонм праведников, стоящих пред Горним Престолом».

«Хоромы» вышли ничуть не хуже боярских, а может, даже и княжеских. Строили хорошо, с размахом, чтобы можно было совет созвать, пир устроить, да еще было где писарей посадить, и казну держать, и с возвышенного места приказы объявлять. С высокого, почти что княжеского, крыльца. Так и задумано было — на крыльце сразу видно бывает, кто из бояр к князю ближе, а кто дальше. Когда князь по каким-то торжественным случаям на крыльце восседает, то бояре на ступенях стоят — ближние повыше, остальные пониже.

В сенях устроили большие окна, не только для света, но и для воздуха, иначе на пиру так надышат, что в волоковые окошки этакий дух не пролезет! На ночь и в непогоду окна закрывались ставнями. В сенях располагалась «прихожая», а следом — горница сотника, так сказать — рабочее место для всяких «бюрократных дел», с коими Михайла управлялся не один, а с целым «взводом» писцов во главе со старшим — Ильей, дальним своим родственником.

Все кругом блестело чистотой и казенным комфортом: выскобленный до белизны пол, покрытый четырехугольным светло-серым войлоком с красными узорами. Бревна сруба скрывали гладко струганные доски светлого дерева, дощатый потолок был тщательно выбелен, правда, местами прокоптился уже от свечей, однако все равно в парадных сенях было непривычно светло.

Посередине, прямо на войлоке, стоял длинный стол, накрытый белой льняной скатертью, а вокруг стола — двенадцать резных полукресел из ясеня и граба. На стеллажах виднелась парадная, раскрашенная под хохлому посуда.

На столе, между двумя пятисвечниками, имелся поднос, тоже раскрашенный под хохлому, на котором стоял кувшин с квасом и лежал небольшой ковшик. Все это придавало помещению яркий, праздничный вид, а отсутствие стоящих вдоль стен лавок и сундуков добавляло простора… чем Миша и пользовался: любил, когда думал, — ходить. Сейчас, впрочем, не ходил — уселся в кресло, усадив пред собой Вельку.

— Ну, давай-ка еще разок… Еще раз тебя выслушаю — может, что-то новое уловлю, так оно частенько случается, — сотник усмехнулся и тут же похвалил: — Что быстро все организовал — молодец! А вот за покос хвалить не стану — осмотр кое-как провел.

— Так ведь, господин сотник! — огорченно подскочил Велимудр. — Мы ж сразу, как коров услышали, — на пастбище побегли. А там — пастушонок мертвый…

— Ладно, ладно, не дергайся… Квасу вот испей… Вкусен, квасок-то! Особенно — в такую-то жару… Побегли они… Ишь ты… Значит, думаешь, второй пастушок от страха в лесу спрятался?

— Или в трясину попал!

— Или — в трясину… Собаки вот нет — да, — Миша потянулся к кувшину. — Значит, и впрямь — в болоте… Ладно. Завтра поутру заново все поглядим, на свежую голову… Ну, как квас?

— Вкусен, господин сотник.

— То-то! Говоришь, о пастушатах мелочь лучше расспросить? Молодец, сообразил.

— То не я, — отрок неожиданно сконфузился. — То девы подсказали.

— Что еще за девы?

— Звенислава… ну, та самая… И еще — Добровоя с выселок. Она тоже умная. Только страшная!

— Что? Что ты сказал? Страшная? — Михайла захохотал в голос. — Запомни, умник. Не бывает страшных дев. Бывает мало… Впрочем, рано тебе еще о спиртном.

Хмыкнув, сотник поднялся на ноги и подошел к окну. Уж, конечно, уряднику Велимудру, коему едва-едва пошло четырнадцатое лето, о спиртном еще думать рано. Как и самому Мише, коему не так и давно стукнуло семнадцать… Хоть он и выглядел старше своих лет. Зеленые, как у матушки, боярыни Анны Павловны, глаза смотрели жестко, цепко, создавая образ весьма недоверчивого и хмурого парня, чему способствовал и раздвоенный ямочкой упрямый подбородок… как у покойного отца. Губы, правда, еще остались почти что детскими, пухлыми, зато растительность на лице полезла уже давно. Светлая небольшая бородка, усы… мозоли на нижней челюсти, натертые подбородочным ремнем из-за постоянного ношения шлема. И еще — мозоли, набитые упражнениями на костяшках пальцев. Вечные синяки и царапины, постоянный, несмотря на ежедневные купания, запах пота, въевшийся в войлочный поддоспешник…

Семнадцать лет… Это здесь — семнадцать, этому, так сказать, телу… Впрочем, не только телу — тут имел место быть симбиоз. Средневековый мальчишка из села Ратного — и вполне себе матерый мужчина, управленец из высших слоев, бывший депутат Госдумы (и много кто еще) Михаил Андреевич Ратников из города Санкт-Петербурга, перемещенный силой науки в тело юного отрока. Раньше это как-то напрягало (не только других, но и самого Михаила) — уж слишком мудро рассуждал и действовал двенадцати-тринадцатилетний пацан, ну, а теперь, когда семнадцать, а по виду — и все двадцать, уже не так напрягает, чего ж…

Что и говорить, адаптация прошла успешно, однако ж с тех самых — первых — пор появилась у Михайлы привычка к внутренним монологам или диалогам с язвительным Михаилом Андреевичем, иронично обращающимся к Мишке «сэр Майкл». Зачастую Мишка легко побеждал Михаила Андреевича Ратникова, и тот на некоторое время как бы засыпал, но когда выпадала спокойная минутка, мысли, отнюдь не детские, начинали литься многоводной рекою, захватывая сознание безраздельно.

Кроме самого Миши, таким вот «перемещенным» еще был Тимка, Тимофей Кузнечик, а еще — сгинувший (скорее всего, вернувшийся обратно в свое тело и время) боярин Журавль, отец Тимки Дамир (может быть) и — тоже может быть — братец Тимофея Юрий, и поныне проживающий в землях боярина Журавля, где после исчезновения боярина стало твориться что-то не очень понятное. Кто-то что-то крутил, мутил воду — зачем? Для чего? И кто этот — «кто-то»? А может, и показалось все… К слову, Юрий прямым родичем Тимофею не был, но два боярина — Сан Саныч Журавль и Данила-мастер — были дружны с самой юности и почти никогда надолго не расставались, так что и Тимка почитал сына Журавля за старшего брата. Да их частенько так и называли промеж собой — Старший и Младший.

— Так, Велимудр! Младших в Ратном опросить! Что они о Хвале и об этом, как его…

— Белян, господин сотник!

–…о Беляне скажут. Умели ли плавать, могли ли в болоте утонуть, да и вообще — как к делу порученному относились и по жизни как? В таких вопросах все важно! Долго не тяни, в свободное от службы время — сделай.

— Могу спросить, господин сотник? — встав, Велька выпятил грудь, видать, хотел спросить что-то такое, не очень дозволенное. Не пакость, конечно, но…

— Ну, изволь — спрашивай.

— Могу себе помощников взять? — Рыжий скромно потупил взор. — Чтоб быстрее.

— Дружка своего, Ермила, попроси. Думаю, не откажет.

— Да нет, надо бы кого из Ратного… Ну, с ближних выселок хотя бы. Чтоб всю мелочь знали.

— Ага, — усмехнулся Михайла. — Небось, у тебя и на примете кто есть? Такой вот знающий…

— Да дева одна, Звенислава… Ну, которая в Царьграде…

— Помню я Звениславу — умна.

Сотник прищурился: вот, оказывается, чего этот рыжий пройдоха скромничал! Небось, понравилась девка… А что? Красивая, умная… Правда — бесприданница. Да и семейство — увы…

— Ладно, зови, коль дед Коряга ее отпустит…

— Так вы бы, господин сотник, того… Спросили бы деда!

«Нет, вы слышали, сэр Майкл? Вот уж поистине наглость — второе счастье. Прогнать его, что ли? Пущай сам с дедом сговаривается… С другой стороны, дед его пошлет, черт тот еще! А Звенислава девочка и впрямь умная. Как она тогда знаки подавала… на пути из варяг в греки. Височные кольца подкидывала — “бусины” дреговичские, весточку подавала — догоняющие на верном пути. Умная, да, но несчастливая. Дед Коряга ее в черном теле держит, ни на покос лишний раз не отпустит, ни на праздник какой. Да и вообще, как бы не продал заезжим купцам! Может ведь и продать, в своем праве — глава семейства, “большак”. Скупа на радости у Звениславы-Звеньки жизнь… Так пусть хоть немного развеется, надо ее потихоньку к общественным делам привлекать. Опять же, заступник какой-никакой появится — рыжий…»

— Ладно! Записку деду отпишу. Сам же и отнесешь!

— Слушаю, господин сотник!

Ух, как обрадовался парнишка! Как засиял, как дернулись, колыхнулись рыжие непокорные вихры!

Пойдя к полке с «хохломской» посудой, Миша протянул было руку к стопке желтоватой бумаги с собственной ратнинской мельницы, да передумал. Чай, не князю письмо, дед и берестой обойдется!

Для таких вот обыденных надобностей писцы с утра пополняли в «кабинете» запас берестяных грамот, аккуратно нарезанных острым ножом и отскобленных от лишнего слоя. Можно было их еще в кипятке подержать, ну, да сойдет и так…

Взяв бересту и писало, сотник уселся за стол…

«Игнату Коряге из рода Лисовина Михайло-сотник челом бьет…»

Схватив написанную грамотцу, Велька улетел, словно на крыльях!

Михайла же собирался сегодня проверить караулы, этак неожиданно, без всякого распорядка. Выбрать наугад два-три секрета… даже четыре можно. Полусотника Демьяна с собой взять, он, с тех пор как получил повышение по службе, готов траву с корнями рвать… Еще бы! Было ведь и без него их кого выбирать! Одначе против Демьяна никто и слова не сказал — все видели, знали, как он командовал младшей стражей, когда Миша отправился в Царьград. Так сказать — и. о. сотника. Справился ведь! Без всяких крупных косяков, мелкие — да, были, так у кого их не бывает-то?

Или не брать Демьяна? Самолично прокатиться… И не на коне, а на лодке! Парочку воинов с собой — гребцами, и так, для почтения к власти. Это ж разве дело, когда сам сотник — на веслах? Нет, не дело. Сегодня сам — на людях! — гребет, завтра — канавы роет… Какое уж тут уважение к власти?

Выйдя на крыльцо, Миша едва не споткнулся о сидевшую на ступеньках девчонку. Верно, из девичьей школы посланная кем-то из наставниц.

— Эй, девица-краса! Ты по какому делу тут?

Девушка встрепенулась, вскочила на ноги… Мосластая нескладная дылда, почти без всякого намека на грудь — такой бы в баскетбол играть. Плоское, ничего не выражающее лицо, вытянутое, словно лошадиная морда, узкие бесцветные глаза, волосы — паклей. Давно в бане не мылась? Или просто такие вот волосы и есть — ломкие, редкие. Короче, как иногда напевал-шутил наставник Тимофей: «…и ненакрашенная страшная, и накрашенная страшная». А-а-а, так вот про кого только что говорил Велька! Про Звеньку и вторую девушку… Добронегу? Доброславу? Так как-то…

— Осмелюсь доложить, господин сотник! Я тут это… по делу, ага…

— Понятно! По покосу и пастбищу. Ты, верно, Доброслава?

Девчонка потупилась:

— Добровоя я. Иные Воей кличут.

Воя! Хм… Какой вид, такое и прозвище.

Девка говорила басом, горбилась, а руки — не знала, куда девать. Вся одежка — длинная рубаха, девичья запона — что-то типа покрывала с отверстием для головы, выглядела на Вое, как на вешалке. Хотя вроде все добротное, с красной вышивкой оберегом по вороту и рукавам и подолу, а все же… Несуразность какая-то! Однако именно такие вот «вешалки» в модных домах Милана и Парижа — нарасхват! Именно они по подиумам и ходят.

«Так что, сэр Майкл, на вкус да цвет товарищей нет! Зря тебе девка не глянулась. Да-да. Именно дева — незамужняя, о чем красноречиво свидетельствовала та же запона, и невзрачная — паклей — коса безо всякой ленты. Была бы лента — все бы знали, девушка замуж собралась, можно сказать — помолвлена. У замужней же женщины — хоть и в четырнадцать лет — две косы! Да и платок, или широкая лента с бисером. У этой вот тоже лента, узорчатая, голубая… Вроде и красиво, а все как-то не то! С другой стороны, можно ведь сказать не дылда, а — статная! Хорошее же слово, да…»

— Воя, говоришь? Ты там, на покосах, все знаешь?

— И на покосах, и на дальнем пастбище, господин.

— Молодец! Сейчас с тобой туда и отправимся. Покажешь, а по пути — расскажешь.

Девчонка в ответ закивала, бесцветная коса ее дернулась, словно хвост мокрой собаки, забилась по мосластым плечам.

— Ты сама-то чьих будешь? — поманив пальцем попавшегося на глаза десятника, Миша вновь посмотрел на девушку.

— Унятины мы, — прогнусавила-пробасила Воя. — Унята — так большака зовут. Мы в Ратном живем, у околицы.

— Это такой большой дом, с садом?

— Еще птичник у нас, два хлева, конюшня…

Еще не так и давно половина домов в Ратном не имела печных труб и топилась по-черному. Многие даже имели земляные полы, и, входя в них, приходилось не подниматься на крыльцо, а спускаться на три-четыре ступеньки вниз, так как эти дома — а скорее, полуземлянки, — по старинному обычаю, были почти на треть заглублены в землю.

Окошки в домах служили скорее для вентиляции, чем для освещения, и либо затягивались бычьим пузырем, либо просто задвигались дощечкой.

За последнее время, правда, в Ратном много чего появилось, в том числе — и роскошные, по здешним меркам, дома! В одном из таких как раз и жила Добровоя, девушка, похоже, далеко не бедная. А чего ж тогда на общем покосе? Так они все на покосе! С каждого двора — по одному, по двое… Богатые, бедные — все равно.

Унятины, Унятины… А!

Егор Унятин — старшо́й! Из свободных крестьян, кои никогда никому не кланялись — из «людей», не из смердов. Воин! Из тех, кто верой и правдой батюшке воеводе деду Корнею служил, что от князя надел земли получил именно что за службу. Так что можно считать, и не крестьянин уже вовсе, а дворянин, рыцарь! Правда, это пока понятие «западное»… Но ведь по сути-то!

Ратное носило такое название не зря. Около ста лет назад, повелением князя Ярослава, прозванного за морем варягами Ярислейбом Скупым, а позднейшими историками — Мудрым, сюда, на границу бывших древлянских и дреговических земель, определили на жительство сотню княжеских воинов с семьями. С тех пор, по первому призыву князя киевского, а позже туровского, все, способные носить оружие, жители Ратного нацепляли на себя кольчуги с шеломами и садились в седла. Село было богато и многолюдно, так как по жалованной княжеской грамоте не платило никаких податей, рассчитываясь с князем за землю и привилегии воинской службой. Да и землю эту никто не мерил, как, впрочем, лесные, рыбные, бортные и прочие угодья, которыми пользовались жители Ратного. Пользовались по праву сильного, поскольку отвоевали эти угодья с оружием в руках у местных, поощряемых на сопротивление языческими волхвами.

Все это в прошлом уже… Однако не в столь уж и дальнем.

— Слушаю, господин сотник! — подскочив к крыльцу, вытянулся десятник, старый Мишин знакомец, Златомир, в крещении — Евтихий. Красив молодец, хоть куда! Чернобров, черноок, до женского пола жаден. Пожалуй, не слишком умен, зато верен, и вообще — по жизни упертый. Чего захочет — добьется обязательно. Недостатки — ну вот, опять же — девки… Очень уж до них охоч, не одну юбку… то есть запону не пропустит! Даже и на поневу — замужних! — западет, бывали случаи. Одно слово — бабник. А на Добровою вот взглянул да тут же скривился, хорошо — не сплюнул. Не глянулась!

И это неправильно! Не бывает некрасивых дев. В каждой — своя красота, с первого взгляда, может быть, и не очень-то видная. И не нужно девушек обижать. Никогда. Десятнику Златомиру, к слову сказать, нужно не забыть объявить замечание, поставить на вид — чтоб с таким постным лицом на девушек не смотрел бы!

— Двух унотов к пристани подошли, Злат. Как сам-то? Как дева твоя? Не скоро еще до свадьбы?

Десятник расцвел — как же, сам господин сотник его помнит и про все его дела знает! Ну так а как же? Чай, Златомир-то хоть и недавно десятником, а не просто так — храбрость и верность свою делом доказал, все в том же Царьграде.

Вполуха слушая ответы воина, Михайла все поглядывал на Добровою. Ей бы переодеться не худо для лодки-то… Хотя времени-то уже и нет.

— Удачи тебе, Златомир! Пусть помогает тебе Господь и все святые.

Едва только сотник и сопровождающая и его дева успели спуститься к пристани, как тут же подскочили двое лохматых мальчишек, хоть и без кольчуг, однако с кожаными поясами, при мечах и с ножами. Чтоб видно было — не какие-нибудь там закупы или смерды, а уноты, воины младшей стражи!

— Унот Благослав!

— Унот Гостята!

Похожи были, словно пресловутые братья из ларца — одинаковые с лица. Оба худощавые, юркие, сероглазые. Только волосы у Благослава — темные, у Гостя-ты же вихры белые, словно лен.

Пристань в Ратном уже была выстроена шикарная. Собственно, не сама пристань, а то, что рядом, так сказать — инфраструктура. От села к главному — грузовому — причалу шла вымощенная булыжниками дорога, вдоль которой располагались торговые рядки и склады, у самой же пристани, на самом бережку, местные богатеи выстроили в складчину постоялый двор, естественно — с корчмой, где варили пиво, медовуху и бражку не только по праздникам, но и во все иные дни, периодически — чтоб было. Тем более что разлитый по запечатанным глиняным кувшинчикам (местное производство) хмельной товар в сезон расходился быстро, как и горячие пирожки. Так же влет уходили «пивные» плетеные баклажки — из лыка и липы. Собственно говоря, сезонов было два — зимний и летний. Зимой реки использовались в качестве санных путей, в межсезонье же, когда только становился лед или, наоборот, в ледоход — никаких проезжих путей не имелось практически повсеместно. В свое время римляне до этих мест не дошли и дорог не построили.

Когда-то не так и давно Михайла задумал было своими силами вымостить-починить зимник (чтоб был и летником) в сторону Нинеиной веси и дальше, на выселки, да дед Корней на пару со старостой Аристархом вовремя отговорили юного сотника от этой дорогостоящей и пропащей затеи. Ну, собственно, при почти полном господстве натурального хозяйства дороги как-то не очень-то и нужны. Строго говоря, и в летний-то сезон прибыль от продажи алкоголя, пирогов, свечек и прочего исходила лишь от торговых караванов, ладей, идущих по пути из варяг в греки и обратно. Караваны, конечно, в сезон появлялись периодически… но не слишком-то и часто. Соседям же здесь, в Погорынье, ни пиво-бражка, ни пирожки были как-то не очень нужны — сами пекли-варили. Правда, в голодное время — меняли пирожки на свежую рыбу, кою ратнинцы нынче брали из милости: мол, рыбы-то мы можем и сами наловить, а вот вы где до конца лета-осени муку возьмете? Сами ратницы нынче были с хлебом — те, кто посадил озимые, как и советовал Миша.

— Хо, это кто еще? — положив весла в лодку, белоголовый Гостята обернулся с мостков.

Сотник с Добровоей и другим унотом, Благославом, дружно повернули головы, полюбопытствовали. И немудрено: с косогора вниз, к речке, бежал абсолютно голый мужик лет сорока, лысоватый, с растрепанной бородою, круглым брюхом и кривоватыми волосатыми ногами. Бежал вовсе не потому, что за ним кто-то гнался или, наоборот, кого-то хотел догнать. Просто бежал. Что-то орал и пытался затянуть песню, да не простую, а про древнего жесткого бога Ящера:

— Сиди, сиди Яш-ша! Под ракитовым кустом! Сиди, сиди…

Оп! Запнувшись о кочку, голый певец нелепо взмахнул руками и кубарем скатился в омут.

— Мефодий. Новгородский торговый гость, — со знанием дела пояснила Добровоя, похоже, ничуточки не смущенная видом голого мужчины. — Вторую седмицу на постоялом дворе сидит. Все запасы браги выпил, гад ползучий, — мои на него за это ругались.

— Торговый гость… — Миша уселся в лодку, на резную корму, как и положено должностному лицу, облеченному немаленькой властью. — Купец, значит. Так он торговать должен, а не днями напролет бражку пьянствовать! Э-э! Не утоп бы! Уноты, братцы, — помогите-ка…

— Да вынырнул уже!

И правда — вынырнул, встал на мели, воду из уха вытряс, заругался:

— Ох, черт, чертушко! И когда только на Руси-матушке дороги будут?

— Какой же он новгородец? — дождавшись, когда Добровоя проберется на нос, сотник махнул рукою гребцам — поплыли. — Новгородцы все «цокают». Зацэм, поцэму, цто… И черта они бы «цортом» прозвали! Да и не помянули б его в ярости, скорей — того же Ящера-Яшу или вообще — волховского коркодила.

— Кого-кого? — заинтригованные до глубины души, уноты позабыли про весла.

— Ну, крокодила, — хмыкнув, пояснил Михаил. — Зверь такой зубастый, рептилия. Ну, песни еще поет… Я играю… на гармошке… у прохожих на виду-у!

— Песни поет?! Коркодил?!

— Да шучу я про песни.

— Коркодил этот, говорят, страсть как много народу в Волхове поел! — поудобней устроившись на носу лодки, вскользь заметила Воя. — А Мефодий этот не с самого Новгорода, откуда-то с дальних пятин. То ль с Обонежья, то ли с Двины-реки.

«А девочка и вправду не дура! — улыбнулся сотник. Много чего знает, ведает. Ну так девчонка же! По воду к колодцу пошла — тут и «женсовет» местный, «желтая», можно сказать, пресса в лице особо говорливых особей типа той же Варвары. Сплетни, слухи, скандалы! Просто кладезь информации, была б еще она проверенной, или, говоря по-научному, — верифицированной, цены б такой инфе не было!»

— А гулеванить он тут с дядькой Сучком остался! Правда, Сучок уж проспался давно… А это, вон, оладьи свои в Туров отправил, да велел там торговать, его дожидаться…

Ах вон оно что. Сучок, значит, собутыльник-то, ага! Ах, Кондратий Епифынович, — седина в бороду, бес в ребро? Хорошо еще, не по девкам пошел, а по пьяной стежке.

— А вон и Пимка идет! — Добровоя указала на появившегося на берегу парня — родного племянника Кондратия Епифановича — Питирима, попросту — Пимку или Швырка.

— Здрав будь, гость торговый! — подойдя к реке, ухмыльнулся Швырок. — Дядюшка к завтрему долг требует. Меня вот послал.

— Какой еще долг? — Выйдя из воды, бесстыдный купчина похлопал себя по бокам. — Уфф! Не худо это я искупался.

— Две ногаты! — гнул свое Пимка. — Дядюшка сказал, ты вчера еще отдать обещался.

— Две ногаты, горишь? Мх! А на что он вторую баклагу пьянствовал?!

Глядя на все это безобразие, Добровоя с осуждением покачала головой и неожиданно предложила «хорошенько наподдать» купцу, чтоб не выпендривался. Что ж… в принципе, оно б и неплохо — успокоить буяна, — да вот толок со временем…

— Ничего, Швырок и сам справится, — сотник спрятал усмешку. — Если что, на подмогу-то прибегут, чай, не в лесу. Давайте-ка, парни, гребите швыдче!

Получив приказ, отроки заработали веслами. Резко прибавив ходу, лодка вылетела на середину реки и быстро поплыла вниз по течению, так что уже через полчаса вся команда оказалась на месте — на заливном лугу. Здесь все так же паслось стадо, правда, уже куда меньшее, из тех коров, что остались, да еще кое-кто из бедноты подогнал пару нетелей. И пастушки были другие — долго ли мелочь-скелочь нанять? И недолго, и недорого. Эти вон двое — точно за еду работают.

— Здорово, парни! — подойдя ближе, улыбнулся сотник.

Босоногие пастушата — рыжеватый, с конопушками, и чернявенький, смуглый, — тут же принялись кланяться:

— Здрав буди, господине!

Мелкие совсем… Детский сад — старшая группа.

— Вам сколько лет-то, отроци?

— Мне — восемь! С половиною!

— А мне — десять скоро.

— А собаки у вас, я смотрю, нет…

— К завтрему дед Коряга обещался собаченьку… Стельная-то коровка-то у него в болотине утопла, нынче дед нетеля дал, — чернявенький грустно вздохнул. — Да сказывал, коли не уследим — лично плетьми выдерет!

— Ясно все с вами. Удачи!

Махнув рукой, Миша обернулся к девушке:

— Ну, что, Воя-Добровоя… Показывай, где тут болото.

Болото как болото — коварное. По краям — чавкающая коричневатая жижа, по середине — зелено, будто лужайка. Так и тянет прилечь, растянуться… или вот — пожевать свежей травки… ежели ты — корова.

Михаил задумался, принялся рассуждать вслух:

— Ладно, пастухи проспали. А что ж пес-то коров от трясины не отогнал? Не залаял, пастушат не разбудил?

— Да пес-то у них, господине, старый. Все на трех лапах ковылял.

— Все равно, мог ведь залаять. Впрочем, не спали пастухи. Даже если и подремали, так потом один купаться побег. Нешто напарника не толкнул бы: мол, за стадом пока присмотри? Ты вот, Войша, что думаешь-мыслишь? Как тут все могло быть?

Отойдя в тень, в перелесок, сотник уселся на поваленный буреломом сосновый ствол и махнул рукой Добровое — садись, в ногах правды нет. Отроки же — воины младшей стражи — встали недалече по обе стороны да бросали по сторонам зоркие настороженные взгляды. Типа — охраняли господина сотника, на самом же деле — перед пастушками выпендривались… ну, и перед Добровоей.

Девушка неожиданно зарделась, покусала губу — видать, не очень-то часто ее мнение спрашивали. А тут вон — сразу сотник! И то — интересуется.

— Ну-у… не знаю я…

— А ты подумай! Вот представь: зной, дрема… коровушки в тень прячутся, травку щиплют… Красота! Что пастухи делают?

— Ну-у… задремали, бывает. Потом Белян проснулся, выкупаться захотел. Он плавает-то славно!

— Ага. Ты, значит, его знаешь.

— Тако в одном селе живем. А Беляна родичи — у нас в закупах частенько бывали. Знаю Беляна, ага… Знала. Завтра хоронить будут. Хм… не, не мог он просто так утонуть! Он завсегда тут купался.

— Ну, всякое же бывает.

— Бывает. Однако — подозрительно, — упрямо набычилась Воя. — Сразу вся! И пастушки вместе с собакой сгинули — разом! И коровы в трясину ушли… Тут же и пожар на покосе!

— А могли все это специально устроить?

— Могли… — девчонка задумалась, помолчала… дернула шеей. — Ну да, могли. Беляна в омутке утопили, Хвала — ножом или на стрелу, потом — в болото. Тако же и пса.

— А пожар?

— А пожар, господине, проще простого устроить! Загодя к стогам подобраться — потемну еще… Не! Даже и подбираться не надо — кто стога охраняет-то? От кого? Просто подойти да тлеющий трут в стоге оставить. Ночь-то спокойной была. А потом ветерком потянуло — вот и разгорелся трут, вот и пожар. Запросто!

— А кто у стогов ночью мог… Неужто не миловался никто? Это на покосе-то? Ни в жизнь не поверю!

Скептически свистнув, Миша, прищурясь, посмотрел на прячущееся за палевым облаком солнце.

— Может, и миловались, — покивала дева. — Да токмо мне то неведомо.

Спокойно так покивала, с деланым равнодушием — мол, и совсем мне глупости эти не интересны, вся эта ваша любовь-морковь.

Ага, не интересны, как же! Просто миловаться-то не зовет никто… А уж кабы позвали…

— Вот что, Войша, — сотник посмотрел на собеседницу с самым серьезным видом. — Кто в ту ночь в стогах миловался — это надо узнать. Узнать быстро… и тайно. Сможешь?

Девчонка сглотнула слюну.

— Коли надо, так сделаю, господин сотник.

Вот это разговор. Вот это правильно!

— И вот еще думаю… — негромко протянула Воя. — Кто бы это такой ловкий мог быть, чтоб к пастушкам подобраться — а они ни ухом ни рылом? Ладно, за стогами никто особо не смотрит, но пастухи-то — стадо пасут! Опять же, собака у них. Пусть и стара, но все-таки…

Михаил хмыкнул: Добровоя рассуждала сейчас в точности, как и он сам. Что ж, пусть возвращается на покос, самому же там делать нечего. Пожарище что толку осматривать? Коли б и было там что подозрительное, так заметили бы давно… или затоптали.

Оставив Войшу на покосе, сотник заглянул по пути на пару постов — караульные ничего подозрительного не замечали, а коли заметили бы, так давно уже б доложили, уж в этом-то смысле служба в младшей страже была поставлена правильно. Так что и караулы Михайла сейчас проверял чисто так для порядку. Чтоб знали!

Пока то да се — уже полдень, пора было возвращаться в Михайлов городок, отобедать, да, в ожидании вестей, заняться рутинными делами службы. Молодой человек так и поступил, да после обеда прилег на часок вздремнуть… Тут-то его и разбудили!

Явился с докладом Велимудр, да не один, а с девушкой, Звениславой. Вместе ж должны были выспрашивать…

— Ну? — Миша кивнул на лавку. — Садитесь, рассказывайте.

— Не мог Белян утонуть, — шмыгнул носом Велька. — Очень хорошо плавал.

— А те, кто не плавает, те и не тонут. — Сотник задумался… ничего нового: то же самое говорила и Добровоя. Ну, подумаешь, пастушок хорошо плавал. И что? Мало ли и с хорошими пловцами несчастных случаев? Тем более — ребенок…

— И Хвал — парень серьезный, не из озорников, — между тем продолжал рыжий. — Да и пес Горой — не такой уж старый. Нет, старый, но вполне себе бодренький, да и лает еще звонко!

Что ж, все это пока было как-то… косвенно, что ли… Да, на пастушков вполне могли и напасть… но и сами они точно так же могли и накосячить! Как говорила Добровоя — запросто.

— Тут Звеня еще… Звеня, скажи!

Ага! Хитрый отрок не просто так притащил с собою девчонку! Знал — господин сотник любит все сведения из первых рук получать. Чтоб чужие доклады не пересказывали.

— Ну? Говори, говори, Звенислава, — сотник ободряюще улыбнулся… и вдруг заметил, что с девушкой что-то не так!

Ну да — не так. И глаз правый заплыл, и щека опухла. Синяк, правда, белилами замазан тщательно, но…

Девушка заметила пристальный взгляд и опустила очи долу. Миша встал, подошел, взял деву за подбородок:

— Дед. За корову.

Не спросил, скорей — утвердил.

Звенислава грустно кивнула.

Ну да, избил. А что? В своем праве! Большак в крестьянской семье — хозяин, что хочет, то и воротит. Формально — прав, и не придерешься. Разве что… неформально как-то… Ладно, припомним!

— Ты говори, говори, Звеня…

— Я там, на лугу, цветочек нашла… Ну, ромашку… Выкинула потом…

— Так-так!

Михайла знал: Звенислава — девушка умная и зря болтать не будет. Коль уж сама с докладом явилась, значит, что-то ее растревожило, подозрительным показалась.

— Ну, вот. Вроде ромашка как ромашка. Только высохшая. Гладенькая вся, словно ее специально высушивали… а потом на одежку пришили. Я понимаю, коли венок, но…

— Ну, ну! Говори, что думаешь.

— Лешаки это, больше никто. У них такая одежка, и лоскутки-ленточки, и трава, и цветы. Чтоб незаметно было!

Лешаки… А ведь и правда! Невидимые воины из земель Журавля! Сейчас — себе на уме, некоторые кому служат — непонятно. Лешакам незаметно подобраться, бесшумно, невидимо, — раз плюнуть. Могли? Вполне. Но зачем им это? Вернее — кто бы их мог послать?

Тут и Велька свое словечко вставил:

— Лешаков-то и наши могли пропустить. Не заметили.

А ведь прав! Прав, черт рыжий. Эх, нехорошо все это… нехорошо…

— Ладно, Звенислава-краса. Спасибо! На вот тебе ногату — к глазу приложи…

Сотник протянул девушке серебряную арабскую монету — дирхем, из тех, что ходили на Руси-матушке под именем кун да ногат.

— Благодарствую, господине, — встав, дева поклонилась в пояс.

— А с дедом твоим я…

— Ой! — Звенислава повалилась на колени. — Не надо ничего с дедом… Не надо, чтоб знал… Да и не дед он мне — большак просто.

— Хорошо, хорошо, поднимайся… Не буду, — похлопав девушку по плечу, тут же пообещал сотник. — А ты не пропадай, к нам вот, в городок, заглядывай. Знай, мы тебя тут помним и всегда ждем. Ежели вдруг беда какая — не молчи, приди.

Едва успели уйти эти, как пришла Добровоя. Стражники долго не хотели девчонку пускать — не глянулась, да и не из городка — чужая, ни воинов, ни матушек-наставниц не знает. Не пускали. Однако не на ту нарвались! Добровоя — девчонка упрямая, уж коли чего захочет — добьется не мытьем, так катаньем. Вот и сейчас…

Михайло вышел на шум, на крыльцо, — глядь, а Воя-то уже стражника опрокинула наземь! Этак ловко ему подсечку… на себя потянула и… Вот он, страж-то, в пыли! Совсем еще молодой отрок, первогодок, из отряда наставника Филимона… Ну, и что, что молод? С девчонкой не справился! Надо будет Филимону сказать.

Однако на дворе все еще только зачиналось! Увидев такое дело, второй страж с возмущенным воплем подскочил от ворот, грозно подняв над головою рогатину.

Подбежал, замахнулся:

— Ах ты ж змеища!

И получил удар под дых! Не кольчуга бы — уж точно пополам бы сломался, да и так удар вышел хоть куда: Добровоя, подпрыгнув, хлестко ударила ногою — Брюс Ли отдыхает! Подол-то подрезан оказался… все предусмотрела. Правда, про кольчугу забыла… не подумала как-то… Сама же и поранилась, упала… Оба унота вскочили, выхватили мечи…

И все это как-то быстро — секунд десять — пятнадцать, вряд ли больше!

— А ну хватит! — раздался с крыльца грозный начальственный рык. — Хватит, я сказал!

Погрозив кулаком, Миша велел юным стражникам помочь девчонке подняться…

— Господин сотник? Ее в подвал велите?

— На крыльцо!

— Да отстаньте вы, чучелы стоеросовые! — заругалась Воя. — И без вас пойду. Руки убрал, кому сказала?!

Махнув рукой отрокам, Михайла повысил голос:

— Все! Свободны. На пост! На пост, я сказал!

— Слушаюсь, господин сотник! — хором отозвались уноты.

Отошли, недобро посматривая на Добровою, перешептывались:

— Вот ведь вобла чертова! Ничо, еще повстречаемся…

Подойдя к сотнику, Воя вежливо поклонилась:

— Про прелюбодеев вызнала, господин.

— Каких еще прелюбодеев?

— Тех, что в стогах…

— А! — вспомнил Миша. — Ну, заходи, заходи, поднимайся. Ты как, не очень зашиблась?

— Да не очень, — девушка повела плечом и, оглянувшись на юных стражников, усмехнулась. — Кабы не кольчуги бы…

— Тебя кто так драться научил? — пропуская деву в дверь, полюбопытствовал Миша.

— Егор Унятин, старшой наш, — Добровоя ответила глухо и как-то не очень охотно. — Воин, он тогда с тобой… с ляхами… Руку потерял, хорошо Юлька-лекарка выходила!

— Помню Егора — славный воин. Много тогда погибло… Ну, заходи, заходи, не стой. Садись вон, на лавку… Кваску? По жаре-то?

Не дожидаясь ответа, сотник лично плеснул кваску из плетеной баклаги в деревянную, с хохломой, кружку:

— Пей.

— Благодарствую.

Гостья тут же опростала полную кружку. Пила с жадностью, одним махом. Так же, как только что дралась! Вот это девка. Не смотри, что на лицо… увы… Да и на фигуру — тоже. Хотя — а что фигура? Ну — вешалка… Так ей сколько годков-то? Поди, не больше пятнадцати… Пока еще в тело войдет…

— А ты у наших наставников поучиться не хочешь? — как бы между прочим поинтересовался Михайла. — Борьбу подучить… и все такое прочее…

— Не, не хочу. Некогда. На подворье дел много, а мужиков в семье почти что и нет. Да и рядок на пристани открываем.

— Так там уж рядков-то полно!

Сотник не выдержал, хмыкнул. Собеседница тоже улыбнулась, но этак кривовато, видно, ухмылка Миши ее все же задела.

— Там рядки — да не те, — Воя дернула шеей. — Пиво-мед, пироги, сласти. А мы станем доски ладейные продавать, уключины, взвар-смолу да пеньку — конопатить, и все вот такое!

— Понятно. Все для ремонта судов. А что? Идея хорошая. Ну, что, Войша-краса, давай, рассказывай!

При слове «краса» девушку передернуло:

— Господин сотник! Можно попросить… Я ведь знаю, что некрасивая… Так что… ну это… не надо…

— Не бывает некрасивых дев! — Михайла пристукнул ладонью по столу. — Я всех так зову. Но! Просьбу твою запомнил.

— Благодарствую, господине…

Вскочив с лавки, девушка поклонилась.

— Да не кланяйся ты по сто раз, — отмахнулся Миша. — Ой… про подол спрошу. На пуговицах? На булавках?

— На бечевочках. Сама придумала, — Добровоя потупилась, зарделась. — Ну это… Я же — девушка, у меня ноги сильные, а руки — так себе. Руками-то я отпор знатный дать не смогу, а вот ногами — другое дело!

— Видел я твое дело. Молодец! Так что там у нас со стогами?

— Есть у нас на покосе отрок красной, Баженом кличут. А с другой деревни, с Василькова, — Сияна, девица. Коса без ленты — жениха нет. Чего б и не миловаться? Так и до ленты, до жениха… На то и покос ведь.

Ну да, ну да — покос не только хозяйственное дело, но и социальное — молодежь судьбу свою строит. Как на комсомольских стройках, на БАМе том же…

— Так вот, господине, — так и не усевшись, продолжала девушка. — Оба они видели ночью здоровенного лешачину!

— Лешака?! — Миша вскинул глаза.

— Нет, господине, — покрутила головой Добровоя. — Не лешака, а лешачину. Лешаки — это люди, из земель Журавля-боярина. Лешачина же — не человек, а леший — хозяин леса. Здоровенный, весь в траве-мураве, на голове — оленьи рога! Да еще хвост, как у коровы.

— И все это они рассмотрели?

— Рассмотрели… Месяц как раз вышел. А он, леший-то, из реки и вышел. Как раз по берегу шел, пробирался за кустами. В стогу слышно было, как кряхтел. Сиянка-то других своих повлюбленков боялась, хоронилася… Вот и прислушивалась. Как услыхали шаги — тут же в траве и схоронились. А уж потом увидали — леший! Говорят, страшный такой… с рогами!

— И что этот страшный с рогами делал?

— А ничего не делал. Походил возле стогов да ушел, а куда ушел — того милованцы не видели, к своим убегли. Испугалися.

— И ничегошеньки никому не рассказали? — не поверил сотник. — Да быть такого не может, чтоб не похвастались! Как же — лешего увидали. Такое уж не каждый раз.

Добровоя скривила тонкие губы. Не улыбка вышла, скорей — гримаса, отчего плоское лицо ее стало еще более некрасивым, страшненьким даже.

— Они б и похвастались. Кабы не боялись. У Бажена дева есть, у Сияны — парень, почти жених… Вот и испугались. Что уж тут говорить, трусоваты оба.

Леший… Михаил Андреевич Ратников ни в каких таких леших и прочих русалок не верил напрочь, как и во все, что противоречило диалектическому материализму. Михаил-то Андреевич не верил… а вот Миша Лисовин — так очень даже! Да мало ли кто в этих чащобах языческих жил, людям потихоньку гадил? Леший, водяной, русалки… Гнусный кровавый морок — Морена, Мара, кикимора, что выходит по ночам из своих поганых туманных болот, пьет кровь и людские сердца выедает! По крайней мере, именно так утверждала тетка Нинея, ведьма и жрица, — а с чего бы ей врать-то? Внучка еще ее, Красава… Красава-краса… Вот уж точно краса, не зря Юлька ее недолюбливает!

«Ну, что скажете, сэр Майкл?»

Выпроводив Добровою, сотник развалился в резном полукреслице и, вытянув ноги, принялся разговаривать сам с собою — думал.

«Итак, сэр Майкл, что мы имеем? Имеем предположительно нескольких лешаков — воинов-невидимок из земель Журавля. Кому они там сейчас починяются, Бог весть. Кто-то — местным, а кто и свою игру ведет. Могли лешаки все это непотребство спроворить — и на покосе, и на кладбище? Если им надо — запросто. Иное дело, что раньше они как-то ничем подобным не грешили, вели себя смирно и по чужим землицам не пакостили. Так-то оно так. Но ведь все могло измениться! Кто-то мог лешакам — тем самым, что себе на уме — что-то пообещать, подкупить, наконец… На эту тему надо бы лучше с Кузнечиком, с Тимофеем… Он ведь оттуда — больше про лешаков знает.

Да, лешаки… больше некому! На пастбище пробрались незаметно, а на покосе их — его! — совершенно случайно заметили. Совершенно случайно… Что, что, сэр Майкл? Говорите — леший? Ну-у, батенька! Эдак до чего угодно договориться можно. С нечистой силой нам как-то бороться не с руки, так будем пока считать, будто ее и не было. А были лешаки, воины-невидимки… Впрочем, не такие уж и невидимки — здоровенный, с хвостом и оленьими рогами! Ну, это все можно легко приделать… опять же — для маскировки. В леших здесь верили все, такое уж было мировоззрение — полухристианское-полуязыческое… Религиозное! В Средние века иного ни у кого не имелось!»

Кузнечика сотник лично навестил в мастерской.

— Здорово, брат Тимофей!

Друзья обнялись, хотя последний раз встречались всего-то день назад.

— И вы… ты… День добрый!

— Кому добрый, а кому и не очень, — усаживаясь рядом с токарным станком, посетовал Миша.

На станке, в струбцине, была закреплена какая-то хитрая деталь — то ли для сеялки, то ли для какого иного комбайна. Станок приводился в действие не ногами и не крутящей ворот лошадкой, а верхнебойным мельничным колесом, расположенным на быстром ручье неподалеку. Энергии падающей со специального желоба воды хватало даже на пресс и тяжелый кузнечный молот, не говоря уж о станках. Миша, впрочем, в технические подробности особенно не вникал, оставив сие Кузнечику и дядьке Лавру. Все же Михаил Лисовин был больше воин, именно ратное дело ему и нравилось, именно там — во главе младшей стражи — он и чувствовал себя на своем месте.

— Лешаки? — выслушав, задумчиво протянул Кузнечик.

Там, в будущем, ему — Димке! — было девятнадцать лет, и он быстро умирал от саркомы. Но все же — девятнадцать, здесь же — тринадцать всего. Соответственно парень и выглядел… в отличие от осанистого и уже заматеревшего Миши.

— Лешаки, они да — когда-то и нас с тобой охраняли… Напасть и вредить? Ну-у… хватает и в землях Журавля гадов. Тех, что себе на уме. Не много, но такие есть, встречаются. Эти могли, да… Подробнее? Подробнее надо спросить у Юрия. Да и вообще, хорошо бы навестить, давно не были.

— Навестим, — задумчиво покивал сотник. — Только чуть позже… Пока же я вот что мыслю. Если предположить — пока только предположить! — что все случившееся не случайность, а сознательная диверсия, то… что мы увидим?

— А что мы увидим? — глаза Тимки азартно вспыхнули.

— А увидим мы, брате, что не все там у них гладко прошло. Если по военной науке судить… по Клаузевицу, Триандафилову и прочим светилам… то всякая диверсия должна иметь тактическую и стратегическую цель. Стратегическая цель — запугать, ослабить, тактическая же — вполне конкретная. В данном конкретном месте устроить конкретную пакость. И что мы видим? Какова была тактическая цель на пастбище?

— Так ясно же — уничтожить скот, — Кузнечик повел плечом, совсем еще детским, мальчишеским. — Вот они его и… в болоте.

— Не весь, да. Но — большую часть. Еще и пастухов убили. Ну, по моим предположениям.

— А стога, значит, так толком и не сожгли?

— Вовремя пожар заметили.

— Значит, явится снова, — убежденно кивнул Тимофей. — И не обязательно сюда. Ищи, Михаил. Где тонко, там и рвется.

— Вот и я о том, — хмуро покивал сотник. — Вот и я о том… А нельзя будет с этими твоим лешаками переговорить?

— Можно, — Кузнечик ласково погладил закрепленную на станке деталь. — Только вряд ли помогут. Не забывай — в землях Журавля давно уже порядка нет, а лешаки все-таки — каста. И я так думаю, кто-то их в этом убеждении постоянно поддерживает. Кое-кто мог и польститься на чужой приказ — не все, но… так сказать, левые.

— Это уж так… Ладно, поглядим. Бывай пока, Тима.

— Да, Миша, — уже попрощавшись, Тимофей нагнал боярича в дверях. — Думаю, вражины не так просто пришли. Не нахрапом. Если лешаки — есть у них в Ратном свои глаза и уши. Обязательно есть!

Сотник вернулся в «хоромы» уже затемно. Отворив окно, уселся на лавке, вытянув ноги. Слышно было, как за рекой, в Ратном, голосили петухи, с пристани же доносились обрывки разухабистых песен — продолжал гулеванить новгородский торговый гость. Вот же неугомонный! Что называется, попала вожжа под хвост. Ишь, орет-надрывается:

Сиди-сиди Яша под калиновым кустом!

Кушай-кушай, Яша, орешки каленые!

А ведь прав брат Тимоша! Есть, есть у «левых лешаков» в Ратном и глаза, и уши. Отыскать их быстро вряд ли получится… А тогда, значится, что? Правильно — нельзя отыскать, так можно использовать. Можно и нужно…

Что-то просвистело за окном, и Михаил машинально пригнулся — пуганый все же уже, воин!

Пригнулся, сполз с лавки, откатился по полу в сторону… И, осторожно поднявшись на ноги, недобро прищурился — в простенок меж полками впилась — дрожала — стрела! Длинная, с черными вороньими перьями.

Примечания

1

По «Русской правде» смерды — крестьяне, лично свободные, но зависимые от князя. Обельный холоп — полная зависимость от хозяина, по сути — рабство.