Бабушка, у которой был танк

Андрей Ребенок, 2023

В книгу вошли роман, повести и рассказы, которые не оставят читателей равнодушными.Адресовано широкому кругу читателей.

РАССКАЗЫ

СЫН ПРИЕХАЛ

Тётка Груня проснулась затемно. Она подползла к краю лежанки, чтобы глянуть в окно.

«Ох, и когда же ночь кончится, ужасть какие длинные стали», — сказала она сама себе.

За ночь печка поостыла, и в щели кривых окошек забрался холод. Чтобы добраться до тёплых кирпичей, она раскопала наваленные старые ватники и одеяла. Забралась под них, но заснуть не могла. Повяжу немного, — решила она. Привычно нащупала висящую над лежанкой маленькую лампочку, повернула её в патроне.

Вспыхнул свет. Лампочка выхватила из темноты печь, на которой сгорбилась маленькая старушка, и кусок избы. Лампочка была очень слабенькая, её тусклый жёлтый свет едва освещал лежанку и только ещё сильнее подчёркивал желтизну морщинистого лица, делая ещё длиннее выдавшийся вперёд старушечий подбородок. Седые, прямые, как солома, волосы казались чёрными.

Как только загорелся свет, она снова поползла к краю лежанки, чтоб взглянуть на часы. Добралась до трубы, выглянула из-за неё. Узкий жёлтый луч, выбившийся из щели между стенкой и трубой, тускло освещал циферблат ходиков. Стрелки показывали пять часов утра. Посмотрела и заплакала, запричитала. Её плач был похож на смех грудного ребёнка, увидевшего качающиеся над коляской погремушки. Слёз не было — они иссякли за годы одиночества. Тётка Груня жаловалась самой себе на свою судьбу.

«Ох, и когда же эта ночь кончится, — неустанно повторяла она, — и за что же мне такие мучения».

Она жаловалась на ветер, который задувает её избу, на снег, что завалил дверь, на зиму с такими длинными и тёмными ночами. Она не любила зимы. Конечно, в молодости было всё равно, но теперь Груня боялась зимних ночей. Ох и долгие же они! Ложилась спать, как только за окном сгущались сумерки, чтоб экономить свет. Проснётся ночью, включит лампочку, посмотрит на часы и вздохнёт. Спать уже не может, а ходики упрямо показывают, что прошло всего лишь два-три часа. Даже старый день не кончился. И так всю ночь. Много раз за ночь она ложилась, пыталась уснуть, но сон не шёл, и она опять вставала. То принимается за вязание, а то и книгу какую почитает. Вся изведётся за ночь. «Ох уж это время, и кто его только придумал», — приговаривала она.

Как-то раз повесила на гирьку ходиков ещё одну железку — тяжёлый замок, чтобы поторопить время. Часы спешили вперёд, а рассвет задерживался. Не удалось обмануть время — и она горько заплакала.

Тётка Груня тёрла сморщенными руками сухие глаза, всхлипывала.

Дёргался маленький нос, обвислые щёки, только выдавшийся вперёд подбородок оставался на месте. Она снова поползла на середину лежанки и принялась искать своё вязание. Спицы, клубок шерстяной нитки, недовязанная рукавичка оказались под старым зипуном с вылезшей шерстью. Старушка надела очки на резинке, подобралась поближе к лампочке и принялась за работу. Пальцы слушались с трудом, часто петли соскакивали с острых концов спиц, но она продолжала упорно вязать.

Эти варежки она вязала сыну. В укромном месте уже лежала пара связанных носков и одна рукавичка.

«Это Серёженьке, приедет, вот, скоро. Они ужасть какие тёплые. Шерсть-то самая хорошая, осеннего состригу», — говорила она, показывая рукавичку и носки старой дородной кошке. Кошка внимательно смотрела, обнюхивала их. Эта кошка знала многое. У Груни не было от неё тайн.

Пальцы совсем перестали слушаться, щемили локти и плечи. Она отложила вязание, спрятав его снова под зипун, выключила свет и улеглась. Сон не шёл.

«Наверное сверху снег сыплет, вон как руки разболелись да в затылке шумит, — сказала она. — На днях опрастывала банку. Согнулась и еле-еле смогла разогнуться. В голове такой шум, руки ломит. Глянь в окно — сверху валит».

Так и говорила лёжа с открытыми глазами, не обращаясь ни к кому. Говорила просто так, лишь бы говорить.

«Наверное уж брезжится, сколь времени прошло», — сказала она, включила лампочку и поползла к краю лежанки. Выглянула из-за трубы и запричитала — окошко было чёрным. Часы показывали лишь без четверти шесть. До рассвета ещё долго.

Эту старушку в деревне и стар и млад звали Груняшей. А вот соседка, женщина лет шестидесяти, звала её ласково — Грунечкой.

В деревеньке её уважали за добрую душу, много хорошего сделала она за свою жизнь. А теперь Груняша еле-еле сводила концы с концами. Дом у неё был хоть и маленький, но не деревянный, а из красного кирпича. Когда-то новый, он был всем на зависть, а теперь его стены подпирали со всех сторон толстые брёвна, поставленные за бутылку конюхом. Её дом, заросший бузиной и сиренью, стоял на самом краю деревни. Деревня маленькая, с десяток домов, а растянулась через косогор на целую версту — дома стояли далеко друг от друга. Из Груниного окошка видно всего лишь два дома: в первом жила её подруга молодости бабка Леля, а второй заколочен — все переехали в город.

Время от времени соседка приходила проведать свою Груняшу. Носила ей воды из колодца, приносила хлеб иль ещё чего. Сама Груняша никуда из дома не выходила — у неё болели ноги, даже в избе ходила с палкой или табуреткой. Поставит впереди себя табуретку, опираясь на неё, сделает несколько шагов, затем снова ставит табуретку впереди. Ноги часто вдруг становились ватными, чужими, отказывались слушаться. Тогда она садилась на табурет и ждала, когда это пройдёт. Последнее время бабка Леля заходила всё реже и реже, и Груняша целыми неделями сидела без хлеба, перебивалась квашеной капустой да солёными огурцами. Экономила как могла воду. Иногда забегала к ней разбитная молодуха Степанида. Она приносила буханку хлеба, рассказывала деревенские новости, носила воду, после чего требовала вознаграждения. Хотя Груняша и не любила эту наглую бабу, но ни в чём ей не отказывала: давала деньги, кой-какие тряпки, вязаные носки и рукавички. Разве откажешь — кто ж тогда поможет! Когда Степанида уходила, Груняша садилась и плакала: жаль было с таким трудом нажитого и денег.

Проходили дни, недели, а тропинка к дому одинокой старушки была покрыта нетронутым снегом. Как замела метель следы, после последнего визита бабки Лели, так никто и не ходил по ней. А в маленьком покосившемся окне можно было увидеть неподвижное старушечье лицо. Печальные глаза смотрели на дорогу из-под низко надвинутого на сморщенный лоб тяжёлого зелёного платка. Весь день проводила Груняша у этого окна — смотрела на дорогу. Если садилась вязать или читать, то всё равно только у этого окна. Отходила лишь затем, чтоб топить печь или лежанку. Ждала сына. Каждый день надеялась, что уж сегодня он непременно приедет: «Погода дюже лютая, вона как метёт, аль с работы не пускают?» — говорила она вечером, отходя от окна, когда ранние сумерки окутывали деревню.

В начале зимы сын прислал посылку. В картонном ящике чего только не было: леденцы, баранки, вафли, даже два апельсина, но самое главное Груня нашла на дне под газетной подстилкой — на клочке лощёной бумаги было написано: «Мама, скоро приеду, жди». Она не могла насмотреться на эту записку, перецеловала её всю. Вот радость-то, сынок скоро приедет! Серёженька скоро здесь будет. Вот ведь сколько годков не видала. Ох, радость-то какая! Счастье-то какое! — говорила она появившейся сразу же после почтальона Степаниде.

— Да уж, счастливая ты. Это надо же, Серёжка скоро приедет, я его, поди, и не узнаю, пацаном ведь помню, — отвечала та, распихивая по карманам ватника леденцы и баранки.

— Моего Серёжу в Москве все знают, уважают его там. Он в начальниках сейчас больших! — расхваливала своего сына тётка Груня.

— Так он в Москве счас, — начала Степанида, не переставая набивать раздувшиеся карманы гостинцами из посылки, — а что столько лет у тебя не был? Вон, Скворчихин сын, поди, каждый месяц у матери бывает, и один, и с женой, а куда дальше робит.

— Так у Скворчихи на заводе работает, а Серёжка в начальниках, директор он, так, наверно, работа не пускает, да и погода вишь какая, у него ж машина — не проедет по такой погоде, — отвечала Груня, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. А когда ушла Степанида, она наплакалась вволю.

Шли дни, недели, а сын её так и не приезжал. Изредка по дороге проходили люди. Увидев кого-нибудь на тропе, Груня хваталась за левую сторону груди, глотая ртом воздух, но никто из них не сворачивал на тропку, ведущую к её дому.

«Серёженька, Серёженька, точно он!» — но человек опять проходил мимо, она долго провожала его взглядом и горько плакала.

Рассвет застал Груняшу в тяжёлой дрёме. Она открыла глаза, растёрла их руками и сначала никак не могла понять то ли спала, то ли нет. В избе стало чуть светлей — это она приметила сразу. «Светится, значит, спала, — сказала она. Надоть печку растоплять, а то Серёженька приедет, а у меня холодец в доме».

Она выбралась из-под старых ватных одеял и, охая, поползла к лесенке, ведущей с лежанки. Доползла до неё, повернулась и задом, ощупывая трясущимися ногами ступеньки, начала спускаться. Вот и новый день, как две капли воды похожий на тысячи других дней, прожитых в одиночестве.

«Сегодня будет, что давеча, а завтра, что намедни», — частенько повторяла она. Не могла сказать точно, какой сегодня день. Жила по своему календарю. Отрывала утром листок численника и читала, что за день такой сегодня. Листок говорил, что воскресенье, и она верила этому, хотя было вовсе не воскресенье, а вторник, просто она два дня забывала отрывать листки. Когда кто-нибудь приходил к ней, тётка Груня просила привести «денник» в порядок.

Вот и сегодня, включив свет, она первым делом добралась до численника и сорвала листок. «Где же очки?», — она пошарила в карманах передника, — наверно, на печке остались. — Приблизив листок к глазам, с трудом разобрала — суббота. — Ох, снова светлый день. Совсем плохо без очков, вот дурёха, забыла их на печке. Всегда что-нибудь забуду. Это надо же, каждый день что-нибудь ищу… это надо же», — приговаривая, тётка Груняша направилась к печке. Убрав стальной прут, придерживавший дверцу, она открыла печку и разворошила золу. Рыхлый уголь легко рассыпался под кочергой и сыпался в щели решётки. «Надо как-нибудь на днях подпечник опростать. Уж весь чернотой забился, того и гляди вспыхнет, что тоды прикажешь делать».

Расчистив место, тётка Груня сунула в печку горсть тонких лучинок, сверху аккуратно положила щепок потолще. За поленьями пришлось идти в сени.

«Ох, одно мучение с этой печкой — весь день напролёт топишь-топишь, пока в дому тепло найдёт, уже на дворе темно станет. Лежанку тоже надо растапливать, ладноть, это после полудню, — говорила и говорила без остановки. Что бы ни делала, всё время говорила и не могла наговориться. Это стало потребностью. Слова её то вылетали скороговоркой, то текли медленно, нараспев, — это зависело от настроения и от того, что делала Груняша.

Опираясь о стену, с трудом переставляя негнущиеся ноги, она добралась до двери. Скинула крючок с петли, толкнула дверь. Тяжёлая, плотно прилегавшая дверь нехотя, с глухим шумом открылась, обдав морозным воздухом сеней. Тут был полумрак. Груня дотянулась до свисающей с низкого потолка лампочки и закрутила её до конца в патроне. Лампочка вспыхнула, старушка отдёрнула руки.

Сени наполовину завалены дровами. Груня оглядела своё богатство, взяла, обхватив одной рукой, несколько поленьев и пошла в избу. «Ох, спасибо добрым людям, хоть дровами пособили разжиться. Ну что бы я делала без них. совсем бы загнулась, — говорила она, сваливая дрова у печки, — а дрова-то хороши, сухие».

Она отобрала пару берёзовых поленьев и сунула их в печку. «Пусть эти сначала зачнутся, остальные пока повременю. Боязно сразу класть, труба уж сколько нечищеная. Может в трубе загореться. С лежанкой совсем страху натерпишься. В печке хоть труба пролётная, помене опасность-то, а там… И помочь некому».

Старушка дотянулась до фанерной полочки, прибитой к дощатой перегородке рядом с печкой, взяла коробок спичек. Полка при этом жалобно заскрипела, покосилась, покачалась и снова заняла прежнее положение. Груня осуждающе посмотрела на полку. «Того и гляди отвалится, что тоды прикажешь делать… а какая полочка удобная, всегда всё под рукой. Сломается — полдня спичек не отыщешь.

Теперь, чтобы запалить дрова, сложенные в печке, нужен был клочок бумаги. Тётка Груня огляделась вокруг. Её взгляд упал на лежащий на столе листок календаря, что оторвала сегодня. «Вот его надоть на разжигу, а то уж сколько дён газет не несут — нечем печку растоплять. Как было хорошо: и прочтёшь, что делается, и есть что в печку сунуть».

Заковыляла к столу. Добралась. Взяла листок трясущейся рукой и направилась к печке. Прежде чем чиркнуть спичкой и сунуть листок в печку, Груня снова приблизила его к самым глазами и, напрягая их, прочитала. Прочитала и обомлела. «Суббота! Ох, вот дура, как я сразу не подметила. Светлый день ведь сегодня — суббота. Сынок должен обязательно приехать. Сегодня уж точно должен Серёженька приехать».

Ноги сделались ватными, не держали. Груняша схватилась одной рукой за лохматую верёвку, натянутую вдоль печки, второй оперлась о тумбочку, придвинутую к печке, и рукой задела лежащий на тумбочке кухонный нож. Нож завертелся на скользкой клеёнке и со звоном упал на некрашеный пол. Тётка Груня даже забыла про ноги. Отпустила верёвку и прижала руки к груди. «Серёженька приедет — примета верная, уж сколько раз проверенная! Губы с утра тоже чешутся, к чему бы, думала. Сынок сегодня приедет, всё к этому».

Через несколько минут за дырявой заслонкой печи, танцуя на поленьях, гудело пламя, а Груняша уже сидела у окна и не сводила глаз с тропинки, ведущей от дороги к дому.

Её предсказания сбылись в полдень. Она уже отошла от окна, потеряв надежду на приезд сына, и собиралась топить лежанку, успокаивая себя тем, что, значит, сегодня Серёженьке некогда, да и снегу сколько навалило, и вдруг уловила гул мотора. Груня замерла, прислушиваясь, повернулась правым ухом к окну — на левое она была глуха.

Явственно доносился шум мотора. «Серёженька, Серёженька. сынок, — запричитала она, спеша к окну. Она не ошиблась на этот раз. Материнское сердце не могло её подвести. За соседним домом на дороге что-то грохотало и скрежетало. — Никак трактор… дом проклятый всё заслонил».

Старушка прилипла к окну, боясь пропустить то, что сейчас должно появиться из-за соседнего дома. Вот из-за бревенчатой стены вылез тупой красный нос мощного бульдозера с надвинутым забралом отвала. Затем, грохоча, выбрасывая в морозный воздух тучи копоти, показался сам бульдозер, он не спеша, переваливаясь с боку на бок, сметал со своего пути сугробы снега с проложенным по ним санным путём.

В Груняшину душу закралось сомнение. Она уже готова была расплакаться, и только материнское предчувствие удерживало её от этого. Вслед за бульдозером из-за соседнего дома плавно выкатилась чёрная «Волга». Груня смотрела и не верила своим глазам. Она столько лет ждала этого дня и сейчас онемела от радости. Ей не верилось, что настал этот счастливый день, что она дожила до него. «Сынок! Сынок!» — вырвалось из груди. Она вскочила, но тут же снова плюхнулась на лавку. Ноги не держали. Груня заплакала, заплакала от радости, слёзы побежали по сморщенным щекам. Да, да, настоящие слёзы, слёзы радости, а сердце замирало от испуга. Груня так боялась, чтобы это не оказалось сном, чтобы эти машины не проехали мимо. Слёзы потекли ещё сильнее, когда она увидела, что бульдозер повернулся и, злобно рявкнув, направился прямо к её дому. За ним следовала «Волга». Груня кое-как встала и, опираясь сначала на лавку, затем на стол, с трудом переставляя больные ноги, спешила добраться до двери. «Надо встретить. Ох, гость дорогой… сыночек, Серёженька. Надо дверь открыть!»

Груня выбралась в сени, отодвинула задвижку и толкнула наружную дверь. Дверь даже не шелохнулась — снаружи её завалило снегом. Напрягая все свои силы, она давила на дверь. Плакала. Ей казалось, что её не найдут за этой толстой дверью, уедут, но дверь не поддавалась.

Бульдозер подъехал к самой калитке, тяжёлый, сверкающий на солнце отвал уткнулся в покосившийся забор. Мотор рявкнул ещё раз, содрогнув машину, и замолк. Открылась дверца, и над кабиной появилась голова бульдозериста в замасленной шапке. Его красные глаза, а также свинцовые мешки под ними и посиневший нос говорили о том, что он находился под властью зелёного змия.

«Ух ты, мать твою, куда занесло. И какого чёрта согласился. Поспать не дали. Одно утешение — хоть трёшницу получу. Всё не задарма», — бубнил он себе под нос, рассматривая маленький кирпичный домик с покосившимися окнами.

Сзади неслышно подкатила «Волга». Щелчок открывшихся дверей вернул к действительности привалившегося к дверце тракториста. Он, мыча какой-то старинный мотивчик, оторвал лоб от стекла и обернулся. Из открытых по обе стороны машины дверей вылезли двое мужчин уже пожилого возраста. Вид чёрной «Волги» и этих явно не местных представительных людей немного прояснил воспалённый спиртными парами мозг. Теперь он снова вспомнил, зачем здесь оказался. «Дело сделано, деньги на бочку», — пробубнил он, снимая с головы шапку, — чёрные как смоль волосы никак не вязались с его возрастом. Он повертел шапку в руках, осматривая её осоловелыми глазами. — Дрянь папаха, давно выкинуть пора, — закинул шапку за спинку сиденья и, оставив кабину незакрытой, спрыгнул в снег. Ноги чуть ли не совсем скрылись под снегом, это и удержало его от падения. Он замахал руками, балансируя, и устоял. Крепко выругался и, прижав ко лбу ком снега, направился, придерживаясь одной рукой за траки гусениц, к чёрной машине, где стояли двое мужчин. Подошёл к худощавому, в очках с золочёной оправой, в нём угадывался старший. Тот уже распахнул чёрную шубу и извлекал из глубокого внутреннего кармана бумажник.

Бумажник оказался кожаным и довольно внушительных размеров. Тонкие, белые с синевой пальцы очкарика, как прозвал его про себя тракторист, начали быстро перебирать в нём банкноты. Осторожно ухватившись двумя пальцами за уголок, он извлёк красненькую бумажку.

— Вот вам, Фёдор! — он немного замялся, — извините, запамятовал, как вас по батюшке.

— Это всё равно, а вообще-то батю Николаем звали, значит, Фёдор Николаевич, — перебил его тракторист — при виде десятки он протрезвел ещё сильнее.

— Спасибо, Фёдор Николаевич, извините нас за беспокойство, — проговорил очкарик, одной рукой протягивая десятку, а второй пряча бумажник в недра шубы.

— Мало. Ещё зелёненькую, — комкая шуршащую бумажку в кулаке, пьяным, но твёрдым голосом сказал тракторист.

— Что мало? — замер удивлённо очкарик. Его попутчик только улыбнулся.

— Как что, грошей мало. Ещё зелёненькую, и квиты.

— Ну, знаете, Фёдор Николаевич! — начал владелец бумажника.

— Не знаю! — отрубил тот и, не давая сказать слова, начал перечислять, загибая пальцы: во-первых, сегодня выходной, человек, можно сказать, отдыхал, имею я право отдохнуть после работы, или я не человек? — он обвёл стоящих перед ним презрительным взглядом, во-вторых, вчера был праздник, и я, можно сказать, болею. Или я не имею права болеть? Ведь я человек. Значит, имею право, — он покачнулся и снова обвёл приезжих, теперь уже самодовольным взглядом. А ко всему я ещё расчищу площадку, чтобы вам развернуться.

Сказав последнее, он ухмыльнулся, состроив раскосые глаза, довольный собственной сообразительностью. Третий довод оказался самым существенным. Очкарик огляделся вокруг — по обе стороны от проторённой дороги снежная целина. Бульдозеру выбраться из снежного плена не составляло труда, а вот легковой машине это непросто. Он молча извлёк бумажник и удовлетворил требования Фёдора насчёт зелёненькой.

Тот молча откланялся, поблагодарил их, насколько позволяло весёлое состояние.

— Когда нужно, мы завсегда рады! — крикнул он из кабины.

Бульдозер смахнул гнилой заборчик, опустил отвал и вгрызся в снег, расчищая площадку для разворота. Он уже громыхал, исчезая за соседним домом, а двое всё так же стояли в одних позах и смотрели на маленький домик из красного кирпича, окружённый хороводом старых могучих берёз.

— Сергей Иванович, это ваш? — тихо спросил обладателя золочёных очков его попутчик.

— Да, Василич.

— А там есть кто-нибудь?

— Мать должна быть, — нараспев ответил он.

— Так пойдёмте же быстрее, — захлопывая дверцу машины, поторопил водитель.

— Подожди, Василич, дай насмотреться на родное гнездо. Даже не помню, когда здесь был в последний раз… А всё так же, только берёзы вымахали, да и дом, вроде, ниже стал, всё равно что в землю врос. А остальное всё, как и было, только обветшало, — он снял блеснувшие на солнце очки и растёр руками глаза, хотя слёз на них не было и они даже не блестели.

— Сергей Иванович, долго здесь будем? Может, воду слить? Вдруг прихватит радиатор.

— Не нужно. К вечеру дома надо быть. Так что особо засиживаться не придётся. Завтра с утра на совещание. Эх, дела, дела… Ну ладно, пошли, прихвати портфель.

Первое, что бросилось в глаза, когда они подошли к покосившейся приоткрытой калитке, — это нетронутое покрывало снега до самой двери. Высокий сугроб доходил чуть ли не до ручек. Снег пересекали в разных направлениях кошачьи следы, были и крысиные наброды, но следов человека не было. Все это, словно незримая стена, остановило их. Стояли и молчали. Первым решился заговорить шофёр.

— Даже пара из трубы нет, — тихо проговорил он, смотря себе под ноги.

— Странно, я ведь писал.

— Когда?

— Точно не помню, — замялся Сергей Иванович. — Он втиснул голову в дужки очков и придвинул их поближе к глазам, чтобы никто их не видел.

— А ты получал ответы?

— Да нет. Мать не писала писем, хотя она читала хорошо.

— Где же она?

— Надо спросить в том доме. Видишь, из трубы дым идёт, — Сергей Иванович кивнул головой в сторону. — Пойдём, спросим, где она, жаль бульдозер упустили, на кладбище без него не сунешься.

Почему же тебе никто не сообщил?

— Ладно, хватит об этом. Пошли, — в голосе Сергея Ивановича исчезли редкие нотки сожаления, а снова появились повелительные, он повернулся, встряхнулся, словно освобождаясь от ненужных переживаний, и размеренно зашагал к машине. — Зря только время потеряли.

От этих последних его слов Василича всего передёрнуло. Прежде чем идти за своим начальником, он пробежал взглядом по покосившейся кирпичной стене но, не обнаружив ничего утешительного, повернулся и пошёл к машине. Сергей Иванович уже сидел, развалившись на заднем сиденье. Не успел Васильевич сделать и двух шагов, как его остановил какой-то странных звук. Он огляделся вокруг — искал глазами, что могло издавать такие звуки. Вроде как где-то лёд крошат или палкой по дереву стучат — непонятно, но странные звуки не прекращались.

Он снова взглянул на дом.

Из покосившегося мутного окна на него смотрели глаза. Человеческие глаза, они метались из стороны в сторону. Он замер в нерешительности — уж не мираж ли это, но глаза не исчезали, словно светлячки, они горели за тусклыми стёклами. «Да это же стучат в стекло! Там есть кто-то!» Там человек!» — чуть не закричал он и кинулся к дому.

Он падал, завязая в глубоком снегу, вскакивал и снова бежал. Он снёс калитку — ржавые петли не выдержали его плотного тела и мигом отлетели, освободив путь. Теперь он ясно видел за двойными стёклами старушечье лицо. Старушка била бессильными руками в стекло, плакала навзрыд, не в силах закричать или сломать прозрачную преграду.

Увязая в сугробе, водитель добрался до двери, схватился за ржавое стальное кольцо и дёрнул всем телом. Кольцо вылетело вместе с куском доски, а дверь даже не сдвинулась с места. Василич со злостью отбросил кольцо в сторону, оно, звонко стукнувшись о кирпичную стену, отлетело с дребезжащим стоном в высокий сугроб под окном. Лихорадочно работая ногами и руками, он отгребал снег от двери. Снег был сухой, лёгкий, он снова сыпался ручьями, запружая дверь. Когда крыльцо перед дверью немного освободилось, он снял кожаные перчатки и оглянулся.

Сергей Иванович не спеша, уверенной походкой шёл к дому. Бобровая шапка была низко надвинута на глаза, и смотрел он не на дом, а себе под ноги, словно считал шаги.

— Тут живут, Сергей Иванович! Тут кто-то живёт! — крикнул ему запыхавшийся от быстрой работы Василич.

Тот только поднял глаза, затем снова уткнулся в землю, через несколько шагов встрепенулся, что-то поняв, и прибавил шаг.

Впившись до боли ногтями в выступающий край двери, Василич попробовал открыть её. Его лицо налилось краской от напряжения, кончики пальцев посинели, казалось, вот-вот сорвёт ногти.

Наконец дверь сдалась.

В появившийся проём он просунул руку и с силой рванул дверь на себя. Перед ним возникла маленькая старушка. Сколько ей лет, на первой взгляд, трудно было определить. Можно было дать лет семьдесят или восемьдесят, а можно и девяносто, а то и все сто. Впавшие прозрачные глаза словно скрывались под низко надвинутым толстым зелёным платком. Сверху на платок была натянута какая-то выцветшая круглая шапочка непонятного цвета. Одной рукой она держалась за косяк стены, а второй опиралась об открытую дверь в избу. Она, казалось, висит на руках, ноги будто бы не её — как у ватной куклы, немного подвёрнуты назад и в разные стороны. Окинув всю её взглядом, Василич снова посмотрел на её маленькое морщинистое лицо, закутанное в плотное сукно. Только теперь он увидел, что по морщинам бегут слёзы.

Бесшумно открывался сухой сморщенный рот, она хотела что-то сказать или закричать, но не могла, словно рыба, выброшенная из воды, глотала ртом воздух.

— Серё…Серё…Серёженька! Голубочек мой! Сынок! — наконец вырвалось у неё.

— Мама, здравствуй! — в дверь ввалился с портфелем, брошенным шофёром, Сергей Иванович.

— Сынок! — Груня оттолкнулась от двери, сделала по инерции два быстрых шага и упала на грудь сыну.

— Мама, ну что ты! Я здесь, я живой. Всё хорошо, — успокаивал её, не выпуская из рук портфеля, Сергей Иванович.

— Ой, Серёженька, наконец-то! Я уж думала: не доживу, не дождусь тебя, так и помру, не повидавши… А ты прилетел, мой соколик. Хороший мой… Ой, пойдём в дом, а то замёрзнешь. Как легко одет. Весь продрог, наверно. Мороз такой. Я сейчас лежанку растоплю. Пойдём! — причитала она сквозь слёзы, но впервые за долгие годы это были слёзы радости.

Гости зашли в дом. Их, привыкших каждый день видеть до блеска отполированный паркет, белоснежный кафель, считающих за обыденное позолоту люстр больших и маленьких залов, зеркальный мрамор коридоров, немного удивила обстановка в доме. Копоть, грязный некрашеный пол, чёрная паутина в пыльных углах. Древесный мусор у печки, старый замусоленный ватник, накинутый на разлохмаченную верёвку вдоль печки — всё это было непривычно. Маленькая лампочка под потолком, не более сорока ватт, только усугубляла первое впечатление своим тяжёлым, тусклым светом. Это, конечно, не хрустальная люстра в их городских квартирах.

— Мам, да ты ли это? — шарил глазами по комнате Сергей Иванович, — да что так грязно? Ты ведь, помню, целыми днями всё тёрла, драила. Батька на тебя даже за это кричал. Шторки совсем чёрные. Василич, шторки всё те же. Сколько помню себя, других и не было.

— Ох, Серёженька! Да что ж ты говоришь, Серёженька! — Груняша привалилась к груди сына, уткнув голову в роскошный, до пояса, воротник, — ты же здесь полжизни прожил, появился здесь… не могу я сейчас. Совсем ничего не могу, глазами бы всё переделала. Совсем я сейчас никакая. Плачу, плачу целыми днями. Куда только силы подевались.

— Мам, ну не плачь. Хватит. Радоваться давай будем. Чёрт с ними, с занавесками. Я тебе другие пришлю.

— Серёженька, — продолжала всхлипывать она, — ну как же мне не плакать, ну совсем я никакая. Вон прялка, она ведь, как игрушка, я её из угла в угол бросить могла, а теперя вся изведусь, пока двумя руками из угла её к печке вытащу.

— Мам, давай сядем, а то стоим посерёдке, говорят, в ногах правды нет. — Левую руку Сергея Ивановича явно оттягивал тяжёлый портфель.

— Садись, сынок. Сядь, отдохни с дорожки. Я сейчас лежанку затоплю, небось, замёрз.

Тётка Груня, всё ещё продолжая всхлипывать, оторвалась от сына и схватилась руками за угол печи. Придерживаясь за неё, она пошла к полке за спичками.

— Сейчас запалю, спички возьму, дрова-то у меня хорошие. Вот спасибо добрым людям. Берёзовые, сухие, вмиг зачнутся.

— Мам, я сейчас сам растоплю, вспомню, как раньше, а то забыл, что такое печка, — он обернулся к своему шофёру, стоящему в дверях, — Василич, дай-ка спички.

— На, — тот мигом извлёк коробок из накладного кармана.

— Василич, проходи, чего стоишь в дверях. Распаковывай пока портфель, я печкой займусь.

Сергей Иванович сел на корточки перед лежанкой, открыл её, дрова были уже уложены, из-под них торчали куски бересты.

— Задвижку, задвижку открой, — засуетилась Груняша, бумажки возьми клочок, сунь под корку.

— Тьфу ты, забыл совсем! — рассмеялся Сергей Иванович, самое главное и забыл, сейчас бы наглотались копоти.

— Серёженька, на сажалку, открой.

— Мам, да я и так дотянусь.

Он выдвинул задвижку и осмотрелся в поисках бумаги. Его взгляд упал на численник.

— Вот и бумажка. Сегодня воскресенье, значит, можно один листок оторвать. — Сергей Иванович подошёл к стене и сорвал с календаря лист.

Когда он повернулся, то увидел, что его мать стоит, повиснув двумя руками на верёвке, натянутой вдоль печки, и беззвучно плачет.

— Мам, ты что?

Она промолчала, не в силах ответить. Беззвучно открывался её рот, тряслась голова и дёргались острые плечи. Наконец её прорвало.

— Серёженька, сынок! Если бы ты знал, как тяжело мне! Обидно. Ну совсем я никакая… Обидно уж очень. Даже не знаю точно, какой день сегодня. Думала, что суббота, а вон, уж воскресенье. Один раз даже праздник проглядела. Собралась справлять, а оказалось, что он уже прошёл.

— Мам, ну хватит плакать. Слезами горю не поможешь. Только себе душу травишь.

— Обидно уж очень, Серёженька. Ты ведь знаешь, я какая обидчивая.

— А приёмник что, не работает?

— Гудит только. Раньше я иногда слушала, сколько времени скажут, а теперь он только гудит.

— Мам, я новый привезу. Радиола называется.

— Серёженька, зачем новый. Этот ещё хороший. Совсем ещё не покарябанный, такой хороший. Ты посмотри, что там внутри. Может, сделаешь, — перестав плакать, попросила она.

Пока её Серёженька растапливал печку, а шофёр Василич, с которым сын её так и не познакомил, извлекал из портфеля различные яства, она успела поведать им о своём житие-бытие, о деревенских новостях, самых значительных за последние годы. Она успела сообщить только самое главное — что кур и скотину вот уже несколько годов совсем не держит — нет сил смотреть за ней, что воду носит иногда Леля, иногда Степанида, иногда ещё кто-нибудь по доброте души, что хлеб и другие продукты тоже они покупают ей в магазине, даже просто угощают. Рассказала, кто умер, кто женился, кто уехал отсюда, кто что натворил, кто чем занимается, но всё равно не высказала даже тысячной доли того, что хотела рассказать. Рассказать ей хотелось многое — не хватило бы и недели, чтобы всё выслушать. Говорила Груняша быстро, боялась, чтоб не перебили, даже не обращая внимания, слушают её или нет.

Но всё это было интересно только ей.

— Мам, хлеб есть? — перебил её сын, — а то мы хлеба не привезли с собой.

— А как же, — засуетилась Груняша, — только он не дюже свежий. В столе. Выдвини ящичек.

Среди грязных ложек в чайной крошке и ещё какой-то шелухе лежала четверть буханки засохшего ржаного хлеба. «Таким хлебом можно запросто пробить самую крепкую голову», — подумал Сергей Иванович. Осторожно потрогав хлеб пальцами, он тут же задвинул ящик обратно.

— Ладно обойдёмся без хлеба как-нибудь. Василич, открывай бутыль.

— Уже готово, — ответил тот, ставя на середину стола пятизвёздочный коньяк.

— Мам, как же ты ешь такой хлеб?

— А я его покрошу в щи или ещё куда, или попарю над кипятком. Как принесут несколько булок, и не знаю, что с ними делать. Пока одну осилю, остальные уж посохнут.

— А вы бы их на мороз, — посоветовал Груняше Василич, — там они смёрзнутся, а когда внесёшь в тепло, хлеб быстро отойдёт как ни в чём не бывало.

— Мыши там, спасу просто нет. Я пробовала. Вынесешь что-нибудь, а они мигом начнут торзовать.

— Ладно, мам, давай ешь. Вот ветчина, она варёная, ты такую любила, колбаска. Короче, ешь. — Он подвинул поближе к ней тарелку с голубцами.

— Сынок, что же это за еда-то, — спросила Груняша, с подозрением рассматривая плавающие в масле большие комки зелёных листьев.

— Голубцы называется. Вкусная еда, внутри рис с мясом, — ответил за него шофёр.

— Ох, совсем забыла, — спохватилась она, — у меня же кофей есть. Специально для такого случая берегла. Сейчас сварим. Плита вон аж красная, быстро поспеет.

Сергей Иванович хотел остановить мать, но она уже копалась в глубине стола, разыскивая кофе. Пачка кофе оказалась в самом углу, за банками с рафинадом.

— На, сынок, засыпь в чайник на плите, — подала сыну пачку, завёрнутую в пожелтевшую газету, и целлофановый мешочек.

Он осторожно развернул свёрток. На свет появилась коробка какао «Золотой ярлык». Затем, так же осторожно, открыл её — в нос ударил кислый запах. Какао оказалось плесневым, вместо положенного коричневого цвета оно было зелёным. Сергей Иванович быстро закрыл пачку и поставил на окно подальше от себя.

— Ладно, мам, лучше вон компота попьём, — он показал на банку рядом с бутылкой коньяка.

— Тогда до следующего раза приберегу, — согласилась Груняша.

Она совсем ничего не ела, только суетилась возле сыночка, сообщала новости, что ещё не успела рассказать, показала рукавички, связанные ему. Он только мельком взглянул на них, кивнул и снова налёг на голубцы.

За дверью раздалось утробное мяуканье.

— Кошка пришла, — привстала Груняша.

— Сидите, — остановил её Василич, — я открою.

На пороге тенью возникла старая облезлая кошка. Её зелёные огромные глаза светились мудростью. В отличие от молодых кошек, что одним махом перепрыгнули бы порог, она степенно переплыла через него. Затем не спеша, плавно двигая острыми лопатками, прошла на середину и села, обвившись хвостом. Её глаза, не мигая, смотрели на людей.

— Мам, какой у тебя здоровый кот, — сказал Сергей Иванович, беря со стола кусок колбасы.

— Кошка это, — ответила Груняша. — Сынок, ты ей роскошев-то не давай, она мышей ловит, да и я ей даю кой-чего.

— Как её зовут? — спросил, жуя, Василич.

— Да никак! — рассмеялась Груняша, — по правде-то я и сама не знаю, кто это, кошка или кот. Вроде, за всё время ни разу не котилась, значит, думаю, кот, а зову просто Кошкой. Кошка — и всё. Она, как и я, тоже никакая. Старая уж она больно.

— Какие у неё глаза мудрые, словно насквозь тебя видят, — сказал шофёр.

— Ужас, какая она умница, я уже и не помню, сколько вместе с ней живу. Она сама ко мне пришла. Соседская кошка-то. Они, как она состарилась, новую завели, чтоб лучше мышей давила, а эту выбросили. Вот она ко мне и пришла. Я старая и она старая, вот и живём, друг друга не обижаем. Она всё понимает. Куда ей ещё. Вместе легче прожить. Хоть поговорить есть с кем.

— Кыс-кыс-кыс! — позвал кошку Василич, протягивая ей откушенный кусочек копчёной колбасы.

Та, степенно переваливаясь, подошла, обнюхала колбасу, но не тронула её, а принялась тереться рваным ухом о его ноги.

— Не возьмёт — совестливая она очень и пофорсить любит! — поведала Груняша, с любовью смотря на свою Кошку.

— Эх, Кошка, Кошка, — проговорил вполголоса шофёр, гладя её по лобастой голове, — раньше нуждались в тебе, а как состарилась, — так за дверь. У нас, у людей, тоже так бывает. Сказав последние слова, он мельком взглянул на мать, суетящуюся возле его начальника, встал и пошёл в сени. На вопрос Сергея Ивановича ответил резко:

— Покурить.

Через несколько минут вслед за ним вышел Сергей Иванович.

— Василич, сейчас поедем, — сказал он, выходя на крыльцо, где стоял шофёр, облокотившись о косяк двери.

Тот молча повернулся. Никогда ещё Сергей Иванович не видел такого выражения лица у всегда добродушного Петра Васильевича, которого за добродушие и мягкость характера все звали просто Василичем, теперь же лицо его было злым, а глаза, всегда добрые, сейчас словно сжигали его.

— Сергей Иванович, снимите очки, — голосом, не терпящим возражений, сказал он.

— Зачем? зачем, — удивился директор, однако подчинился — такую сталь в голосе шофёра он тоже слышал впервые.

Он хотел что-то ещё сказать, но не успел — тяжёлый удар в челюсть припечатал его к забору. Ветхий забор не выдержал и без всякого сопротивления рухнул в снег вместе с человеком.

— С-сука, мать забыл! Видишь, как живёт! И это в наше время! Не живёт — мучается! Сволочь ты! — Пётр Васильевич повернулся и пошёл к машине.

— Можешь увольнять! — крикнул он уже из кабины, вероятно, угадав мысли барахтающегося в снегу директора.

Ещё не успевший остыть мотор быстро завёлся. «Волга», пробуксовывая, развернулась по тракторным набродам и затряслась по узкой дороге.

— Завтра же совещание! — кричал ей вслед Сергей Иванович.

Ему хотелось плакать от обиды — в чёрной машине, скрывающейся за соседним домом, сидел не просто его шофёр, «Волга» увозила доброго, хорошего и верного друга, которого он знал много лет.

На следующий день вся деревня знала, что к тётке Груняше приехал сын. Всю неделю в деревне только и говорили о том, какой хороший у неё сын, что бегал он бессчётное количество раз в магазин, чуть ли не всё там скупил, целыми днями таскал воду, колол и складывал в сенях дрова, вычистил всю избу, заменил проводку, прочистил печку, все в доме сделал, что только можно.

«Золотой человек, вот какими надо быть!» — говорили жители деревни друг другу, а в особенности своим детям и внукам.

КОШКИНО СЧАСТЬЕ

Счастье кошке Марфе привалило неожиданно. Январские морозы, ещё не успевшие разгуляться в полную силу, развеял южный ветер. Воробьи, обманутые сыростью и теплом, раскричались в садах. В полдень набухали почки бузины. Подняли гам невесть откуда взявшиеся грачи. Одних лишь синиц не заставила серая январская весна зазвенеть колокольцами.

Изредка перекликаясь, они торопятся набить желудки, ведь впереди ночь. Долгая-долгая зимняя ночь, с ней шутки плохи.

Снег осел, насытил влагой землю. Талая вода залила все ложбинки, ямы, колеи от машин, выгнала мышей из их бесчисленных подснежных ходов. Словно сговорившись, они вылезли на поверхность и по кое-где уцелевшему снегу стали перебираться в сторону деревни. Спасенье там — в хлевах и в сенях, в копнах сена и кладях дров. Поля, насколько хватало глаз, пестрели от передвигающихся комочков.

В вороньем мире целый переворот — покинуты свалки и помойки — для кого беда, а для кого пир горой. Галдёж над полями глушил другие вздохи оттепели. Серые воровки, давно уж сытые, ловили мышей впрок, кто-кто, а они-то знали, что за теплом придут метели.

Мышей, добравшихся до деревни, встречали кошки и собаки. Мыши лезли из всех щелей в заборах. Во дворах они попадали на расправу к курам. Те налетали гурьбой и расклёвывали еле ползающих переселенцев. Перепало кое-что и Марфе. Она растянулась в углу двора на деревянной колоде и сытыми глазами оглядывала изгородь со стороны, у этой же изгороди топтался одноглазый петух. Его единственный глаз успевал заглядывать в щели между досок и следить за кошкой. Хоть старая она и неповоротливая, а всё же соперница. Марфа тоже следила за одноглазым. Появлявшихся мышей они замечали сразу, одновременно, хоть и сыта Марфа, хоть и знала, что куры быстрей расправятся, чем она доковыляет, но не могла быть спокойной при виде серых шевелящихся комочков. Она вся подбиралась, словно готовясь к броску, дёргался облезлый хвост, вздрагивали рваные уши. Куры расправлялись с очередной жертвой, Марфа опять лениво растягивалась на колоде.

К вечеру, когда кур закрыли в сарае, старая кошка осталась во дворе одна. В этот день она впервые за долгие годы наелась досыта. Наелась так, что с трудом таскала разбухшее брюхо. Стало ещё больнее наступать на отбитую хозяйкой лапу. Остаток дня она так и пролежала на кладке дров не в силах подняться. Лишь к вечеру старая кошка тяжело приподнялась и заковыляла на охоту. Похолодело. Наплыв мышей заметно уменьшился, но всё равно то тут, то там появлялись пришельцы с полей. Давить их Марфе не составляло особого труда. Мыши еле ползали и не пытались убегать. Придавив лапой, она душила их зубами и стаскивала на крыльцо. Одна мышь шустро юркнула в поленницу дров, Марфа долго стояла у поленницы, обнюхивая каждую щель между дровами, куда спряталась мышь, и легла рядом. Это своя, домашняя. Эту надо караулить. Чего-чего, а терпения у неё хватало. Трудно стало ловить мышей, особенно крыс — стара уж больно. Бывает, всю ночь ждёт, зато одним броском завершает дело. В полночь небо вызвезделось. Лужицы покрылись льдом, ветер переменился, ледяной, колкий, он заставил замолчать капель с крыш, сковал раскисшие сугробы. Марфе он напоминал дыхание подвала со льдом, куда она лазила летом за мышами, хотя там совсем другое дело: вылез — и вновь тепло, опять валяйся на солнышке, теперь и податься некуда, везде холод, в дом не пускают.

Старая кошка не могла никак понять, почему её не пускают в дом, почему вместо ласки она получает теперь пинки или удары палкой от хозяйки. Ей казалось, что ничего не изменилось с тех пор, как помнила себя. Последнее время стала замечать странные перемены, но никак не могла понять какие. Вроде всё так же, только забор вроде бы стал выше — раньше одним махом вспрыгивала на него, а теперь по дровам с трудом на него залазит. Мыши стали какими-то шустрыми — уж больно быстро бегают, да и хозяйка в дом не пускает, а норовит пнуть. Жестянка, куда ей наливали молоко и бросали кости от рыбы, стоит давно уже пустая. Марфа и теперь каждый день подходила к ней, подойдёт, обнюхает перевёрнутую жестянку, мяукнет жалобно и отходит. Кроме несъедобного кислого запаха, каким несёт от кучи таких же пустых брошенных за забором банок, она давно уже ничем не пахла. Ветер усилился, заставляя Марфу съёживаться и прижимать уши. Старая кошка не выдержала. Поднялась, обнюхала щель, в которой скрылась мышь, тихо мяукнула и медленно поплелась к сараям. По пути заглянула на крыльцо, куда таскала и складывала мышей под самую дверь, взяла одну мышь, чтобы съесть утром, и пошла в сарай. Шорох под дверью всполошил кур, Марфа тихо мяукнула, чтобы куры узнали свою сожительницу и успокоились. Старая кошка, спрятав мышь, зарылась в солому.

В сарае вновь наступила тишина.

Ещё долго до зимнего рассвета, а уже засветились кое-где окна в деревне. Заскрипели двери хлевов, зазвенели вёдра. Большинство домов ещё без признаков жизни, раз скотины нет, можно и ещё поспать.

Мария Андреевна, глядя на такие спящие окна только вздыхает:

— Вот, люди горя не знают, не хотят дело с хозяйством иметь. Поросят ещё держат, а уж коровку то… Только я, дура, маюсь. Ладно, пусть уж ребятишки подрастут, а то без молока им и есть нечего.

Причитая и натягивая ватную фуфайку, закутываясь в толстый шерстяной платок, злится. Руки, словно чужие, никак не могут стянуть узлом концы платка. Что грабли железные, что руки… Вот как хозяйство даётся.

Выйдя на крыльцо, первым делом взглянула на два соседних дома — так и есть, спят, как сурки. Глянула под ноги, чтоб не оступиться и обомлела. Словно кто по линейке выкладывал. Пересчитала. Не поверив самой себе, пересчитала вновь. Да, так и есть. Двенадцать мышек одна к одной уложены в ряд.

— Вот бестия старая. И поклала-то как. Думает, проведёт. Чумных наловила… Их хоть руками хватай — смахнула их валенком с крыльца.

В сарае отбросила пинком вышедшую навстречу кошку, та только пискнула мышью и забилась в угол за ящик.

— Рухлядь старая, обленилась совсем! Крыса покоя не даёт. Обои совсем в чулане обгрызла. Как лошадь ходит, через стенку слыхать. Спать не даёт. А она чумных мышей давит. На! На! На тебе! — тыкала палкой за ящик, — сегодня в чулане запру. Не поймаешь крысину, позову Евдокима. Ох, надоела ты мне. На! На!..

Куры столпились вокруг хозяйки. Забыв о них, Мария Андреевна орудовала палкой. Выплеснулась обида за свою серую жизнь, за старшего сына, что совсем отбился от рук, тайком покуривает, несколько раз казалось, что от него пахнет пивом, за мужа, что пристрастился к рюмке. Да и за многое другое перепало Марфе. Старая кошка, сжавшись, молча сносила удары.

Короткий день привёл за собой длинную ночь. Сумерки наступили как-то сразу, неожиданно, будто кто-то накрыл солнце мешком из-за туч, едва оно село на макушки берёз у дальнего леса.

Ещё бледные звёзды подпёрли белые столбы из печных труб. Морозную тишину нет-нет да разорвёт треск сорок у реки. Длиннохвостые трещотки устраиваются поудобнее в густом ивняке. У ним свои секреты. С зимней ночью шутки плохи. Завтрашний восход лишь для тех, кто хорошо устроился.

Возясь у печи, Мария Андреевна вспомнила о кошке. Попросила старшего сына:

— Володя, кошку приведи.

— Подожди, химию делаю.

— Потом доделаешь, в чулан её посади.

— Ну, иду! — он сунул под подушку фантастику, взял фонарик и вышел в сени.

Не прошло и минуты, дверь распахнулась. На пороге возникла Марфа.

Давно запретная черта невидимой стеной остановила её.

Передняя лапа так и осталась висеть в воздухе. Марфа замерла, прижимаясь к порогу. Двигались только большие зелёные глаза и чёрный нос, внюхивающийся в забытые запахи.

— Ну, что застряла? — пинок сзади выбросил её на середину кухни. — Старая ведьма!

— Володя, ей же больно! — подскочил к кошке маленький Сашка.

Марфа испуганно оглядывалась и прижималась к полу. Вздрагивала от прикосновения детских рук.

— Киса, Марфа, хочешь молочка? Хочешь?

Марфа смотрела на него, не мигая, широко открытыми глазами. Что он хочет от неё?

— Киса, Марфа…

— Брось кошку, Сашенька, брось, она плохая, после неё надо ладошки помыть, — Мария Андреевна хотела оттащить сына. — Ну, что тебе мать говорит… Отойди.

— Она хорошая, Марфа хорошая, она мурлыкает, — цепкие маленькие руки не отпускали кошку. — Она будет жить в моём уголке. Там много места.

— Она плохая, старая. Мы новую кошечку тебе принесём — маленькую, пушистую. Ты будешь с ней играться, она будет мурчать, а Марфа плохо мурчит, уж больно старая она.

Марфа только съёживалась, снова ожидая ударов.

— Сашенька, брось, отойди от кошки мама тебе сейчас конфетку даст.

Марфа хорошая. Она пушистая, — мальчик ещё крепче прижимался к кошке и вдруг неожиданно отпустил её и закричал.

— Марфа плачет! Она плачет!

На помощь матери пришёл старший сын.

Это у неё от мороза. С холода в тепло зашла.

— Нет, она плачет! — маленький Сашка рвался из объятий матери, — плачет, плачет! — кричал он. По пухлым щекам катились слёзы.

— Сашенька не плачь, завтра мы тебе другую киску принесём, — утешала его мать. Обернулась к старшему сыну и кивнула на чулан. Тот понял сразу. Ловко подцепил кошку ногой. Перелетев через всю кухню, Марфа очутилась у маленькой двери, Владимир открыл дверь, пинком забросил кошку в темноту чулана.

Мария Андреевна долго не могла успокоить расплакавшегося сына, но конфетка и обещание купить танк, совсем как настоящий только маленький, сделали своё дело. Слёзы высохли. Каждый занялся своим делом. Мария Андреевна готовила ужин и завтрак сразу, Владимир погрузился в омут фантастики, а Сашенька готовил постельку для маленькой кошечки.

Не проходило и минуты, Сашенька прибегал к матери — надо же всё узнать про новую кошечку.

— Мам, она пушистая?

— Пушистая.

Через минуту бежал снова.

— Мам, она мурчать умеет?

— Умеет.

Через равные промежутки времени появлялись новые вопросы.

— А какого она цвета?

— Красивого.

— А она лучше Марфы?

— Лучше.

— Почему?

— Марфа старая, никчёмная. Её надо совсем выгнать, Евдокиму надо сказать.

— Мам, не надо говорить, я сам от неё избавлюсь, — на кухню пришёл Владимир, — фантастика тоже имеет не только начало, но и конец, — а то…

— Сделал уроки? — перебила его мать.

— Да.

— Не надо. Нужно быть гуманным.

— А что ж я, фашист, что ли. Евдокиму надо сто грамм наливать, а я задаром. Вон палкой по голове. Да и всё.

— Володя, не надо, не надо, — забеспокоилась мать, может, она сама уйдёт к речке. Мне ещё отец говорил. Он и сам видел и от деда знал — кошки, как смерть почуют, так уходят умирать в густые ивы к речке. Место там такое.

— Мам, не надо Марфу прогонять, — вступился за кошку Сашенька, — она будет с маленькой киской вместе играть. Она ей мамой будет.

— Сашенька, она плохая, бяка… Старая совсем. Мы её прогоним… а то она будет маленькую киску обижать, — на ходу отвечая сыну, Мария Андреевна ставила на стол чашки, тарелки, стаканы, вскипевший чайник, — позови отца, сейчас ужинать будем, Сашенька.

Мальчик побежал в зал. В проходе остановился. Вернулся к матери.

— Ну, что ты? — голубые глаза малыша испуганно смотрели на неё, — ну, что ты? — повторила мать.

— Мам…

— А.

— Мам, а когда я буду старый, меня тоже прогонят со двора?

Мария Андреевна на мгновенье оцепенела. Наклонилась к сыну. Большая сморщенная рука легла на головку ребёнка. Взъерошила волосы.

— Что ты, сынок. Людей не прогоняют.. Ты очень долго будешь ещё маленьким, мы с папой состаримся, а ты будешь всё ещё маленький.

— Мам, а тебя с папой не прогонят со двора?

Вместо ответа последовал подзатыльник.

— За что? — пухлые губы мальчика искривились, вот-вот расплачется.

Возня в чулане заставила всех вздрогнуть, крысиный визг остановил материнскую руку, занесённую для второго подзатыльника. Мария Андреевна схватилась за грудь. Сашенька прижался к матери и быстро-быстро заморгал, смахивая с длинных ресниц первые слёзы. Владимир схватил палку и кинулся к чулану…

Марфа растянулась на полу. Перевела дух, осмотрелась в темноте. Давно не бывала тут. Всё здесь знакомо. Её внимание привлёк большой ящик. Раньше его тут не было. Ящик оказался пустой. Марфа обошла всё по кругу, принюхиваясь к каждому предмету. В центре чулана наткнулась на большую дыру. Оторопела — ведь лежала здесь, как не заметила. Принюхалась. Так и есть. Прижалась к полу и попятилась. Стал дыбом загривок. На расстоянии прыжка легла и притихла. Только хвост бесшумно бил мелкой дрожью по старым доскам. Мир для Марфы сузился до величины дыры в подполье. Позабылось всё, даже боль в брюхе. Старая кошка ушла в себя, обратилась в слух, прищурив глаза, казалось, задремала. Выдавали её напряжение только облезлые уши, ощупывающие тишину чулана. Время от времени щёлки глаз приоткрывались и недоверчиво сверлили дыру — уж больно здорова. Хозяйка подвала делает их по себе, Марфа это хорошо знала. Долго ждать себя крыса не заставила. Появившаяся серая бестия подняла неимоверный шум и возню в подвале. Марфа даже оторопела от такого нахальства. Её прищуренные глаза на миг открылись широко, блеснули в темноте и вновь сузились до невидимых щёлок. Старая кошка ещё сильнее вжалась в пол. Задёргался от нетерпения хвост. Поднялась и застыла в воздухе правая лапа готовая к удару. Крыса носилась из угла в угол. Марфе так хотелось подойти к дыре и заглянуть в неё, но она набралась терпения и выжидала удобный момент. Крыса продолжала носиться из угла в угол и вдруг затихла. Всем нутром старая кошка чувствовала — сейчас выскочит.

Сначала из дыры высунулся нос. Зашевелила усами, принюхиваясь к запахам жилья, потом осторожно вылезла наполовину из дыры. Щёлки кошачьих глаз пристально следили за каждым движением глаз, носа и усов крысы. Марфа ещё сильнее прижалась к полу. Крыса продолжала осматривать чулан. «Может, заподозрила что? Почему не вылазит? Вдруг уйдёт?» Острый нос беспокойно задвигал усами. Ждать больше нечего! Крыса даже не успела среагировать, как страшный удар с боку в ухо оглушил её. Очнувшись в одно мгновение, дико заверещав, рванулась в подполье. Ей удалось опуститься в дыру, но кошачьи когти острые и в старости цепко держали её. Удушить крысу обычным приёмом, двумя лапами, Марфе было неудобно. Изо всех сил она подтянула крысу снова к дыре. Серая бестия надрывно верещала, билась в агонии, пытаясь ускользнуть от пронзивших голову когтей. Марфа всё глубже и глубже вдавливала их в свою жертву. Наконец ей удалось прижать крысу к доскам. Она давила и давила вкладывая в лапу всю свою силу. Когти медленно, миллиметр за миллиметром, делали своё дело. Крыса хрипела, захлёбываясь в крови. Чуя смерть, она отчаянно билась. Острые жёлтые клыки отчаянно рвали воздух, они так хотели добраться до Марфы.

Неожиданно дверь распахнулась. Полоса света, ворвавшаяся в чулан, на миг ослепила привыкшую к темноте кошку. Марфа даже не повернула головы. Узнала вошедшего по шагам. Появление человека, запах крови злейшего врага, а самое главное — ощущение того, что теперь всё будет, как раньше: после удачной охоты — молоко и кусочки мяса, ласка хозяев, возможность нежиться на тёплой печке, придало ей небывалый всплеск силы. Утробный кошачий крик разнёсся по дому. Марфа чувствовала, как жизнь начинает потихоньку покидать крысу — она стала вялой, даже на крик у неё не осталось мочи. Палку, занесённую над головой, Марфа заметила поздно. Отскочить? — разве можно — победа так близка. В мгновенье её осенило — это по врагу, но… ошиблась. От удара старая кошка обмякла. Гул охватил голову, затуманил глаза. Из ослабшей лапы выскользнула крыса и забилась под полом в предсмертных судорогах. Марфа чуяла как, что-то брызнуло из носа и ушей. Она с трудом поднялась и, шатаясь, направилась в светлеющий дверной проём. Старая кошка не видела происходящего вокруг. Шла на ощупь, по доскам пола за ней тянулась кровавая змейка.

К утру выпал снег. Он покрыл тайной прошедшие дни и выставил на вид одинокий кошачий след от деревни к реке, в заросли ивняка. На него обратила внимание лишь Мария Андреевна. Несколько минут она молча стояла, всё сильнее прижимая к себе младшего сына, мысленно прося у Всевышнего к себе снисхождения за обиду бессловесной твари. Из задумчивости её вывел плач Сашеньки — ему стало больно от материнских объятий.

— Ушла, что-ль? — как-то через несколько дней спросил Владимир.

— Да, ушла, — с тоской в голосе ответила она, стараясь заглянуть в глаза сыну. Он отвёл взгляд и вышел, хлопнув дверью.

В БОЛЬШИЕ ГОРОДА

Маленький вездеход выскочил из тайги. Натужено ревя мотором, он нырял по ухабам разбитой дороги. От былой окраски не осталось и следа. Вся машина была вымазана сизой глиной, всюду торчали прилипшие ветки, мох, листва. Даже лобовые стёкла были замурованы слоем грязи, а одного стекла вовсе не было. Вероятно, его вытащил сам водитель, чтобы видеть дорогу. Вездеход подрулил к одинокому деревянному дому, стоящему на краю огромного поля, и лихо развернулся у крыльца. Мотор фыркнул и заглох. Над дверью дома красовалась громкая вывеска «Аэропорт СОЛОВЬЁВО». Время и дожди сделали своё дело, от когда-то красочных букв остались одни тени.

Из кабины вездехода выскочил чумазый водитель.

— Высаживайся, народ, мы уже в аэропорту, скоро прилетит лайнер! — блеснув белыми зубами, весело крикнул он.

На землю соскочили ещё двое молодых парней. Одеты они были для этих мест сравнительно нарядно. Оба в одинаковых кожаных куртках, новых ботинках и одинаковых кепках. В руках у обоих одинаковые чемоданы. В этот момент тесовая дверь домика открылась, и на крыльце показалась пожилая тучная женщина в лётной фуражке.

— Вот чёрт, ты бы ещё прямо в контору заехал, и так всю дорогу испохабили, ни пройти ни проехать, — начала она, обращаясь к водителю.

— Не шуми, мать, ты что, не видишь — люди на Большую землю летят, — ответил он.

— Много их тут таких, не успеют прилететь, как уже думают о том, как бы скорее улететь, — она повернулась и уже через плечо добавила: — Самолёт будет где-то через полчаса, не раньше.

Громко хлопнула за ней дверь.

— Вот, тётя! — рассмеялся водитель. Попробуй с такой потолкуй, враз рога набьёт. — Он вытер о штанину правую руку и подошёл к ребятам.

— Ну что, давайте прощаться. Вы уж на меня не обижайтесь. Мне надо поторопиться. К вечеру уже надо быть на базе, а дороги сами знаете какие.

— Прощай, Иван, — протянул один из них ему руку. — Не забывайте. Передай ребятам: кто будет в Москве, пусть зайдёт.

— Спасибо, Валерка, обязательно передам. Как буду в Москве, непременно зайду, — шофёр лукаво посмотрел на парня. — Надеюсь, примешь?

— Ещё как! — воскликнул тот и обнял друга.

— Тише, дурак, измажешься.

— Ерунда, — пробасил Валерий. — Ты уж давай жми здесь на все педали. Не чихай и на рожон к медведям больше не лезь, а то они ведь разные бывают. — Все трое вместе рассмеялись.

— Знаю, что разные, но только тот был особенный, — продолжая смеяться, ответил Иван.

Водитель вездехода подошёл к другому парню.

— Ну, Васька, держи пятерню на прощанье! — Иван протянул ему свою сухую, жилистую руку.

— Ваня, я буду писать, ты уж отвечай.

— Обязательно! Как только получаю твоё первое письмо, так сразу же строчу тебе, Васька, поэму в трёх действиях, — весело ответил водитель и добавил: — Как только купите сотовые, письмом высылайте номера, буду звонить со спутникового. Десять минут в месяц по контракту имею право.

— Ты мне хоть пару строк напиши, как вы тут будете без нас, — попросил Василий, сжав до боли руку другу, — письмом быстрее дойдёт. Свои десять минут ты на жёнушку потрать.

— Осторожней, медведь, мне ещё вездеход назад вести. С тобой опасней встречаться, чем с медведем в тайне, — водитель лукаво посмотрел на Валерку, — а то вот он говорит, чтоб к косолапым на рожон не лез. — Все трое рассмеялись.

— Ну, мне пора, надо поспешить, — Иван повернулся к вездеходу. — Прощайте, ребята! Не забывайте! — крикнул он, высунувшись в разбитое лобовое стекло.

Взревел мотор. Вездеход, окутавшись облаком сизого дыма, развернулся на месте. В окно снова высунулась лохматая голова Ивана, он что-то кричал и махал рукой. Вот голова исчезла в кабине. Вездеход рванулся с места, словно сорвавшийся с цепи пёс. На крыльцо домика полетели ошмётки грязи.

— Ну и гоняет, чёрт! — сказал Василий, махая рукой вслед удаляющемуся вездеходу.

— Что правда, то правда, — усмехнулся Валерий, — ему бы крылья. — Так и стояли друзья, провожая взглядом вездеход, пока он не пропал из вида за стеной начинающейся тайги.

— Вот и всё, — произнёс Василий, — теперь нас ждёт такая жизнь, такие девушки! И мы к ним едем не пустые, — толкнул в плечо друга, — не зря ведь мы здесь два года торчали. Наконец вырвались из этой глухомани.

— Давай присядем, что ли, — Василий показал на маленькую лавочку у крыльца.

Не успели они сесть, как с тихим скрипом распахнулось окошко в домике, в него выглянула начальница аэропорта.

— Ребята, берите билеты, скоро самолёт, — сказала она. Оставив чемоданы на лавке, друзья поднялись на крыльцо.

— В дверь заходите, окошко справа.

Внутри здание аэропорта оказалось обычной деревенской избой, разделённой фанерными перегородками. На двери с вывеской «РАДИСТ» висел листок с написанным от руки расписанием полётов. В дальнем углу — карта края с паутиной маршрутов.

— Какое убожество, — произнёс Валерий, — даже не представляю, как я буду себя чувствовать в московском аэропорту. Я здесь определённо немного одичал.

— Ничего, привыкнешь. Нам же с пересадками. Ещё в Тюмени станешь культурным человеком.

Начальница аэропорта, она же кассирша, выдала им билеты. Предупредила, чтобы не мешкали при посадке. Самолёт здесь долго не задерживается. Скинет мешки с почтой, заберёт пассажиров и сразу улетает. Взяв билеты, они снова сели на скамейку у крыльца. Сидели молча, каждый думал о чём-то о своём. Понимали друг друга без слов. Молча закурили. Лёгкий осенний ветерок трепал чёрные кудри Василия. Он сидел в задумчивости, смотрел на далёкие таёжные сопки. Местами тайга, словно в огне — тут и там разбросаны красно-жёлтые пятна на зелёном ковре хвойного леса — березняки первыми вспыхнули от начавшегося осеннего пожара. Воздух свеж и прохладен. В далёких низинах болот белым одеялом лежит туман.

С небесной вышины доносилось еле слышное гоготание.

— Валерка, гуси! — Василий посмотрел вверх.

— Где?

— Вон они, левее смотри, — показал рукой Василий.

— Вижу. Странно, кружат в беспорядке…

Большая стая кружилась над болотами. С каждым кругом гуси подымались всё выше и выше.

— Прощаются со своими озёрами.

Гуси разом загоготали и, закончив подыматься ввысь, перестроились. Три больших клина один за другим поплыли в безоблачном небе. Гуси кричали, казалось плакали, и в этом плаче слышалась горечь прощания с родными местами на долгие месяцы зимы.

— Не все долетят до тёплых стран, — Валерий прикрыл ладонью глаза от слепившего солнца. — Кажется, сокол. Словно пастух, сопровождает — в некотором отделении от гусиных клиньев угадывался силуэт хищной птицы.

На крыльцо вышла начальница вокзала. Облокотившись о перила, провожала взглядом улетающих гусей.

— Вот и полетели, родимые. Дай бог вам всем вернуться, — ни к кому не обращаясь, произнесла она.

Гуси улетали всё дальше и дальше, растворяясь в голубом горизонте, только порывы ветра ещё доносили их плач. Вслед скользил сокол. Так и полетит он вместе с ними на зимовку, время от времени взимая свою кровавую дань.

Судя по расписанию, самолёт опаздывал на полчаса. Всем уже надоело всматриваться в горизонт, откуда он должен появиться. Первой его увидела начальница вокзала.

— Летит!

Над горизонтом между двух сопок появилась чёрная точка. Она всё время приближалась, увеличиваясь в размерах, пока не превратилась в трудягу АН-2. Ветер был встречный. Самолёт уже близко, а шума мотора совсем не было слышно. Казалось, что он парит над тайгой.

— Где его встречать, мамаша? — обратился к начальнице Валерий.

— Ждите здесь, а как сядет, сразу бегом к нему, — ответила она и скрылась за дверью.

Вскоре она вышла, таща большой кожаный мешок.

— Здесь письма, захватите с собой.

Валерий взял мешок.

— Ого! Ничего себе мешочек! Никогда бы не подумал, что письма такие тяжёлые, — он засмеялся, — наверное, про любовь оттого и тянут. Каменный век. В Тюмени в первую очередь куплю сотовый!

Сделав два круга, самолёт пошёл на посадку. Колёса коснулись земли, он вздрогнул и покатился к дальнему концу поляны.

— Вперёд, Васька, за мной! — крикнул Валерий.

Не дожидаясь, пока самолёт остановится, он взвалил на спину мешок, схватил чемодан и побежал. Пробежав несколько шагов, Валерий увидел, что бежит один, и обернулся. Василий всё так же сидел на скамейке и задумчиво смотрел на таёжные дали. Ветер выхватывал из его рук обрывки билета и разносил далеко по полю. Потрясённый этой картиной, Валерий остановился, не в силах сказать ни слова. Затем его словно прорвало.

— Васька, ты спятил? Ты зачем порвал билет?

— Ты уж извини, Валерка, лети один. Вот, билет случайно порвал…

— Не дури, Васька. Я куплю тебе другой билет. — Валерий рванулся к крыльцу, но Василий схватил его за руку.

— Не стоит, я уже всё решил. Я вот только сейчас, Валер, понял, что не смогу просто так отсюда уехать.

— Да ты в своём ли уме? Гнить в этой глуши! Целых два года здесь вкалывали! Теперь хватит, надо погулять — и устраивать жизнь. Ты только подумай, как мы с тобой погуляем на Большой земле! — кричал Валерий, никак не хотевший согласиться с тем, что вот так расстанется с другом.

— Успокойся, Валерка. Я здесь решил свою жизнь устраивать. Полюбился мне Север, сомневаюсь, смогу ли вообще, когда-нибудь отсюда уехать. Даже не могу себе представить жизни без тайги, без крика гусей в небе. Да и ребят не могу оставить, ведь два года вместе. Нет, не могу. Лети один. А может, тоже останешься? — Василий вопросительно посмотрел на друга.

— Нет! С меня хватит, покормил мошкару, помёрз в вагончике, помок под дождями. Теперь пусть другие, кому охота, я себе заработал, а тебе что, мало?

— Так ведь не в деньгах дело! — закричал Василий, — полюбились мне эти края, запали в душу — вот где они теперь! — он прижал руку к сердцу, — не смогу я без Севера, без этого неба, без этих гусей.

Валерий не спеша поставил чемодан на землю, бросил мешок. Ему первому надоел их напыщенный диалог. Лицо скривила ехидная усмешка, освободившейся рукой он полез в накладной карман.

— Павлины, говоришь… Ну-ну, — голосом Сухова из «Белого солнца пустыни» начал Валерий, — может, ещё скажешь, что тебе за державу обидно, остаёшься Север поднимать? — пнул мешок с почтой ногой, — здесь ещё люди письма пишут. Тебе это надо?

Василий молчал, только носок его ботинка постоянно чертил дугу по земле, выдавая его напряжение.

— Может, не из-за гусей остаёшься, а дело в гусыне. На деревенскую девку решил всё поменять. На, смотри! — он тряс перед лицом друга новенькую сберкнижку с приклеенной к ней скотчем пластиковой картой, — нет, ты смотри — вот здесь уместились мои два года жизни, а теперь я хочу их вытащить назад. Здесь много девочек на магнитной ленте. Ну зачем она тебе нужна? Приедет новая вахта, и она тебя забудет, — он начал срываться на крик, — ну какая любовь?! — ей восемнадцать лет, ей ещё гулять и гулять надо!

Василий молчал, отвернув голову в сторону, только носок ботинка немного замедлил амплитуду движения по земле.

— Думаешь, ты у неё единственный, Ромео? Может, рассказать, где у неё родинки. — Валерий использовал последний аргумент, надеясь переломить ситуацию, но запрещённый приём дал обратный эффект.

Носок ботинка замер, так и не начав новую дугу. Василий медленно повернул голову в сторону друга, теперь уже бывшего. Под его взглядом тот даже отшатнулся на шаг назад. Василий так же молча вытащил точно такую же сберкнижку с пластиковой картой. Под ноги бывшему другу полетели рваные куски ранее вожделенной сберкнижки и треснувшая пластиковая карта. Ветер уносил их вслед за билетом, голубые листочки со столбцами цифр. Голубая мечта на голубой бумаге вдруг почему-то перестала быть голубой. Плотные обрывки обложки цеплялись за скошенную траву, но ветер оказался сильнее.

Из шокового состояния Валерия вывел оживший колокол громкоговорителя. Начальница что-то кричала друзьям. Он зло сплюнул, подобрал чемодан с мешком и побежал к самолёту. Вдогонку ему ветер гнал обрывки листка блокнота с его адресом, что они написали друг другу перед отъездом. У трапа оглянулся, рубанул рукой воздух, словно отрезал пути назад, и исчез в чреве машины. Взревел мотор. Самолёт развернулся и побежал по полю. Пролетел над домиком, едва не задев колёсами антенны, помахал на прощанье крыльями и взял курс на Тюмень. Рокот мотора доносился всё тише и тише и скоро стал совсем не слышан. Самолёт превратился в точку едва заметную на горизонте. На земле остались лежать два мешка с почтой, выброшенные лётчиками. Василий провожал самолёт взглядом, пока он совсем не растворился в небесной синеве.

На него с удивлением смотрели начальница вокзала и радист, вылезший из своей каморки.

— А ты что остался? — осматривая его с ног до головы подслеповатыми глазами спросил радист.

— Судьба такая. Рюкзачка у вас не найдётся, а то несподручно с этим по тайге, — Василий показал на чемодан.

— Должен быть, — ответил радист и скрылся за дверью.

Не прошло и минуты, он появился, держа в руках потёртый рюкзак.

— Знатный рюкзак.

— Да, где он только со мной не бывал. Теперь новый купил, а этот как-то всё не выкинул, — радист подал рюкзак Василию.

Василий переложил в него свои нехитрые пожитки, а чемодан поставил на крыльцо.

— Это вам от меня на память.

Закинув рюкзак за спину, Василий зашагал по раскисшей дороге, уводящей в необъятные дали. Вслед ему смотрели две пары удивлённых глаз. Радист переводил недоумённый взгляд то на оставленный новый чемодан, то на уходящего парня.

— Странный он какой-то, — произнесла начальница.

— Много ты понимаешь, — перебил её радист, — решительный малый. Я в своё время точно так же остался. Поддался на твои чары.

— Завёлся, старый чёрт, мне твои басни давно надоели, — отвесила ему лёгкий нравоучительный подзатыльник и ушла, хлопнув дверью.

— Дура! — крикнул он ей вслед.

Сгорбленная фигура радиста ещё долго маячила на крыльце. Его глаза были полны слёз. То ли ему было обидно, что так вот завершается его северная эпопея, то ли рука у его спутницы жизни слишком тяжёлая, то ли просто вспомнил свою молодость.

РОМАШКОВАЯ ФЕЯ

Ивана Ефимовича Завицкого я знал давно. Средних лет, небольшого роста и крепкого телосложения, его можно было узнать издалека по косолапой, сутулой походке. Правда, увидеть, чтобы он шёл пешком, было редкостью. Жители посёлка очень удивлялись, когда видели, что Ефимыч шёл куда-то пешком. Строили самые различные предположения: одни говорили, что он мотоцикл свой разбил, другие, напротив — что продал, а скорее, пропил. Находились очевидцы, утверждающие, будто своими глазами видели, как он врезался на дороге в машину, сам чудом остался жив, а мотоцикл — вдребезги. И наконец все успокаивались, увидев Завицкого снова на мотоцикле.

Имя Завицкого было в нашем посёлке притчей во языцех. Завистью парней был его кроссовый мотоцикл. Иван Ефимович нигде не появлялся без него. Даже в магазин, до которого было сотни две метров, он ездил на мотоцикле. Носился на своём CZ Завицкий, как чёрт. Никто не осмеливался попроситься к нему в попутчики. Изредка, правда, попросит его какой-нибудь новичок подкинуть до города или ещё куда, а потом сидит, судорожно вцепившись в широкую спину водителя, и проклинает всё на свете.

Иван Ефимович был заядлым грибником и рыболовом, каждое воскресенье, как только начинало светать, он на мотоцикле отправлялся по грибы или на рыбалку. Спавший после трудовой недели посёлок будил рёв мощного мотора. Заслышав его, вскакивали заспавшиеся грибники и рыболовы. Ох и не любили они Ивана Ефимовича! Придёт такой грибник на своё заветное место, а там лишь примятая трава, следы от колёс да корешки от грибов.

Особенно страсти накалились, когда дары местных лесов стали основным источником существования большинства жителей посёлка. Развалился местный совхоз, дававший работу почти половине жителей, обанкротились два небольших заводика, на которых трудились остальные. Кое-кто уехал искать работу в города, оставшиеся кинулись в леса. За несколько лет этот бизнес был отшлифован смекалистыми селянами до совершенства. Вдоль бойкого междугороднего шоссе, что делило посёлок пополам, с ранней весны до морозов были выставлены дары леса — грибы, ягоды, фрукты, овощи во всех видах, банные веники, соленья, варенье, сушёная рыба и многое другое. Бизнес стал семейным. Самые молодые и старые продавали, более шустрые и опытные собирали, школьники носили из леса к трассе. Ефимыч успевал всюду: и собирать, и вывозить, и продавать. Зависть вызывало его доходное место — прямо перед пересекавшей трассу железной дорогой. Машины притормаживали перед переездом, товар был налицо, торговля шла бойкая. И никто не имел право занять чьё-либо место в отсутствие хозяина — завидовать завидовали, но негласный закон не нарушали.

В окрестных лесах нет таких угодий, где бы он не бывал. Все лесные просеки и тропинки носили на себе следы колёс мотоцикла. Частенько грибники и лесорубы слышали рёв мотора, а то и видели самого Завицкого, несущегося по лесной просеке. Впрочем, не только по просеке, его не могли остановить ни овраги, ни буреломы. Бывает, забредёшь в самый отдалённый, глухой уголок леса, сядешь на валежину или пенёк и наслаждаешься тишиной, одиночеством. И вдруг взревёт поблизости мотор. И сразу настроение портится. Смолкают песни вспугнутых птиц, разбегается в страхе зверьё, а Завицкому хоть бы что. По его словам, самый приятный звук — это рёв мотора. Красоты природы Ефимыч не признавал. Он с одинаковым хладнокровием ехал по утоптанной тропинке и по первым ландышам, на которые другой бы и ступить побоялся. За всё это я, как и другие любители тихой охоты, любившие побродить по лесу, недолюбливали Ивана Ефимовича. По характеру человек он был хороший, и я частенько хаживал к нему домой на чашку чая, а вот, как услышу в лесу шум его мотоцикла, становилось как-то не по себе. Мои уговоры сходить за грибами пешком не давали никаких результатов. Разлучить Завицкого с мотоциклом было невозможно. «Неисправим», — решил я и оставил все попытки его уговаривать. Но однажды случилось невероятное.

В то воскресенье я отправился за грибами. Вышел ещё до восхода солнца, небо только посветлело на востоке. Лес начинался сразу от крайних домов посёлка. Под сводами деревьев было сумрачно. Птицы уже проснулись, всюду перекликались зарянки. Вот попробовал свой голос певчий дрозд. Я остановился. Хотелось в эти последние дни лета послушать знаменитого певца, но дрозд так и не запел. Прошла пора песен, теперь все птицы держатся молча, лишь изредка перекликаясь между собой.

Сентябрь наступает тихо, постепенно берёт своё. Вроде бы и не изменилось ничего в лесу с погожих июльских дней, а сердцем чувствуешь, как подкрадывается осень. Незаметно, листок за листком, золотит она. Сначала даже не заметишь в зелёном океане вспыхнувший на берёзке первый жёлтый листок, но с каждым днём их становится всё больше и больше. Придёшь однажды в лес — и не узнаешь его: вчера ещё зелёный, теперь горит осенним пожаром.

Тропинка вывела меня к лесной опушке. Густой туман накрыл поляну. Несмотря на безветрие, он находился в постоянном движении. Его клубы несметными полчищами появлялись из лощины и плыли вверх по опушке, достигали стены леса и разбивались об неё на рваные куски.

До заветного места остаётся немного, нужно только пересечь опушку, а там рукой подать. Я двинулся березняком по краю леса — может, попадутся подберёзовики. Тут иногда удаётся найти парочку. Между кустов что-то блеснуло. Сначала я не понял, что это. Подошёл ближе. На траве валялся мотоцикл. Я сразу его узнал.

— Ба! Да это же мотоцикл Завицкого! Теперь тут искать нечего, надо идти дальше. Интересно, во сколько же он встал? Я-то думал, что самый первый отправился по грибы, ан нет, опередили.

Из карбюратора на лесную подстилку бежит тоненькая струйка бензина — краник открыт. Эта струйка бензина и порождает во мне кучу сомнений. Странно, неужели Завицкий так бросил свой мотоцикл, такого ещё не бывало. Да он, прежде чем отойти, пять раз свой мотоцикл обойдёт, проверит всё. Я огляделся. Вокруг ни души. Тишину нарушали только выводки синиц в сосняке. В голову полезли невесёлые мысли. Я терялся в догадках. Что могло случиться? Что-то случилось — это уж точно, двигатель был совсем холодным. Кого-кого, а Ефимыча я знал. Он даже в лесу дальше десятка метров от мотоцикла не отходил, а уж чтобы так бросил его… Нет, что-то случилось.

Сомнения мучили меня, мысли одна страшнее другой роились в голове, теперь уже не до грибов. Я обошёл вокруг по кустам, несколько раз крикнул, но, кроме эха, прибежавшего из лощины, никто мне не ответил. Теперь нужно быстрее в посёлок, сообщить о случившемся. Желая сократить расстояние, я двинулся напрямую, через лес. Ноги сами несли вперёд. Какое-то внутреннее чувство постоянно подгоняло меня. Дороги я не разбирал, надвинул на глаза кепку и ломился через кусты. Выскочил на маленькую полянку и обомлел от неожиданности.

Ноги разъехались на мокрой от россы траве. Спасла берёзка — руки сами машинально вцепились в её тонкий ствол. Берёзка согнулась, но меня удержала. Если бы увидел летающую тарелку с инопланетянами, я и то бы так не удивился. Изумлению моему не было предела — в траве, на коленях, с букетом цветов в руках сидел собственной персоной Иван Ефимович Завицкий с ромашковым венком на голове! Напротив него, тоже на коленях, в траве сидела молодая женщина. Её чёрные волосы были заправлены под бандану цвета хаки, поверх банданы точно такой же, как у Завицкого, ромашковый венок. Они о чём-то увлечённо разговаривали, рассматривали цветы. Женщина что-то фотографировала в траве большим профессиональным фотоаппаратом, висевшем на тонком ремешке поверх штормовки защитного цвета. Затем они увлечённо рассматривали фотографии на экране фотоаппарата. В эту минуту я был, вероятно, похож на дурачка с открытым ртом, не способным понять, в чём секрет показанного ему простого фокуса. Таинственная незнакомка была явно не здешней. Я был в шоке от увиденного. Завицкий всегда сторонился женщин. Многие местные красавицы хотели бы завести с ним отношения — видный, хозяйственный, всегда трезвый, копейку бережёт, но Ефимыч амурам предпочитал возню с мотоциклом. По слухам, в ранней молодости он был женат, уехал в область, но что-то пошло не так, и он вернулся домой. Я сделал несколько шагов вперёд, они же, увлечённые друг другом, обратили на меня внимание, когда подошёл совсем близко.

— Ты куда, сосед, так разогнался? На пожар, что ли? Под ноги смотреть надо, ты что, не видишь? — цветы, — мягко упрекнул меня Завицкий.

Я хотел оправдаться. Но язык не слушался. Вместо толкового ответа вырвалось несколько бессвязных слов.

— Ты посмотри, какая прелесть! Какая красота! Первый раз в жизни вижу такие красивые цветы! Интересно, откуда же они здесь взялись? А какой запах! — с этими словами он протянул мне букет… ромашек.

Я хотел было сказать, что это обыкновенные ромашки, которые часто попадаются, а местами их полно, но поддержал Ефимыча:

— Да, удивительно красивые цветы, — а сам разглядывал тайком его таинственную спутницу.

Завицкий по-прежнему сидел в траве, переводя взгляд то на букет, то на свою спутницу. От росы он вымок чуть ли не по пояс. Брюки вымазаны зелёным соком трав. Рукава пиджака настолько мокрые, что, когда Завицкий поднимал руки, то с них во все стороны летели брызги. Одежда таинственной незнакомки тоже была пропитана ночной росой, но ущерба понесла меньше — более приспособленная для леса: штормовка, из тонкого брезента брюки, заправленные в высокие берцы. Экологический значок и какая-то эмблема на рукаве ещё больше сбили меня с толку. Выдержав паузу, незнакомка представилась первая.

— Галина, — мягким, бархатным голосом произнесла она.

Для себя я отметил точёное, загорелое лицо, длинные чёрные ресницы, она просто икрилась энергией. Под штормовкой угадывалось сильное, упругое тело. От разглядывания незнакомки меня отвлёк Завицкий.

Он попросил меня понюхать цветы. Я наклонился. В лицо ударил запах бензина и масла, которым пропитался Ефимыч. Только когда я уткнулся в мокрый букет, то наконец почувствовал нежный аромат лесного разнотравья.

Трудно было выделить какой-то один запах. Казалось, что в этом букете собраны все запахи леса.

— Неповторимый запах, эти цветы пахнут лучше любых французских духов.

Мои слова ещё сильнее возбудили Завицкого. Его глаза загорелись радостным огнём, он опять перевёл взгляд на свою спутницу. Незнакомка тоже не сводила с него глаз. Я почувствовал себя лишним на этой поляне и сделал шаг назад.

— Ефимыч, а как же мотоцикл?

— Где-то там, — неопределённо, совсем в другую сторону, махнул рукой Завицкий.

— Смотри, а то уведут.

— Да кому он нужен! — не поворачивая головы, отмахнулся от меня Ефимыч.

Я пятился назад, на меня никто не обращал внимания. Пару минут я ещё стоял на краю поляны за деревьями, теперь они увлечённо разглядывали что-то в планшетнике, извлечённом женщиной из маленького рюкзака. Всю дорогу я терялся в догадках, что же такое произошло и что бы всё это значило, но ответа не находил. Жалел только об одном, что не было фотоаппарата заснять сладкую парочку в ромашковых венках. На слово мне никто не поверит.

Трудовая неделя захватила меня своими заботами, и я забыл о своём приключении. Старушка, у которой я квартировал, как-то вечером пришла с посиделок и среди прочих новостей объявила, что по посёлку пополз слух, будто на дальних вырубках появились осенние опята. Всё это выглядело вполне правдоподобно. Время было подходящее, и места там хорошие для опят — много старых дубов. Между прочим сообщила, что место Завицкого у железнодорожного переезда пустует уже неделю.

В воскресенье я решил непременно сделать в лес вылазку, но вся загвоздка была в том, что добраться до этих вырубок не так-то просто. Отсюда и название — дальние. Тут-то наконец я вспомнил о Завицком, его мотоцикле и своём приключении. В субботу вечером зашёл к нему. Дверь открыл Иван Ефимыч. Собственной персоной. Я сразу прошёл на место наших чайных посиделок — в просторную кухню. Перешагнул порог — и обомлел. Такого я здесь никогда раньше не видел: всюду, где только можно, в вазах и банках с водой стояли букеты полевых цветов. Причём каждый был составлен с таким искусством и каждый цветок так оттенял другой, что все вместе они казались не здешними, а собранными в каких-то райских садах. Больше всего я обрадовался двум немного увядшим ромашковым венкам, свисавшим с лосиных рогов на стене кухни. Значит, это не сон — моё видение в прошлый выходной, я это видел на самом деле.

— Ну, что застрял в дверях? — подтолкнул меня в спину хозяин дома, — забыл, к кому пришёл? — он смеялся.

Завицкий умеет смеяться? Я мог часами выслушивать за шахматной партией его рассказы о том, как работает карбюратор его мотоцикла, как он всё усовершенствовал. Морально я уже был готов к любым сюрпризам в этом доме, но последующее меня просто впечатало в кресло у кухонного стола. «Болван! — корил я себя впоследствии. Шерлок Холмс из тебя явно не получится. Цветочных венков на стене висело два».

Завицкий сидел передо мной, а за моей спиной вдруг послышались шаги. Скрипнула дверь. Я обернулся, в кухню вошла лесная незнакомка.

Она загадочно улыбнулась, видя моё, вероятно, очень глупое выражение лица. Первая мысль, что пронзила мой мозг: «Наверное, вот так выглядели древние воительницы». Тонкий шёлковый халат подчёркивал её упругое и гибкое, как у змеи, тело, чёрные волосы струились по плечам.

— Знакомься, это Галина, — Иван Ефимович представил гостью.

— Здравствуйте, — пробормотал я, — мы уже знакомы.

— Это как? — насторожился Завицкий.

У меня просто не было слов. Он даже не помнил нашей встречи на лесной поляне неделю назад. Здесь что-то не то, в шахматных партиях он помнил десятки ходов.

— Олег, — представился я во второй раз, стараясь успокоить хозяина дома.

— Галина, — всё тем же бархатным голосом ещё раз представилась женщина.

Краем глаз я увидел её тонкую улыбку, предназначенную явно мне, и озорные искорки в зрачках. Я понял: в этот дом пришла хозяйка и у неё всё под контролем.

Изо всех сил я старался не смотреть на неё, чтобы не встречаться взглядом.

— Ефимыч, — я сразу перешёл к делу, чтобы разрядить обстановку, — ты куда завтра собираешься? Говорят, на дальних вырубках осенних опят тьма. Может, с утра на мотоцикле доскочим?

Завицкий смущённо заулыбался, замялся, словно решал тяжёлый вопрос, не сводя глаз со своей гостьи, хлопотавшей у плиты, наконец ответил:

— Ты уж извини, Олег, мы пешочком.

— Как это? А что мотоцикл, неисправен?.. Так ведь до дальних вырубок нужно чуть ли не полдня добираться, — я понимал, что начал нести околесицу, но его «мы» выбило меня из колеи, и я не мог остановиться. — Ефимыч, извини, день был тяжёлый, не сразу доходит, куда я третий на двухколёсном мотоцикле.

— Наверное, исправен.

— Как это «наверное», — я уже переставал понимать происходящее.

— Ну, я его ещё не забирал, — смущённо ответил Завицкий, каждое слово ему давалось с трудом. Стало ясно, что его голова забита совсем другим, а чем именно, выдавал его взгляд, пожирающий женщину у плиты.

— Откуда не забирал?

— Он где-то в лесу, я уже смутно помню. Нет времени поискать.

Я вновь поймал загадочную, еле заметную улыбку женщины. Становилось ясно — они так и пришли сюда из леса в ромашковых венках, которые теперь висели на лосиных рогах.

— Так я знаю, где мотоцикл, я его видел в лесу. Может, ещё цел, — восторженно сообщил я Завицкому, ожидая его бурной заинтересованности.

Но ровным счётом ничего не произошло, меня словно никто не слышал. Хозяин дома не сводил глаз со своей пассии, а та, как на подиуме, крутилась у плиты.

— Олег, — не поворачивая головы начал Завицкий, — мы завтра раненько идём на Волково болото. Галина эколог, обследует его состояние… Я теперь у неё официальный помощник. — Женщина стояла к нам спиной, но я почувствовал её еле заметную улыбку. — Давай с нами.

Не раздумывая ни минуты, я согласился и, не допив чай, побежал домой собираться, мне не терпелось разгадать этот ребус. Встал ещё в сумерках, не дождавшись звонка будильника. Ночные фантастические сны, как продолжение вечерней встречи, не дали доспать. Гонимый любопытством, предвкушая события сегодняшнего дня, вышел из дома едва небо засветлело на востоке, но на полпути к дому Завицкого остановился. В памяти стояла тонкая улыбка лесной незнакомки и взгляд Ивана Ефимовича на свою обворожительницу. Развернулся и пошёл в обратную сторону — на дальние вырубки за осенними опятами. Я лишний на этом празднике жизни. Пусть загадка останется неразгаданной. Где-то раньше читал — не стоит срывать лепесток за лепестком ореол таинственности, окружающий человека. Наверное, это тот случай.

Через неделю жители посёлка по жребию заняли торговое место Завицкого у железнодорожного переезда. А ещё через год у четы Завицких родилась дочка, как две капли воды похожая на свою мать.

ЦВЕТЫ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ

Автобус с трудом развернулся на крохотном пятачке конечной остановки и запылил обратно, в сторону города. Сергей проводил его глазами до поворота, отряхнул брюки, поднял сумку и напрямую через луг пошёл в деревню.

Теперь всё позади: шум и суета городских улиц, базарная толкотня, тряска в автобусе. Кругом привычные глазу луга, перелески, речка, вьющаяся в лощине.

Сергей остановился, вздохнул полной грудью и огляделся. О городе теперь напоминала лишь пыль, скрипевшая на зубах, да букет тюльпанов. Он открыл сумку. Цветы поникли, лепестки сомкнулись. Вытащив букет, Сергей встряхнул его, любуясь нежными бутонами, и, спрятав цветы снова в сумку, заспешил домой.

Деревни со стороны луга не видно, её скрывали распустившиеся шапки лозин и метёлки берёз. Ни звука не доносилось оттуда. Не лаяли собаки, даже скворец прервал свою песню. Всё замерло в ожидании захода солнца, и лишь трактор, не подчиняясь законам природы, гудел у далёкого леса.

Вот и речка. Тропинка выводит к переходу. Стоит только пробежать по шатким доскам, взобраться на крутой берег, пройти перелесок — и уже дома. Сергей любил пробегать по мостику. Нравилось, как скрипят доски, шатаются тонкие столбики, вбитые в илистое дно. Пробежишь, аж дух захватывает.

Сейчас он прошёл осторожно, бережно неся сумку с цветами. Смотрел не под ноги, как обычно, а на сумку, стараясь не задеть жердей перил. Прошёл, оглянулся, вытащил цветы и опустил стебельки в воду.

В прозрачной воде было видно, как подплыл крошечный пескарик, тыкаясь носом в пальцы. Свободной рукой Сергей попробовал его поймать, но пескарик удрал, скрывшись в буйных зарослях осоки. Побрызгав тюльпаны водой, Сергей зашагал в деревню.

Первым его встретил братишка Владик.

— Серёжка с городу приехал! — закричал он, спускаясь со своего наблюдательного пункта — ветвистого дуба.

На ходу подтягивая спадавшие штаны, Владик побежал в дом. Сергей усмехнулся: «Сейчас всем сообщит». Когда он подходил к калитке, Владик уже выскочил во двор.

— Серёж, что привёз? — он повис на свободной руке брата, стараясь заглянуть в сумку.

— Пошли, — потрепав его по вечно лохматым рыжим волосам, сказал Сергей, — мать дома?

— Мамка на огороде, а папка дома, — ответил Владик, не сводя глаз с сумки.

Он забыл даже про петуха, охотившегося за ним. Лишь на крыльце вспомнил о своём злейшем враге, обернулся, показал петуху язык и побежал в дом вслед за братом.

Пока Сергей раздевался, Владик успел сбегать на огород к матери.

— Ну как, купил ботинки? — прямо с порога, таща за руку Владика, спросила она.

— Нет, — тихо ответил Сергей.

— Что? — не расслышала она. — Серёж, погоди плескаться. Не купил, что ли?

— Нет, не нашёл.

— А я так и знала. Ведь говорила же. На что уж хорошие в нашем магазине, и на каблуке, а тебе незнамо какие надобны. Деньги положи на приёмник. В печке гречка стоит. Владика покорми. Я на огороде.

— Нет денег.

— Как нет? — замерла в открытой двери мать. В соседней комнате, прислушиваясь к разговору, оторвался от газеты отец.

В это время, пользуясь тем, что на него не обращают внимания, Владик боролся с замком сумки. Наконец замок поддался.

— Мам, Серёжка цветов нарвал! — закричал он, запуская руку в сумку.

— Владик, не лезь! — подскочил Сергей, оттаскивая брата мыльными руками.

Подошла мать и заглянула в сумку.

— Всё ясно, куда деньги делись. Глаза бы мои не смотрели. Тут стараешься каждую копейку в дело определить, а он охапку цветов девке купил. Расщедрился. Было бы хоть на что глянуть, а то.

— Мам, перестань! — оборвал её Сергей.

Он подошёл к умывальнику и принялся смывать мыло с лица. Умывался молча, не отвечая матери.

— Вот теперь носи свои цветы вместо ботинок. — Мать вышла, хлопнув дверью. Отец только усмехнулся и вновь углубился в чтение.

Сергею было обидно, что мать не может его понять.

«Интересно, носил ли ей отец цветы? Разве не хотелось в молодости, чтобы тебе дарили цветы? Не всегда же отец был таким занятым и серьёзным. Наверно, не дарил, поэтому она такая. А может, и правда — лишнее это?» — Сергей вспомнил что-то и улыбнулся.

Однажды в клубе шёл нудный, скучный фильм. Зрители потихоньку уходили. Сергей больше смотрел на Ленку, чем на экран.

— Пижонство, — прошептал он, когда герой фильма, молодой парень, подарил своей девушке цветы.

Ленка оторвалась от экрана и мельком взглянула на Сергея. Её маленькая ладошка сжала его руку.

— Если бы мне кто подарил цветы, я бы… — девушка вздохнула.

В памяти остался её доверчивый, какой-то особенный взгляд в это мгновение, что-то новое и непонятное было в нём. Он решил непременно подарить ей цветы. Пусть сделает то, о чём не договорила.

Закончив умываться, Сергей переоделся, причесался, обернул букет целлофаном и вышел из дома. У калитки его догнал голос матери:

— Приходи пораньше!

— Хорошо, — ответил он. Обиды на мать уже не было.

Над лесом догорал последний всплеск зари. Слоистые тучи съедали остатки дня. Сумерки быстро сменяла тёмная, безлунная ночь — это к дождю. Освободившись от дневных дел, приветствовали ночь соловьи. Просёлок то разбегался на множество едва заметных тропинок, то вновь становился широким и утоптанным. Сергей спешил, поглядывая на часы. Ленка, наверно, уже ждёт, приютившись на маленькой лавочке, спрятанной в кустах. Где можно было, он срезал зигзаги тропинки. В одном месте она огибала хоровод берёз, окруживших маленький обелиск погибшим здесь сапёрам. Пошёл напрямую.

Голос в темноте заставил вздрогнуть. Сергей остановился, прислушался. Говорили у памятника. Осторожно подошёл ближе, чтоб разобрать слова.

— Браточки, дружочки… Ну зачем же вас так вот… Вам бы вместе со мной сейчас. На войну рвались, боялись, что стороной пройдёт. Не прошла. Зацепила.

Сергей выглянул из кустов. У памятника стоял человек. Тёмная фигура вздрагивала. Приглядевшись, узнал старика, что сторожил теплицы. «Наверное, пьян», — подумал Сергей и хотел тихонько уйти. Сделал шаг и замер — тепличный сторож опять заговорил:

— Браточки, браточки, простите меня и жизнь мою никудышную. Санька, ты ведь как жить хотел. Такие планы с тобой строили. И двадцати никому не было.

Содрогались узкие плечи, стянутые старым офицерским кителем, дрожали руки на стальном венке. В темноте не видно, но Сергей помнил их — сухие, жилистые, на левой нет трёх пальцев.

Сергей догадался, что этот молчаливый сторож и есть оставшийся в живых сапёр. Кто бы мог подумать! Так вот кто тайком от всех всегда наводил здесь порядок! Бывало, придут, а делать уже нечего — всё уже выбелено, покрашено, подметено.

— Пока жив, в обиду вас не дам. Что придумали: ты, ты, ты венки отнесёте. Придут, побросают — от профкома, от завкома. От сердца надо. Музыку приволокут. Марши гоняют. Зачем они вам? В тишине спите, ради неё вы здесь.

В руке сторожа мелькнула чекушка водки. Но он не пил из неё, а разливал по четырём пластиковым стаканчикам, стоявшим на бетонном постаменте. Три из них он накрыл кусочками чёрного хлеба, а четвёртый взял сам.

— Простите, ребятки. Вот и ещё год пролетел. В этот день я всегда с вами. Не держите на меня зла, что жив остался.

Сергей сделав шаг, остановился — перед глазами всплыли три фамилии на сером граните: Петров, Иванов, Овазов. Первые две обычные, русские, третья, кажется, узбекская или таджикская. Вспомнил, как однажды на возложении венков подошёл этот старик и тихо, но твёрдо сказал выступающему, чтоб тот спрятал бумажку с текстом.

— Помолчите лучше, не надо здесь шуметь, — сказал он и ушёл. Потом говорили тихо, вполголоса.

Сергей взглянул на часы. Спохватился — его давно ждёт Ленка. Решил выйти на тропинку. У самых кустов остановился. Замер. Повернулся. На светлом фоне обелиска чернела сгорбленная фигура. «Ведь им и двадцати не было, — мелькнула мысль. — Ровесники. С девчатами дружили. А может, не успели?»

Сергей посмотрел на цветы, затем на сторожа. Подошёл к обелиску и положил букет рядом с венком. Сторож повернулся, вопросительно посмотрел и молча проводил взглядом парня — так и не узнал. Опомнился, когда стихли шаги.

— Спасибо, сынок, — донеслось до Сергея из темноты в паузе соловьиной песни.

Тропинки почти не видно, но Сергей, помня каждый поворот, шёл быстро, нагибаясь под выплывавшие в сумраке ветки. Вот и заросли сирени. Он замедлил шаг, спрятав за спину сорванные по пути веточки цветущей черёмухи.

Улыбнулся — в темноте мелькнуло белое платье.

ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМОВКА

О том, что заканчивалась спокойная, размеренная жизнь, которую он вёл последние два с лишним месяца, и начинаются проблемы, Иван Сергеевич понял, когда до его маленького зимовья осталось буквально десять минут ходу. Сердце заколотилось, чувствуя неприятности. Откуда-то слева, из-под низко нависших под тяжестью снега еловых ветвей, вывернулся свежий след росомахи. По его укатанной лыжне, немного припорошённой вчерашним снегом, след уходил в сторону избушки.

Плетущаяся следом по лыжне Шельма, помесь деревенской дворняги с какой-то лайкой, иногда наступавшая сзади на пятки лыж, наткнувшись на след, взвизгнула и с лаем кинулась по лыжне к зимовью. Шельма уже скрылась за поворотом, оглашая тайгу лаем, а Иван Сергеевич ещё несколько секунд оторопело смотрел на след, не веря своим глазам. Сказались два спокойных месяца охоты, когда шло всё как надо. Вот теперь это всё поставлено на кон, словно в карточной партии с шулером. Сделан ход, и этот ход не его. Тех самых секунд и не хватило ему, корил себя впоследствии.

Кинулся вслед за собакой к зимовью, на ходу выкидывал из патронника «тулки» дробовые, загоняя картечь. Сердце буквально выпрыгивало из груди, от волнения патроны не хотели попадать в стволы. Пройти несколько километров быстрым шагом на широких лыжах в его шестьдесят не составляло особого труда, тем более по утоптанной лыжне.

Волновало другое — в избушке и лабазе всё его богатство, несколько десятков шкурок соболя и ещё кое-что. От этих шкурок для его семьи зависело многое, можно сказать, всё. Это был пропуск в мир весёлого, здорового детства для его внука. Молодые много мыкались с ним по врачам и больницам. Когда, казалось, прошли все семь кругов ада, установлен диагноз и ребёнка поставили в очередь на операцию. Слова врачей: «Всё будет хорошо, успех гарантирован на девяносто процентов, у вас четыре месяца, собирайте деньги», — казались издёвкой, а вернее, смертным приговором. Для их семьи названная сумма оказалась непомерно большой. Весь вечер тихо плакала в углу дивана дочь.

На семейном совете на следующий день искали варианты. Вариантов не было. Даже с учётом помощи со стороны близких родственников просматривалась только треть необходимой суммы, да и то теоретически. У Ивана Сергеевича была только пенсия. Прошлую зиму он уже не охотился, дети не разрешили, хватит уже, года не те. Все накопления, что были, потратил, помогая молодым с ремонтом квартиры, которую тоже помог купить, обнулив свою сберкнижку. К концу семейного совета, увидев, как наливаются слезами глаза дочери, твёрдо встал и сказал как отрезал: «Закупай черняшку, делай сухари, ты знаешь как, я в тайгу… Три месяца у меня есть». Дочь молча кивнула, в её глазах мелькнула искра надежды. А теперь вот всё висело на волоске.

Избушка встретила проломленным окном. Маленькое — чтобы не пролез ненароком медведь в отсутствие хозяина, оно издалека зияло пустой глазницей. Из окна вдруг вывалился белый клубок. По визгу из двух дерущихся зверей угадывалась Шельма. Клубок покатился вниз к речке. Сергеич отдуплетил в воздух. Двойной резкий выстрел разорвал морозную тишину, отозвавшись двойным эхом в распадке ниже по течению реки. Клубок сразу распался. Вдоль речки на махах уходила росомаха. Шельма так и осталась лежать на снегу. Напоследок росомаха сумела подцепить заставшую её врасплох собаку. Стрелять было далеко, и она спокойно скрылась за деревьями. Сергеич бежал к собаке, проклиная себя за те секунды, что стоял столбом, рассматривая след. Полсотни метров — и эта тварь бы не ушла.

Шельма тихо повизгивала, лёжа на боку. Вся белая, в муке, как и росомаха, мокрыми глазами то смотрела на хозяина, то отводила взгляд, словно извинялась, что не смогла защитить их жилище, что теперь ему не помощница — от последнего ребра и до паха кожа висела клочьями. По мелкому, зернистому снегу под собакой расплывалось кровавое пятно. Подымая Шельму, Сергеич заметил, что правая передняя лапа почти перекушена ниже сустава. Пока нёс её к избушке, она всё крутила головой, стараясь заглянуть ему в глаза. Им не нужны были слова, они понимали друг друга. В лесу она так бы не подставилась, её работа указать хозяину, где соболь, что не попал в капкан на путике, предостеречь от хищного зверя. Винить собаку было не в чем, она билась за свою и его дальнейшую судьбу.

По пути к избушке с Шельмой на руках первым делом подошёл к лабазу. Сразу стало спокойней на сердце. Лабаз устоял перед яростным натиском росомахи. Были бы живы дед с отцом, отвесил бы им сейчас низкий поклон. Даже не нашлось тех слов, какими выразил бы им свою благодарность. В молодости, быстрый и резкий, он часто спешил, мог, не выполнив одну работу, заняться другой, многое считал вообще ненужным — зачем лишние движения и труды, если без них можно прожить. Они же строго осекали его, заставляли всё доделать как надо. В тайге нет лишней работы, когда-нибудь сыграет свою роль любая мелочь, которую ты сделал либо не сделал. Тайга ошибок не прощает. То, что ранее считал анахронизмом и предрассудками, впоследствии много раз выручало его в самых неожиданных случаях.

Более пятнадцати лет назад весь август возились с отцом с этим лабазом. Стояла тёплая, сухая погода, но вместо купания и загорания на песочке у речки таскали брёвна. Срубик получился крохотный, всего два на два метра, но крепкий, как маленькая крепость. Затем, разобрав его, собирали, но уже высоко над землёй — на четырёх вкопанных семиметровых столбах. Каждое бревно затаскивали верёвками, намучались вдоволь. Вспомнилось, как подшучивал над отцом, предлагая притащить в тайгу моток колючей проволоки и обмотать столбы. И вот через полтора десятка лет, с истерзанной Шельмой на руках, болью в сердце за судьбу внука, проступившими на глазах слезами, поклонился старому лабазу. Вернее, деду с батькой в его образе.

Лабаз впрямь был, как крошечная крепость. Чувствуя, что там что-то есть, штурмовала его росомаха с остервенением. Снег вокруг столбов лабаза был утоптан её прыжками и падениями. На всех столбах следы её когтей. Особенно досталось нижнему бревну сруба. Понятно, что, пытаясь за него зацепиться в прыжке, росомаха срывалась в снег, оставляя глубокие борозды на немного подгнившей древесине.

Приставная лестница всегда хранилась отдельно. Правда, Иван Сергеевич частенько её забывал убирать, точнее, ленился. Сегодня бог отвёл — лестницы не было.

В избушке был полный разгром. Росомаха выплеснула всю ярость за свою неудачу с лабазом. В доме было чем поживиться. Зимовье было совсем крохотным, но уютным: высокие нары с лесенкой, железная печка из бочки и стол у окна. Вдоль всех стен, до самого потолка, стеллажи из жердей для припасов и снаряжения. С этим у Сергеича всегда был порядок, он знал, где что лежит на забитых до отказа самым необходимым полках. Искать долго не приходилось. Теперь всё было перевёрнуто вверх дном, содержимое полок, словно пропущенное через огромную мясорубку, валялось на земляном полу, четыре недосохшие шкурки соболя и одна норки, добытые за последние два дня охоты, были разорваны на мелкие части. Всюду соболиная шерсть, в воздухе ещё плавали мельчайшие шерстинки из мягкого подбрюшья соболя. Две шкуры рыси, растянутые на жердях, тоже были разорваны. Бумажный мешок с остатками запаса сухарей, что сушила дочь, изорван в клочья. Вдобавок ко всему, всё было в пшеничной муке из разбитых трёхлитровых банок.

Первый ступор прошёл. Урон был тяжёлым, но не критичным. Поняв, что наступил тот момент, когда всё зависело только от него, Иван Сергеевич остаток дня работал на автомате. Положив Шельму на нары, первым делом растопил печь, затянул окно куском толстой плёнки от мешка. Затем занялся собакой. Нитью, пропитанной водкой, сшил края рваной раны. Шельма тяжело дышала, но позволяла делать всё. Присыпал швы и открытые места без кожи стрептоцидом, размяв пару таблеток. На переднюю лапу наложил лёгкую шину из двух выструганных щепок. Заметив, что Шельма после всех процедур принялась зализывать рану и с этим поделать ничего нельзя, воспользовался моментом — растолок пару таблеток антибиотика и присыпал раны.

Много времени отнял разбор свалки на земляном полу и сортировка того, что ещё можно использовать. Остатки шкурок сжёг в печи, выкинуть было нельзя, чтобы не привлекать росомаху. Особенно долго возился с сухарями, отрясая и обдувая каждый. В лабазе ещё было немного сухарей, но если кончатся, то пригодятся и эти. Уже в сумерках чистил снег под лабазом. Его метровый слой, как трамплин, давал росомахе явные преимущества, если надумает вернуться. Этот зверь и после сотен неудачных попыток сделает ещё столько же, пока не добьётся своего.

Присел отдохнуть далеко за полночь. Есть не хотелось, только крепкий очень сладкий чай, больше ничего не лезло в рот. Дурные мысли наоборот лезли в голову. Иван Сергеевич долго сидел у керосиновой лампы, подкладывал дрова в печку, смотрел на огонь, мысленно просчитывал варианты своих дальнейших действий. В углу нар беспокойно спала Шельма. Во сне дёргала лапами, иногда слегка подвизгивала, переживая прошедший день вновь. Несколько раз за ночь ему слышался шум за стенами, он выскакивал из зимовья с ружьём со взведёнными курками, освещал лабаз фонариком. Все было спокойно, возвращался назад к огню. Сон сморил только под утро. До вертолёта оставалось ещё десять дней, до последнего срока внесения денег на операцию — ровно две недели.

Новый день встретил морозом за тридцать, ярким солнцем и выпавшим под самое утро небольшим снегом. Из-за мутной плёнки вместо стекла и прибитых поверх неё изнутри досок, в зимовье стоял полумрак. Иван Сергеевич толкнул открывавшуюся наружу дверь и чуть не ослеп. Миллионами фотовспышек отражавшееся от каждого снежного кристалла солнце не давало смотреть широко открытыми глазами. Немного привыкнув, с прищуром оценивая окружающий мир, улыбнулся. Всё было, как раньше, его встречала старая знакомая — перед зимовьем, перелетая то на снег, то на ветки небольшого куста, стараясь привлечь к себе внимание, крутилась крошечная красногрудая зарянка. Ничего не требуя взамен, вот уже более двух месяцев зарянка держалась возле человеческого жилья. Было загадкой, как эта птичка, в два раза меньше воробья, вообще выживает здесь в такие морозы, чем питается. Нарядная и общительная, она сразу подняла настроение, хотелось верить, что всё обойдётся, всё будет, как раньше.

Росомаха, проходящая куда-то, совершает свой многокилометровый переход, а вчерашняя яростная атака Шельмы не даст ей здесь задержатся. Безмолвная морозная тишина, яркое солнце, весёлая, нарядная зарянка — всё успокаивало и убаюкивало. Да тут ещё и Шельма выпрыгнула на снег из зимовья на трёх лапах. Жизнь явно налаживалась, и очень уж хотелось Ивану Сергеевичу, чтобы всё так и было.

Но зная, насколько эта тишина может быть обманчива и веря только тому, что сделает своими руками, проверять капканы на путинах сегодня не пошёл. Главное — сохранить то, что уже добыто и хранилось в лабазе. Целый день готовился к возможному визиту незваной гостьи. Работал, как вол, с каждой минутой ненавидя эту тварь всё сильнее и сильнее. В первую очередь занялся лабазом. Ещё дальше откинул снег вокруг лабаза, топором отполировал столбы, зачистил все неровности, затем натёр их лыжной мазью. Так же поступил с нижним бревном лабаза, за которое пыталась зацепиться росомаха.

В процессе работы пришла другая мысль, более простая. Воплощая её в жизнь, таскал воду от речки из незамерзающего родника и обливал столбы и нижние брёвна лабаза. Когда всё заблестело на солнце довольно толстым слоем льда, только тогда успокоился. Затем укрепил окно снаружи, попросту забив его плахами используя огромные гвозди. Лучше посидеть какое-то время днём при керосинке, чем прийти вечером с охоты к разгрому, как вчера. Укрепляя дверь, нашёл применение толстой стальной шпильке с резьбой и большими гайками с обеих сторон. Коловоротом просверлил толстую дверь и притолоку. Теперь, уходя, можно было закрутить гайкой дверь намертво. Понимал, что это лишнее, но остановиться уже не мог: вчерашний погром всё стоял перед глазами. Уже поздно вечером, при керосинке, пересмотрел все картечные патроны, разрядил, добавил пороху, пересыпая картечь мукой для резкости боя. Вместо пыжа залил картечь сверху парафином, капая с горящей свечи.

День прошёл спокойно, в трудах. Вокруг всё было тихо, тайга стояла безмолвная, лишь изредка слышался треск разрываемого морозом дерева. Вчерашний визит росомахи казался далёким кошмарным сном, и только отсутствие шкурок, сохнущих в самом зимовье, возвращало в реальность.

Новое утро, как и вчера, встретило крепчающим морозом, слепящим солнцем и звенящей тишиной. Яркой красной бусинкой у зимовья крутилась зарянка, чужих следов вокруг зимовья не просматривалось. Все дышало спокойствием.

До вертолёта ещё девять дней. Можно дважды проверить каждый из четырёх путиков — проложенных маршрутов с капканами, эллипсным веером расходившихся от зимовья. На проверку одного уходил световой день. Путик начинался у зимовья и в конце снова возвращался к избушке, полностью снимать капканы решил при второй проверке каждого.

Уже собравшись на охоту и закручивая гайкой дверь, слышал повизгивания Шельмы, которую первый раз оставил дома.

— Погибнуть собаке, случись что со мной, — пришла в голову невесёлая мысль, — впрочем, снаружи погибнет ещё быстрее. Отгоняя такие мысли, встал на лыжи и двинулся путиком, капканы на котором не проверял четыре дня. Морозная тишина давила на уши, казалось, всё живое вымерло под слепящим солнцем и крепким морозом. От тишины гудела голова, и чем сильнее вслушивался, тем более звенящим становился гул в голове. Очень хотелось если не увидеть, что там впереди, то хотя бы услышать. В самом начале путь просматривался не более чем на полсотню метров, а до первого капкана было всех пятьсот.

Напряжение снял дятел. Звонкая дробь с вершины сухой ели неожиданно разорвала затянувшуюся тишину. Дятел перелетел на соседнее сухое дерево. Был слышен каждый взмах крыльев. Вслед за шорохом падающей шапки снега, сбитой дятлом с ели, звонкий стук огласил тайгу. Всё сразу стало на свои места. Перестав вслушиваться, Сергеич прибавил ходу.

Опасения сбылись за сотню метров до первого капкана — на лыжне опять увидел знакомый след. Капкан был захлопнут, приманки как не бывало, след уходил дальше по лыжне. Ко второму капкану Иван Сергеевич буквально летел, как паровоз, тяжело дыша, окутанный морозным паром, края шапки и воротника покрылись инеем.

В капкан попался соболь, и росомаха сожрала его на месте, оставив охотнику вытоптанную площадку с каплями крови и хвост соболя, словно насмешку. В ярости Иван Сергеевич двинулся дальше по лыжне, ни первый, ни второй капкан не стал вновь настораживать — бесполезно.

Пробежав полсотни метров, понял, что делает что-то не то. Быстро сообразив, развернулся и скорым ходом двинулся назад. Может, где-то росомаха ещё не успела побывать. На втором путике капканы оказались нетронутыми. Попавшегося соболя просто кинул в рюкзак, не снимая шкурки, бросил, не настораживая, капкан и побежал дальше.

Решение оказалось верным — путик принёс трёх соболей. Уже что-то. А два капкана сработали вхолостую, упустив зверьков. Отдышался только у последнего капкана, он был насторожен, приманка не тронута. Проклиная свалившуюся на его голову росомаху, двинулся к зимовью.

Шельма, заслышав издалека скрип лыж, уже лаяла за дверью. Открыв старые запоры, дёрнул ручку, но дверь даже не шелохнулась — в горячке дня забыл напрочь про своё изобретение. Пока возился с гайкой, Шельма с другой стороны от нетерпения царапала здоровой лапой дверные доски.

Большой любитель футбола, сегодняшний день Иван Сергеевич расценил как ничью. Путик достался росомахе, путик — ему, но общий счёт с учётом погрома в зимовье был за ней.

Ночью вновь не спалось. За стеной избушки мерещились шорохи. Несколько раз выскакивал с ружьём и фонарём на улицу. У лабаза было тихо. Полная луна висела над макушками ёлок, поляна с лабазом просматривалась и без фонаря.

На следующий день всё вновь повторилось: Иван Сергеевич отправился проверять следующий маршрут, но буквально в сотне метров от зимовья за первыми деревьями наткнулся на след росомахи, шедший перед ним по лыжне. Всё, здесь ловить больше было нечего, успеть бы опередить зверя на последнем путике.

Как и вчера, идя быстрым ходом, у капканов долго не задерживался. Вскользь осматривал и бежал дальше. Два капкана сработали вхолостую, в один попалась любопытная сойка. Ранее он обрадовался бы этой поимке — отличная приманка для соболя: подвесил птицу над замаскированным капканом, раструсил вокруг немного перьев и пуха — ни один соболь не проскочит мимо. Сегодня было не до неё. Но через пару сотен метров решил вернуться и забрать птицу. Капкан прихватил её за любопытную голову, вероятно, она рванулась взлететь и повисла в капкане на тоненьком тросике. Мороз уже сковал птицу. Бережно укладывая невольно пострадавшее существо в отдельный карман рюкзака, Иван Сергеевич твёрдо решил поиграть завтра с росомахой в кошки мышки. Сойке отводилась главная роль.

Путик принёс двух соболей. Это был самый короткий из четырёх маршрутов. Иван Сергеевич пришёл к зимовью ещё засветло. Сойку в избушку не занёс, не поленившись, притащил лестницу и спрятал её в лабаз, уложив на еловую ветку — от неё не должно нести жильём, такой же веткой накрыл. Завтра она понадобится. Сбегал к речке. Там у самого берега стояла толстая, разлапистая ель. Под её могучими густыми ветвями даже в сильный ливень было сухо. Здесь хранились подальше от жилья, чтоб не переняли запахи, крупные капканы, нанизанные на жерди. Вот уже второй год им не находилось применения, но они были отлажены и настроены. Сбегал больше для самоуспокоения, ведь мимо них постоянно ходил за водой к роднику. Да и так знал, что тут всегда порядок.

Шельма от нетерпения заходилась лаем, давно чувствуя появление хозяина, напоминала о себе.

Уже лёжа на нарах, Иван Сергеевич оценивал прошедший день. Удалось восполнить количество шкурок соболя. А вот шкур двух рысей уже не вернёшь. Добыл их совершенно случайно, с интервалом четыре дня, буквально на одном и том же месте. Обе молодые, скорей всего, одного помёта. Заслышав новое в голосе Шельмы, стал осторожно подходить. Соболя она указывала звонким радостным лаем, зовя хозяина. Здесь же тихонько, осторожно подтявкивала впереди по лыжне. Чувствуя приближение хозяина, только крутила головой, показывая ему направление. Справа от лыжни, буквально в тридцати метрах, на толстом дубовом суку сидела молодая рысь и, наклонив вперёд голову, рассматривала глупую собаку. Через четыре дня всё повторилось на том же самом месте. Теперь от этих двух рысей остались только воспоминания.

Сегодняшняя ничья его больше не устраивала. Росомаха всегда опережала его, первый ход всегда был её. Теперь уже не казались охотничьими байками рассказы о том, что, поселившись в угодьях, эта тварь буквально проваливала охотничий сезон. Охотники возвращались из тайги не с прибылью, а с долгами за взятое в долг снаряжение, за доставку и вывоз на вертолётах. Особо им никто не верил, считая просто неудачниками и неумехами. «Завтра поиграем, — решил Иван Сергеевич, пару раз выскочив на улицу проверить лабаз, — завтра поиграем!» Забылся тревожным сном под самое утро.

Несмотря на плохой сон, азарт задуманного противостояния с росомахой сделал Ивана Сергеевича утром свежим и деятельным. Первым делом кинулся к настенному календарю, где каждое утро прилежно зачёркивал прошедший день. Сразу зачеркнул четыре. Дни пролетели, как один, и было не до этого. Календарь чудом уцелел после визита росомахи.

Два дня, обведённые авторучкой кружочками, неумолимо приближались. До вертолёта оставалось шесть, до дня оплаты операции ровно десять дней. Ночью в полудрёме он в уме прикидывал свои доходы. Вроде всё складывалось. За вычетом десяти соболей среднего качества за левый рейс вертолёта, тридцатью такими же шкурами он закрывал контракт с заготконторой по фиксированной цене. Отдельно лежали особо ценные — с серебристо-седым отливом. За них перекупщик давал двойную цену. Впереди ещё несколько дней для охоты, лишний пяток—десяток соболей не помешал бы. Кроме оплаты операции, ещё на что-то надо было жить. Да и с этой тварью не мешало бы поквитаться.

Навьюченный мешками с капканами, он двинулся маршрутом, начисто опустошённым ранее росомахой, надеялся в этот раз опередить её. Надежда не сбылась. Эта тварь методично обошла всё капканы, вытащив приманку. Пришлось вновь их настораживать. Первый сюрприз устроил росомахе после четвёртого капкана, там, где лыжня пересекала поваленное дерево и его приходилось переступать, высоко задирая лыжи. Росомаха же здесь перемахивала одним прыжком. В месте её вероятного приземления осторожно выгреб из-под лыжни снег, ножом снизу истончил снежную корку и подсунул сразу два капкана. Мешок заметно полегчал, капканы были достаточно тяжёлые, ведь брал только пятый номер.

Второй сюрприз устроил через два километра от первого, там, где лыжня протискивалась между двух толстых ёлок и завалы не давали возможности его обойти. На установку уходил целый час, спешке здесь не место.

Ещё примерно через два километра, уже собираясь устроить главный сюрприз, услышал за спиной отдалённый крик. Кажется, сойка. Замер, вслушиваясь. Казалось, слышит собственное сердцебиение в этом морозном безмолвии. Может, ослышался. Но через несколько минут крик птицы повторился. Теперь сомнений уже не было — за ним по лыжне идёт росомаха, и пернатый почтальон сообщил об этом всей округе. После нескольких обильных, сытых дней росомаха довольствовалась приманкой из капканов на соболя.

Решение созрело мгновенно: довольный такой неожиданной и быстрой развязкой Иван Сергеевич сделал небольшой круг назад и вышел с подветренной стороны к собственной лыжне в пределах надёжного выстрела, там, где путик пересекал маленькую поляну, и эта тварь, идущая следом, была бы как на ладони. Прижавшись левым боком к стволу толстой ели, держал под прицелом лыжню, слышал стук собственного сердца. От долгого ожидания мушка на стволах начинала то двоиться, то сливаться. Да и мороз начинал ощущаться без движения.

Высоко над головой пассажирский боинг серебристой точкой прочертил инверсионным следом голубое безоблачное небо, холёные стюардессы разносили элитные спиртные напитки. «В отдельно взятое мгновенье каждый живёт своей жизнью», — почему-то подумал Иван Сергеевич, — кто в салоне первого класса потягивает текилу, либо хеннесси, кто на земле под ним хочет выжить в почти что первобытной охоте».

Резкий крик сойки над головой вывел Ивана Сергеевича из философских рассуждений. От неожиданности он даже вздрогнул. Зло сплюнул, теперь таиться было нечего. Лесной почтальон в виде сойки, усевшейся на самую макушку ели, объявил всей округе последние новости. В том, что это были новости о нём, он даже не сомневался. Погрозив сойке кулаком и пообещав следующий раз всадить ей под хвост заряд дроби, двинулся дальше по путику. «Вот птица! Сначала предупредила, а потом и сдала! Ох, пойдёшь ты на приманку». Сойка, словно обидевшись на его слова, ещё долго перелетала следом, оглашая лес криками.

Главный сюрприз сделал через километр от места ожидания росомахи. Под соболиный капкан, под снег, установил ещё два капкана пятого номера с тяжёлыми потасками из толстых жердей. Вчерашнюю сойку сунул в маленький соболиный капкан. Всё должно быть естественно. Натрусил всюду перьев, — вроде птица билась. Зверь должен видеть безопасный капкан с исходившим от него запахом железа. А под ним были ещё два, да такие зубастые. Больших капканов больше не было. Довольный вернулся в зимовье, по пути настраивая и выкладывая приманку в последние капканы на соболя. Оставалось только ждать.

Утром в нетерпении, налегке, с одним ружьём и пустым рюкзаком, кинулся проверять деяния рук своих. Росомаха не пропустила ни одного капкана, вытащив приманку. Подходя к поваленному дереву, издалека всматривался, затаив дыхание, но ничего не произошло. Росомаха, подойдя к нему, не перемахнула, как обычно, а почуяв капканы, сделала небольшой круг, вновь вышла на лыжню и пошла дальше. «Сущая тварь. Вот свалилась на мою голову! — негодовал Иван Сергеевич, подходя ко второй паре капканов на лыжне. Росомаха, почуяв их под снегом за пару метров, ушла вправо и, пробившись под завалами, вновь вышла на лыжню и закосолапила дальше, как ни в чём не бывало. Маленьких соболиных капканов она нисколько не боялась, а запросто доставала висевшую над ними приманку.

Поняв тщетность своих усилий, без всякого настроения, решив завтра сворачиваться, он поплёлся дальше по лыжне. До зимовья оставалось полчаса ходу.

Взбитый снег и тонкие ёлочки с ободранной на метр от земли корой заметил издалека. Справа в распадке кричали сойки. Есть! Уловка с птицей сработала! На месте установки капканов снег был взбит до земли — по кругу, на длину тросиков. Несколько ёлочек в руку толщиной были в бешенстве изгрызены росомахой.

Подойдя ближе, понял: тварь попала сразу в оба капкана, но один был разбит и валялся с лопнувшей пружиной и вырванной из основания дугой. Потаск от него зацепился меж трёх тонких ёлок. Получив упор, росомаха сумела вырвать лапу, разбив капкан, но второй, вцепившись бульдожьей хваткой, тащил за ней на гибком тросу толстую жердь. В распадке кричали сойки, след волочения жерди вёл туда. Попадись другой зверь, он бы просто выждал, когда обессилит от таскания тяжёлого груза, соединённого с капканом тросом, но это не тот случай. Эта тварь не устанет. Поняв, что росомаха хочет уйти из большого леса в мелколесье распадка, где потаску есть за что зацепится, кинулся наперерез.

В целяк даже широкие лыжи мало помогали — мелкий, сухой, как песок, снег заглатывал их, обволакивая сверху. Мороз за тридцать, а лоб от быстрого хода покрылся испариной, бельё на спине вмиг взмокло от пота. Играя на опережение, двинулся крутым, безлесным склоном, сбегающим в распадок. Здесь постоянный ветер вдоль русла речки уплотнил снег. Лыжи сами понесли вниз по склону. Так с ходу и влетел в завал вывернутых с корнем старых елей. Их скрытые под снегом стволы ощетинились на поверхности частоколом сухих острых сучьев. Два из них уткнулись под рёбра, перехватив дыханье, а третий уколол в голень, под самое колено. В горячке погони он не обратил на это внимания. На ходу восстанавливая дыхание, ощупывал бока. Рёбра вроде целы. По тупой боли в груди представлял, какие там завтра вылезут синячищи.

Тварь оказалась не просто тварью, а сущим дьяволом. Буквально через пару сотен метров в распадке, обходя ложбину, заросшую плотным ивняком, наткнулся на свежий след росомахи. Понятно, что она не спеша уходила, подволакивая правую заднюю лапу — на снегу осталась характерная черта. Шла с кровью — то тут, то там алые бусинки тянулись следом. Иногда и левая передняя лапа оставляла слегка розовое пятно.

Темнело, и было не до сантиментов. Иван Сергеевич, не останавливаясь и не сбавляя темпа, двинулся в пяту следа, чтоб напрямую выйти на укатанный путик. Боковым зрением, придерживаясь следа, искал место, где тварь вырвалась из капкана. Скоро наткнулся. Остановился. «Ай да росомаха! Вот тварь! Ай да молодец! Ну, тварина! — невольно восхищался Иван Сергеевич, осматривая место схватки зверя с железом капкана. Победил зверь.

Ещё наткнувшись на след уходящий росомахи, поймал себя на том, что облегчённо вздохнул. Совсем почему-то не хотелось увидеть это творение то ли Бога, то ли дьявола, всегда готовое к борьбе, в виде бесформенного куска мяса с шерстью после его выстрела. Стрелять пришлось бы однозначно, застань он её в капканах. Почему-то стало легче на душе. «Ну, тварь! Ну, дьявол! — поражался он уму и жажде свободы зверя, — сметает всё на своём пути».

По следам было видно, что росомаха метнулась в самую гущу тонких ёлок. Жердь потаска застряла меж двух стволов и, получив упор, зверь выплеснул всю свою силу и ярость. В промёрзшей земле по кругу огромными, как у медведя, когтями она нарыла здоровые ямы и борозды, цепляясь за промёрзшую землю, и вырвалась здесь из капкана, который уже и не был похож на свирепого бульдога с мощными челюстями, а куском ненужного теперь металла валялся тут же, на вытянутым на всю длину тросе. Пружина лопнула, а одна дуга вывернута из основания.

Сумерки сгущались. Пора домой. Иван Сергеевич сделал шаг и понял, что идти не может. На ещё светлом небосводе с проступающими пока тусклыми звёздами закрутился хоровод макушек ели. Не сразу дошло, что это не видение, а всего лишь у него кружится голова, да и тело стало чужим, вялым, словно ватным. На правой ноге меховой чулок был полон крови. Ему показалось, что кровь даже хлюпает при движении пальцев. Сквозь разорванную суком штанину щипал мороз.

Всё было просто и обыденно — подставился, как зелёный новичок, как сопливый пацан, устроил гонки с росомахой. Не оценил сразу серьёзность раны, не принял мер, а теперь вот от потери крови шла кругом голова. Сердце заходилось от осознания собственного положения. Далеко-далеко его ждали дорогие ему люди, так же как он, считали каждый день до встречи. Дочь, вероятно, каждый вечер говорила внуку, давая ему на ночь обезболивающее: «Вот вернётся дед, и всё будет хорошо. Всё будет по-другому». А дед в наступающей ночи стоял в двух километрах от зимовья, в трёхстах от них, привалившись спиной к толстому дереву, не в силах сделать ни шага. «Попал… попал… в собственный капкан! — с закрытыми глазами мысленно оценивал своё положение…»

В зимовье, почуяв недоброе, под дверью завыла Шельма.

Еловый сук в тайге страшнее зверя. Напорешься — помощи ждать неоткуда. Тайга вокруг, местами сплошные завалы да вывернутые с корнем деревья. Многие годы как-то обходилось, на обустроенных путиках ещё с осени по примеру отца с дедом прилежно обрубил все потенциально опасные сучья. А тут увлёкся погоней, и вот результат.

Прислонившись спиной к дереву, в полудрёме вспоминал былое, трудно сказать, сколько так простоял. Очнулся, когда вспомнилось, как внук тайком от матери, уловив момент, выплёвывал обезболивающие таблетки. Случайно заметив это, сказать не решился, только тайком смахивал слезу. Ночь ждала бессонная — никто не спал у его кроватки. Может, и сейчас все не спят. Считая дни, ждут его.

Медленно затухающее сердце сквозь марево дремоты встрепенулось, получив лошадиную дозу адреналина в виде воспоминаний. Нет, он не сдастся… Никогда не сдастся. Он вырвется отсюда. Вырвется из собственного капкана, так умело самим поставленного. Росомаха — зверь. Нет! Это он зверь! И его ждёт его дитя с малым на руках! И он всё сметёт на своём пути! Дикий звериный крик огласил тайгу. Скорее не крик, а боевой клич. Умом понимал, что теперь дорога каждая калория и лишние затраты энергии ни к чему, но этот крик ему был нужен. Нужен как старт, как выстрел стартового пистолета. Этим он не отдавал, а втягивал в себя окружающую энергию. Мозг работал, как вычислительная машина. Сам начал двигаться, как робот, опережая приходящую мысль. Рюкзак. Шнур. Нож. Жгут выше колена. Кусок сахара — в рот, два оставшихся — в карман куртки — чтоб вновь не тратить сил на снятие рюкзака. Куски свалялись, в какой-то крошке, но это была глюкоза.

Рюкзак на плечи. Нож в ножны. Тулку на спину. Его ждали, и он вырвется отсюда. В темноте жалобно звякнул под лыжей разбитый росомахой капкан. «Это не капкан!» — холодно усмехнулся сам себе.

Его капкан был намного прочней и уловистей. Он был вокруг — в виде глубокого снега, наступавшей ночи, сильного мороза, неопределённости положения; он был в нём самом — в виде немеющей ноги, головокружения от потери крови, боли в подреберье, не дающей дышать полной грудью.

На самую трудную часть пути до укатанной лыжни путика ушло почти два часа, хотя гнался за росомахой не более десяти минут. Буквально выволокся на лыжню, опираясь вместо костыля на свою тулку. Тащить её на спине уже на полпути стало невозможно — ремень давил на ноющую грудину, затрудняя дыхание. Темнота буквально растворила след росомахи, и скоро пришлось пользоваться фонариком. Свет фонарика довёл до лыжни и стал тёмно-жёлтым, грозя полностью умереть в любую секунду. Дальше можно было и без него: укатанная за зиму, с предусмотрительно обрубленными нависшими ветвями деревьев и кустов лыжня немного просматривалась. Сойдя с лыж, рухнул на лыжню, перекатившись на спину, решил немного отлежаться на пустом рюкзаке. Сунул в рот последний кусок сахара — чтоб ненароком не задремать в последнем сне.

Миллиарды звёзд из низко нависшей галактики, холодно смотрели на его потуги. Он меньше чем молекула в этом мире. Таял кусок сахара во рту. Отмерзала перетянутая жгутом нога, мех вымок, свалялся и не спасал от мороза. Время от времени звёздное небо начинало двигаться по кругу, уводя в мир грёз.

Через весь небосвод серебристой звёздочкой, то тускло мерцая, то ярко вспыхивая под лунным светом, спешил по своим шпионским делам спутник. Иван Сергеевич провожал его взглядом, решив встать, как только он исчезнет на горизонте. И встал… Нет, он не молекула. У него своя галактика! Он — центр притяжения близких ему людей.

Вместо обычных тридцати минут хода от этого места до зимовья дорога отняла более двух часов. Нога стала совсем чужой, не слушались пальцы. Несколько раз он порывался на время снять жгут, чтобы дать крови свободно разбежаться по венам ноги, согрев её, но боязнь потерять сознание от потери крови останавливала его.

Издалека заслышав хозяина, радостным лаем заходилась в зимовье Шельма. Ввалился в избушку. Что-либо делать не было никаких сил, только смог снять рюкзак, раскрутить жгут, да так и повалился в одежде на нары, натянув на себя рваное ватное одеяло.

Утром очнулся от сильнейшего озноба. За ночь избушка вымерзла, на полу в жестяном ведре замёрзла вода. Не топленная со вчерашнего утра печь покрылась инеем. На нарах с боку, стараясь согреть хозяина, спала Шельма.

Тайга не отпускала. Иван Сергеевич попытался подняться. В глазах всё завертелось, валила с ног слабость. Стараясь не делать никаких резких движений, взялся за дела. Первым делом — печь. Привык закладывать дрова перед уходом, и теперь оставалось только поднести спичку. Вновь вспомнил добрым словом отца с дедом, от кого перенял привычку. Когда жестяная печка сделалась малиново-красной, наполняя зимовье сладостным теплом, занялся ногой. Пальцы всё-таки отморозил, из раны от сука сочилась сукровица. Вся нога ниже колена припухла и колола миллионами маленьких иголок. Сжав зубы, старался выдавить из раны всё лишнее. Иглой, смоченной в водке, выковыривал из неё мелкий мусор от сука и ворсинки одежды.

Пригодились и сухари, что не выкинул после визита росомахи. Подняться в лабаз сегодня он бы не смог. К вечеру поднялась температура. Всю ночь Шельма не сомкнула глаз, следя за метавшимся в бреду хозяином. Утром, в положенное время, разбудила его, вылизывая лицо. Успокоилась только, когда он слез с нар, умылся ледяной водой и принялся за печку.

К вечеру следующего дня ещё сильнее распухла и посинела нога. Почернели пальцы. От раны стал исходить неприятный запах. Он знал, что это означает.

Дни пролетели то в бреду, то в проблесках сознания. Каждое утро его неизменно стаскивала с нар Шельма. Да и днём, если хозяин надолго проваливался в мир грёз, выждав, она приводила его в чувство, вылизывая лицо.

В последний день перед вертолётом, приходя в себя, он несколько раз наказывал собаке: «Завтра, Шельма, завтра». Они понимали друг друга.

Вновь всё повторилось: температура под сорок, ночной бред и язык Шельмы, приводящий в чувство утром.

С собой не брал ничего, всё оставлял здесь, даже ружьё, только лёгкие сани и мешки со шкурами. Брал собственный лабаз штурмом, похлеще росомахи. Семь потов сошло, пока подтащил лестницу. Много раз садился отдохнуть, восстанавливая дыхание. Шельма и та, прыгая на трёх лапах, зубами старалась ухватить перекладину лестницы, помогая хозяину. По лестнице поднимался, в основном, подтягиваясь на руках и упираясь здоровой ногой. Правая почти не слушалась. Зная, что повторить это вряд ли получится, распихивал шкуры по холщёвым мешкам и скидывал их вниз Шельме.

Вышел за несколько часов до оговоренного времени прилёта. До места, где мог приземлиться вертолёт, всего километр, но его ещё нужно было пройти. Бурлаком впрягшись в сани, повиснув на двух лыжных палках, делал шаг, затем, перенеся центр тяжести, подтягивал вторую лыжу. Ногу разнесло так, что не лезла ни одна обувь, пришлось её просто обмотать куском шерстяного одеяла, перетянув бечёвкой, и привязать к лыже. Пот заливал лицо, капая с носа и ресниц, насквозь вымочил одежду и, казалось, плескался даже в меховом чулке. Сердце выпрыгивало из груди. Не хватало дыхания, но метр за метром он сокращал расстояние до намеченной точки. Взглядом намечал на пути кустик или приметный стебелёк, торчащий из-под снега, доходил до него и устраивал маленькую передышку, повиснув на палках. Чем ближе заветная поляна, тем ближе намечал вехи, сократив расстояние буквально до двух десятков метров. Сзади на трёх лапах ковыляла Шельма.

Вертолётчики не подвели. Оказавшись на краю нужной опушки и переводя дыхание, повиснув на палках, услышал отдалённый гул. Чёрная точка на горизонте быстро росла, превращаясь в ярко-голубой вертолёт нефтяников.

Воткнув в снег лыжные палки, поднял руки со сжатыми кулаками. Последние силы вложил в победный звериный крик. Он — зверь! Он — вьюга! Он сделал это!

Очнулся уже на носилках, на полу вертолёта. Распаковал нужный мешок и небрежно кинул на откидное сиденье обещанную связку соболей. Видя его состояние, вертолётчики молча подали спутниковый телефон. Набрал нужный номер. Его укрыли с головой брезентом, чтоб отсечь гул двигателя. Телефон взяла дочь.

— Я в вертушке. Всё нормально. Заказывай билеты, — прохрипел он в трубку и вновь потерял сознание.

В ОСТРОВАХ ОХОТНИК

С юношеских лет голодного послевоенного детства до глубоких седин двухтысячных Павел Степанович лелеял сокровенную мечту. Бережно пронеся её сквозь годы, он ни разу никого не посвятил в свои тайные желания, ревностно охраняя от посторонних юношеские воображения, донёс их до третьего тысячелетия. Всё началось в соседней деревне, на заднем дворе сельской школы семилетки.

Уже здоровый парень-переросток, сюда он иногда ходил за знаниями с одной тетрадкой по всем предметам за голенищем кирзового сапога. Районное начальство и школьная администрация, стараясь идти в ногу с политическими ветрами в области и столице, подсуетилось, подчистив школьную библиотеку. На заднем дворе школы, возле мусорки у леса, оказались десятки книг вредных для молодых строителей коммунизма. Выйдя с такими же, как он, переростками-лоботрясами покурить за деревьями на большой перемене, а заодно посудачить о молоденьких учителках, заглядывавшихся на здоровых парней, взял из кучи книгу потолще на самокрутки и определил свою судьбу на век вперёд. Книга была уже без обложки — школьный завхоз, заядлый охотник, толстые картонные переплёты оборвал на пыжи. Все первые листы пошли на самокрутки. У него самосад, а у кого и махра в пачках. По очереди затягивались козьими ножками, сравнивали, чья ядрёнее, перемывали косточки учителям. Бумага тоже оказалась вкусной, почти газетной, и, тлея, не перебивала аромат табака. Книга, решили, очень хорошая, и тратить её надо экономно. Распоряжаться книгой как главному заводиле досталось Павлу. «Хватит до конца учебного года!» — пошутил он, взвешивая книгу на ладони.

Зазвенел звонок, зовя учеников на уроки, дотлели самокрутки, и все гурьбой не спеша двинулись в огромную избу, переделанную под школу. Павел остался, решив, что с него сегодня хватит, у него были другие планы. Вернее, планов никаких не было, ему казалось, что уже давно вырос из школьной парты. Не к лицу сидеть дылде среди мелких шкетов, одноклассников. Прогуливая занятия, учителям говорил, что дома по хозяйству много работы, помогал матери и отцу с сенокосом или ещё в чём. Дома же, вваливаясь поздно вечером в избу, объявлял, что задержался в школе на дополнительных занятиях. Сам же в компании таких же горе-учеников целыми днями пропадал в окрестных лесах. Вот здесь была настоящая жизнь, полная воля без строгого родительского присмотра. Фронт здесь стоял почти полтора года, прошёл дважды, и пацанам было чем заняться. Собирали оружие, потрошили немецкие блиндажи и землянки. Почудили вволю. Почти у каждого был свой «ТТ» либо парабеллум, автоматы почти не котировались. Один раз чуть не дали залп по школе из ротного немецкого миномёта. Настрой был серьёзный — из-за какой-то обиды на учительницу, но в последний момент здравый смысл восторжествовал, и мина с воем улетела в сторону болота. В деревне отдалённый взрыв расценили как запоздалое эхо войны — зверь на чём-то подорвался. Хотя правило действовало железное и клятву никто не нарушал. Из леса ничего не выносили и, вдоволь наигравшись, прятали в самые сокровенные места. А чего стоили костры с печёной картошкой, уха с дымком, самокрутки за разговорами. Где уж тут сидеть за партой с маломерками!

С толстой книгой под мышкой для начала решил подкараулить одну из молоденьких учителок, строившую ему глазки, у тропинки, ведущей к девичьему туалету, спрятанному за толстыми липами. Может, удастся назначить ей сегодня свидание, от этого и все дальнейшие планы. Ждать пришлось долго, девчонки бегали да всё не те. Заслышав шум шагов на тропинке, осторожно выглядывал из-за дерева. Прошло две перемены, а её всё не было. Да и книга уменьшилась на целых четыре листа. Бумага и впрямь была вкусной, никакого кашля. Поморщился, вспомнив, как отхаркивались после козьих ножек из глянцевых журналов и немецких листовок. От скуки открыл толстенную книгу наобум посредине — что же в ней такого, что им с сегодняшнего дня знать не положено. С каким таким она буржуазно-мещанским душком, что тут разнюхал «чистильщик» из района. Открыл и поплыл по строчкам, перекатами горной реки, побежал по диким местам, окунулся в бездонный омут. Галдели ученики на переменах, носясь вокруг школы, трещал звонок с урока на перемену и обратно, с визгом бегали в туалет девчонки. Дважды проплывала нужная учителка, но он был далеко отсюда. Там люди не говорили много, им было не до слов. И жизнь была суровая, но здесь было то, что он искал, как ему казалось, оставаясь иногда в лесу подолгу в одиночку, сидел иногда до полуночи на поваленном дереве.

Чего-то ждал, но ничего не происходило. Всё было просто. Обыденно и знакомо. Темнота не добавляла остроты ощущений. В соседней деревне за лесом лаяли собаки, им отзывались псы его деревни, отдалённо подтявкивали с полустанка. Ближе к рассвету эстафету перенимали петухи, с восходом солнца окрест гудели трактора.

Книга же уводила в неведомые дали, необъятные просторы, а сердце замирало от острых неизведанных приключений. Когда замлели ноги от чтения стоя, просто сполз спиной по стволу липы и читал сидя на траве. В реальность его вернули тихо подкравшиеся сумерки. Сначала стали сливаться буквы в словах, затем слова в строчках. Молодые острые глаза долго боролись, книга не отпускала, но ночь оказалась сильнее. До своей деревни все три километра почти бежал, рискуя навернуться в темноте и расквасить физиономию. Но тропинки были знакомые, по ним часто возвращался под утро, а дома ждала волшебная лампа Аладдина — в виде керосинки со стеклянным колпаком. Только она могла вернуть его немедленно в этот сказочно-суровый мир.

Мать так и нашла его утром, спящим за столом, уткнувшись лицом в книгу. Сон сморил под самое утро, когда керосин почти выгорел. Да и сам сон был продолжением залпом прочтённых приключений. Получив по полной от матери за спалённую недельную норму керосина, вместо школы убежал в лес, дочитывать. Последние листы ушли на самокрутки и, дойдя до них, ему хотелось выть волком — от недосказанности. Накануне начал читать с середины, где вчера на свою голову раскрыл от скуки предназначенную на козьи ножки книгу. Первых листов тоже не было. Так до сумерек и просидел в лесу, поглощая первую половину.

С этого дня всё пошло по-другому. Названье книги и её автор остались неизвестными, растворившись в дыме заглавных страниц и улетев в белый свет картонными пыжами из тиснёной обложки. Содержимое, наоборот, приобрело долгую жизнь, перекочевав с пожелтевшей бумаги в каждую клеточку мозга.

В книге неторопливо повествовалось о суровой жизни таёжных профессиональных охотников, немногословных староверов, выбравших тайгу своей средой обитания, полностью живущих добычей пушнины и дикого мяса. Невиданные красоты перемешались здесь с суровой реальностью, тяжёлым бытом, опасными встречами с хищниками, жёстокой конкуренцией в угодьях, доходящей до перестрелок. Подкупали люди своей стойкостью, мужской дружбой, железной выдержкой и суровой невозмутимостью. Эмоциям здесь места не было, лишним словам тоже. Таёжная осень баловала тёплым, ярким закатом; золотой самородок блеснул в горном ручье то ли у самых ног; обдав зловонным дыханьем, от верного выстрела свалился голодный шатун… Только перекинутся взглядом или парой слов — и снова за дело. Вот это люди! Вот это места! Вот это — его. Это то, чего ему так не хватало.

Впоследствии, зачитав до дыр книгу, с ней рос, мужал. На героев равнялся. Можно сказать, заболел тайгой. Решил непременно туда попасть после окончания школы, затем после армии, затем после женитьбы, затем после того, как подрастут и встанут на ноги дети. Не расстался с мечтой и когда в школу пошли внуки. Правда, дети уже давно жили в Москве, а внуки пошли в московские колледжи со специальным уклоном: внучка — с углублённым изучением английского, а внук — с физико-математическим. Сам же остался верен своему краю, своей деревне и своей мечте. Впрочем, своей мечте он был верен всегда, что бы не случалось, чем бы не занимался, равнялся по героям неизвестной книги.

Ловил ли в послевоенные полуголодные годы к домашнему столу пескарей с голавлями и плотвой в маленькой речушке у деревни, либо ставил петли на зайцев с той же целью, представлял, что вытаскивает из горной таёжной речки радужную форель или хариуса, а запутавшийся в петле заяц меньше чем на оленя-пантача не тянул. Уже в зрелом возрасте, постигнув все тонкости охоты в своей местности, став профессионалом высшего класса, не мог отказаться от своей мечты. Тропил куницу в соседнем лесу, а мысленно шёл за чёрным соболем. Выкладывал приваду на рыжую плутовку, посетившую его курятник, а представлял, что вот-вот добудет драгоценную чернобурку.

За зимним сезоном охоты начиналась кротовая страда. И Павел Степанович целый месяц горбился, расставляя кротоловки, вытаскивая попавшихся кротов, да за полночь не спал, растягивая десятки шкурок на дощечках. На этот раз он твёрдо решил: поможет детям с квартирой после сдачи пушнины и совершит давно задуманный вояж в мечту всей своей жизни. Новый охотничий сезон встретит непременно в тайге, у быстрого лесного ручья, на этот счёт даже были определённые договорённости в рамках телефонных разговоров с вологодскими охотниками.

После покупки квартиры понадобилось поменять детям машину на более престижную. Гуськом тянулись модницы и модники, желающие получить заветную ондатровую шапку, лисий воротник, енотовую шубу и многое другое из первых рук. Доставала звонками районная заготконтора, умоляли не завалить показатели по сдаче пушнины, а взять повышенные обязательства. Интересовались из области, собирается ли в этом году удержать первое место по взятым на логовах волчатам. Даже, чтоб подстегнуть интерес, прислали грамоту за прошлогоднее первое место да статейку кинули в областную газету. Как тут откажешь. К тому ж область вызвала на соревнование по уничтожению волков соседнюю Брянскую. В общем, всё было, как всегда — по тысячам причин таёжная робинзонада откладывалась.

Но случилось немыслимое: тайга пришла к нему сама. Началась долбаная перестройка.

— Нут вот и перестроились! — подвёл итог двум десяткам лет после начала этого знакового события Павел Степанович. Даже снял шапку и протёр ею глаза. Уж не спит ли он? Его вчерашнюю лыжню глубокой траншеей пересекал ночной медвежий след. Мартовский наст зверя не держал, и, проваливаясь по брюхо, медведь ледоколом взламывал наст в направлении деревни. — Вот и перестроились…

Установленный ушлыми дачниками-москвичами в центре деревни Липовесть, у заколоченного магазина райпо, столб с табличками расстояний утверждал, что до Москвы двести восемьдесят километров. — Вот и перестроились…

Мартовский медвежий след не предвещал ничего хорошего. А как всё красиво начиналось. «Гласность! Перестройка!» — галдели газеты. Всем хотелось чего-то нового. Все просто упивались своей свободой и самостоятельностью. Даже деревенские бабки не отходили от телевизоров, слушая речи нового властителя. «Это он! Это он! — шёпотом говорили они друг другу. Многозначительно переглядывались, показывая пальцем несведущему на экран телевизора, в большое родимое пятно на темени, сомнений быть не может, это посланец сверху: Михаил Отмеченный! — с пафосом делали ударение на первой букве второго слова, — спаситель земли русской!» — разносили по округе легенду, что в одной из глухих деревень у древней старухи много лет хранилась старая, как этот мир, Библия, где есть упоминание о сегодняшних годах как последних перед бездонной пропастью. Судьба Руси уготована печальная, но придёт Михаил Отмеченный, и «аки птица пролетит Русь над той пропастью». Сомневавшимся ещё раз показывали на большое родимое пятно в подтверждение того, что сомнения быть не может, и они искренне верили.

Затем начались странные перемены. Зерно с окрестных полей вдруг никому не потребовалось, заготконтора прекратила принимать у селян картофель, а у охотников пушнину. Да и сама вскоре канула в лету, рассыпавшись, словно наваждение, в процедуре банкротства. В ногу со временем поменялась мода, и исчезли левые заказы на шкурки. В меховых шапках ходили только древние старики. Молодёжь носила спортивные шапочки всех видов. Модницы среднего достатка предпочитали мутон, обработанный под ценного зверя. Норковые шубки могли позволить лишь единицы. Ондатра, бобёр, лисица стали просто сорным мехом, да и на хоря с куницей уже никто не зарился. Стабильный заработок с пушнины испарился как пережиток прошлого. А дальше всё понеслось и полетело со скоростью курьерского. Словно карточный домик, всё рассыпалось в прах, рушились казавшиеся десятилетиями незыблемые устои и уклад сельской жизни. Главного перестройщика теперь, кроме как Мишкой меченым никто не называл, его витиеватые речи никто больше не слушал. Завидев на экране, зло сплюнув, уходили. Главные проблемы теперь — где заработать, чем прокормить детей, во что одеть. В одном только все были единодушны, что всё-таки он посланец. Да, только каких-то других, тёмных, враждебных сил. Других объяснений просто не было.

Вслед за развалившимся совхозом опустели окрестные деревни. Сначала оставшихся редких учеников пытались возить в районную школу автобусами, пока последние семьи не покинули свои дома. Но самый главный удар селянам нанесла железная дорога. Более века поселения жались к чугунке, с неё же кормились, на ней же работали или ездили пригородными на работу. В деревнях вдоль автотрассы ещё теплилась жизнь, даже появлялись новостройки. Вырвавшись из-под жёсткого контроля государства, железная дорога жила своей жизнью: работая только на себя, одновременно себя же и пожирая. Взлетевшими до небес тарифами, десятками дополнительных сборов грабила клиента без фомки и отмычки. Коммерсанты скрипели зубами, но потихоньку искали другие варианты. Все давно научились считать деньги.

По шоссейным дорогам потянулись бесконечные колонны большегрузных автопоездов. Чугунка же осталась один на один со своими проблемами. Новоиспечённые менеджеры не нашли лучших вариантов, как всё и вся сокращать. Опустели мелкие депо вдоль дороги, потеряв работу, побросали свои дома селяне, кормившиеся с дороги. Вместо пяти пригородных в сутки, по которым на двух сотнях километров пути иногда сверяли часы, битком приползающих на конечные остановки, сиротливо, раз в сутки, тащилась на Смоленск и обратно одна головная секция с десятком пассажиров. Последним ножом в спину окрестным деревням стало закрытие ненужных, по мнению железнодорожных богов, переездов. Кто-то там на верху высчитал их количество по нормам на сотню километров пути. Чугунка, когда-то в старину принёсшая сюда прогресс, теперь уже РЖД, от этого прогресса более чем через век и отрезала не успевших разбежаться, оставшихся без работы селян. Сделала их Робинзонами на собственной отеческой земле.

— Вот и приехали. Конечная! — Павел Степанович, последний из могикан деревни Липовость разглядывал медвежий след, мечтая о тайге, он представлял встречу с шатуном, но никак не думал, что всё произойдёт в двух километрах от его дома и менее чем трёхстах от московской кольцевой. — Мать твою… На столб позора в центре деревни не хватает только таблички с расстоянием до Сколково.

Следы этого здоровяка он заприметил в садах пустующих деревень ещё с середины лета. К осени к следам добавились огромные кучи медвежьего помёта — словно кто-то опрокинул огромное ведро с остатками яблок и сливовых косточек. Здоровяк ходил по садам хозяином, не спеша ломал яблони, добывая плоды, встреч с людьми тихо избегал, лишь оставлял им следы своего присутствия. По правде сказать, уже лет десять, как медведи стали обычным явлением в безлюдной на десятки километров местности. Об их присутствии грибники и ягодники догадывались лишь по следам на влажной земле и песке заброшенных дорожек. Павел Степанович даже добыл пару, но это было другое: один дуриком выскочил на номер, прямо на ствол ему, когда загонщики гнали кабанов, второго взял на овсах с засидки, тоже поджидая кабанов. Содрав шкуры, даже испытывал жалость к этим хозяевам леса: ободранный медведь напоминал голого человека, лежавшего на траве. Шкуры подарили москвичам, мясо часть выкинули, часть ели с опаской, без хорошего стакана оно в рот не лезло. Одним словом, жаль зверя. А первое знакомство в своей местности с косолапым, вернее с его следом, вообще было курьёзным. С окрестных деревень просачивались слухи, будто видели следы босого человека с огромными когтями. Кое-кто утверждал, что воочию видел мишку. Павел Степанович майским днём с товарищем из района искал волчье логово возле села Гнездилово. Шли параллельным ходом, ища переходы. Неожиданно Анатолий, так звали друга, примчался с выпученными глазами. Искали волчат, а нашли медведя. Небольшой медведь шёл прямо по центру залитого грязью лесного просёлка. Недавно шли сильные дожди, и лесная дорожка, разбитая тракторами, во всю ширину превратилась в речку из грязи. Судя по следу, медведь был небольшой.

— Пестун! — многозначительно заключил Анатолий.

Близко к следу подойти было нельзя, в грязь лезть никому не хотелось. Грязь была ещё мягкая, и след немного заплыл. Двинулись тропкой вдоль грязевой дорожки в направлении следа. По следу видно, что иногда медведь валялся в грязи.

— От паразитов… как кабан, — шёпотом продолжал блистать знаниями Анатолий.

Скоро услышали, как косолапый трещит впереди кустами. Крались осторожно, со взведёнными курками. Напряг такой, что слышали стук сердец друг друга.

— Виновата ли я… — на весь лес запел впереди «медведь» пьяным бабьим голосом.

Хохотали впокатуху, до слёз. Оказалось, была в гостях в калужской деревне Гнездилово тётка средних лет из смоленской Каменки да не рассчитала свои силы: пригубила лишнюю стопку самогоночки, и не было у неё никакой возможности петлять меж деревьев сухой тропинкой. Тётка, правда, не растерялась, сняла туфли и, утопая по щиколотку в грязи, шла прямиком по широкому просёлку.

Да, только когда это было. Каменки давно уж нет. В Гнездилове лишь дачники летом. Друг Толик давно на погосте. Да и не до смеха как-то сегодня.

— Куда же он прёт. Какого лешего поднялся за целый месяц до весны. какая же сволочь его шумнула… В каких крепях лежал?

Вопросов было много, ответов не было.

Каждую весну, выкруживая волчье логово в поисках щенят, через неделю точно определял место. Здесь же оставалось загадкой, куда зимой деваются мишки, всю осень шатающиеся по садам.

День клонился к закату, тяжёлые снеговые тучи тянулись с востока. Запорхали первые крупные снежинки. Время сегодняшней лыжной вылазки подходило к концу, и Павел Степанович двинулся в деревню. Из головы не выходил болтающийся в лесу медведь. Тревожила аномальность его поведения, но с приближением к очагу становилось спокойнее: может, пронесёт — побродит по глубокому снегу да завалится досыпать до апреля.

Деревня встретила одиноким фонарём на столбе у его дома. Районные электрики, нагрянув как-то летом, несколько лет назад, поснимали все фонари с единственной деревенской улицы — нежилая, нечего и свет жечь. У своего дома Павел Степанович отстоял фонарь с боем, пообещав сходить за дробовиком. Они хорошо его знали и не посмели сунуться. Вот уже несколько лет подряд всю зиму он был здесь первым парнем на деревне. «Ухожу на зимовку!» — смехом прощался с дачниками, уезжающими на зиму в Москву. Вся деревня из семи домов всё своё богатство доверяла ему с поздней осени до весны. Дачники сидели в тёплых квартирах со спокойной душой. Потрошители дач и деревень с уехавшими хозяевами, зная крутой нрав Степаныча, в эти края не совались. Да и попасть сюда было не так-то просто даже летом. А зимой вообще невозможно. На восток до ближайшего большака лежало двенадцать километров нетронутой снежной целины — по пояс. Путь на юг отрезала железная дорога, перекопав переезд. На север и запад жильём и не пахло на десятки километров. Все дороги и тропинки заросли. Лес вплотную окружил брошенные деревни, от обширных полей не осталось и следа.

Фонарь горел — уже добрый знак, а две недели назад пришлось четыре дня ждать, пока на вездеходе пробьются районные электрики и устранят обрыв. Линия была совсем старая и ветхая, никто не хотел её чинить, а пройдохи давно ждали, когда последний житель в лице Степаныча покинет свою крепость и можно будет поживиться, сдав двенадцать километров провода на цветмет.

В долгие зимние вечера настольная лампа и напряжение в сети было самым важным в одиночной зимовке в деревне. На лыжные прогулки ходил больше за впечатлениями, а впечатления ему были ой как нужны. Та старая книга, названия которой он так и не узнал, кроме светлой мечты о таёжной жизни, дала ему ещё одно желание. Как узнал о той далёкой жизни, суровой, но завораживающей природе, так и ему захотелось рассказать всему миру о родных местах, о прекрасных людях, живших здесь, о своих приключениях на охотничьей тропе. Не взяться за перо Павел Степанович просто не мог, ведь кто-то же должен это сделать, и на суд общественности вскоре одна за другой вышли две его книжки с рассказами. Пробуя перо, первоначально подражал, вернее, придерживался стиля той самой книги, поразившей его в юности. Оттачивая мастерство, выработал свой оригинальный слог, и в сборниках его рассказы прилично смотрелись на фоне других авторов.

Останавливаться на достигнутом Павел Степанович не собирался. У него ещё столько всего, о чём должен узнать каждый. Вот и сегодня его ждала настольная лампа, шариковая авторучка и трепетные белые листы бумаги. Что он на них нанесёт и куда кривая выведет, порой не знал даже сам, лишь за одно он мог поручиться наперёд — здесь не было ни слова лжи. Авторучка нарушила девственность первого листа, и он напрочь забыл о бродящем в лесу медведе.

Утром всё оказалось серьёзнее, чем предполагалось. Вчерашние надежды, что мишка побродит-побродит и, вернувшись в своё укромное место, завалится досыпать, не сбылись. Видимо, та незримая грань, что делает из осторожного, избегающего встречи с человеком зверя непредсказуемого и крайне опасного, уже пройдена. Возврата назад не бывает. Сердце у Павла Степановича ёкнуло, когда услышал сорочий гвалт на другом конце деревни.

Прихватив ружьишко, двинулся своей патрульной тропой по деревенской улице. Снег под утро прекратился, облака угнал ветер, и начало марта баловало лёгким морозцем после недельной оттепели. С десяток сорок расселись на деревьях вокруг последнего дома, трещали наперебой и по очереди пикировали в овощник за домом. Этот дом уже третий год никто не посещал: хозяин умер в калужской больнице, дети сюда не появлялись, и никто никаких прав на дом не предъявлял, им не интересовался. И поживиться здесь было нечем. За домом стояли несколько пустых ульев. Без присмотра пчёлы быстро захирели и пропали, а часть семей забрал Степаныч, усилив свои. Стараясь держаться открытого места, сняв курки с предохранителя, Степаныч осторожно приблизился к дому. Его взору предстала вытоптанная площадка с развороченными ульями. Сороки копались в мусоре от ульев и таскали давно высохших мёртвых пчёл, что не подобрал ночной гость. Ульи он разломал по дощечкам, пожирая остатки старой вощины и погибших пчёл. Нижние поддоны, сохранившие, видимо, вкусные запахи, буквально измочалил в жвачку. Ночной снег почти не тронул побоище, всё произошло под самое утро. Выходной след просматривался в сторону реки. «Он вернётся, — понял Степаныч, — здоровяк на грани голодного безумия, а старыми досками, пусть и со сладкими запахами, да мусором от пчёл и вощины сыт не будешь».

Обдумывая план дальнейших действий, вернулся домой. Решив в первую очередь позвонить в район. Охотничий сезон давно закончился, но когда кто-либо находил волков и удавалось их обойти, две-три бригады охотников, созвонившись, выезжали на облаву. По всему, это как раз тот случай. Завтра суббота и можно собрать приличную облаву. С таким перцем в лесу и до беды недалеко.

Связь с внешним миром осуществлялась через старенький мобильный телефон Motorola с ещё диким московским тарифом. Первый сотовый в этой округе, в простонародье обозванный поленом, исправно работал, хотя аккумулятор давно не держал, и телефон постоянно находился на зарядке. Правда, когда дочь в начале двухтысячных привезла это чудо техники, чтоб держать связь с отцом, курьёзов было много. Соседка возрастом от восьмидесяти к девяносто искренне верила и всем нашептала, что он тронулся умом и ходит вокруг дома в одних трусах, разговаривая с осиновой дровиной. Степаныч же ходил щёголем с телефоном на ремне новых джинсов, при встрече со знакомыми ему срочно надо было сделать звонок. Пока он разговаривал, тот стоял с открытым ртом, не веря своим глазам. О таком здесь знали только из боевиков, где герой, сделав последний звонок, обязательно выбрасывал телефон, а Шварценеггер и Ван Дамм ещё и топтали их. Степаныч же бережно укладывал его в чехольчик на поясе. Вот и сейчас, добравшись до телефона, снял с зарядки, в памяти отыскал нужный номер. На том конце взяли трубку. Абонент уже заалёкался, а Степаныч всё молчал: ещё на последнем гудке глаза наткнулись на две стопки книг с его рассказами, и в голове заварилась такая каша! Собственный язык занемел, не зная, какую мысль озвучивать. На том конце отключились и перезвонили с вопросом:

— Степаныч, ты?

— Я набирал… Связь сегодня… решётка прыгает.

— Когда в город собираешься?

— На недельке за продуктами по железке пойду.

Товарищ иногда по звонку подкидывал то, что заказывал деревенский отшельник, к бывшему переезду, но сейчас все восемь километров забиты метровым снегом.

— Чё звонил-то?

— Положи стольник на мой номер.

— После обеда кину.

— Буду, зайду… Посидим.

— Ну, давай.

Он ещё долго держал у уха телефон с короткими гудками. Смотрел на свои книги, словно первый раз их видел. Нет! Звонить он явно не будет! Он уже корил себя за мимолётное малодушие. Позвонить-то не сложно, да что потом! Что потом, уже представил, пока молчал в трубку.

Первым делом понесутся по району звонки и перезвоны, а завтра с утра здесь будет моторизованная ватага. И у слетевшего с катушек дитя природы просто нет шансов против охотничьего войска, вооружённого нарезняками под патрон убойной силы, опрокидывающий в лоб слона. Да и зима, от своего следа не уйдёшь… Потом застолье на крови с десятками фотографий у трофея.

Всей толпой, группами и каждый по отдельности с винторезом наперевес. И понесётся по генодреву счастливого обладателя такой фотки до седьмого колена эпохальная легенда, обрастающая со временем всё новыми подробностями, как сей добрый молодец встал на тропу войны, чтоб спасти обделавшегося Дерсу Узалу областного, а то и выше, масштаба, но на деле оказавшегося пустышкой районного разлива. Некоторые ещё по секрету шёпотом добавят: «Из сотни добытых Степанычем волков минимум два десятка он по большой просьбе сверху записал на «прославленного» охотника», — ничего не поделаешь, престиж области в личном зачёте. Даже в войну сбитые самолёты на героев записывали. Политика!» Ехидные улыбочки за спиной, да дружеские усмешки, снисходительные похлопывания по плечу друзей после второй-третьей рюмки какого-нибудь застолья. Утешения, вроде: «Ну, бывает. Ну, сыграно одно место». Да после второй-третьей поллитровки кто-то обязательно вставит: «Это тебе, Павлуша, не рассказики чирикать!»

«Нет, ребята, всё не так… Всё не так, ребята! — любимым Высоцким сам себе ответил Степаныч, ставя телефон на зарядку, — нет, ребята…» Но мысли не отпускали. Позвонить-то несложно. На насмешки можно не обращать внимание. Не такое переживали. Да что тогда делать с классиками. Засмеют ведь. Куда замахнулся. Не по Сеньке шапка.

Вспомнилась история одного своего сборника. Ловкачи от издательства, просчитав нового автора, по их классификации деревенщика, закинули ему приманку — о каком-то конкурсе, где его рассказы выиграли приз каких-то симпатий и отобраны в сборник лучших писателей, пишущих о природе. Павел Степанович и глазом не успел моргнуть, как вышел сборник, где его рассказы шли вперемешку с великими классиками русской литературы двух веков. Классики, конечно, остались в стороне, а все расходы по тиражу в тройном размере — за близость к великим оплатил Павел Степанович. Да и весь тираж ему всучили. Подвох он раскусил сразу и в полной мере воплотил в жизнь принцип любимых героев — самую безнадёжную ситуацию поворачивать себе в пользу. Деньги — дело наживное, и как посмотреть, кто кого поимел. В издательства не пробьёшься, завалены заказами. Он и палец о палец не ударил. Дельцы сами сделали подборку рассказов из его двух книг. Теперь его фамилия мелькала в оглавлении наряду с великими творцами. Налицо скачок с уровня начальных классов экстерном в академию. Весь тираж разошёлся с именными подписями по знакомым и друзьям.

Вот пришло время и ответ держать, что не со свиным рылом в калачный ряд. Грош цена дарственной надписи. Его имя на слуху. Обделаешься — шила в мешке не утаишь. Он уже сидел за столом, обхватив голову руками: «Мессией себя вообразил, старый дурак, вручая книгу кому-то из молодёжи, делал напутственную надпись». Мысли вновь шли по кругу. Классики, конечно, потерпят, от них не убудет, на то они и классики. А что делать вот с этим…», — его взгляд вновь наткнулся на первый сборник. Стопка ещё не розданных, но уже поимённо подписанных книг лежала на этажерке. Интригующее название «В островах охотник» — по названию одного из рассказов, вошедших в сборник, очень импонировало издателю. Название, с его слов, имело двойной, даже тройной смысл с тайным подтекстом и определённой аурой.

— Завидую! Попал в точку, — снимая огромные очки, встал из-за стола долговязый главный редактор издательства, протягивая Степанычу руку, — как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. Лично для меня мученье подобрать название, чтоб рассказ выстрелил, — признался он.

Павел Степанович хорошо знал эту песню из мультфильма о капитане Врунгеле. А название его сборника и одноимённого рассказа были начальными строчками старинной русской застольной песни. Её любила мать. Правда, начинала всегда первой, раскрасневшись от стопочки, бабка:

— В островах охотник целый день гуляет…

— Нет ему удачи, сам себя ругает, — перехватывала инициативу мать.

Очень давно он как-то спел эту песню на два голоса с незнакомыми молодыми женщинами. По утиной охоте своей речкой забрёл очень далеко. Шёл уже смоленскими берегами. Стоял тихий и тёплый осенний вечер. На противоположном берегу две женщины стирали бельё. Завидев его, одна из них затянула первый куплет этой песни. Спев, замолкла. Он же подхватил со второго куплета. Она продолжила третий. Так и шёл не спеша, поддерживая песню, пока слышны были их голоса.

Ему вдруг стало стыдно за свои колебания. Ведь только стоит бросить тень сомнения, и червь недоверия выгрызет душу. Кто поверит его непридуманным историям из жизни земляков, обесценятся герои и их помыслы, а охотничьи рассказы о невероятных случаях вообще превратятся в байки Барона Мюнхгаузена.

— Ну, Павлуша, ну, заворачивает! — Мюнхгаузен просто отдыхает! — уже наперёд слышал чьи-то слова в свой адрес.

Взял в руки сборник, книжка открылась на рассказе «Два танкиста» — о двух погибших героях в бою за его родную деревню — как сидели в танке, мёртвые, плечом к плечу, один за рычагами, второй за пулемётом, так плечом к плечу и похоронили их жители в одной могиле. Нет! Он не мог их подвести.

Трезвон телефона вернул его в реальность. Из далёкой Москвы женский голос поздравил его с Восьмым марта. Он сразу въехал в юмор.

— Зинуля, извини, вот думал: закончу уборку и поздравлю тебя. День-то праздничный, не могу говорить высоких слов, когда вокруг бардак, — на ходу оправдывался Павел Степанович.

На том конце засмеялись. Видимо, хорошо зная, что порядку в этом доме любая женщина позавидует. Не дослушав его поздравления, женщина поинтересовалась сохранностью своего домика. «Полный порядок!» — отрапортовал Павел Степанович. Собеседница успокоилась. «Ну, пока…» — и отключилась. «Полный порядок», — сам себе отчитался Степаныч. Хотя один раз сам тут такое вычудил, что вспомнить стыдно. Слава богу, об этом знали только двое, не считая его. Раз так хорошо погулял на юбилее в городе, до утренней зорьки. Праздник удался на славу — с песнями, с плясками до упаду. Степаныч всех переплясал, даже молодёжь. Особенно ему удавался гопак — ноги помнили его ещё с далёкой армейской службы. На машине его подбросили до переезда.

Деревня встретила тишиной и одиночеством. Хотелось праздника, ноги ещё сами отстукивали чечётку. Так ему вдруг стало обидно за свою долю. Ходит тут жучкой на охране, сторожевым псом на двух ногах, а эти сидят по московским квартирам да тёплым сортирам. Ну, я вам! — накатил себе гранёный малиновки собственной перегонки, настоянной на чаге, абсент просто отдыхает, ну и дал волю эмоциям! Переколотил все стёкла по домам, включая террасы. На следующий день пришлось раскошеливаться на два огромных ящика стекла и транспорт. Потом четыре дня стеклил всю деревню да прятал бой подальше от глаз. Слава богу, все уже снялись в Москву. С молодого тракториста, доставившего стекло, взял клятву не разглашать тайну.

Дачники так и не узнали про косметический «евроремонт» их окон. Степаныч всё замаскировал под старину, используя старые штапики. Там, где они уже совсем сгнили в труху, натёр новые смесью грязи с межрамной пылью. Молодой тракторист молчал, как рыба, ему это было до лампочки, успокоив: «Не парься, батя, я не из вашей тусовки». Только знающий человек из охотничьей бригады выходного дня, заезжая за ним как за проводником, с усмешкой стрелял глазами, кивая на окна соседних домов. Степаныч смущённо отводил взгляд в сторону, молча разводил руками. Гулять так гулять. Друг друга они понимали без слов.

Звонок из Москвы всё-таки стал ушатом ледяной воды на душу. Может, даже расставил все точки над «и». Ни искринки былых чувств в когда-то любимом женском голосе, а только беспокойство за имущество.

А как звала с собой на зиму в Москву, какие слова говорила! Дачный роман, вероятно, так и остался дачным.

После смерти любимой жены он долгие годы ходил бобылём, но время лечит. Дважды одинокие дачницы увозили его с собой. Да видно не судьба, через пару-тройку месяцев он возвращался назад. Нелепые случаи дважды уводили из этой жизни новых избранниц, а перспектива прослыть чёрным вдовцом отпугивала его от новых серьёзных отношений. «Будет лето, накувыркаемся вволю. Как карта ляжет», — подвёл итог своим душевным терзаниям Павел Степанович, вставая из-за стола. Сдрейфить не в его правилах, и если был прав, заднего хода никогда не давал. Его ждали дела, его ждали рукописи. Время покажет.

Время же наворачивало события, как снежный ком, пущенный с горы в оттепель. Работая обычно над рассказами до полуночи, вставал всё равно рано. В шесть утра, как штык. Уже на ногах. В сельском доме хлопот хватало, только поворачивайся.

До рассвета всё шло, как обычно, но как только развиднелось, сорочий переполох буквально за окном предупредил хозяина о госте из леса. Примерно так и предполагалось, а куда ему ещё податься. В сарае овечки да клетки с кроликами, в рубленом мшанике ульи на зимовке, за пять вёрст запах долетает. Осторожно вышел на крыльцо с взведёнными курками и понял, что старый знакомый где-то рядом и охотится на него. Собравшись со всей округи, рассевшись на деревьях, сороки по очереди пикировали за стог колотых дров за калиткой на деревенской улице, куда он каждое утро и вечер ходил за дровами. Немного не долетев до дров, взмывали вверх, рассаживаясь на деревьях. Прибыла группа поддержки из трёх серых ворон. Птицы считали деревню своей вотчиной и гнали непрошеного гостя прочь. Гам стоял невообразимый. Устроив засаду за сложенными дровами, медведь терпеливо ждал, но с рассветом его вычислили вездесущие сороки. Заметив появление человека, они буквально осатанели, сразу по нескольку птиц одновременно кидались в атаку. Медведь не выдержал их натиска. Павел Степанович держал на мушке тропинку от кладки до калитки, тут зверю три прыжка до неё, но здоровяк рванул в другую сторону. Неожиданный сорочий фактор оказался решающим.

Стрелять пришлось навскидку. После первого выстрела мишка перекувырнулся через голову, но сразу вскочил, продолжая уходить на огромных махах. После второго на мгновение осел и вновь паровым катком попёр по глубокому снегу, проломив два гнилых заборчика у дома напротив, ушёл в лес. Сорочья армия преследовала его до старого леса, перелетая следом, но как только незваный гость вышел из зоны их ответственности, ведомой только им, сразу отстали, рассевшись на деревьях. Накал их трескотни немного стих, но они ещё долго не могли успокоиться в дальнем конце деревни, празднуя свою победу. Постепенно их так быстро собравшееся войско редело, разлетаясь по своим сорочьим делам.

Дело было сделано. Здоровяк ушёл, нашпигованный свинцом, и его прыть пока что ни о чём не говорила. Зверь этот очень крепок на рану и способен пробежать приличное расстояние, пока свалится замертво. Пусть идёт пока с миром, а то на адреналине погони уйдёт в такие дали и крепи, а то и пойдёт напролом, открыв охоту на преследователя. Пусть идёт, от своего следа не уйдёшь.

Восторженный трепет охватил Павла, вот так вот на закате жизни почувствовал себя достойным героев той книги. Хотелось бежать в дом и, опрокинув стопочку, дать гопака вокруг стола в зале. Но нет! Он должен быть до конца похожим на них. Никаких эмоций, спокойно, словно ничего такого не произошло.

Павел Степанович не спеша осматривал медвежью засаду, следы зверя. «Никаких эмоций», — успокаивал сам себя. Только ничего не мог поделать с правой рукой, колотившейся на цевье вертикалки. С правого ствола здоровяку досталось куда-то в грудину или в лопатку, когда он, словно споткнувшись, на всём маху кувырнулся через голову. Справа по ходу, через несколько метров после падения, почти на метр от следа алели частые капли крови на снегу. Второй раз достал его, видимо, в брюшину, медведь аж осел. Метров через двадцать предположения подтвердились — на снегу вместе с алой появилась тёмная печёночного цвета кровь. Стало ясно, что здоровяк ещё сохранил остатки рассудка, не ломанулся в голодном ступоре по окнам и сараюшкам, а чтоб не нарваться на пулю, всю ночь терпеливо ждал в засаде. Разобравшись с хозяином, можно было не спеша выпотрошить остальное. Место для засады выбрано тоже толково — за кладкой дров — от дома ничего не видно. Печь топилась утром и вечером, и каждый раз Степаныч делал по две-три ходки за охапкой дров. Столкнулся бы нос к носу. Плотный снег со льдом вытаял до земли на месте лёжки. Да, ждал терпеливо всю ночь. Ну, каков! Да и на верную пулю не полез, когда сдали сороки, а хотел рывком уйти. «Извини, брат, от нас не уйдёшь!» — Павел Степанович переломил вертикалку, вставил пару пулевых взамен стреляных гильз, выброшенных инжектором.

Разборки с мишкой решено было отложить ровно на сутки, до обеда завтрашнего дня. Пусть успокоится, не чувствуя на хвосте погони, отлежится, может, и добирать не придётся. Если говорят, что время — лекарь, то в этом случае всё наоборот: ляжет зверь, отлежаться с быстрого хода и усталости от потери крови, вытекающей при каждом прыжке фонтанчиками, да больше и не подымется. Найдёт его терпеливый охотник уснувшим вечным сном, уже слегка припорошённым изморозью с деревьев.

Мысль сделать звонок вчерашнему адресату отогнал сразу. Нет, он кремень! Он сам разберётся со своими проблемами. Помощь попросит, когда понадобится вывезти шкуру. Его ждали рукописи. Решив посвятить остаток дня творчеству, с трудом находил нужные слова, как-то не писалось. Одолевали мысли. «С собачкой-то, конечно, сподручнее, тявкнет, когда надо. В деревне, спасибо, сороки на стрёме… Эх, жаль Тайгу. Вот уж собачка была». Пришлось снова ругнуть перестройку. Более двух десятков лет прошло, а как аукается. Вслед за запустением пришёл в эти места самый страшный зверь. Раньше про него и слыхом не слыхивали и взглядом не видывали. Целое лето, от снега до снега, босиком да и без подштанников бегали, а теперь за калитку без сапог и плотных штанов не сунешься. Поля не распахивались, сенокосы не выкашивались, и развелась эта тварь несусветная — величиной с булавочную головку, а то и меньше, но здорового мужика, богатыря, могла в инвалидное кресло определить, а то и на тот свет отправить. Для собак же клещ стал настоящим бичом. Особенно тяжело его переносили породистые гончие и лайки. До глубокой осени боже избавь за забор выпустить. Любимицу Тайгу клещ достал дважды за прошлое лето, прямо во дворе. Вот напасть. Первый раз ещё как-то выходил лайку. Сделал нужные уколы, отпаивал, насильно вливая в пасть красное вино. Через неделю Тайга стала подниматься, перестали гноиться глаза, нос уже не был огненным и сухим, а вновь стал влажным и холодным. Второй раз клещ всё-таки извёл собаку. Ничего не помогало. Через неделю лайка стала таскать зад, а потом и вовсе угасла. Похоронил со слезами под старой яблоней.

Вывел клещ тетерева и зайца. Все сначала недоумевали: куда что подевалось, никакой тебе химии и удобрений, почти нет охотников и населения, живи себе, жируй да размножайся. Скоро загадка природы разгадалась сама собой. Как-то по осени накатил дуриком прямо на ствол здоровенный русачуга. По широкой полевой дорожке заяц мчался в лоб меж заросших полей, словно кончал жизнь самоубийством. Павел Степанович сначала обрадовался трофею. Русак в это время упитанный, налившийся своим заячьим жиром в прослойках меж мясными волокнами. В печи приготовишь, как говорится, за уши не оттянешь. Обед на неделю. Поднял за уши косого и остолбенел. Первоначально казавшийся огромным заяц весил не более целлофанового пакета из «Магнита» с парой пачек картофельных чипсов — просто скелет, обтянутый кожей. Пригляделся и обомлел. «От этого я бы тоже застрелился», — от неожиданности откинув зайца в сторону, вот бедолага. Даже зайцам досталось от перестройки». Словно гроздьями винограда доходяга был обвешан десятками раздутых напившихся от пуза заячьей крови клещей всех калибров. Одни уже блестели, как шары, готовые отвалится, чтоб в своих норках переварить ещё тёплую кровь, другие только ползали мелкими, кровожадными вампирами, ища место, где присосаться. Этот случай стал впоследствии частенько вспоминаться Павлу Степановичу. Иногда среди приезжавших на охоту деятелей, мнивших себя крупными фигурами, невооружённым глазом были видны мелкие кровососы, нашедшие место, где можно сладко присосаться.

Ещё раз погоревал о пропавшей прошедшим летом любимице Тайге, уж она бы за версту почуяла в лесу медвежий дух.

К вечеру Павел Степанович добрался до своей рукописи. Все его произведения были небольшими рассказами, теперь же он замахнулся на повесть. Очень ему хотелось на примере одного человека, которого хорошо знал, проведя его в повести с детских лет по настоящее время, показать перемены, произошедшие с родными местами. Работал далеко за полночь, забыв напрочь о медведе. Да и что этот мелкий шкодник в сравнении с событиями, что разворачивались на бумаге под шариковой авторучкой автора.

Утром, встав, как обычно, и записав пару пришедших в голову замысловатых оборотов для новой повести, начал неторопливые сборы. «Никакой спешки, никакого мандража. Я кремень», — настраивал он сам себя. Всё должно быть так, как должно быть.

Сейчас он не в трёх сотнях вёрст от кольцевой, в заброшенной безлюдной местности, а в глухой тайге, идёт добрать шатуна. Всё, как в той книге. Оставлять как есть нельзя, надо быть постоянно начеку, иначе где-то он тебя самого подцепит. Вот так вот, третьего не дано: или — или.

Большой опоясывающий патронташ решил не брать. На приклад вертикалки пристегнул маленький, на пять патронов. Этот был удобнее, все под рукой — два в стволах, пять на прикладе. Больше вряд ли понадобится, но для большего успокоения в карман куртки кинул горсть патронов россыпью.

В качестве вспомогательного оружия взял приличных размеров стилет, сработанный токарем по его заказу из русского четырёхгранного штыка. Этот понадёжнее ножей, что таскал на поясе. Скопилось их дома немало — что подарили, что подкупил сам, увлечённый необычной формой и отделкой. Все они годились больше для пикника, кое-какими в спокойной обстановке можно было снять шкуру. В общем, баловство одно и выпендрёж, для серьёзного дела нужно другое. Стилет же был хорош в своей убийственной простоте — ничего лишнего. Круглая ручка из сухой точёной яблони да четырёхгранная пика — поболе двух ладоней в длину. То, что надо! Правя клинок бруском, припомнил его историю. Подсмотрел он эту хитрость у своего товарища. Работал с ним в давние времена в путейской бригаде, стараясь встать на путь праведный, Виктор Киселёв по кличке Шило. Слегка приблатнённый, с проскакивающими уголовными замашками, он был неплохим товарищем, но свою кличку получил не зря. Только сядут на перекур, а у него уже вертится меж пальцев элегантная четырёхгранная заточка, сработанная мастером из кончика штыка. Так и сверкает на солнце то отполированное жало, то круглая наборная ручка из цветной пластмассы Взглядом не поймаешь, как он это делает. Павел как-то поинтересовался:

— Как ей бить-то надо?

— Эх, Павлуша, лапоть ты деревенский. Пером не бьют, перо суют, — с усмешкой поучал Шило, сидя на шпалах, сверкая жёлтыми рандолевыми зубами — под золото, — а сунул, не рви сразу назад, а дай резко ладонью на рукоять вниз — любого бугая скопытить можно. Подлое оружие, но эффективное, как лимонка внутри рванёт.

Перекур заканчивался, и Витька Шило, встав со шпал, пошёл к своей кувалде, на ходу перекидывая заточку из руки в руку. Встать на путь истинный у него так и не получилось. В смоленских подворотнях поймал он под рёбра примерно такую же заточку от кого-то более ловкого или коварного.

Боевая сталь холодила руку, но успокаивала душу и грела сердце, придавая уверенности. Павел Степанович часто спрашивал себя, вернее бывший штык с трёхлинейки, есть ли на нём человеческая кровь, по идее — вражеская. Впрочем, вряд ли. Штык он нашёл случайно, споткнувшись обо что-то в высокой траве выше пояса. Оказалось, русская трёхлинейка. Приклад сгнил, затвор сильно заржавел, а штык хорошо сохранился. Красноармеец, вернее то, что от него осталось, лежал рядышком, на поверхности, возле своей винтовки. Нашлись и кое-какие кости, вросшие в дерновину, и полусопревшие солдатские ботинки, и другие предметы амуниции. Магазин винтовки был пуст, в стволе патрона не было. Похоже, шёл в штыковую, упал с лёта вперёд, вогнав под углом штык в песок…

После его сообщения поисковики отыскали вокруг ещё сорок семь человек. Оказалось, это москвичи-ополченцы, до последнего державшие Варшавское шоссе. Отходили просёлками, после того, как немцы уже неделю назад взяли Юхнов и сомкнулись под Вязьмой. Здесь они прорывались через немецкие засады из окружения. Шли в штыки, винтовок подняли сорок восемь — почти все магазины пусты, лишь у десяти по патрону в стволе. Немцы же перекрыли просёлок бронетранспортёрами, расставив их через равные промежутки в пределах видимости. Немецкие «МГ» — штука серьёзная, из-за скорострельности, дальности боя, надёжности, они до сих пор, слегка модернизированные, на вооружении многих стран стоят. А тогда — по три пулемёта с каждого борта, закреплённые в специальных вертлюгах, косили волны ополченцев. Четвёртый пулемёт с противоположного борта добивал прорвавшихся в спину. Но костяк дивизии ополченцев всё равно проломил немецкие заслоны и ушёл к своим, став со временем хребтом гвардии. Вчерашние рабочие, недавно одетые в солдатские шинели, каждый завод дал роту, а то и батальон, сумев добежать, забрасывали немецкие бронированные гробы с открытым верхом лимонками. После удачного броска бронетранспортёр всем, кто сидел в боевом отделении, становился действительно гробом. Шансы выскочить были только у водителя и сидящего справа, но тут их достигал штыковой удар. Пленных не брали, подвернувшихся добивали с хода. По деталям в земле от сгоревших бронетранспортёров, по лимонкам в дёрне возле бойцов, не добежавших до броска, картина боя полностью была восстановлена. Наткнулись поисковики и на оловянные пуговицы. Как оказалось, одна из молодёжных рот, наполовину укомплектованная выпускниками ремесленных училищ, не успев обмундироваться, так и шла в эту атаку в промасленных спецовках.

За этот прорыв немецкие полевые командиры батальонного уровня, оправдываясь перед вышестоящим начальством, всю вину валили на отборную спецчасть русских, для наглядности фотографируя молоденьких пареньков в чёрных спецовках. Такой формы в справочниках вермахта не значилось. Вероятно, это красивая легенда, но как в неё не поверить.

Несколько кадровых армий сгинули в этом котле, а дивизия ополченцев, одна из немногих, вырвалась, сметя все заслоны на своём пути. Не помогли немцам их новомодные штучки вроде параллельного преследования из теории блицкрига. Дивизия уходила на восток пешим ходом, а немцы моторизованными колоннами преследовали её боковыми дорогами, каждый раз опережая, выставляли броневой заслон. Но ничто не могло остановить ополченцев-москвичей, рвавшихся на защиту родного города. Теряя бойцов в прорывах, рабочая дивизия, придя когда-то под Спас-Деменск необученным, необстрелянным составом, вырвалась из окружения слаженным, боеспособным подразделением. Две оловянные пуговицы Павел Степанович хранил в самом священном месте, рядом с фотографиями родителей, остальные разошлись по поисковикам как память.

Ополченец, чью винтовку нашёл Павел Степанович, не добежал метров двести до просёлка с немецким заслоном, и хотя на штыке скорей всего не было вражеской крови, боевой путь он проделал славный. Послужил верой и правдой всей округе, да и новому хозяину тоже. Проблема-то, вырисовывалась самая житейская, хотя дело всегда заканчивалось кровью. Что ведь получалось: вырастит вдовушка или бабка какая порося, куда же без него в деревне, подымится из забавного малыша на картошке с обратом с фермы да на яблоках с зерном этакий боров — к осени в закуту уже не вмещается. К нему и подходить страшно, не то что ножом пырять, того гляди и сараюшку разнесёт. Позовёт она горе-специалистов, а им лишь бы выпить. Потом носится боров по двору с ножиком в боку, гоняя хозяев, а те бегут звать кого-нибудь с ружьём. Сходил на такую «охоту» в соседние дворы Павел Степанович пару раз и нашёл своей находке новое применение. Так что штык видел море крови, правда, свинячьей.

Слава и молва побежала впереди него. Один удар с тайным доворотом кистью, как учил покойничек Витька-Шило, — и огромный, за полтора десятка пудов боров, как говорится, даже не вякнув, валился как подкошенный. Ходоки с просьбами пошли из самых дальних деревень. Павлу Степановичу только это и надо. Денег ни с кого не брал, опрокинет стопку-другую да ковырнёт вилкой печёнку, тут же приготовленную хозяевами. Самое же главное — чтоб и хозяин пригубил за столом, ох и пойдут же тут разговоры. Самые суровые, из кого слова порой не вытащить, после важного дела под водочку да самогоночку все деревенские истории да случаи выложат. Вдовушки да старушки и без принятия на грудь не могли наговориться. Степаныч их никогда не торопил, пусть выскажутся. Ох и наслушался он историй! Таких весёлых, что хохотал до слёз за столом вместе с хозяевами, и суровых, после которых молча выпивали, не чокаясь, за героев, леденящих душу, аж передёргивающих всего при невольном воспоминании.

Придя домой, тщательно записывал услышанное, чтоб использовать в дальнейшем. В своих рассказах о родных местах взял за правило: никакой лжи, никакой отсебятины и приукрас, только правда. Только она пробьётся через годы. Хотя была и такая правда, что и записывать-то противно, например, как сдала одна из жительниц семь окруженцев, шедших полями на восток от речки Демины в районе села Павлиново, получив за это два мешка муки. Немцы примчались на мотоциклетках, посекли их пулемётами с люлек, а потом штыками на винтовках, не нагибаясь, повспарывали им животы — посмотреть, чем питаются, не помогают ли им местные. В желудках был только щавель… Тётка же эта дожила до глубокой старости.

Хороших историй было гораздо больше — смешных, героических и просто житейских. Один раз на печёнку в одну из деревень попал старый фронтовик, танкист. Приехал за тысячи километров из Сибири. Решил на закате лет пройтись фронтовыми стёжками-дорожками. Хранил с войны страшную тайну и не хотел унести её с собой. Рассказал, как летом сорок третьего в этих местах перед большим наступлением дважды ходили они в танковую разведку боем — пощупать немецкий передний край, оба раза всё кончалось печально: сожгут немцы головные машины, и атаки захлёбываются. Оказалось, среди немцев тоже есть отчаянные. На трофейной тридцатьчетвёрке сидел их экипаж в засаде на нейтралке. Наши только сунутся, они сзади в хвост атакующим пристроятся и расстреливают головные машины с тыла. Сообщил об этом прибежавший из соседней деревни паренёк. Он видел, как свои бьют по своим. Послали разведку. Всё подтвердилось — машины расстреляны в заднюю проекцию.

Тут уж наши устроили охоту на охотников. Кто имитировал атаку, кто стоял в засаде. Сожгли их так же, как они наших, — с тыла, чтоб неповадно было. Никто не ушёл. Так и стояла эта тридцатьчетвёрка на нейтралке, немцы не могли забрать своих, а нашим они и вовсе были не нужны. Фронтовой эпизод как эпизод, чего на войне не бывает. Главное другое: когда фронт в августе двинулся вперёд, идущая следом похоронная команда, ничего не зная об этом, похоронила немчуков из тридцатьчетвёрки в одной братской могиле с нашими — как их, обугленных, различишь.

Закончив свой рассказ, старый танкист выдохнул с облегчением, словно избавился от тяжкого груза, гнетущего его годами. За столом воцарилась мёртвая тишина. Трудно доходило до сознания, что под одним из знакомых обелисков, под красными звёздами, лежат враги.

— Да пёс с ими! — фразой Ивана Грозного из любимого фильма Павел Степанович разрядил обстановку за столом. Взял бутылку, разлил по полной. Встал. За ним встали все.

— Давайте за победу. Спасибо тебе, танкист. Да, чем больше узнаём, тем весомее и ценнее становится наша победа. Такого коварного и отчаянного врага сумели перебороть!..

Исходя из личного опыта, Степаныч готовился к самым неожиданным ситуациям. В литературе медведь описывается как заправский боец, боксёр, реагирующий на любое движение, любитель снять скальп хуком справа или слева, хотя если топтыгин нападал, встав на дыбы, в этой позе был наиболее уязвим. Даже смысл старинной охоты на него с рогатиной заключался в умении поднять зверя на дыбы, не дать напасть на четырёх лапах. Пошёл зверь низом, пиши, пропало.

Литература литературой, а опыт опытом. Вместо лёгкой вязаной шапочки отыскал плотную солдатскую ушанку. Когда-то на армейской службе, натянув такую шапку на уши, завязав тесёмками на подбородке, с обмотанным солдатским ремнём вокруг ладони пряжкой вперёд, врубался в солдатскую махаловку. Чего греха таить, иногда дрались то с соседней ротой, то со стройбатовцами, то между землячествами, да и перед своими старослужащими на второй половине срока службы пришлось отстаивать место под солнцем. Ушанка хорошо держала даже удар ноги. Пряжка от солдатского ремня её тоже не секла.

В лесу важен каждый звук, каждый шорох, треск сучка под лапой зверя, крик испуганных им птиц. Чтобы не лишить себя этого, пробил высечкой для пыжей слуховые дырки в отворачиваемых ушах шапки. Поверх зимней куртки решил натянуть спецовку из толстого, прочного брезента — то ли сталевара, то ли сварщика. Греметь и шуршать она будет, конечно, на весь лес, но в данном случае, как рассудил Степаныч, не имело никакого значения. Шорох лыж по насту этот зверь всё равно услышит издалека. Порвать же куртку было непросто.

В этом космическом облачении — в ушанке, завязанной на подбородке, брезентовой спецовке, перетянутой ремнём с заткнутым за него стилетом двинулся в полдень, как планировал, следом подстреленного вчера медведя. Ещё летом за глаза называл его здоровяком, а вчера убедился: след соответствует размерам. Правда, вид его вчера был не совсем презентабельным. Даже на ходу были заметны торчащие острые лопатки, выделялся горбом хребет. Пустой тряпкой болтался живот. Да и шерсть, свалявшись, висела клочьями. Явно изголодавшись, этот способен на всё. С собой прихватил и мобильник, забив первыми три нужных номера, чтоб долго не копаясь, в случае чего позвонить знакомым в район. Минут тридцать-сорок аккумулятор должен выдержать.

Находились силы даже улыбаться, представив свой вид со стороны. От следа держался в двух десятках метров, стараясь, чтоб солнце светило в спину. Подойдя к лесу, внимательно прислушивался к каждому звуку. Полуденную тишину ничего подозрительного не нарушало, только по-весеннему тренькавшие синицы под ярким мартовским солнцем составляли ему компанию.

Здоровяк сильно кровенил правым боком. Кровь вылетала с него этакими пульсирующими фонтанчиками и вдоль следа тянулась алая волнисто-прерывистая «кардиограмма». Уже возле леса его размашистые прыжки заметно сократились. Было всё равно непонятно — то ли это от усталости и потери крови, то ли что-то задумал. Не спеша двигая лыжами, внимательно сквозь мушку вертикалки осматривал каждое подозрительное место. Куртина маленьких, почти новогодних ёлочек, плотно сомкнувшись между собой, вначале вызвала подозрение. Минут пять Павел Степанович держал её на прицеле, шестым чувством чуя угрозу, исходившую оттуда. До ёлочек от него было полсотни шагов, медвежий след вёл в противоположную сторону, повода для беспокойства не было. Вспомнилась поговорка про пуганую ворону, что боится каждого куста. Расслабившись, двинулся дальше, но через десяток шагов вдруг дошло, что его беспокоило в куртине ёлок. Снег! Да, снег! На некоторых ёлках снежные шапки были немного нарушены, словно кто-то потревожил ствол. Сердце зашлось от догадки. Павел Степанович резко разворачивался, ведя стволы по горизонту, одновременно вытаскивая из ремешков лыж ноги, а из еловых зарослей сквозь снежный взрыв летел ему навстречу раненый медведь. Здоровяк никуда и не ходил, получив смертельную рану, не стал тратить силы на далёкий переход, а как только отвязались сороки, сделав небольшой круг, лёг недалеко от своего следа, укрывшись в еловом молодняке. Здесь он терпеливо, истекая кровью, почти сутки ждал. В рывок к своему преследователю он вложил последние силы.

Стрелять вновь пришлось навскидку. С первого выстрела его не остановил, но промаха не было, зверя всего передёрнуло, в прыжках появилась вялость. Вторым бил почти в упор, шагов на пятнадцать. Здоровяка вновь передёрнуло. Перезарядиться не успевал и с двух рук кинул ружьё навстречу идущему низом зверю. Тот принял пас, мгновенно встав на дыбы, перебил вертикалку надвое, и она, вращаясь, как праща на ремне, улетела в снег метров на пятнадцать. Это и было нужно. Степаныч, пригнувшись, кинулся вперёд. Уходя вправо с линии атаки зверя, сунул с правой ему в бочину проверенный годами штыковой стилет. Нужное место он знал. Теряя равновесие, рвал движением кисти рукоять стилета вниз, вкладывая в это движение всю инерцию тела.

Мишка, показав чудеса реакции на движение, влепил по касательной, зацепив левое плечо и затылок охотника, но это было его последнее осознанное движение. Здоровяк на мгновение замер в стойке и, медленно осев назад, стал заваливаться на бок, впечатывая своей тушей в снег оглушённого Павла Степановича. Досталось ногам, медведь грохнулся поперёк их, и не было шансов пошевелиться. Последние конвульсии и предсмертная дрожь зверя через ноги передавалась всему телу Степаныча. Левая рука не двигалась в плече. Перед глазами плыли блестящие звёздочки и розовые круги, онемел от удара и затылок. Брезентуха и солдатская ушанка немного смягчили удар.

Постепенно приходя в себя, Павел Степанович начал правой рукой откапываться, ища телефон под снегом в кармане куртки. Найдя, нажал первый забитый номер. Связи не было. Решётка антенны то появлялась на одну чёрточку, то исчезала. Через пару минут он повторил вызов. На этот раз телефон вышел на связь сам. Его приветствовал сотовый оператор соседней Смоленской области. Напомнив о недостаточности средств для совершения вызова и предложив пополнить счёт, он отключился. В этих местах связь двух областей частенько перебивала друг друга. Запищал сигнал, показывая, что аккумулятор почти разряжен.

Павел Степанович, лёжа на спине, смотрел в безоблачное, уже по весеннему синее небо, обдумывая план своих дальнейших действий. Почему-то вспомнилось, как попала ему в руки та книга. Теперь вот сам на седьмом десятке сделал то, чем восхищался всю жизнь, и никто не сможет упрекнуть его во лжи. «В островах охотник, — затянул он вполголоса, — целый день гу…»

Пробившийся звонок телефона оборвал его на полуслове.

— Павел Степанович, — сообщил молодой женский голос, — вас информирует «Приокское книжное издательство». Ваш сборник «На родной земле» отпечатан. Тираж можете получить по адр.

Экран погас, телефон запикал и отключился, исчерпав резерв аккумулятора.

БАЛТФЛОТ

Борьбу за живучесть корабля спасательная команда явно проигрывала. Вода прибывала, а учебную пробоину никак не удавалось заделать. Домкраты срывались, а заводимый пластырь соскальзывал, и забортная вода с новой силой врывалась внутрь задраенного отсека. С третьей попытки, когда до критической отметки, нанесённой красной краской по левому борту на белой шкале уровня забортной воды оставалось всего два деления, удалось наконец завести пластырь. Все пять членов аварийной команды работали как одно целое, и с последней струйкой забортной воды из-под пластыря все одновременно облегчённо вздохнули. Хотя тревога была учебной и внезапной, но забортная вода была реальной — мутной и ледяной.

Первый вздох облегчения у четверых сменила нервная ржачка, им воды в отсеке было по грудь, а низкорослому старшему матросу Бодрякову, стоявшему уже на носочках, державшемуся двумя руками за трубопровод, мутная вода уже захлёстывала подбородок.

— Сработано! — подвёл итог борьбы старшина 1-й статьи Рябов Николай, — зафиксировать домкраты!

Он уже собирался доложить на мостик о выполнении учебной боевой задачи, а двое завершали натяжку домкратов, когда шедший малым ходом сторожевик, как неваляшку, положило с борта на борт. Десятки тон забортной воды в наглухо задраенном отсеке от бокового импульса из полного штиля превратились в девятый вал. Ударом отбойной волны натянуло металл левого борта, выбило домкраты и сорвало пластырь с пробоины. Забортная вода с новой силой хлынула в отсек. Погасло освещение. Через тридцать секунд включилась тусклая аварийная подсветка. Рябов осмотрелся в отсеке. Трое членов его аварийной команды с перекошенными от испуга лицами стояли уже по шею в воде, четвёртый, старший матрос Бодряков, плавал в спасательном жилете лицом вниз, не подавая признаков жизни. Кинулись к нему, перевернули на спину. Помощь ему уже была не нужна — от лба до затылка голова была проломлена от удара о вертикальное ребро жёсткости. У всех сразу опустились руки. Вода прибывала, но никто на это уже не обращал внимания. Красная отметка критического уровня уже скрывалась под водой. Всем было плевать. Команда не выполнила учебно-боевую задачу, ждали отбоя. Нелепая гибель Бодрякова шокировала всех. Но ничего не происходило. Основное освещение не включалось, связь не работала, насосы аварийной откачки воды молчали. Отсек погрузился в тишину, нарушаемую только беспорядочной капелью сверху. Пробоина скрылась под прибывающей водой, о том, что она всё-таки есть, в сумеречно-красноватой тишине говорили только медленно тонущие белые деления уровня. Все напряжённо вслушивались. После наполнения отсека до критического уровня, отмеченного на шкале красным, должны были включиться два мощных насоса откачки забортной воды. Гул и вибрация от них чувствовались на три переборки в каждую сторону. Сейчас тишина нарушалась только капелью сверху и редкими всплесками держащихся за трубопроводы матросов срочной службы.

— Полундра! — командир отделения Рябов первым понял, что-то наверху пошло не так, и надеяться приходится только на самих себя, — пробоина по левому борту! Отделению приступить к ликвидации!

Объяснять больше ничего не требовалось. По интонации старшины все поняли: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. За домкратами и пластырями пришлось нырять на ощупь. Работали в темноте, молча, на автомате. Глоток воздуха — и вновь в ледяную, мутную темноту. Отсек заполнился более чем на две трети, и хотя уровень воды внутри ещё не достиг наружной ватерлинии, давление немного выровнялось. Со второй попытки удалось закрепить пластырь. Старшина Рябов дважды нырял, на ощупь проверяя натяжку домкратов. Свободного от воды пространства оставалось не более метра — под самым потолком отсека. Вновь надели спасательные жилеты, которые снимали, ныряя для заделки пробоины. Тишина и полумрак окутали отсек. Два плафона аварийного освещения тусклыми светлячками мерцали под полуметровым слоем воды.

Пока заделывали пробоину, пока опять ныряли, вновь заводя пластырь, на адреналине собственного спасения никто не чувствовал холода. Когда всё было позади и оставалось только ждать помощи снаружи, ледяная балтийская вода начала брать своё. Николай понял это сразу, все стали говорить как-то вяло, медленно, нараспев, проглатывая последние буквы. У него и у самого еле ворочался язык, деревенели ноги. Перестали гнуться руки. Держаться за трубопроводы уже не было сил. Все просто плавали лежа на спине в спасательных жилетах. Слушали тишину. Ждали. Вот-вот должны были врубиться аварийные насосы. Вот-вот. Тишину нарушала только беспорядочная капель с потолка отсека.

Рябов чувствовал, как тяжестью налились веки, и никаких сил не было их открыть. Ему казалось, он дремал вечность, каменеющим языком окликнул в темноте остальных, но никто не отозвался. Позвал ещё, в ответ только капель. Не верилось, что это всё. Так не должно быть. Усилием воли, считая удары, заставлял ускоряться вялое сердце. Скрипя зубами, кусая язык, заставлял сокращаться мышцы ног и рук, напрягал пресс. Он ждал насосы. Они должны были включиться. Должны. Не хотелось верить, что всё так заканчивается. Сдаваться он не собирался, пока брезжило сознание. Попав из лесных чащоб на флот, заболел морем. Служил с удовольствием, став на третий год службы старшиной 1-й статьи, командиром отделения обеспечения живучести корабля. Боевая задача была выполнена, теперь боролся за свою жизнь. Угнетала темнота. Плавал на спине, упёршись взглядом в чёрный металл верхней стальной переборки. Аварийные фонари мерцали под водой где-то за спиной. Их бледный розовый свет не пробивался сквозь мутную балтийскую воду. Рябов чувствовал, как замедляются удары сердца. Тёмно-бордовое пятно прямо перед лицом в металле потолочной переборки принял за собственные глюки. Зажмурил глаза. Вновь открыл. Пятно никуда не исчезло, а начало расширяться, становясь из тёмно-бордового ярко-малиновым. Затем вдруг стало в центре ярко-белым, почти прозрачным, и в темноту отсека прорвалось пламя газового резака. Пробив дыру в толстом металле, жало языка пламени пошло по кругу, вырезая люк по часовой стрелке. Поняв, что спасён, к нему пробились сверху, расслабился. Куда-то поплыло сознание. Картинки родных мест Брянщины сменяли одна другую перед глазами. Задержалась одна — летний восход солнца над лесным озером. Слепящий диск оторвался от макушек сосен и медленно поплыл по дуге, описывая круг по часовой стрелке. Солнце, продолжая двигаться по кругу, вдруг стало уменьшаться в размерах, а небосвод — темнеть, становясь из светло-голубого почти чёрным… Солнце уменьшалось в размерах, пока не превратилось в ярко-белую плазму газового резака, вырезающего люк в металле. Старшина с ужасом видел, как резак двигался круг за кругом, а за ним металл, остывая, становился сначала тёмно-бордовым, затем чёрным. Спасательная прорезь буквально испарялась на глазах, не оставляя никого следа на металле, да и само жало пламени стало темнеть и исчезать в темноте. Усилием воли заставил себя выйти из прострации. Резак замыкал круг. В проделанную щель люка протиснулась узкая монтажка, вслед за ней — лом. Люк сдвинулся в сторону. Яркий дневной свет ворвался в темноту отсека. Свежий морской воздух наполнил лёгкие. Странной была только тишина, никто не звал его, никто его не вытаскивал через прорезанный люк.

Морской воздух вдруг наполнился запахами лекарств, сине-голубое небо люка плавно превратилось в метровую светодиодную люстру реанимационного отделения.

— Динозавр очнулся! — практикантка из местного медучилища, только принявшая ночное дежурство помчалась в ординаторскую. Ночью медсёстры дежурили по двое. Вторая практикантка валялась на диване в ординаторской, увлечённо путешествуя по бесконечности Интернета в своём смартфоне.

— Динозавр очнулся! — с порога крикнула практикантка, ходившая проверить, как там обстановка в реанимации.

— Да ладно, — не отрываясь от телефона и даже не повернув головы, отмахнулась вторая.

— Стопудово. Захожу, а у него глаза открыты, на люстру пялится…Что будем делать?

— Ну, припёрло деда!.. Вот невезуха, всю ночь, что ли, будем с ним возиться. Говорила тебе позавчера: гаси его. Валяется тут месяц, его давно уже черти ждут…Тело ей понравилось!..

— Что, я не права, что ли! Не у каждого молодого такое телосложение. Такой сбитенький, как негр с порносайта! — прыснула смехом от собственного сравнения. — Вот врач из терапии, что за тобой таскается. ему тридцатник, а пузо, как рюкзак альпиниста, через ремень переваливается. Да и подозрительно, как наше дежурство, так кто-то на вынос.

— Ну-ну, посмотрим. Как до отзыва по практике дело дойдёт, будешь перед терапевтом задом крутить. Быстрей сюда, смотри, что нашла…

Теперь обе практикантки, валяясь на диване, листали сенсорный экран смартфона. Через пару часов пошли на разведку в реанимацию. Тот, кого они называли динозавром за приличный возраст, уже сидел на кушетке, оборвав все опутывающие провода и датчики. Девицы так и замерли в дверях с открытыми ртами. Сейчас их больше всего волновало, слышал ли пациент, как они в прошлое дежурство хотели отключить его от аппаратуры.

Рябову было вовсе не до них. Он всё ещё не мог освободится от воспоминаний из той далёкой флотской службы. Учебная тревога тогда превратилась вдруг в боевую. Из всего отделения выжить посчастливилось только ему. С этими же видениями он и отключился, теряя сознание в битком набитом городском автобусе около месяца назад. Правда тогда люк так и не открылся, а резак, двигаясь по кругу, медленно потух вместе с сознанием.

Купание в ледяной балтийской воде не прошло даром. Провалявшись год по госпиталям, Рябов был списан с флота вчистую. На родину в Сосновку, в маленькую деревеньку в десять домов, прибыл с двумя сопровождающими. Статный красавец, по которому до призыва на службу сходили с ума все девки окрестных деревень, вернулся домой сидя на носилках, со скрюченными ревматизмом ногами, под слёзы матери и вздохи деревенских бабок. Болезнь не отступала почти три года. Так и просидел сиднем — то на печи, то на лавке у окна, то на завалинке. Военные врачи отказались от него, отправив домой, мало чем могли помочь в районной сельской больнице. Сложно сказать, что именно помогло, методов лечения испробовали множество, но болезнь потихоньку стала отступать. Раз даже привезли на телеге из далёкого хутора бабку-шепталку. Та только вошла, скрючившись в хату, постукивая кленовым посохом, постояла молча минуту-другую и также молча вышла.

— Этакого соколика никакая клетка не сдержит, ему простор нужон. Моя подмога ему не надобна. Далеко отсюда его думки, а ноги, придёт время, окрепнут, — поведала матери уже у самой калитки, наполнив её сердце надеждой, и оказалась права.

В самом конце третьей весны, с приходом жарких, почти летних дней, начали сбываться её предсказания. Ревматизм отступил. Стянутые мышцы ног снова стали эластичными, и к середине лета Николай почувствовал себя здоровым. О том, что её соколик скоро вновь подымется на крыло, мать поняла, тайком наблюдая, как сын наглаживал морскую форму и прихорашивался в ней перед зеркалом. Уговоры председателя колхоза остаться и обещания дать новый трактор не смогли его убедить. Перед самой службой Николай получил права тракториста-машиниста, но пахать загонки маленьких полей среди густых лесов Брянщины — это не его. Остаться здесь — значит, вновь зачахнуть. Окружающие приписывали его исцеление разным применяемым снадобьям, бабке-шепталке. Он же свято верил, что на ноги его подняла жажда странствий, необъятных просторов, больших дел. Так в морской форме с одинокой медалью за отвагу, с пустым фанерным чемоданчиком и укатил на большие стройки Дальнего Востока. Кроме нескольких флотских фотографий, положить в чемоданчик было нечего. Все его вещи были на нём. Да и что было в разорённой войной брянской глубинке, даже в школу его младшие братья ходили с ручками из прутьев веников с привязанными перьями. Ехал за идеей в компании таких же, как он, романтиков перекати-поле.

Война давно закончилась, со службы комиссовали, а ему, как и всем сверстникам, хотелось подвигов. Вот здесь ему пригодились навыки тракториста и техническая подготовка на флоте. Хотелось не просто работать, а воочию видеть результаты своего труда. Выравнивать и воздвигать горы, спрямлять реки, прокладывая новые русла, создавать новые моря, сооружая гигантские плотины. Своим сухопутным кораблём выбрал экскаватор. Вот это было его — всё, как на флоте: ветер в лицо, вокруг простор, дождь в дверь без стекла. Самое главное — результаты налицо, а ещё главнее — военно-морской флажок на кабине, надпись «Балтфлот» на дверке и полосатая тельняшка под спецовкой с всегда расстёгнутой верхней пуговицей.

На первой же стройке подобрались бывалые бульдозеристы и экскаваторщики. С таким огоньком работала молодёжь, давала такие объёмы и темпы, что это было замечено кем-то на самом наверху. Ещё был свеж опыт войны, когда для штурма мощной обороны создавались штурмовые бригады, которые вели за собой общевойсковые армии. Решено было сохранить ударный молодёжный коллектив. Когда основной объём земляных работ заканчивался и приходили строители и отделочники, новая «Спецмехколонна» грузила экскаваторы и бульдозеры на открытые железнодорожные платформы. Ждала новая гигантская стройка. И мчался литерный поезд, перевозя их на другой конец Советского Союза. После окончания следующей стройки рисовали новые звёзды на боках своей техники и вновь грузились на железнодорожные платформы. Менялись пейзажи: то тайга, то пустыни Средней Азии, то болота Севера, то горы Кавказа. Неизменными оставались только теплушки, вагончики-бытовки, песни под гитару да фанерные чемоданчики, в которых прибавлялись только грамоты и письменные благодарности…

Сейчас, начиная осознавать, где находится, Николай Григорьевич оглядывал реанимационное отделение областной больницы. И наткнулся взглядом на двух девушек в больничных халатах, застывших в дверях. Их расширенные глаза и полуоткрытые рты говорили сами за себя. Немая пауза явно затянулась. Рябов нарушил её первым.

— Как там в Крыму? — медленно, нараспев спросил он. Язык плохо слушался, словно очнулся не в тёплой палате, а полсотни лет назад вытащили из ледяной воды затопленного отсека.

Девицы побледнели ещё сильнее. Откуда старикан знает, что они летом отрывались в Севастополе целый месяц за чужой счёт. Значит, слышал все их разговоры, и это пугало. А что ещё он знает?..

— Мост построили?.. Какой сегодня год? — вновь спросил Рябов.

Медсёстры заулыбались. Румянец вновь вернулся на их щёки. Стало ясно, что Динозавр не в теме. Забыв о своих обязанностях, они весело защебетали, перебивая друг друга. Быстренько ввели Николая Григорьевича в курс происходящего. Больница, как и земля, полнится слухом, и даже санитарки всегда в курсе всего происходящего. Без сознания он целый месяц. Сюда его с городской улицы доставила скорая. К нему никто не приходил, по телефону каждый день звонила жена, постоянно плакала в трубку. В Крыму ничего такого глобального за месяц не произошло, а мост обещают сдать через два года.

— Через два года? — переспросил Рябов, ему казалось, прошла вечность, но всё осталось, как было. Вопрос для него был вовсе не праздным: половина из того, что построил он за свою жизнь, с развалом Союза стало заграницей. Последние двадцать лет жил с обидными переживаниями. Любое застолье, а иногда и обеденные перерывы, оканчивались спорами до хрипоты о справедливости произошедшего. Стараясь удержать возле себя соседние народы, Россия за счёт обнищания своей центральной части создавала там производства, передавала целые области, наполняла трудовыми ресурсами соседние республики. Разом всё это оказалось чужим. Теперь вот в родной дом вернулся Крым. В строительство грандиозного Северо-Крымского канала вложил свою лепту и Рябов Николай Григорьевич. Одна из звёзд на кабине его экскаватора была за эту стройку. Если раньше в компаниях заводил спор о том, как будут делить Черноморский флот, то теперь, когда всё определилось, с замиранием сердца смотрел новости, считая с мужиками каждую сваю, забитую в дно Керченского пролива.

— Вот это дело! Вот такой аккорд бы нашей рабочей жизни, набило оскомину прудики по особнякам копать. не сбился бы с копейки, давно бы плюнул на эту чмошную контору… Рыба! — и вбил последнюю косточку домино с такой силой в стол, что костяшки разлетелись во всем углам бытовки. — Давайте, мужики, двигаться по домам. Думается, не будет нам сегодня денег.

Все молчали. За окном бытовки уже темнело. Собравшиеся в субботний день последние семь рабочих некогда огромного предприятия «Промэкскавация» это уже давно и сами поняли, но никто не решался сказать первым. Вчера закончили одному местному магнату каскад прудиков с водопадами. Сегодня начальник обещал погасить полугодовую задолженность по зарплате. Собрались по уговору к десяти часам, с утра ждали обещанную зарплату, сейчас уже седьмой час, но никто с наличкой не появился. Сотовый шефа был вне зоны. Расходились молча. Даже не собрали костяшки так надоевшего за весь день домино.

В битком набитом автобусе Рябову стало плохо. Вниз по Ленинскому проспекту водитель-гастарбайтер гнал с такой скоростью и так тормозил на светофорах, что стоявшие в проходах у каждого пешеходника волной давили на стоящих впереди. Рябов стоял у самых поручней, и ему доставалось больше всех. Он уже на подходе к остановке почувствовал себя плохо. Симптомы были точно такими же, как и раньше, когда два месяца провалялся в кардиологии. Сразу значения этому не придал, думал, что всё от переживаний. Он так надеялся на эти деньги! И теперь ехал домой к пустому холодильнику. Таблетки, что пил горстями в течение этих трёх лет, уже закончились. Жена обходилась без прописанных лекарств уже неделю. Скорую вызвали пассажиры, вытащив его, теряющего сознание, на остановке. Очнулся уже в реанимации.

Перед самой выпиской перекинулся парой фраз с лечащим врачом. Тот был на пятнадцать лет моложе Рябова, но смотрелся как одногодок — из-за лысины и седой профессорской бородки. Николай Григорьевич никогда не носил бороды и усов, шевелюра, хотя и седая, была своя, никто никогда не видел его небритым. Флот есть флот. Спросил, как равный равного:

— Сколько мне осталось?

— Не много, — под взглядом сурового пациента, словно на допросе сквозь полиграф, выкладывал свои прогнозы профессор.

— Когда?

— В любой момент, — выдохнуло медицинское светило.

— Понял, — отчеканил Рябов, — иду на абордаж. Брать будем с «полундрой», — повернулся и вышел. Сюда больше не вернётся — это он точно знал.

Выписался из больницы в десять утра. Домой ехать без денег не хотелось, так как в его полуторамесячное отсутствие там стало только хуже. Поэтому первым делом решил съездить за зарплатой в контору. Разведать у товарищей, как там обстановка по этому вопросу, тоже не было возможности: мобильник давно отключился и бесполезным грузом только оттягивал карман. Шёл к трамвайной остановке и усмехался, сравнивая себя с разряженным телефоном.

Этому чуду техники нужна энергия для жизни, ему тоже нужна энергия для жизни, правда, в виде денег. Раньше об этом как-то не задумывался. Особо не шиковал, но в холодильнике всегда что-то было, да и на одежду приличную хватало. Отработав ещё три года на пенсии, проставился мужикам, решив всё-таки отдохнуть. Два-три месяца наслаждался свободным временем. Через полгода оказалось, что покупать продукты и одновременно платить за квартиру и коммунальные услуги как-то с пенсии не получается. Когда погас экран старенького телевизора, купленного за деньги от Государственной премии, в квартире стало ещё тоскливее. Телевизор исправно отработал два десятилетия. Николай Григорьевич знал все болевые точки этого чёрно-белого окна в мир. Сам иногда перепаивал сопротивления, менял платы. Теперь всё было бесполезно, отработал своё кинескоп. Не с «Берёзкой» его ждали тогда из Москвы, а на «Волге», как минимум на «Жигулях». В центральной «Правде» в ежегодном правительственном награждении в разделе лауреатов Государственной премии значилась и его фамилия. Провожали в Москву, в Кремлёвский зал, всем управлением «Облпромэкскавация». Он проставился мужикам в гараже на базе, накрыл стол в управлении. На приличный костюм и ботинки для поездки пришлось занять денег в кассе взаимопомощи и у товарищей. Премию вручал сам Косыгин. У Рябова перехватило дыхание, когда он поднялся на подиум и один из главных руководителей Союза вручил ему толстую папку ярко-бордового цвета. На развороте под серпом и молотом значилось, что он является лауреатом Государственной премии, награждён как победитель социалистического соревнования за выдающиеся достижения в труде. Саму премию в денежном выражении вручали после торжественной части в маленьком окошке в самом конце коридора. Оказалось, указанные в газете четыре с половиной тысячи рублей — это на всех десятерых лауреатов. Николай почти минуту оторопело стоял у окошка, держа на ладонях свои четыре с половиной сотни, а сзади чинно стояли другие девять лауреатов, желающие, как и он, уехать из Москвы на собственной машине. В общем, денег не хватало даже расплатиться с долгами и отметить на работе это великое событие. С женой рассудили философски — нечасто такое бывает, должна остаться память — и купили чёрно-белый телевизор «Берёзка» за двести рублей. Старый «Рекорд» уже замучились таскать по мастерским. Пятьдесят рублей разошлись по домашним мелочам. Приходили соседи, знакомые поздравляли с государственной наградой, приходилось накрывать стол. Последние сто пятьдесят рублей из премии ушли на долги. Остальные долги, набранные в честь такого знаменательного события, пришлось отрабатывать ещё три месяца, вгрызаясь в землю в две смены, без выходных.

Конец ознакомительного фрагмента.