Потому и сидим (сборник)

Андрей Ренников

Впервые для отечественного читателя собраны фельетоны и очерки Андрея Митрофановича Ренникова (настоящая фамилия Селитренников; 1882–1957), написанные в эмиграции. Талантливый писатель и журналист, широко популярный еще в дореволюционной России, одним из немногих он сумел с уникальным чувством юмора и доброжелательностью отразить беженский быт, вынужденное погружение в иностранную стихию, ностальгию.

Конфор-модерн

Помимо различных разделений на партии, группировки, объединения, епархии и землячества, русские парижане распадаются еще на две резко очерченные группы:

На чистых горожан, проживающих в черте города и презирающих глухую провинцию.

И на дачников, живущих в банлье, за чертой, и презирающих в свою очередь городской шум и сутолоку.

Хотя эти две мощные группы до сих пор не выбрали своих председателей, не имеют правлений и не вступают даже во взаимную полемику на страницах газет, тем не менее представителей обеих групп не трудно различить по некоторым признакам.

Провинциал обыкновенно приезжает в Париж с зонтиком. Даже в хорошую погоду. Затем, если вчера был дождь, башмаки у него обязательно испачканы, хотя в Париже сухо и чисто. Наконец, поздно вечером, на заседании каком-нибудь или на благотворительном вечере, провинциала всегда легко узнать по карманным часам, на которые он поминутно поглядывает, а иногда даже прикладывает к уху.

Коли концерт, например, затянулся и лучшие певицы оставлены на конец программы, подобные певцы никогда не имеют у провинциалов успеха.

Наоборот, каждое биссирование номера раздражает. Каждое фермато^[179] тревожит. А продолжительных аплодисментов со стороны этих слушателей ни один самый замечательный артист не добьется.

Парижане неистовствуют, ревут, хлопают. Овации продолжаются минуты две-три.

А провинциал хмурится, нервничает. Не вытерпев, наконец, вскакивает:

— Довольно! Тсс! С ума сошли, что ли?

Да и действительно. Очень нужно какое-то там «Не уходи, побудь со мною», если последний поезд уходит ровно без четверти час.

Однако, если чистого провинциала легко можно узнать в городе по его своеобразным замашкам, то не менее легко распознать чистого горожанина, когда он заберется в дальнюю местность и начнет искать квартиру добрых знакомых.

В этом случае на человека жутко смотреть. До того он беспомощен.

Хотя в руках и чертеж со всеми необходимыми улицами, и адрес четко написан, и дом обозначен двумя или тремя крестиками — все равно. Местные прохожие — люди как люди. А парижанин, точно ребенок, потерявший папу и маму.

Идет посредине дороги, неуверенно опираясь на ноги, беспомощно оглядывается по сторонам, будто недавно появился на свет. И что-то грустно шепчет. Заговаривается.

А зимой, в темный дождливый вечер, нет ничего печальнее, чем вид такого бесприютного скитальца в глухом переулке.

Калитки заперты. Ставни прикрыты. У ограды хрипло лают собаки.

А он, как тень, одиноко бродит среди заборов, шлепает ногами по лужам, останавливается у каждых ворот, жжет мгновенно затухающие спички, вытягивается во весь рост, чтобы увидеть номер. И время от времени слышится во мраке его жалобный голос:

— Иван Федорович! Где вы?

Мне скажут, должно быть, — вот Вы сами провинциал, живете в банлье… И даже из вашего описания явствует, что жить в Париже гораздо удобнее. Светло, чисто, не надо думать о поездах.

Это-то так. Верно. Но все-таки…

Был я, например, на днях в гостях у парижских знакомых. Дом у них, действительно, гораздо лучше нашей скромной загородной дачки. Два колоссальных корпуса, четыреста квартир, расположенных по обе стороны двора и населенных, главным образом, русскими. Свету много, чистота удивительная, комфорт самый модерн…

Ну, а по делу нельзя поговорить. Совершенно немыслимо.

Сидим у открытого окна, начинаем излагать друг другу сущность вопроса. А из окон и с балконов четырехсот квартир несутся звуки оживленной городской жизни.

— Хорошо, а как же Коренчевскому удастся объединить эмиграцию на деловой почве? — громко спрашиваю я собеседника.

— Нашлепать его нужно, вот что! — слышу в ответ решительный женский голос, хотя мой собеседник мужчина.

— Кого нашлепать? — удивленно повышаю я голос. — Коренчевского?

— Да это не я! — кричит хозяин, приставив ко рту ладонь, сложенную трубкой. — Это соседка!

— Я бы такого сына каждый день порол! — восклицает рядом невидимый мужской голос. — Ему Елена Ивановна говорит снизу, что нехорошо корки бросать, а он на нее сверху плюет.

— Сюзанн, вьен-з-иси^[180].

— Расскажите вы ей, цветы мои! — начинает заливаться где-то зловещее контральто.

— Наталь Михайловна! А Наталь Михайловна!

— Это вы, Никита?

— Это я, Наталь-Михайловна!

— Как ее я люблю! — неистово продолжает Зибель.

— Скажите Марии Степановне, чтобы к Бакуниным шла. Работа есть.

— Кого любите? Цветы?

— Работа есть говорю! Для Марии Степановны!

— Морис, тю а ресю ожурд-юи тэ гаж. Донн муа анкор ен не д-аржен^[181].

— О, ла-ла!

— Марья Степановна! Бакунины просили зайти. Работа есть.

— Не могу я идти. У меня и так работы по горло.

— А я бы не только порол. Я бы в исправительное отделение отдал.

— Ну, да. Еще чего не доставало. Шура! Шуу-ра!

— А?

— Иди домой!

— Еще рано!

— Шуу-рка! Я тебе говорю! Сию минуту!

— Все равно, политического момента вы никак не исключите, — придвинув стул, кричит мне на ухо собеседник. — Бытовая сторона, так или иначе, при практическом осуществлении столкнется…

— Не слышу! С автобусом?

— Нет, я говорю… Модусом… Понимаете? Политическая сторона при практическом осуществлении…

— Что? Бакунина?

Собеседник машет рукой, отодвигается. За окном гул и крики усиливаются. Зибель окончился, начался «Бедный конь в поле пал». В ответ на возглас «отоприте» раздались сначала крики «закройте окно!», затем где-то завели граммофон. Вслед за граммофоном четыре-пять радио. Послышался свист. Смех. «Довольно!» «Ассе!» Собаки где-то завыли. Заплакали дети…

— Ну, мне пора! — взглянув на часы, закричал я. — Поезд скоро отходит!

— Несчастный! — послышался в ответ иронический вопль хозяина. — Опять поезд? Провинциал!

— Опоздал? Нет, не опоздал. До свиданья!

— Отоприте!

* * *

О милое мое банлье! Неужели же я променяю когда-нибудь тебя на конфор^[182], даже наимодерн?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 4 августа 1929, № 1524, с. 3.

Примечания

179

Правильно: фермата; fermata — остановка, задержка (итал.), знак музыкальной нотации, предписывающий исполнителю увеличить по своему усмотрению длительность ноты.

180

Viens içi — идите сюда (фр.).

181

Tu as reçu aujourd’hui te gage. Donnes moi encore un n’argent. — Ты получил сегодня залог. Дай мне еще денег. (фр.).

182

Confort — комфорт, уют (фр.).