Волк в ее голове. Часть II

Андрей Сергеевич Терехов, 2020

Пережив ночной кошмар, Артур по крупицам находит шокирующие факты о пропавшей классной руководительнице, Веронике Игоревне. Новый классный руководитель подозревает, что Артур не заслужил таких высоких оценок, которые она ставила; само расследование приводит к новым ссорам с друзьями, а открывающееся прошлое Вероники Игоревны пугает все больше. К чему это приведет Артура? И как к его открытиям отнесутся остальные?В основу романа лег ряд нераскрытых преступлений, совершенных в конце 1980-х, а также в 2000-х на территории России и США.Книга вошла в лонг-листы премии "Русский детектив" и "Электронная буква" 2022 года.

Часть вторая. Птицы во мгле

Я подошёл, и вот мгновенный,

Как зверь, в меня вцепился страх:

Я встретил голову гиены

На стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла,

Глаза зияли пустотой,

И мерзко крался шёпот хриплый:

«Ты сам пришёл сюда, ты мой!»

«Ужас», Н.Гумилев

Сон первый. Цветы лучше пуль

Слушайте, вы же знаете выражение «олень в свете фар»? Если не знаете, суть такая: по ночному лесу едет машина, к ней на дорогу выходит рогач, попадает в свет фар и застывает, как… как холодец. Ага, наверное, это не лучшее сравнение для подобной ситуации, но оно неплохо изображает консистенцию животного после свидания с бампером.

Шансов выжить — ноль.

Вы решите, что парнокопытное тупит, раз не убирается с дороги. Но по факту оно:

а) ослепло от света,

б) думает.

В самом деле думает: бежать или нет? Крупная угроза или маленькая? Быстрая или медленная?

Ни фига не понятно, и два белых шара с рёвом надвигаются из темноты.

Сейчас Диана смотрит на меня как этот самый олень, и я отвечаю тем же. Челюсть трясёт, в ушах звенит, в голове пусто. Вакуум. Шаром покати. Столько времени, эмоций и сил кануло на поиски, что мне необходима перезагрузка, как компьютеру.

Пряди смоляной чёлки Дианы подрагивают от ветра и то закрывают, то открывают лицо. В ранке на нижней губе собирается багровая капля, соскальзывает вниз по подбородку и падает в лужу под ногами.

Хлоп.

Хлоп.

Чёрные, нефтяные глаза Дианы расширяются, рот приоткрывается.

— Губку-Боба зарезали, — чистым, звонким голосом говорит она.

— Эф-ф… Че?

Смысл и звук слов доходит издалека, как из-под воды. Я медленно опускаю взгляд и осознаю, что до сих пор обнимаю Диану. Нет, не обнимаю — стиснул её плечи, будто держу над пропастью, почти вдавил в лоскуты от балахона Губки-Боба, красные, мокрые, тяжёлые от крови.

Руки мои разжимаются, опускаются, как чужие, как не по своей воле. Рана на рёбрах болезненно расходится, и переулок муторно ведёт в сторону.

Диана смотрит на топор, который утоп в луже, на разбитое окно автомобиля. Снова на меня — так, будто осознала, что натворила.

— Блядь. Блядь. Чел… — Диана протягивает руку, но я машинально отступаю. — Чел! Блядь! Я же не… я не!..

Она в отчаянии хватает топор — тот скребёт по дну лужи — и достаёт зажигалку. Вспыхивает язычок пламени, облизывает ржавое острие, но он бессилен испарить потёки грязи.

— Я знаю, мы прижжём рану. П-прижжём, и все будет заебись.

Мне вновь, как в полиции, становится смешно. Нижняя челюсть трясётся, и я говорю сквозь зубы, сквозь бешеную пляску лица:

— Ус-спокойся. Рёбра н-не режутся. Не говоря, что теплоёмкость топора шестьсот с лишним…

Тут химические выкладки в моей голове заменяет мясной цех с рядами тушек: они движутся по конвейеру, работники в фартуках деловито ходят следом.

Там-то рёбра наверняка режут. Или пилят?

Или рубят?!

А если рубят, то чем?

Топором?

Нет, ну не перебила же Диана мои рёбра?..

Диана приоткрывает тонкие губы, словно услышала эту мысль, и замирает. Рыжее пламя гаснет, раздаётся очередное «блядь», и зажигалка с переворотом падает в ту же лужу. Отражение фонаря идёт волнами. Диана дует на место ожога, дёргает рукой.

— Н-надо, не знаю, в-в аптеку? — От напряжения, от шока мою челюсть уже не трясёт — сводит, и слова даются с трудом. — Д-да?

Я оглядываюсь по сторонам, будто знаю местность как свои пять пальцев. Увы: и округа, и мои мысли — всё растворяется в молочном пару, которым дышат канализационные решётки.

— Аптека? — Диана прижимает место ожога к губам. — Оки. Аптека… Чел, тебе никак!

Я без понимания смотрю на Диану, и она торопливо объясняет:

— Ты весь в крови! Весь блядский Губка-Боб в блядской крови! Тебя начнут спрашивать, и… Я сама сбегаю. Оки? Сама! Ты подожди. Оки? Я молнией. — Диана растопыривает пальцы, и это выглядит до странного мило, будто малыш показывает ладошку. — Пять минут.

— Чё?

— Стой здесь, чел, я быстро. — Диана вертит головой. — Супербыстро.

— Диана!

— Сверхбыстро!

Она шагает через лужу, и меня прорывает криком:

— Я не хочу тут стоять!

Диана замирает, оглядывается. Облизывает окровавленную губу.

— Чел, я… Тебя там увидят! Вопросы, полиция…

— Блеск! — Я нервно хихикаю и показываю на автомобиль. — А если меня ТУТ увидят? Ты машину взяла на абордаж!

Диана прикладывает пальцы ко лбу и замедленно моргает.

— Зайди сюда. — Она показывает на тупик.

— Ты издеваешься?

— Пожалуйста-пожалуйста! Чел!.. Пять минут. Сюда никто не заглянет! Пожалуйста! Ты можешь хоть сейчас не быть собой?

Мы выжидательно смотрим друг на друга.

Олени. Два тупых оленя.

— Верни, чё взяла.

— Ч-чего?

Я показываю на левый карман Дианы, который бугрится от содержимого.

— Ты вернёшь ту… чё взяла из машины? Фиолетово на эту «Башню», но не надо…

На лице Дианы отражается удивление. Она запихивает руку в карман, ощупывает своё сокровище и снова переводит взгляд на меня. Я осознаю, что у неё в голове, может и не всерьёз, но мелькает мысль: «А не добить ли Артура Александровича?». Наверное, не без причин. Наверное, у человека, который вышибает стекла топором, для всего отыщутся причины.

— Блядь. — Диана с отчаянием взмахивает рукой, точно не находит слов, опускает лицо к асфальту и рычит: — БЛЯ-А-А-АДЬ!..

Она надолго замирает, затем поднимает взгляд.

— Знаю, звучит, как полная херня, но у меня… Я без… Нет с собой денег. Мне даже не на что купить тебе в аптеке… я…

Диана неопределённо взмахивает топором. Вид у неё потерянный, жалкий.

— Пожалуйста-пожалуйста, — тихо добавляет она.

Ничего не понимая, я смотрю на Диану. Мысли бестолково толкутся в голове, как машины в пробке.

Зачем нам деньги?

Какого лешего мы тут делаем?

Не соображаю.

Вообще не соображаю.

Пауза затягивается. Непослушными пальцами я достаю кошелёк. Мою руку трясёт, тело колотит, как в припадке.

— Возьми. Только верни, чё украла.

Диана выглядит так, будто вот-вот провалится сквозь асфальт от стыда. Наконец берет кошелёк — её прохладные пальцы слегка касаются моих, — шепчет «с-спасибки» и направляется к машине. Я понимаю, что всё это время сдерживал дыхание, и с облегчением набираю воздух. Диана отталкивает воздушные шарики, привязанные к антенне, залезает в салон, шебуршится там. С трудом выковыривается обратно.

— Чел… — Она смущённо проводит рукой по чёлке и зажмуривается. — Чел, я совсем этого не хотела. Пожалуйста-пожалуйста, думай об этом, пока стоишь тут в темноте и истекаешь кровью. — Диана робко улыбается, и её лицо странно освещается этой полуулыбкой, как солнцем, которое выглядывает из-за туч. — Сверхбыстро!

Она вертит головой, топором показывает себе дорогу и растворяется в клубах грязно-белого пара.

***

Проходит пять минут. Десять. Меня ещё колотит, вокруг раны пульсирует глухая боль. Я замираю в тупичке, боясь услышать шаги, боясь лишний раз вдохнуть, будто малейшее движение вытрясет из грудной клетки все кишки или что там хранится… Лёгкие? Печень? Селезёнку?

Порывы ветра обдают холодом; капает вода, поскрипывают водостоки.

Секунды ожидания вытягиваются из меня жилы, и все чаще мелькает в голове, что Диана привиделась, что её здесь не было. Слишком нереальной кажется Диана с причёской под мальчика, Диана, которая матерится, как сапожник, и штурмует коллекторские машины.

Это не Диана, а тёмный двойник. Доппельгенгер. Странный плод воображения и чувства вины, что никогда мы с Дианой больше не встретимся.

На душе тяжелеет. С сухим шорохом начинается дождь, и коготки холода забираются под балахон.

От нечего делать я читаю надписи на стене.

СДОХНИ

МОДНИК

ДЕТИ ЦВЕТЫ ЖИЗНИ

НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ ЦВЕТЫ ЛУЧШЕ ПУЛЬ

НАРКОТИКИ ЛУЧШЕ СЕКСА КАРАВАДЖО

БЫЛ ПИДОРОМ

ВЫ НАЧИНАЕТЕ

ЧИТАТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

КОТОРОЕ ЗАКАНЧИВАЕТЕ ЧИТАТЬ

Никто не придёт.

Я приподнимаю лоскуты Губки-Боба, чтобы осмотреть порез, и тут же замираю в ужасе — кожа вокруг раны расходится, и оголённую плоть обжигает холодный воздух.

Не надо.

Не трогай.

Вдали призрачно лает собака, и спину продирает озноб.

Никто не придёт. Никто. Потому что Дианы нет: в лучшем случае в городе, в худшем — на этом свете.

Очнись.

Проснись!

Неровным шагом, пересилив боль, я выхожу из тупика. В белой завесе чёрным проступает машина, и разбитое окно её, точно пасть чудовища, засасывает клубы пара.

— Бегу! — останавливает меня запыхавшийся голос.

В серо-белых облаках вырисовывается худенький силуэт, превращается в Диану. Она немного сутулится и смотрит исподлобья, как боксёр, который выбирает момент для удара. В кольце из большого и указательного пальцев качается нелепый пакетик: зелёный крест на оранжевом фоне, надпись «Поморские аптеки».

— Думал, не вернёшься.

— Была подобная мысль.

Некоторое время мы молчим. Такая вселенская неловкость, растянутая до невозможности.

— Идти можешь? — спрашивает Диана.

Я киваю. Она оглядывается и показывает за спину.

— Туда. Нужен свет. Оки?.. Прикрой только… — Диана боязливо протягивает мне пакет. — Прикрой дыру эту и пойдём.

***

Моя нога проминает глянцевую черноту лужи, достигает липкого дна и с ощутимым сопротивлением поднимается обратно. В ушах нарастает гул ночного ветра. Ему вторят братья–сквозняки из рассохшихся стен, из разбитых окон и проржавелых крыш.

Диана ко мне не поворачивается — смотрит вперёд и вниз, куда-то за асфальт, за дёрн, суглинок и тектонические плиты. Порой она прикладывает руку ко рту и изучает тыльную сторону ладони, где расцветают бурые пятнышки крови.

— Сорян.

— М-м?

Я показываю на свою губу, но Диана качает головой.

— Ты себя-то видел?

— Ну да… А где секира?

Она вместо ответа приподнимает низ рубашки, и топор игриво выглядывает из-под резинки рейтуз.

Интересно, древние викинги носили так оружие?

— Ты кому-нибудь расскажешь? — тихо спрашивает Диана.

Я делаю вопросительное лицо.

— Про драндулет. Про… про всё.

— Нет. У тебя туговато с деньгами?

Она оглядывается и смотрит изучающе, с прищуром.

Ответим тем же. Факт №1: мы уже одного роста. Факт №2: похожа Диана не на мальчика, даже с этой дурацкой причёской, а на зомби-золушку, которую уездили в хвост и в гриву. У которой не случилось ни сестёр, ни мачехи, ни феи. Тыква осталась тыквой, крысы — крысами, а волосы почернели и опали с осенней листвой.

— Немножко, — наконец говорит Диана.

Я с трудом вспоминаю вопрос.

— Выглядело, как множко.

Она смущённо трёт шею.

— Это помутнение. Так не делаю… Помутнение.

В голосе её прорезается отвращение. Мне хочется успокоить Диану, обнадёжить, но тут рана напоминает о себе, и несказанные слова, скорчившись от боли, уползают обратно в глотку.

Мы сворачиваем на Шестую линию, и вокруг появляются прохожие.

— Можно спросить, молодые люди? — доносится голос слева.

К нам подходит благообразного вида священник, но Диана даже не удостаивает его взглядом: сжимает губы в ниточку и топает прочь.

— Молодые люди?..

Она оборачивается и поднимает обломок бордюра. На широких скулах выступают желваки.

— Нахуй съебись!

— Диана, Ди… — Я хватаю её за руку, и резкое движение отдаётся болью вокруг пореза. — Ох… Нам пора. ПОРА.

Я быстрее увожу Диану прочь, пока священник растерянно смотрит вслед.

Она грубовато выдёргивается из моей хватки и отшвыривает обломок. Достаёт сигарету, нервно закуривает. Судя по приторному запаху, это не табак. Марихуана? Гашиш? Я корчу недовольную рожу, и Диана предлагает, словно назло:

— Будешь?

— Нет. И тебе… ну, не стоит, может?..

Она показывает средний палец с руинами чёрного лака, и снова между нами растекается тяжеленное молчание.

— Значит, ты теперь говоришь, — замечаю я.

Диана дёргает щекой, не отвечает.

— Много говоришь.

— Экстренные обстоятельства. — Она выдыхает сладковатый дым носом. — Я н-никак не пойму: как ты здесь оказался?

— Тебя искал.

— Зачем?

От её холодного, равнодушного вопроса у меня стягивает узлом живот. Перед мысленным взором мелькает фото рыжей девушки, которое показывал Мухлади.

— Сказать тебе: «Иди ты сама».

Губы Дианы дёргаются, она моргает.

— Чего?

— Когда твоя мама пропала, я тебе звонил. Ты сказала…

Диана опускает взгляд и поводит рукой с сигаретой — словно разминает ноющее плечо.

— Сказала… — Я тщетно изгоняю из мыслей лицо убитой, но оно возвращается. Нет, не лицо — фарш. Кожа, кровь и кости, взбитые миксером до картины сюрреалиста. Я останавливаюсь от резкого приступа тошноты.

— Чел?

— Всё… всё норм.

Мы сворачиваем на светлую, в сине-розовом неоне, улицу, и я взглядом утыкаюсь в вывески, словно так сбегу от жуткого трупа. А он есть, он ждёт где-то там, в ночи, в холодном морге.

Что, если бы так «ждала» Диана?

— Я сказала тебе: «Иди на хер», — вспоминает она.

— Д-да. А потом тебе… абонент не абонент, а в «Почтампе» ты меня в чёрный список… И сказать тебе че-то можно было только лично. — Я набираю воздуха. — Вот и говорю: «Иди ты сама». Вот. Сказал. «Иди ты сама»!

Лицо у Дианы не выражает ничего. Полный эмоциональный штиль. Затем левая бровь медленно поднимается.

— Ты меня искал, чтобы послать?

— Ну…

Некоторое время мы молчим. Никакого морального удовлетворения нет и в помине. Разве что смущение? Страх?

— Чел, это так не работает.

— А?

— Ты должен сказать прямым текстом. — Диана затягивается и носом выдыхает дым. — Ну, чтобы человека задело.

— Я… каким текстом?

— Скажи: «Диана, иди ты сама в пизду и на хуй». И, там, добавь что–нибудь от себя. Типа, «Ебучая уродливая свиноблядь».

— Я так говорить не буду.

— Ссышь?

— Да не буду я материться!

— Как хочешь.

Мы проходим мимо ржавых ангаров: бетонные заборы обвивает колючая проволока, на каждом сантиметре свободного места пестреет граффити. Ветер с воем роется в нашей одежде и волосах, гремит и скрежещет водостоками, словно сама темнота смеётся, хохочет на разные голоса.

— Ты мне приснилась.

Диана оглядывается на меня, но ничего не отвечает, и я тараторю — лишь бы заполнить паузу:

— На химии как-то. А потом мама твоя пропала. А потом мы… А в полиции напугали, типа, похожую на тебя девушку у-убили?..

Диана щелчком отправляет бычок в полёт, и его тень чёрным штрихом мелькает над дорогой: ударяет о мусорный бак, снопом искр осыпается на асфальт, гаснет с шипением в луже.

— Чуть со страху не помер, что тебя убили.

На губах Дианы вздрагивает подобие улыбки.

— Я неубиваемая.

— О, да.

Мы сворачиваем раз, другой, заходим в бордовые ворота. Наползает конус света от фонаря и сменяется полной темнотой. Порез подсыхает, и при каждом шаге ткань то прилипает к коже, то отлипает. Ме-е-ерзкое чувство.

Я сую руки в карманы и нащупываю что-то холодное, тяжёлое. В мареве памяти возникает брелок-браслет из чёрных птичек, затем последний урок Вероники Игоревны.

— Твоя мама оставила в классе… Я хотел отдать, но всё как-то…

Диана с хмурым видом смотрит на связку, загребает её, перебирает. Отцепляет ключ от их дома, а птичек с остальными ключами возвращает мне.

— Это не наше.

— Эм-м… Под деревом закопать?

— Пофиг.

Не зная, что ещё сделать, я запихиваю птичек обратно в карман.

— Туда, — показывает она. — Сейчас, уже пришли. Мы пришли. Тебе понравится. — Диана неловко смеётся. — Скандинавский, блядь, минимализм.

Из непроглядной мути проступает кирпичная стена с чугунной дверью. Диана пропадает внутри и сопит, пыхтит, громыхает где-то впереди и выше.

— Тут лестница, — доносится из темноты. — Не сломай себе ничего, а?

Я ощупываю ногой первую ступеньку и осторожно поднимаюсь. Лестница лязгает, шатается подо мной; слева, судя по звуку, ощущается пустое пространство. Один пролёт. Два пролёта.

Надо мной скрипят петли, топочат шаги, и через пару секунд там рассветает маленькое жёлтое солнце. На фоне дверного проёма появляется Диана и изображает средневековый поклон. В руках её дрожит свеча.

— Добро п-пожаловать в Нарнию!

Сон второй. Станция Полный Пи*дец

Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком — электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна — электричества нет.

Диана здесь живёт?

Мне становится не по себе, а хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо — снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.

Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».

Диана в самом деле тут живёт.

Горло сдавливает.

Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами — Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.

— Задери Губку-Боба, — тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.

Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело — от черепа до правой руки — парализует боль.

— Сейчас-сейчас. — Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. — Сверхбыстро…

Она наклоняется — чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, — упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.

— Встань у свечи. Оки?

Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.

— Чел, встань у свечи! Потом помою.

Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.

— Н-не надо, я сам.

— Ты хирург?

— Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.

Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.

— Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…

Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез — вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором — с кем не бывает?

Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.

— Меня сейчас вырвет, — натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.

По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.

Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.

Гитара?

Поправка: электрогитара.

Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны — без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.

— Чё из этого обеззараживающее? — Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.

— Моё дыхание, ха-ха… — В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». — Кажется, это.

Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?

Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.

Ух-х-х…

Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:

И лампа не горит.

И врут календари.

И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…

То уж скажи.

Она специально?

Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь — Грааль, а теперь… теперь-то что?

Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?

— Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…

Диана нервно хихикает.

— Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.

Меня прямо-таки корёжит от её мата.

— Н-нравится? — неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.

— Да, наверное.

Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.

О, да.

Б-бодрит.

Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.

Я вытаскиваю из горки лекарств детский пластырь (рыбки, крабики, лягушата и даже мышка на автомобиле), раздираю упаковку, отлепляю бумажки от клеящей поверхности.

— Веро… Твоя мама…

Диана не реагирует, — не расслышала? — молча отставляет гитару и гремит чем-то в углу, пока я нарезаю пластырь тонкими полосками.

— Сисечку? — Раздаётся «чпок», и по комнате проходит ягодный аромат. — Предложила бы ещё что-нибудь, но, как говорится, ни говна, ни ложки.

Я мотаю головой, и Диана неловко отпивает из розовой полторашки. Давится. Кашляет.

— Такое малинное. То есть, малиновое. Точно не будешь?

Она отпивает снова — большими жадными глотками, будто это вода, будто Диану мучает столетняя жажда.

— В последний раз, когда мы пробовали че-то алкогольное, нас с тобой едва не загребли. Так что нет, не пью.

— Артур Арсеньев: «Ничего, кроме «Корвалола»!

— Ха-ха. А твой диабет?..

— По-прежнему со мной. — Диана глупо хихикает. — На последней диспансеризации одна бурятка, которую непонятно каким хуем занесло на наши широты, сказала, мне надо жрать соль, блядь, с пониженным содержанием соли, потому как у меня давление, и сахар, блядь, с пониженным содержанием сахара, потому как у меня… — Диана разводит руками. — Ди-а-бет.

Она поднимает бутылку, чокается с кем-то невидимым, и, прошептав «Слава Сатане!», отпивает. Вороновы глаза блестят в полумраке, худая тень подрагивает на стене. На миг кажется, что нас с Дианой не разделили последние годы, что мы дома, а не на каком-то складе, и где-то рядом Вероника Игоревна, и батя, и пахнет с кухни жареной картошкой с грибами, и бубнит телевизор… А потом реальность возвращается, вновь распарывая, разрывая меня от макушки до пяток на двух людей: ПРОШЛОГО и НАСТОЯЩЕГО.

Я вздрагиваю, как от озноба.

— Ты здесь из-за мамы?

Диана хрюкает и, видимо, чуть не давится коктейлем.

— Ну, как? — Она вытирает рот. — За склад не надо платить. Если никто не знает, что живёшь тут. Маманя… да-а-а…

Диана выпячивает острый подбородок, отпивает из «сисечки», и по комнате растекается неловкое молчание.

— Жаль, что всё так…

Пластырями я с силой стягиваю края раны, и боль затыкает меня.

Иногда лучше молчать.

Поверх пластырей ложится бинт и кружит вокруг рёбер. Не знаю, как мы с ним заживём в подобном мумиеобразном виде, но пару дней придётся друг друга терпеть.

— По-моему, это прикол, — говорит Диана с усмешкой человека, который ВСЁ ПОНЯЛ. На порез она нарочито не глядит.

— Чё?

— Твой визит.

Я вопросительно смотрю на Диану, и она объясняет, взмахнув бутылкой:

— Не знаю… снять меня тайком, выложить в сеть.

— «В сеть»? — От удивления я роняю бинт. — На кой чёрт мне так делать?!

— Не знаю, потроллить глупую Диану.

— Ты совсем?! Когда я тебя «троллил»?

Диана опускает взгляд, и неуютным воспоминанием-бумерангом возвращается «Повешение, потрошение и четвертование»: видосы Валентоса, разбитая чашка, молчание Дианы.

— Ладно, забей. — Она нервно смеётся. — Ну да, мама снова дезинтегрировалась. Трах-тибидох-тибидох. Всё, блядь, как прежде.

— Не матерись.

— Ох, простите, ваше сиятельство.

Я нагибаюсь и поднимаю с пола бинт. Капля крови, разведённая хлоргексидином, скатывается по моим рёбрам и шлёпается в бледно-красную лужицу.

О, Господи!

Диана видела это? Взбесится, если увидит? Обидится? Ей будет пофигу?

— Всё логично. — Она хмыкает. — Ну, говно же дочь из меня: обижаю святых, курю, матерюсь… курю. Любой бы сбежал. — Диана прерывается и отпивает. — Чел, мне так тупо тебя видеть. Как НЛО встретила.

— Сорян, тут НЛО накапало. — Я нерешительно указываю на кровь.

Диана встаёт со второй попытки, подходит. Пламя свечи вздрагивает и разгоняет тени на стенах каморки.

— Это дофига любезно с твоей стороны. Смотрится тошнотно. — Взгляд Дианы переходит с окровавленного пола на меня. — А ты вырос. И причесон такой…

Диана беззвучно шевелит губами и тихо повторяет:

— Вырос.

«А ты материшься и воруешь вещи», — едва не отвечаю я. Мы стоим слишком близко друг к другу, и малиновое дыхание Дианы, её пот, запах, тепло её тела — они дразнят и смущают. Или коробят? Что-то в Диане очень коробит меня, и это грустно.

Чёрные глаза напротив расширяются.

— Тебе так нельзя домой. Я поищу…

О, да, Диана снова идёт в тёмный угол. Коктейль, ножницы, гардероб — что там ещё? Ламборджини?

— У тебя мужская одежда?

— С такими плечами на тебя налезет только мамино, — отвечает Диана и добавляет после странной паузы: — Мамино…

Я с ознобом представляю, как Диана собирала вещи и покидала дом: следом за Вероникой Игоревной, в неизвестность.

Следом за мамой, которая свалила второй раз в жизни.

Кто так вообще делает?

— Ну, а полиция её искала?

— Зачем ты спрашиваешь? — Диана резко оглядывается, и её чёлка взлетает, опадает по дуге.

Я открываю рот, но глупо молчу.

— Какая разница? — наседает она с неожиданной злостью.

— Я просто спросил.

— «Просто»! Ты ничего не делаешь «просто». — Диана снова перебирает вещи и после паузы тихо, зло объясняет:

— Да ни пизды они не делали. Сказали, такие, наверняка она в пустыни, рецидив… у них некому этим заниматься. — Диана достаёт из кучи пассатижи, оглядывает и швыряет обратно. — А она, типа, пошляется и вернётся, и всё такое. И, типа, учитывая обстоятельства, ко мне надо направить соцработника. Типа, намёк — не лезь со своей мамашей и не будет проблем. А я, такая: поеду к бабушке!

Бабушки у Дианы нет. И дедушки нет. Знаю, что он работал или адвокатом, или судьёй. А ещё была собака. Вот и вся семья Дианы: призраки и пропавшие без вести.

–… они всё говорили, пусть бабушка позвонит сначала, объявится, — продолжает Диана, не замечая, что Артур Александрович отключился, — а меня достало, и я сказала, вскрою себе вены прямо в отделении, если маму не начнут искать. Они, ха-ха, чуть кирпичи не отложили.

Диана вытаскивает на свет чёрную кожанку и осматривает с каким–то странным выражением. Вроде бы, лицо весёлое, но в глазах ничего весёлого нет.

Сияние свечи оттеняет шрам на её худющей шее — тот, о котором я говорил Мухлади, — и перед моим внутренним взором снова возникает серое фото трупа.

К горлу подступает тошнота.

— Чел, повернись… Нужно надеть и… Чего с тобой?

Я с трудом вырываюсь из своего кошмара и качаю головой.

Диана подходит, набрасывает на меня куртку. Запах от кожанки струится особый, гуталиновый. Я кое-как надеваю левый рукав, а Диана натягивает правый. Её прохладные пальцы соскальзывают по моему плечу, вызывают мурашки. Прохладные пальцы с облупленным чёрным лаком на ногтях.

Откуда это едкое чувство вины? Ведь Диана шибанула меня топором — не наоборот.

— Интересно, чего бы мама сейчас сказала?.. — шепчет Диана.

Что куртка Артуру Алекандровичу идёт, хотя и старомодна.

Ладно, очень старомодна.

— Чел, можно… можно тебя попросить?

— Нет.

Я хочу пошутить, но выходит нервно и грубо.

— Чел, пожалуйста! Не говори папе и… и в гимназии. Оки? Или придумай что-то, я не знаю. Только не говори никому, что я здесь и что я… Пожалуйста-пожалуйста! Чтобы за мной не присылали уёбков-соцработников или…

— Не матерись. Я уже кровью из ушей истекаю.

— Да блядь! Не расскажешь?

Кому? Бате? Валентину? О, так много людей, которые не поймут — даже не знаю, кого выбрать.

— Чел. Пожалуйста-блин-пожалуйста.

— Не расскажу. В итоге-то про маму чё?

Диана едко улыбается одними губами и убирает с лица чёлку.

— Так интересно?

Она злится. Точно злится, но я не понимаю, за что.

— Тебе неприятно об этом говорить?

Диана фыркает.

— Я счастлива об этом говорить! Давай! Конечно! Мы же такие друзья, что делимся всем с утра до вечера!

Ответное раздражение вскипает в горле, но я удерживаю его. Диана с минуту смотрит на меня, затем вскидывает руки — как бы сдаётся.

— «В итоге», нашли на камере. Перрон — вагон — она садится. Тю-тю!

— К-какой камере? — не понимаю я.

— Вокзала.

— Чё?

— У нас та-ак много вокзалов.

— То есть, она уехала?

— Я откуда знаю? — Диана сердито взмахивает рукой. — Кассиры её не помнят. На паспорт билета нет. Но есть камера.

Голос Дианы будто врезается с размаху в стену. Она с шумом выдыхает носом.

— Я смотрела запись. Не знаю. Одежда похожа и силуэт. И лицо… эм-м, обрис. Так это называется? Обрис или абрис? Только сумки нет, а куда мама без сумки?..

Диана идёт к матрасу и попой плюхается на него.

— В общем, так я доехала до станции Полный пиздец.

Я облизываю пересохшие губы.

— Не матерись.

— Иди на хер.

Фраза должна звучать шутливо, но в глазах Дианы сквозит раздражение. И это грустно, это угнетает, это куда хуже топора в рёбрах.

Я смотрю на дверь. Выключатель света заклеили скотчем, так что лампы под потолком — если бы электричество дали — не погасишь. Как в первое исчезновение Вероники Игоревны, хотя столько лет прошло, хотя здесь не наш дом, и она никогда не зайдёт сюда.

Ох… ударьте меня чем-нибудь тяжёлым.

— Ладно… дела. Сегодня ещё дела.

— Я не держу.

— Ага.

— Возьми лекарства. Я же тебе… Для тебя…

Диана неопределённо тыкает в сторону бинтов и бутылочек.

Я молча, глупо смотрю на неё, и что-то нехорошее — пауком, задыхающимся в банке, — скребётся в груди.

— Ты, ну… ты вернёшься в гимназию?

Диана ложится спиной на матрас и с нарочитым вздохом вытаращивается в потолок.

— Чё? — Я вопросительно дёргаю плечами.

— О, не знаю. Одни и те же блядские прошлогодние предметы в одном и том же блядском прошлогоднем порядке.

— Не матерись…

— Раз в четверть пиздопляски в актовом зале, где какой-то прыщавый мудень, который на год младше, будет щупать мою грудь. Нет её у меня, нет!

— И поэтому надо свою жизнь прокакать?

Диана моргает.

— Моя жизнь, мне и прокака… кивать.

— Не будь ребёнком.

— Не изображай взрослого, — огрызается Диана и резко садится. — Ты для этого меня искал? Срать в мозги? Спрашивать про мою маму, будто я мало про неё думаю? Прочитать свои нотации? О, как я по этому скучала!

— Я уже говорил, зачем.

— Тогда пошли меня, как следует, — она пальцем тычет себе в грудь, затем на дверь, — и вали на хер.

— Сама вали! — не выдерживаю я.

— Это. Моя. Комната.

«Это комната на заброшенном складе», — хочу я съязвить, но чудом сдерживаюсь и говорю другое:

— Вот и замечательно. Пообщались. Можешь послать меня ещё пару раз, у тебя это хорошо получается. Пока! Удачи! Всего хорошего!

Я разворачиваюсь и с грохотом открываю дверь. Руки чешутся от желания дёрнуть выключатель — оборвать слои скотча и погрузить каморку в немое забвение.

Но ведь электричества нет.

Она и так застыла в этом немом забвении. В безвременье. В беспространстве.

В темноте и пустоте.

Я отворачиваюсь от заклеенного выключателя и медленно, ощупывая ступеньки, спускаюсь по лестнице.

— Не уходи, — доносится голос Дианы, и следом раздаются шаги. — Пожалуйста. Я… я тут торчу днями и ночами — крыша едет. Сама не знаю, что несу.

Лицо моё будто ошпаривает кипятком. Смысл слов доходит с трудом, обрастая страхом и грустью. Я снова зачем-то вру о «делах», которых не существует, а в голове так и подрагивает образ заклеенного выключателя. Он зовёт. Нет, призывает. И я хочу его услышать. Хочу остановиться, вернуться, вытащить наружу, вырвать из скотча, из себя этот чёртов выключатель со всеми его кишками, мясом и нервами, но какая-то сила, какая-то тупая, упорная сила тащит меня прочь.

Сон третий. Мёртвые птицы

1) Я не выспался. Как говорится, мой кофе срочно нуждается в кофе;

2) в первую половину ночи я продрых часа два от силы, и мне снились не заливные луга, а чёрно-белая девушка без лица;

3) вторую половину ночи я безуспешно затыкал протечку в кровеносных сосудах (спасибо, Диана, спа-си-бо);

4) после я дрых ещё минут пять и очнулся с паническим страхом, что куда-то опаздываю и, сколько ни ворочался, успокоиться уже не мог;

5) к утру страх достиг такого уровня, что я напрочь забыл об экскурсии.

Вспоминаю я о ней, когда запыхавшейся пулей вылетаю к гимназии.

Рассветает, и белёсый туман наполняет жёлтое с алыми краями сияние. Пахнет бензином, тарахтят краснопузые автобусы. Все звуки и предметы кажутся сотканными из клочков сна.

— Милый друг, неужели мы имеем счастье тебя лицезреть?

Я вздрагиваю — из дверей автобуса выходит царь Леонидас и оглаживает свою шикарную бороду. Левая половина его лица скрывается в тени, он в чёрной куртке с воротником-стойкой и для препода выглядит слишком круто. Капитан экипажа, отбывающего в ад.

— Здрасте! — Я прикладываю ладонь тыльной стороной к горячему лбу и стараюсь привести мысли в порядок. — Чё-то не очень себя чувствую.

Судя по кислой гримасе Леонидаса, он ни капли не верит, но Артура Александровича и впрямь лихорадит после вчерашнего.

— Температура и всё та-акое?.. — неуверенно добавляю я и, как под гипнозом, направляюсь к автобусу.

Из кармана куртки раздаётся петушиный крик и глохнет в тёплом влажном воздухе, в шуме моторов.

Моя рука на автомате нашаривает телефон и вытаскивает в утренний свет.

Ну да, 8:47. Припозднился.

Шесть пропущенных от Леонидаса, белый прямоугольник СМС…

СООБЩЕНИЯ 1 минуту назад

+ 7985 377 3437

Насчет денег

Мои ноги врастают в землю, и едва уловимое раздражение всхрапывает внутри.

— Артур, — Леонидас грузно сходит на дорогу; в голосе его звучит досада, — ты слышал о такой вещи, как совесть?

— Да-да, её внесли в Красную книгу.

Ветерок окружает Леонидаса клубами тумана и даёт время на раздумья.

«Насчёт денег»?

Вспышкой проносится зловещий разговор с женщиной-коллектором: слежка, угрозы о трупах.

Неужели это никогда не прекратится?

Поначалу я не реагирую на новое сообщение — слишком уж клонит в сон, да и не до разборок, не до ерунды, но затем память воскресает мёртвую девушку. Да, умерла не Диана. Да, чужой человек. Но Диана могла оказаться там, на месте безымянного тела, и я бы ничего не смог сделать. Вообще ничего.

От этой безысходности накатывает гнев и, словно злой дух, захватывает власть над телом. Пальцы вколачивают в экран: «Можно оставить в покое! Или подицию вызвать!».

Стиснув до хруста телефон, я спешу к автобусу. Не то что бы Леонидас столкнёт меня в яму ударом сандалии, как киношный царь Спарты, но доводить новоявленного классрука, наверное, не стоит.

Телефон кукарекает и отображает следующе сообщение.

СООБЩЕНИЯ сейчас

+ 7985 377 3437

Уверен?

В глазах белеет от ярости, но тут сотовый выпрыгивает из руки. Меня разворачивают и подталкивают к автобусу.

— Евгений Леонидович?! — Я едва не срываюсь на крик.

— Твой мобильник вместе с совестью внесли в Красную книгу. Получишь после экскурсии.

Леонидас опускает сотовый к себе в карман, а я возмущённым голубем вспархиваю по ступенькам, в проход между синими креслами. Взгляды десятков людей жалят, как пчелиный рой; багровые тени, вытянутые рассветом, хлещут меня по щекам.

Так, спокойно. Все нормально.

Мой кроссовок с хрустом наступает на зелёный медиатор.

Всё нор…

— Арсеньев, где такую косуху оттяпал? — интересуется Ливанова из «Б». — Адресок помойки, плиз.

— Глядите, хэви-металл! — вторит ей Мухонос.

О, Боги, за что?

Ну да, я надел олдскульную куртку Вероники Игоревны. Утром меня занимал не выбор гардероба, а сокрытие улик (то бишь, пореза) от бати.

Между тем свободных мест в автобусе нет. То есть, от слова «совсем». Здесь копошится полтора десятых класса, и остаётся забраться Симоновой на голову или лечь в проходе. Ага. Ну, или я втиснусь на «Камчатку», где разместились «Три Ко» и, судя по подлокотнику в руках Коваля, разбирают автобус на запчасти.

— Жми сюда! — Валентин замечает меня и слабо машет салфеткой. Лицо его бледное, длинные волосы не стянуты в хвост, а висят сталактитами, как у мокрого кота. — Мы подвинемся.

В голосе Валентина проскальзывает неуверенность, словно он боится отказа. И впрямь: внук священника, горе-рэпер и горе-отличница — вариант, скажем так, не очевидный.

— Сын мой?.. — ещё громче зовёт Валентин и сдвигает Гордеек-Коваленок вбок.

— На коленки посади, — советует Коваль. Валентин бросает на него сердитый взгляд и отвечает немецким «dummerweise».

Я сдаюсь и протискиваюсь на крайнее сиденье. На спинке напротив безымянный художник маркером нарисовал паровозик и девушку из XIX века. Надпись под ними утверждает:

КАРЕНИНА ДУРА! ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!

Не знаю насчёт Карениной, но один мой вздох, и Гордейко вывалится в проход, потому что я зажат между холодным окном и рюкзаком Валентина.

— Ты мог найти куртку ещё древнее? — спрашивает он. В нос неприятно пыхает перегаром и рвотой, и я машу рукой, гоню запахи прочь.

— Поверь, ты выглядишь и пахнешь куда хуже.

— Издержки производства. — Валентин достаёт новую салфетку и трёт пятно на пиджаке. — Я, тасказать, превращаю своим телом вино в воду.

В голове проскакивает что-то нравоучительное, об алкоголе и молодых организмах, но тут автобус взрыкивает и дёргается с места. Мы с гулом разгоняемся сквозь огненно-белёсые тяжи — навстречу солнцу, рассвету, дню, и бледный призрак гимназии уходит вбок-назад, захлёбывается в тумане.

Это движение в молочной дымке расслабляет тело, но вскоре, словно в насмешку, раздаётся голос Леонидаса:

— «10В». Передаём доклады. Надеюсь, все написали?

У меня возникает желание хлопнуть ладонью по лбу.

Нет, ёкарный бабай, не все. У некоторых вчера была ПОНОЖОВЩИНА… эм, потопорщина.

Валентин не без труда выковыривает листочки из своего рюкзака и вручает Олесе, чтобы та передала дальше.

— Ваша диссертация, мсье АрсенЕв?.. — Валентин выжидательно смотрит на меня.

Я качаю головой.

— Вообще забыл.

— Сын мой, ты про наш китайский так не забудь.

— «Сказал он сто пятьсот раз».

— Поскольку у нас по программе дальше спирты и фенолы, — вклинивается голос Леонидаса, — и поскольку из вас, олухов, никто никогда ничего не читает, мы смотрим учебный фильм. Глазеть в телефон, в окно и на соседей запрещается под страхом пыток испанским сапогом.

— Он это серьёзно? — стонет Валентин и упирается лбом в сиденье впереди. — Неужели хотя бы день нельзя без этой фигни?

Из-под его пиджака выпрыгивает серебряный крестик и блестящим маятником качается в воздухе.

— Гапоненко и компания, биться головой о сиденья рано, у вас впереди диагностика.

Оба десятых класса шумят, как сосны в бурю, но Леонидас это хладнокровно игнорирует: включает телевизор у кабины водителя и запускает чёрно-белый (точнее, коричнево-белый) фильм.

О, Божечки-Божечки-Боже. Эта документалка старее моего бати.

Я с напряжением жду фразы Леонидаса «где домашняя работа Арсеньева», но нет, всё спокойно. Никто Артура Александровича не трогает, никому он задаром не сдался — кроме, разве что, Валентина, который втыкает мне в ухо свой наушник.

Раздаётся мелодия печального пианино. Туман за окнами редеет, и автобус заполняет алый рассвет.

— Красиво… — говорю я Валентину. Он дёргает бровями.

— Вчера накачал.

Низкие лучи солнца нагревают и без того душный салон, и я прижимаюсь виском к прохладному окну. Под грустное пианино в моих ушах проносятся одноэтажные дома: дерево, жесть, шифер. Их сменяет березняк в огненных полосах, сквозь который — параллельно с нами — бежит лось.

Я машинально тяну руку в карман, чтобы сфотографировать рогача. На свет вылезает обёртка от «Picnic», нитка, чёртов палец, билет, монета в пять рублей, фольга от жвачки «Dirol»…

Ах да, мой телефон взят в заложники.

Ну и ладно. И прекрасно. Хотя бы на следующие шесть часов Артура Александровича не побеспокоят СМС из-за чужих долгов.

Кто вообще сейчас пишет СМС? Когда люди изобрели «ПочтампЪ», «WhatsApp», «Telegram» и ещё с десяток соцсетей и приложений.

Те, кому чаты малопонятны или неизвестны? Старички «за тридцать»?

Из переднего конца автобуса доносится «кукареку», и я не сразу догадываюсь, что на мой сотовый пришло новое сообщение. Солнечное сплетение скручивает от тревоги. Леонидас охлопывает себя и достаёт из кармана брюк простенькую раскладушку. Сводит брови, когда понимает, что «кукареку» издаёт другой мобильник, и смотрит на меня.

Ну вот да. Ещё СМС используют люди с древними телефонами «не-ставится-ни-одно-приложение».

Вроде, «Нокиа», посапывающего на матрасе Дианы.

Я цепенею.

Диана.

Мой кошелёк, с которым она ходила в аптеку.

Кошелёк, который я не взял.

Забыл. Тупо забыл.

Да ей и нужнее.

«Насчёт денег».

Я впиваюсь ногтями в спинку переднего сиденья и зажмуриваюсь.

Ладно, если это Диана, она всё поймёт. Обычная ситуация. Мы не общались толком пару лет, я вчера огорошил её появлением, а сегодня отдинамил. Диана всё поймёт.

Мой телефон ещё раз кукарекает из кармана Леонидаса, и тот вертится как собака, которая ловит собственный хвост.

Конечно, Диана поймёт. Диана ведь такая понятливая.

Конечно!

Я вскакиваю, в лицо ударяет краска.

— Кто-нибудь знает новый телефон Фролковой?

— Он опять? — спрашивает Олеся.

— Достал уже со своей Фролковой! — вторят ей.

В автобусе поднимается гомон. Коваль добавляет шума, радостно топая на месте.

— Тихо! Тишина! — прикрикивает Леонидас и недобро глядит на меня. — Милый друг, сядь, пожалуйста, и смотри учебный фильм.

— Может, вы в курсах? Вам же наверняка известно, как… как классному. Хотя бы последние цифры. Тупо сверить.

Лицо Леонидаса напрягается.

— Артур, я твой преподаватель, а не телефонный справочник. Номер ты можешь узнать сам…

— Так мой мобильный…

–… ПОСЛЕ окончания экскурсии, — задавливает он голосом. — Но никак не во время. Сядь.

В тоне его проскальзывает раздражение, и я обречённо подчиняюсь. По салону растекается низкий гул разговоров, который то поднимается, то тает в рёве мотора.

Окна запотевают от дыхания, в салоне копится духота — такая, что хоть раздевайся. Я машу на разгорячённое лицо, но это слабо помогает. Валентин долго смотрит на меня, полуоткрыв рот, но говорит не сразу — будто ещё секунду-две раздумывает:

— Так ты её нашёл?

В его словах звучит некий вызов, и я придуриваюсь, что не понял:

— А?

— Ты несколько дней не отвечал, мне подумалось…

Автобус натужно притормаживает, и лицо Валентина пепелеет, напоминая фото мёртвой девушки.

Я мотаю головой, и жуткий образ размывается.

О чём там спрашивал Валентин? Нашёл ли я Диану? Ну, да. Не то что бы она пропала без вести, но я сделал это. Разыскал человека в целом городе. Артур Александрович Арсеньев. Гимназист, блин. С вечной «почти парашей» по русскому.

— Да. Она такая…

«Бешеная сука», — хочется закончить мне, но внутренний голос подсказывает слово «Замученная».

— Прости?

— Диана, ну… — Я прочищаю горло и добавляю громкости: — Ей тяжеловато.

— Прости?

Так, либо у меня проблемы с дикцией, либо у Валентина со слухом.

— К ней очень подходит анекдот про бассейн с говном и пылающий велосипед.

— Это какой?

— Ну где всё в говне и… и в огне. И всё плохо.

Валентин, судя по лицу, тему решает не развивать.

— Сын мой, это называется карма.

— Не надо так говорить.

— «Ибо приидёт Сын Человеческий, — с тупым упрямством продолжает Валентин, — во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его. Истинно говорю вам: есть некоторые…».

— Валь! — раздражённо обрываю я. — Так — не надо тем более, если…

— Артур! — обрывает уже Леонидас. — Понимаю, ниже твоего достоинства смотреть учебный фильм, но не мешай остальным. Хоть они ответят по теме урока.

В голосе Леонидаса сочится такой яд, что мне делается ещё жарче. Коваль гыгыкает и шепчет Олесе на ухо. Та прыскает.

— Гордейко и вся остальная «Камчатка», — гремит Леонидас, — вас это тоже касается. Ещё звук, и поедете на крыше.

— Мы согласны! — радостно заявляют Коваль и Олеся. Классы ржут.

Валентин запихивает голову в рюкзак, и мне хочется последовать примеру. Так жарко и неловко после слов Леонидаса, так многолюдно и душно в автобусе, что спина взмокает, а над верхней губой выступает испарина. Я вытираю лоб, шею, снимаю куртку и с облегчением забрасываю на багажную полку. Из кармана показывается что-то чёрное, проблёскивающее.

Я прищуриваюсь: птички, металл, синий пластик…

Тело наслаждается прохладой без лишней одежды, а в голове проносятся мысли-облачка: вот брелок Вероники Игоревны, который я так и не выкинул и который странным образом воссоединился с её курткой. Вот спиральный ключ с синим ушком, который неизвестно что открывает. Вот дремлют вороны на брелоке.

Меня пробирает озноб. Птицы ведь так не спят. Если им мешает свет, они прячут головку под крыло, а с закрытыми глазами, как на браслете, выглядят… выглядят мёртвые.

Я вытягиваю руку и заталкиваю чугунные трупики поглубже в карман куртки. Исчезни во тьме, странный малыш.

— Был стриптиз для бедных? — замечает Валентин моё разоблачение. — А где музыка? О-ой, только не поворот, только не пово…

Автобус ныряет под эстакаду, в еловый туннель Приморского шоссе, и салон погружается в тень. Валентин стискивает зубы, будто сейчас из него хлынет ужин-завтрак-обед.

— И поделом, юный алкоголик. — Олеся игриво гладит Валентина по плечу, но взгляд её куда серьёзнее, чем жесты и голос. Валентин через силу огрызается:

— Сказала юная Далила. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Олеся смущается и разглаживает юбку на коленях. Вряд ли она понимает, кто такая Далила, да и я тоже, но переспрашивать Валентина ни у кого желания нет.

Я вполуха слушаю лекцию Коваля о пиве, а сам смотрю на куртку Вероники Игоревны. Образы дохлых птичек не выходят у меня из головы.

— Чё вам приходит в голову, когда… при словах про браслет из мёртвых воронов.

На лицах «Трёх Ко» выстраивается градиент растерянности.

— Что готы не в моде?.. — предлагает Олеся и чешет пухлым пальчиком нос.

— А ещё?

Она задумчиво вытягивает губы трубочкой.

— Вуду! — восторженно гадает Коваль. — Зомби-вуду!

— Погугли, — советует Олеся.

Я машинально сую руку в карман и вспоминаю, что сотовый по-прежнему у Леонидаса.

— Погуглишь? — прошу Валентина.

— У «Теле2» тут плохо ловит.

— Мои конечности сойдут за антенны.

В доказательство я, как мельница, машу руками. Карский из 10Б замечает это и показывает мне средний палец, а Валентин неохотно вынимает сотовый, но потом передумывает:

— Говорю же, нет сигнала. Мы на Приморке уже.

Я не достаю миллиметра-двух до «Яблофона» — телефончик уезжает обратно. Мои брови в удивлении выгибаются. За окнами в самом деле раскинулся лес: густой реликтовый ельник, который рдеет в утренних лучах. И всё же возникает ощущение, что Валентин врёт, и врёт не подумав, а в последний момент — неожиданно для самого себя.

— Тадыть мой возьми, — предлагает Коваль. — «Мегафон» принимает.

Я благодарю его, и Валентин с ещё большей неохотой передаёт сотовый Коваля. В малопонятном логотипе «ManIon» латинскую «I» изображает одуванчик, развеиваемый ветром. На корпусе блестит перламутровая наклейка «1 месяц = 1 подзарядка».

Так долго?

Странно жить в мире, где телефоны неделями обходятся без розеток, но ты упорно хранишь свечу-другую на случай блэкаута.

Может, «ManIon» и не чета айфону по известности, но вот я поднимаю руку вверх, когда Леонидас отворачивается, и ловлю 3G.

«браслет из мёртвых воронов».

«найти».

Сеть пропадает.

— Зараза!

Хрустя шеей, я жду возвращения значка 3G и повторяю попытку. На этот раз страница грузится.

Возможно, вы имели в виду: браслет из мёртвых вороков

Результаты поиска

Все результаты

Вороков, Владимир Халидович — Википедия

https://ru.wikipedia.org/wiki/Вороков,_Владимир_Халидович

Владимир Халидович Вороков (2 января 1936, Нальчик, Кабардино-Балкария) российский режиссёр документального и игрового кино, является…

Не найдено: браэлет мёртвых…

Страница Ворокова на Кинопоиске, советская этнография, англоязычные статьи на страницах универов…

Я проглядываю эту идиотию, пока до меня не доходит, что в запросе опечатка: буква «Э» этаким диверсантом пробралась на место «С» в слово «браслет», а в «воронах» «К» подменила «Н». Я с досадой исправляю несуразицу и снова шмякаю по «Поиску».

В продаже Браслет викингов Вороны Одина доставка по России

https://runa-master.ru › Кельтские украшения › Браслет тотемный «вОроны»

В наличии

Браслет Вороны Одина из сериала Викинги. Каждое наше изделие… смертью и миром мёртвых, с землёй и небом, наделяют шаманским могуществом.

Н-да, не намного лучше.

Я разочарованно цокаю, и Коваль советует, вытянув указательный палец (ноготь обгрызен) к потолку:

— Попробуй через библиотеку.

— Чё?

— Какую-нибудь большую. Мобыть, Александрийскую? — Коваль задумчиво шамкает губами и кивает. — Самая крутая.

— Кирюшенька, солнышко, её спалили ещё римляне, — напоминает Валентин. — И на каком языке он её читать будет? Арамейском?

Коваль невозмутим:

— Тадыть Ленинскую. Не самая крутая, но самая большая.

Некоторое время мы с удивлением смотрим на него, затем я перехожу на сайт государственной библиотеки и повторяю запрос.

ПРОГРЕСС 10%

ЭБ ССГБ — КАРТОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ДИССЕРТАЦИЙ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ПРОГРЕСС 40 %

ЭБ ССГБ — РУКОПИСНЫЕ МАТЕРИАЛЫ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — ИЗОИЗДАНИЯ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ЭБ СГСБ — ПЕРИОДИКА: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ПРОГРЕСС 100 %

ЭК ССГБ — ЭЛЕКТРОННЫЙ КАТАЛОГ: НАЙДЕНО 1 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — СТАРОПЕЧАТНЫЕ КНИГИ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — УНИВЕРСАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ: НАЙДЕНО 1 ЗАПИСЕЙ

ЭБ ССГБ — НАЦИОНАЛЬНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ: НАЙДЕНО 0 ЗАПИСЕЙ

Я нажимаю по ссылке электронного каталога.

Мёртвые вороны Брониславы Новосёловой. Мои омичи: ежемесячный бюллетень о жителях Омской области издательства «Вечерний Омск» и Комитета по культуре и искусству администрации Омской обл., 2002, № 4 (7 апр.) — / учредитель: трудовые коллективы издательско-полиграфического комплекса «Вечерний Омск». — Омск, 2002 — . — 42 см.

Периодика.

ЭЛЕКТРОННЫЙ РЕСУРС ОТСУТСТВУЕТ

Скорчив телефону недовольную мину, я тыкаю в «Универсальное собрание».

Конаков, Василий Александрович.

Язычество народов в устье Оми с VI тысячелетия до н. э. по XIII век н. э / В. А. Конаков; АН СССР, Отд-ние истории, Ин-т археологии. — М.: Наука, 1986. — 382,[1] с., [2] л. ил.: ил.; 23 см.; ISBN (В пер.) (В пер.): 3 р. 20 к.

Цитаты из текста:

• стр. 191

океану. Птицы. Композиция с птицами сохранится до XIX в. и отразится, как мы уже видели, в орнаментике оконных наличников, домашней утвари, украшений (кольца, браслеты, ожерелья и др.) Западной Сибири. По всей видимости, эта традиция берет начало ещё в языческих верованиях, где птицы (сороки, орлы и др.) олицетворяли светлых богов и приносили

• стр. 230

Ворон с древних времён пользовался дурной славой. Считалось, что образ чёрной птицы принимают домовые, черти. В ворона перевоплощались души плохих людей («чёрная» душа — «чёрный» ворон). Дом ведьмы можно было узнать по сидящему на нём ворону

• стр. 249

ворон). Чтобы отпугнуть гибельные силы, убитых воронов вешали в конюшне, в хлеву. Пользовались успехом обереги с изображением мёртвых птиц. Согласно поверьям, чёрт, увидев в образе мёртвой птице погибшего собрата, старался держаться от жилища как можно дальше

Я пару раз перечитываю текст, пока его смысл не проступает из марева букв. Оберег? Пускай оберег. Что-то такое и представлялось, хотя Вероника Игоревна вряд ли покупала браслет для защиты от тёмных духов и, скорее, руководствовалась соображениями вроде «Ух, какая красивая штучка».

Телефон возвращается к Ковалю, я — к созерцанию пейзажа. Дорога сужается, и лес подбирается к самым окнам: скребёт-шуршит по стеклу; помаргивает солнцем сквозь кроны деревьев.

Знаете, Приморское шоссе обалденно старое. Оно лет шестьдесят уже уводит машины к плотине, пустыни и туннелям на материковую часть полуострова, и, Богом клянусь, в этой дороге скрывается нечто потустороннее. В советские времена тут возили заключённых ГУЛАГа, и Приморское шоссе превратилось народными устами в Шоссе Ангелов. Потому что летом тела жрут мошкара и гнус, а зимой лютый холод — шансов выжить ноль. Днём это не так заметно, а ночью… Помню, в третьем классе мы заплутали с Дианой по лесу и вышли на Приморку, в её тягостную, неприятную полумглу. Темнота клубилась впереди, темнота клубилась позади, сбоку чернел обрыв. За ним, далеко внизу, пульсировали огни города. Повизгивал ветер, мелькали бельма фар. Мы шли по обочине, и, казалось, очередная машина сшибёт нас, раздавит. Диана, как малыш, вцепилась в мою руку. Она до жути боялась остаться одна — там, на этом мрачном шоссе. Она всегда боялась оставаться одна. Смешно: Диана, которая съехала стоя с Холма Смерти, которую почти ничего не пугало, страшилась лишь одиночества, и одиночество её настигло.

Словно поддавшись моим мыслям, справа мелькает автобусная остановка, за которой, под розовато-золотистым небом, за сизыми елями и промозглым туманом, сгнивает дом Дианы. Мне странно и больно, что он там и что я проезжаю мимо, когда Дианы внутри нет. Будто давным-давно нарушили законы физики, и пространственно-временной континуум в этой точке лопается от напряжения, от неразрешимого противоречия. Трещит по швам.

Неприятный порез от Дианы и несостоявшийся спуск с Холма смерти. Наша невнятная переписка — годами, пятилетками — и неловкий, безумно неловкий разговор вчера. Неказистая каморка на складе и нежилой дом. Неизвестная девушка без лица и ненормальная Диана, которая штурмом берёт машину коллекторов. Эта реальность неслучившегося, необратимого, непоправимого встаёт вокруг меня и внутри меня лесом «не». Зудит, раздирает, огнём выедает солнечное сплетение и опаляет щёки. Я сажусь удобнее, но не могу успокоиться. Смотрю в окно, на экран телевизора, а в голове каруселью мелькают образы: встреча накануне, Диана, Вероника Игоревна, их пустой дом.

Спина и бедра затекают, я вытягиваясь, но сиденье впереди мешает и превращает поездку в маленький ад. В ад Дианы, которой некуда идти и не к кому обратиться. В ад Дианы, которую не защитили никакие обереги. В ад Дианы, которую я попросил оставить меня в покое.

Я подбираю ноги под себя, снова вытягиваю, но мышцы ноют, и сердце ноет, и моя рука нависает над местом пореза.

— Ты чего? — спрашивает Валентин.

Я качаю головой. Действие ещё не осозналось, не пробежало электрическим импульсом по нейронам и только копится, копошится внутри. Мне хочется выключить мысли. Мне хочется отвлечься, потушить невидимое пламя в груди, и на пределе этого желания — там, где оно, подобно графику экспоненты, устремляется к бесконечности — мои пальцы падают на ткань рубашки и со всей мочи вдавливаются в рану.

Сон четвёртый. Над осевшими могилами

Узкой грядой мы поднимаемся к скиту. На отвесных склонах колоннами растут сосны: боком, жопой, корнями, под острым углом, под тупым углом, едва не горизонтально. Много деревьев вырвано, будто прошёл ураган, и стволы не падают на тропу по одной причине: сухая, мёртвая крона вцепилась в живую крону соседей, словно выпрямится, упрётся корнями в землю — поглубже, поровнее — и снова укроется зеленью хвои, и снова потягается с сородичами.

— Окна заколотили, росписи… — Отец Николай показывает на горчично-жёлтую церковь, которая мелькает за стволами, и набирает полную грудь воздуха. Ему словно не хватает дыхания: лицо бледно, очки съехали на кончик носа. — Росписи закрасили.

Несмотря на разницу в летах и телосложении, я выгляжу не лучше: на лбу испарина, рот открыт, и порез болит от каждого движения.

Ну, сам виноват.

— Отопления не было. — Отец Николай тяжёлыми шагами достигает вершины. — Лежанок не было. Спали в одежде, на полу. Конечно, болели.

Мы разбредаемся по асфальтной площадке перед церковью. Минутная стрелка на башенных часах дёргается около двенадцати, между оконцами дремлют лики святых. Выше блестит купол, золотом отражая чистое небо; ласково греет солнце. Весна, свежий воздух. Покой.

— И так каждый скит, — продолжает отец Николай, и даже его благостный голос звучит чужеродно в этом безмятежном месте. — Или карцер из него делали, или штрафной изолятор. Пустынь передали в управление Южного лагеря. А наш с вами посёлок Стрелецкий гордо назывался Северным Стрелецким лагерем особого назначения. Сейчас мы зайдём в церковь и посмотрим рисунки заключённых, но будем все молчать, потому что…

— Потому что играем в молчащую Фролкову? — говорит Коваль и подмигивает мне.

Я усмехаюсь незамысловатой шутке.

— Потому что, Кирюш, Захарьевский скит — скит строгого поста, — заканчивает дед Валентина, подмигивает и мизинцем возвращает роговые очки на переносицу. — А ещё обратите внимание на печку в углу, я потом расскажу, в чём её секрет.

Красные дверцы скрипят, когда отец Николай гурьбой ведёт классы внутрь.

От подъёма к скиту на меня навалилась такая слабость и духота, что я вяло машу рукой и ухожу к краю смотровой площадки. Лицо обдаёт прохладный ветерок. Далеко под ногами, под холмом, тянутся торфяные болота: лужицы, ручейки и озерца цвета спитого чая. Тут и там их прорывают брызги первой зелени, а за рекой и до самого горизонта колышется бескрайнее море сосен. По нему плывут тени облаков: отражаются в воде, укрывают город и море за ним — уже синее, настоящее.

Знаете, Северо-Стрелецк выглядит очень красивым отсюда. Красивым, тихим и грустным. И не от мира сего.

Не знаю, дело ли в ГУЛАГе, в революции или во Второй Мировой, но время оставило в нашем городе незавершённость, прелестный изъян. Вы легко поймаете это ощущение, если окинете взглядом полоски улиц, которые стекаются к морю, эти колдовские леса, эту верфь, которую так и не достроили; бараки окраин, купеческие дома центра и «Лего» новостроек. Чувствуете? Не то озноб, не то холодок пробегает по загривку. Будто на ваших глазах видимый мир ускользает в изнанку.

— При всем том треше, — раздаётся за спиной голос Валентина, — который устроил здесь ГУЛАГ… Ты изгавнялся. — Он резко меняет тон и упирается пальцем в бурое пятнышко на моей рубашке.

Молнией раздирает боль. В глазах белеет, ноют зубы, и пару секунд я не шевелюсь, не дышу. Валентин брезгливо растирает кровь между большим и указательным пальцами.

Ну да, поскольку Диана зарезала Губку-Боба, я нарядился в полосатую (чёрную с синим) рубашку. Как вы поняли, под тканью моя рана: а) болит, б) протекает, в) в шоке после тычка Валентина.

Я промаргиваюсь и смотрю на пятнышко. Оно влажное, оно тёмно-тёмно-красное, от его вида меня ведёт в сторону и мутит.

Снова наденем куртку, Артур Александрович?

Как, если она осталась в автобусе?!

— Кетчуп, — неуверенно выговаривают мои губы.

Валентин поспешно достаёт из рюкзака салфетку и протягивает мне. Я изображаю, что вытираю «кетчуп», а сам едва не мычу от боли. Видно, это отражается на лице, и Валентин хмурится — чувствует неладное.

Надо его отвлечь. Как сквозь туман, я оглядываюсь по сторонам.

— А не может быть, что Вероника Игоревна в одном из этих скитов?

Жёлтые, как янтарь, глаза Валентина расширяются. Взгляд их по-прежнему прикован к пятну. Забавно: человек, который обтошнил все кусты морошки, беспокоится о чужом здоровье.

— Кровь, — шепчет он.

— Да фиолетово. Наверное, поцарапался. Дай сюда! — Я забираю ещё одну салфетку и усиленно тру пятно. Глаза щиплют слёзы. — Спасибки. Насчёт…

— Ты что? Ты плачешь?

Забавно. Я бы не донимал Валентина в такой ситуации, а он…

Потому что он добрее к окружающим?

Я задираю подбородок вверх и пошире открываю глаза.

— Соринка. Всё норм. Так… насчёт Вероники Игоревны?

— Прости?

— Вероника Игоревна, скиты?.. Тут батальон китайцев заблудиться может, никто их не найдёт.

— А-а… — Валентин скребёт щеку и с трудом отводит взгляд от бурого пятна. — Не знаю. Полиция была бы в курсе. Деда они точно спрашивали. Да свалила она. От рептилии твоей. Ты бы не свалил?

Я морщусь.

— Диана — не «рептилия».

— А её осьминоги?

— Осьминоги — головоногие моллюски. С рептилиями у них общего ноль.

— То есть, называть её головоногим моллюском?

— Валь!..

— Валю мутит. В особенности от разговоров про этих двух…

Он с трудом не заканчивает фразу.

— Не надо было вчера столько бухать, — с укоризной говорю я.

— Если бы кто-то отвечал на звонки, а кто-то другой не смотрел свои баттлы, а кто-то третий не засела с уроками… то кто-то, м-м… четвёртый мог бы придумать и более интересное занятие.

В голове товарным составом проносятся воспоминания: вечер, клубы пара, Диана.

Я отворачиваюсь, точно физическим действием сбегу от этих образов. Кроме нас, на площадке разговаривают отец Николай и Леонидас. Они странно похожи и различны: борода Леонидаса коротко острижена и вылизана до блеска, борода отца Николая взлохмачена и подметает внушительный живот. Жесты Леонидаса резки, черты напряжены. Дед Валентина двигается мягко и часто замолкает, чтобы перевести дух. Нездорово-бледное лицо осунулось, исказилось словно от боли.

— Чё там за контры? — спрашиваю я.

Валентин прищуривается. В глазах его проступает тревога.

— Жена, дочь… развод… кризис среднего возраста. Не знаю. Они в пустыни живут. И помогают по хозяйству в отличие от твоей Мадам Кюри.

— Зато на уроках у неё интересно.

— Мари Кю-ури, — с нарочитым французским «р-р» выдаёт Валентин. Отворачивается от деда, снимает с хвоста волос серую резинку и прикусывает. — Ирэн Кю-ури. Пьер Кю-ури. Бу-э-э-э-э.

— А сюда она приходила?

— Кто?

— Конь в пальто!

— Я, по-твоему, журнал её приходов-уходов веду? — Валентин морщит лоб, будто вспоминает. Его руки собирают волосы в хвост отточенными до автоматизма, какими-то женскими движениями. — Ну, было, кажется. Только не здесь, а внизу, где инсталляция.

— Чё?

Валентин закатывает глаза, но его опережает голос деда:

–… зато в 2008, когда монахи восстанавливали Захарьевский скит, здесь нашли сразу несколько групповых захоронений. Сейчас мы пойдём вниз, — отец Николай показывает на деревянную лестницу, которая спускается с холма, — и выйдем как раз к старым выработкам торфа. Администрация лагеря использовала их для захоронения тел, а один современный художник — для необычной инсталляции.

Валентин обеими руками показывает на отца Николая, мол, вот и объясненьице подоспело, и мы направляемся следом за классами.

Топот десятков ног качает лестницу. Она скрипит, осыпается пылью и щепками. Метрах в семидесяти ниже поблёскивает сукровица болот: отражает небо, холм, облака, кружит голову.

— Она здесь тупо гуляла? — спрашиваю я Валентина и едва не промахиваюсь мимо шаткой ступеньки. — Или чё-то делала? Искала?

— Обычно они ищут у нас смирения.

— «Они»?

Валентин неопределённо отмахивается, будто сам не до конца понял, что имел в виду.

Гомоня, классы спускаются к подножию холма. Здесь берёт начало ржавая, полузаросшая узкоколейка. Чёрные шпалы минут восемь петляют по хвойному лесу и вылезают на болотистую местность. Под ногами хлюпает, узкоколейку сменяет настил из берёзовых стволов. Мы идём по нему между бурыми отвалами торфа, между отражениями деревьев и синего неба.

— Как я говорил, религиозные обряды преследовались особо, — продолжает отец Николай и платком вытирает со лба искристые бисерины пота. — За исполнение треб мирянам удлиняли срок, духовных лиц… их расстреливали.

Трава и кусты уходят под черноватую воду. Пахнет сыростью, плесенью, гнилью. Берёзы мелькают островками — тёмные, сухие, выпитые без остатка мхом и паутиной. Классы добираются до обугленного кирпичного барака, и за ним показываются могильные плиты. Они веером расходятся к горизонту. На каждой выгравированы чёрно-белые фотографии в человеческий рост: люди в профиль и анфас — как в кино снимают преступников. Молодые и пожилые, усатые и бритые, священники, монахи и военные, мужчины и женщины — они смотрят с болотных кочек, с полузатопленных низин, и их застывшие взгляды пронизывают мою спину, скручивают шею, передёргивают моими плечами.

— Это сюда ходила Вероника Игоревна? — спрашиваю я Валентина и показываю на могилы.

Он вяло кивает.

— Начальство лагеря, — продолжает отец Николай и задумчиво обводит взглядом инсталляцию, — не придумало ничего лучше, как бросать тела прямо в болота. Так что заключённые добывали торф по колено в мёртвых товарищах. Ну и, конечно, заражения, тиф, столбняк…

— Да… какая чушь! — в сердцах перебивает Леонидас. Он нарочито держится подальше от отца Николая, как знакомые люди после ссоры делают вид, что они «не с этим». — Не будет никто никого заставлять работать… в трупах. Тут вокруг болото — один шаг и человек сам пропадёт без следа. Что вы им головы сказками забиваете?

— Что же плохого в сказках? Мы все на них росли.

— Обычно сказки не разрушают семьи.

Классы посматривают на Леонидаса, шепчутся. Отец Николай миролюбиво поднимает ладони.

— Некоторые решения близких людей тяжело принять, — говорит он, — но, возможно, для них так лучше. На всё воля Божья.

— Послушайте, вы… — огрызается Леонидас. — Идите, забивайте головы кому-нибудь ещё!

Валентин черствеет лицом, но его дед спокоен. Отец Николай поправляет очки, которые вновь съехали на кончик носа, и приглашает классы внутрь барака. Леонидасу остаётся последовать за ними.

Я улучаю момент и ухожу по сухим островкам — промеж могильных плит, за ржавую поросль затопленных берёз.

Воздух насыщается влагой — плотнеет, тяжелеет, как мокрая губка. Звуки гаснут, смолкают птицы.

Безмолвие, безветрие, солнце.

Что здесь искала Вероника Игоревна? Уж явно не смирения. Люди, которые сжигают уведомления коллекторских агентств, ищут чего-то другого.

Впереди показывается синяя табличка с названием инсталляции.

Памяти жертвам репрессий

Василий И. Романов

«Больше никогда…»

Слева и справа мелькают чёрно-белые лица: профиль и анфас, профиль и анфас. В нижней части снимков напечатаны короткие биографии, они кончаются одними теми же словами: «Расстрелян».

«Расстрелян».

«Расстрелян».

Что-то останавливает меня у очередной плиты.

Новосёлова Татьяна Антоновна

Род. в 1896 году в селе Бадоево близ г. Омска

Одна из первых русских женщин-радиологов. Занималась радиометрической съёмкой в Алтайской губернии и проблемой радиоактивного распада в природных источниках минеральных вод.

Расстреляна в 1929.

На фото застыла некрасивая, полноватая женщина. По серой щеке ползёт улитка, и в целом выглядит Татьяна Антоновна так, будто прожила не тридцать с небольшим, а лет пятьдесят — будто слишком много невзгод цепями проволочились по её лицу.

К ней Вероника Игоревна приходила? Из-за радиологии? Как идут на могилу кумира?

Я не уверен, что Вероника Игоревна любила Диану, но химию-физику Фролкова-старшая обожала стопудово. У них дома всегда, будто сталагмиты, нарастали пачки научных журналов, упаковки пробирок, мешалок и тому подобная красота. Спорю, не пройдёт и пары месяцев, как Вероника Игоревна снова будет впихивать в молодые, неокрепшие умы всю таблицу Менделеева с лантаноидами, актиноидами, супер-пуперактиноидами…

Пока Диана прячется в каморке.

Я вспоминаю заклеенный выключатель, и меня пробирает дрожь. Может, мы уже и не дружим, и Диана больше раздражает, чем умиляет, но хотелось, чтобы у неё такого в жизни не было.

Только как тут поможешь? Деньгами? Диана и кошелёк всучит обратно, она для этого слишком гордая.

Отыскать её маму? Но я же не полицейский. Да, я нашёл Диану, но та и не особо пряталась. Да и что мне известно о Веронике Игоревне? Гимназия, вокзал. Пустынь. Электив. Расстрелянная женщина-кумир из начала XX века.

Из начала XX века и Омска.

Ом-м-м-ска

О-ом-мс-ск-ка.

Это одинокое слово повисает в голове, звенит колоколом. Кажется, оно вот-вот наведёт на другую ассоциацию или мысль, но тут я локтем задеваю что-то мокрое.

Прекрасно, бурое пятно на моем боку выросло до теннисного мяча.

Наверное, раны от топоров зашивают. Наверное, обрабатывают лучше «хлоргексидина», которым чистят ванны и стекла.

Я оглядываюсь в полураздражении-полупанике, не заметил ли кто конфуза, и — всё не слава Богу — вижу Леонидаса. Он идёт ко мне широким шагом, засунув руки в карманы куртки. Какой-то рок-певец, а не классный руководитель.

— Милый друг, — проносится голос над безликой равниной, — окажи честь поговорить?

— Сорян, одну минуту! — Я поднимаю вверх указательный палец и ещё раз оглядываю пятно. Нужно в волшебную комнату. Срочно. Или за курткой. Срочно. Или в бомбоубежище. Или чтобы в новостях объявили: так и так, Артур Александрович улетел в Гондурас.

— Сейчас, милый друг, сейчас.

— Ну минуточку… — Я как можно быстрее иду к бараку.

— СЕЙЧАС!

Голос Леонидаса звучит так, что мои ноги врастают в настил.

— Евгений Леонидович? — Я изображаю саму невинность и встаю боком, скрывая кровь. Ноздрей касается смутно знакомый запах, и молнией пронзает воспоминание: год назад, коридор гимназии, мимо идёт Диана. Именно мимо — будто я призрак, будто меня там нет. Пряди её волос — ещё длинных, ещё рыжих — поднимаются от движения и щекочут мою скулу. Прикосновение столь отчётливо, будто это происходит сию секунду, и запах шампуня — манго и ананас — отчётлив, как никогда. И, как никогда, вымораживает это несоответствие: едва уловимое прикосновение и пустота, холод в глазах Дианы.

–…тур, ты меня слышишь?

Что Леонидас спросил? О докладе? О домашке? О моих опозданиях? Что??? Почему в гимназии учат всякой дребедени, а не тому, как вести себя в подобных ситуациях?

— Я что говорил по поводу хождения по одиночке? Ты не понимаешь слова «болота»?

— Тут… тут мостки.

В доказательство я стучу носком кроссовки по берёзкам. Стволы скрипят, и между ними собираются лужицы. По спине, по затылку заползает холод, и запах Дианы просачивается в щёлочки между воспоминаниями и реальностью. Густеет. Плотнеет. И скула зудит — будто волосы Дианы в самом деле щекочут меня.

— Где доклад по полимерам?

Я зажмуриваюсь. Дианы тут нет. Это запах. За-пах. Кто-то моет голову таким же шампунем. Может, Леонидас. Почему нет? Люди покупают одни и те же товары в одних и тех же магазинах.

Откуда же такое чёткое ощущение, что меня касаются волосы Дианы?

Откуда такая каша в мыслях?

— Артур?

Я открываю глаза: никаких Диан, никаких призраков. Разве что Валентин, который подходит по чавкающей, полузатопленной траве, демонстрирует не очень живой вид.

— Где доклад?! — не унимается Леонидас.

Конец ознакомительного фрагмента.