Arbo de vivo. За пределами Сада

Анжелика Лабунсская, 2023

Роман в жанре психологической прозы с остроумными вкраплениями дневниковой переписки. Он о девушке с творческими наклонностями и неплохим чувством юмора, которая вряд ли мечтала оказаться однажды без жилья и денег с тремя детьми в доме под снос. Но случается порой самое неожиданное и даже самое страшное. И когда одна потеря за другой лишают воли, вопросов к высшим силам становится все больше, а ответов за стеной претензий мы не слышим, так же неожиданно приходит помощь. И девушка с творческими наклонностями понимает, что самое прекрасное тоже случается, стоит поверить – в себя, в высшие силы и даже в то, что Колин Ферт однажды прочтет твое письмо и обязательно приедет.

Глава 2

Жизнь возвращается

Граффити, страх и чупа-чупсы

Ева открыла глаза. Их новое жилище согревало солнце. На мгновение показалось, что вокруг море — синие бока мусорных мешков горбились, как волны на японских гравюрах, и покрывали всю комнату. Было удивительно хорошо. Воспоминания о прошедшей ночи казались сном. В маленькой комнате от стены до стены поместились ровно три детских матраса. Саня с Кешкой спали рядом в обнимку, Рита укатилась в дальний угол комнаты и свернулась калачиком на полу.

Ева вспомнила короткие инструкции Игоря относительно квартиры и общей домовой обстановки и сегодняшнее сумасшедшее утро. Побег успешно финишировал: подъехали к древнему дому в спящем дворике в Филях. Мешки бегло подняли по лестнице и утрамбовали в крохотной двушке. Леня обнял Еву и детей, сунул ей в карман пятитысячную бумажку и исчез в лучах восходящего солнца. Игорь окинул взором содержимое двух грузовиков, покрывшее всю квартиру, и зевнул.

— Смотри, матрасы положил в маленькой комнате. С остальным разберешься. Квартира моей тетки. Она с приветом была, на стенах рисовала.

— Черной краской?

— Ну, какая была. Это даже не рисунки, шифры какие-то наскальные. Фиг разберешь. Буквы вроде латинские, а смысла нет. Может, ты прочитаешь. Наша бабушка была очень идейной. Ее репрессировали в тридцать седьмом. А тетка всегда была странной, замуж ее никто не взял. Так она сначала повернулась на изучении языков: отец говорил, десяток их знала. А потом нашла бабкины словари и книги на эсперанто и стала изучать. Там даже «Капитал» Маркса был. А к старости совсем сбрендила: все стены исписала. Эти надписи на эсперанто, наверно, и есть. Дом снесут к новому году. Жильцы в основном съехали.

— Мама, я спать хочу.

— Саня, ложись, прямо так пока, на пол. Кеш… Спит уже. Помоги мне его до комнаты дотащить.

Игорь осторожно обхватил Кешку и унес к Сане. Ева сползла на мешки в большой комнате.

— Ты отдохни. Номера поменяла? Не будет звонков?

— Ага, и провайдера поменяла, и номер его заблокировала, не найдет.

— Хорошо. На кухне посуды разной полно, газ есть. Магазин недалеко, справитесь. Ванна страшненькая, но вода горячая есть. Не дворец, конечно, и мебели почти нет, зато бесплатно.

— Что ты! Это самые лучшие апартаменты на свете!

— Факт.

— Спасибо вам с Леней огромное! Вы нам жизнь спасли…

— Старуха, отстань. Чо такого-то? Все, отдыхай. Да выдохни уже! О, забыл: дверь не запирается. Забей, никому вы тут не нужны.

Гошка ушел. Усталость все настойчивей подкашивала ноги. «Спать. И ни о чем не думать». Ева посмотрела на огромные буквы на стене под потолком. AR… дальше запутанно. D… VIV, и рожица. Или О, непонятно. Черные линии, скорее всего, изображали дерево. Только листья с его веток опали и прилипли к висящим в воздухе корням. В правой части стены красовался рисунок, похожий на многократно наложенные друг на друга цветы из шести лепестков.

— Так, когда проснусь, будьте здесь — вы же не можете мне сниться, — и растянулась рядом с сопящими в обнимку детьми.

Очнулась через пару часов, когда солнце уже ярко светило в окна. Посмотрела по сторонам — граффити были на месте. Мешки тоже. Поднялась, вернула укатившуюся на пол Риту на матрас. Громкий голодный крик малышки ознаменовал начало нового дня, новой эры Евиной новой жизни.

Такого беззаботного веселья с ними не случалось давно! Дети восхищались новым домом, видом из окна, необычными стенами. «Кешка даже не спрашивает, почему мы здесь, а не у бабушки, и что все это значит. Бедные мои мудрые дети». Сразу бросились искать в мешках ноутбук и диски с мультиками. Мгновенье — и все трое (Рита подползла на четвереньках и уставилась в монитор) погрузились в «Дом воображаемых друзей мадам Фостер». Дети хохотали во весь голос. Ева, напевая, нашарила на кухне кастрюлю, вынула из морозилки припасенные заранее Игорем вареники с вишней и приступила к приготовлению торжественного завтрака.

Квартира источала уют и тепло всеми своими стенами, окнами, послевоенными тумбочками и заслуженной сантехникой. У Евы было совершенно магическое состояние, будто они и правда попали в родной дом после долгих скитаний. Толстый слой пыли на подоконниках вполне сгодился бы на валенки. Розетки устало свисали из стен, зато плинтусы приросли на века. Большую кухню венчало огромное окно с выходом на просторный балкон, который каждую минуту мог обвалиться. Но это не лишало его очарования. На балконе умещалось полное собрание передовой техники всех времен: холодильник из шестидесятых, телевизор из восьмидесятых, послевоенный радиоприемник, настольная лампа периода Ильича в Шушенском, лыжи — ровесники Петра и утюг из раннего Мезозоя. Над кухонным столом красовалась раскидистая люстра-тарелка, а карниз придерживал кружевные, некогда белоснежные занавески.

За завтраком снова смеялись. Было непривычно хохотать и не прислушиваться к шагам в соседней комнате, разговаривать и не бояться разбудить вечно раздраженного спросонья и готового к назидательным беседам отца. Сахар в чай накладывали горками — некому было следить за здоровым питанием. Бутерброды с колбасой жевали медленно — никто не мог появиться на кухне с вопросом «Все мясо жрете?» Прошедшую ночь не вспоминали. Дети вели себя так, словно жили в этой квартире уже тысячу лет. Ритино беззаботное веселье особенно умиротворяло. Вулкан у Евы внутри затухал и тихо позевывал.

Кешка вдруг закричал из комнаты:

— Смотрите, прямо у подъезда — ларек!

Саня схватила куртку и понеслась к двери.

— Догоняй!

Потом остановилась. За много лет сегаловского безработья и безденежья дети привыкли к фразе «купим, когда будут деньги». Ева успокоила:

— Пойдем-пойдем, деньги есть!

Все оделись и устремились на улицу. Вот это был восторг! Дома, в Косино, процветал тотальный отцовский контроль за покупкой еды. Сегалов посредством скандалов и наказаний утвердил постоянный и необсуждаемый список рекомендуемых продуктов: молоко согласованной марки, правильный сыр, пакет «Мишек на севере», творог, кусочек мяса и так, по мелочам. И не дай бог кому-то схватить на кассе чипсы или чупа-чупс! Заботу о здоровье семьи Сегалов понимал как-то очень по-своему, и попытки препятствовать жестко пресекал. Неприятных историй, связанных с едой, было предостаточно: не то молоко — скандал, вместо «Мишек на севере» «Маска» — скандал, съеден последний кусочек колбасы из нарезки, когда он на него рассчитывал — скандал часа на три. Патетичность высказываний, театральность поз и интонаций, которые должны были донести до преступника тяжесть его деяний (испорченное настроение отца, пренебрежение семейными ценностями) впечатлили бы и Станиславского, и Шекспира. Сегалов жил в доме четвертым ребенком, но при виде дамских штанов с заниженной талией тут же взрослел и старался как бы невзначай познакомиться. Так, на всякий.

У ларька можно было снимать эпизод про освобожденных узников Азкабана. С вытаращенными глазами скупали все, чего были лишены много лет, и вовсе не потому, что это было полезно или вкусно.

— Сок, тропический! Дайте два пакета! — кричала Саня.

— Чипсы с крабом! Еще с холодцом! Сухарики с чесноком! — вторил ей Кешка.

Рита тоже что-то кричала и размахивала кулачками. Саня с Кешкой разошлись не на шутку:

— Еще лимонад, самый дешевый, за пятнадцать рублей! — Вот тут Сегалова бы хватил удар.

— Сникерс. Два! И чупа-чупсов давайте, все вкусы! Кольца кальмара к пиву! — Сегалов умирает в корчах.

Ева с тихой улыбкой заплатила за покупки, и семья направилась обратно в подъезд.

По лестнице бегали вверх и вниз люди с мешками и сумками. Грузчики, согнувшись, спускали к подъезду диваны, холодильники, шкафы. Отсутствие лифта развивало смекалку и тренировало мышцы. Массовый исход продолжался весь световой день — лампочки в подъезде не горели. Жители покидали старое жилище и уже привыкали к новому. Только Ева с детьми наслаждалась своим новеньким, свеженьким и таким ошеломляющим счастьем!

День пронесся незаметно. Мешки выложили баррикадами вдоль стен, и стало просторнее. Щеголяли в пижамах, обходились минимумом вещей. Саня, внезапно освобожденная от школы и домашек, возилась с Ритой. Кешка методом дедукции (ковыряя пальцем мешки) выудил свой альбом и фломики и самозабвенно, с высунутым языком, рисовал. У Евы никак не появлялось ощущение, что ее парашют приземлился — штормовые волны страха то и дело накатывали на песчаный берег ее внутреннего покоя. Весь день обзванивала друзей, давала свой новый номер, десятки раз повторяла историю побега.

Маму беспокоить не стала, потом. Позвонить Сегалову набралась решимости только к ночи. Отбитые детством ощущение границ и уважение к себе постепенно образовали у Евы железную заслонку в области горла. Она не умела говорить «нет» и отстаивать свою точку зрения, особенно если собеседник был на взводе. Как только в диалоге назревал конфликт, деликатно замолкала и отползала в уголок. Воевала она только с собой. Возражать Сегалову перестала на третий день совместного существования. Наступать на его больные мозоли оказалось опасно для жизни. После первой же попытки не согласиться, получив пару пощечин с последующим трехчасовым серьезным разговором о ее недостатках и неспособности любить по-настоящему, Ева избрала тактику молчаливого интуитивного лавирования по сегаловским минным полям. Много раз потом она пыталась понять, почему не ушла. На вопросы друзей и матери не знала, что ответить. Когда в ее жизнь на бульдозере въехал Сегалов, Ева словно оказалась в мясорубке. И хотя в первое время еще можно было выбраться наружу и захлопнуть дверь, она продолжала как зачарованный кролик смотреть удаву в пасть.

Дети спали и улыбались во сне. Еву захлестывали волны адского страха от одной мысли о звонке. Она девять лет говорила Сегалову лишь то, что он хотел слышать. А позвонить и сказать правду в лицо не могла. Но надо было с этим покончить. «Ох уж эти страхи! Как бе-з-з-з них было бы хор-р-рошо». Еву трясло. Надела пальто, сверху укуталась одеялом, выпила валерьянки. Набрала номер, сбросила, нащупала на дне сумки sos-кулон. Ева носила его уже много лет в кармане сумки и сжимала в кулаке, как только собственные силы покидали. Закурила и высунулась в окно кухни. Разжала кулак: от острых деталей кулона на ладони были застарелые мозоли. В боях с Сегаловым кулон был просто незаменим. Когда-то в прошлой жизни он попал к ней случайно, и, в принципе, ей было все равно, кто на нем изображен. Богиня сложно вспомнить чего одной ногой стояла на земле, а другой попирала лежащего мужчину. Шесть рук держали что-то колющее, режущее, и что-то неразборчивое. Длинный высунутый язык спадал на грудь, а волосы развевались, как змеи. Остальные детали сложно было разобрать — кулон был совсем небольшим. Множество раз, когда враг наступал, а собственные силы обороны были деморализованы, Ева изо всех сил сжимала кулон, представляла себя богиней с высунутым языком, подбадривала дремлющих на голове змей и защищалась от противника острым мечом.

Убедившись, что антиопределитель работает, Ева решительно набрала номер. Главное — быстро все сказать, бросить трубку и не дать себя заговорить. На том конце безмятежно спал Сегалов.

— Привет.

— А, привет, любимая, я в Ярославле. Очень соскучился. Как вы там? Все время думаю о вас. В следующий раз вмес…

Ева собрала все разбежавшиеся в страхе силы, сжала кулон до невыносимой боли и дрожащим голосом произнесла:

— Мы уехали навсегда. Не ищи нас.

— В смысле? Куда уе…

Ева сбросила звонок. Отключила телефон и сползла на стул. Тело содрогалось. Страшно было так, что можно сойти с ума. Холодный пот тонкими струйками стекал по спине, и, казалось, заполнял комнату, смешиваясь с солеными слезами.

— Убирайся к черту, сволочь! — Ева решительно вскочила и швырнула телефон в прихожую. Но в него все еще ядовитым змеем мог протиснуться сквозь все блокировки вездесущий Сегалов. Помедлила, подошла и придавила трубку мешком с мусором. А сверху поставила на мгновение правую ногу. Через несколько минут устройство связи с внешним миром было окончательно повержено и просило о пощаде под несколькими мешками с одеждой и парой ватных одеял.

Ева пыталась отключиться, но сна хватило только на детей. Пробовала читать надписи на стене. Но буквы сливались местами в непроходимые дебри. Одна фраза, правда, сохраняла свой внешний вид, хотя и не стала от этого понятней: vi neniam aŭdos vin ĝis aŭskulti aliajn. Над ней были разбросаны наверняка очень важные черточки и галочки. Ева несколько раз прочитала это выражение справа налево и наоборот. Когда счет всем овцам на земле был уже потерян, сердце оставило попытки выскочить из вен, а веки стали тяжелеть, Ева вздрогнула от тихих причитаний за стеной.

— О-о-ой. А-а-ай. О-о-ой. А-а-ай. О-о-ой. А-а-ай, — старческий голос тянул странную песню. Соль-до-соль-до-соль-до… Стучать в стену и просить угомониться оказалось бесполезно. Других слов и нот в песне не было, поэтому точный смысл от Евы ускользал. Но ее уже ничто не удивляло, не расстраивало, не восхищало, не злило и не трогало. Она смотрела в потолок и пыталась вспомнить, с чего все началось. Как перед смертью, говорят, вся жизнь, и все такое. «Зачем я здесь? И что со мной не так?..»