Красная скорбь

Анна Александровна Клеймёнова

Микита верил, что человек всегда побеждает на войне: он читал об этом в книжках, видел в кино и слушал на уроках истории. Афганский командир рассмеялся искалеченной улыбкой. Никто не обещал, что победить на войне и победить войну – это об одном и том же.

Та заря будет алая вся,

И тебя поведут перед строем.

Кем бы ни были ты или я,

Завтра мы на секунду герои.

Глеб Самойлов — «Завтра»

Дизайнер обложки Паулина Шелестович

© Анна Александровна Клеймёнова, 2022

© Паулина Шелестович, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-2028-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

= 1 =

Афганистан, 1988-й год

«Здравствуй, мамырлик!

Я добрался. Зря ты переживала. По-моему, здесь очень хорошо. Как на каникулах. Я всегда мечтал посмотреть горы. Ты бы их видела — такие красные, как на Марсе! Я раньше думал, такие только в кино бывают. Вот бы потом сюда с тобой отдохнуть приехать, когда всё закончим. Но не расстраивайся, я скоро попробую всё сфотографировать. Тебе понравится».

Красный.

Слишком много красного.

Песок, горы, умирающее за ними солнце. Микита бы обязательно сфотографировал, хоть сейчас: но фотоаппарат ещё на границе остался в руках какого-то двухметрового парня со сколотыми передними зубами. Сказал, готов забрать бесплатно или в крайнем случае обменяться на что-нибудь. Например, Микита ему — фотоаппарат, он Миките — по челюсти.

…и никакой снимок, даже цветной, не передал бы дрожащей в воздухе дымной жары (и слава Богу — а то мама бы заплакала). В Минске такого не было даже в самый июльский день. А ещё в Минске после душного утра моросил ласковый вечерний дождь.

Микита бы отдал ещё хоть сотню фотоаппаратов, чтобы оказаться в ванной или хотя бы у раковины: стряхнуть застрявшие в бровях липкие градины пота, скатывающиеся к глазам; вымыть из-под ресниц красную пудру раскалённого песка; натереться пахучим мылом, чтобы оторваться от пропеллерного жужжания зелёных мух.

«Ты ещё просила сразу написать про ребят. Нормальные ребята, как везде. Почти все мои ровесники. Тётьке Лёньке передай, что она дура и дедовщины давно нет, только зря тебя пугала. В гости её больше не зови. Хотя бы пока меня нет, хорошо? Не хочу, чтобы она опять придумывала. Лучше я сам тебе писать буду.

Кстати, всё, что ты мне с собой давала, очень вкусно. Спасибо. Только больше ничего не присылай, пожалуйста. Испортится ведь быстро. У нас тёплая погода».

— Да, тушёнка у тебя конкретная, — лысый парень почерневшими от горного песка ногтями вымазывал остатки из тёплой консервной банки. — Сам-то будешь?

— Сегодня не хочется.

— Поначалу никому не хочется, потом привыкнешь, только так трескать будешь, — как-то не по-военному грустно отозвался голос с другого конца душного навеса.

Микита не верил тому, что рассказывал про Афган старенький учитель физики с коротким носом, откуда постоянно спадали перекособоченные очки. «Делись лучше первый, а то ведь всё равно отнимут; мне племянник писал, он там год воевал», — и физик затравленно озирался по сторонам, прикладывая пухлую ладонь к усам. Как будто боялся чего-то.

Микита только смеялся про себя: он видел учительского племянника — дохлого мальчишку с большими наивными глазами и стыдливо прячущимися за спиной руками. У такого и в минской столовой компот отнимут, не то, что на войне.

Когда Микита, нервно сжав кулаки, подходил к навесу, то увидел парня: ещё в самолёте этот, с внушительным подбородком, прикладывал ладони к своему чемодану и разбрасывал по сторонам косые взгляды. Сейчас он только скрючивал в руке кусок ткани, слишком похожий по цвету на тот самый его чемодан, и вытирал с лица то ли пот, то ли кровь, то ли следы пересохших слёз.

Этого, видимо, делиться не научили.

— А ты парень вроде нормальный, — чья-то грубая ладонь несколько раз коснулась плеча. — Сам напросился?

— Нет, направили, — Микита вспомнил дом: летом должен был начаться футбольный чемпионат за честь двора. Кто теперь будет вратарём — толстый парень из первого подъезда или девчонка с мальчишечьей стрижкой? В любом случае, проиграют. И это он ещё умело уворачивался от маминого «куда поступать-то будешь» — нет; сам бы сюда никогда не попросился.

— Тогда точно нормальный, — рассмеялся чей-то звонкий голос. Микита изжёванно улыбнулся. Он чувствовал себя куском накрахмаленной ёлочной мишуры в великоватой ему форме с отглаженными воротничками и блестящей, как советский рубль, бляхой на ремне. Слишком нелепо в забивающейся в ноздри жаре. И в толпе потных, покрасневших от усталости парней со снятыми тельняшками. — Как зовут?

— Микита Лаптёнок.

— Из бульбашей что ли?

— Ага, из Минска.

— А-а, — лысый парень, похожий на обтянутый кожей череп, обсосал грязные от тушёнки пальцы и вытер ладонь о штаны. — Ну, давай, Лапоть, подходи ближе.

«Не хотел тебе говорить, мамырль, но я ждал настоящий фронт: с танками, окопами, как дед рассказывал. Оказалось, наоборот. Здесь спокойно и тихо, даже скучно немного: хотя всё лучше, чем экзамены бы сейчас сдавать. Но ничего. Подраться я и дома успею».

–… заходыт афганэц к парикмахэру. Та йэго стрыжёт-стрыжёт, спрашиваэт: «Как сытуация в Афгане?». Этот кывает, говорыт: «Стабылно», да. Мынуты двэ прошло, она опять: «Как сытуация в Афгане?». Он снова: «Стабылно». Одын ыз посэтытэлей нэ выдержваэт: спрашиваэт, чего она к солдату прыстала. А парикмахэр ему: «Да я спрошу, а у нэго сразу волосы дыбом, мнэ стрычь лэгче», — красивый парень с кустистыми бровями и пышными кудрявыми волосами на голове и на загорелой груди рассмеялся.

Рассмеялись все — надрывным плачущим смехом, как в военных фильмах, когда случайно сводит горло: до конца показа не больше получаса, а значит, на экране смеются в последний раз. Микита улыбкой задавил подкатывающий к языку сухой комок.

— Лапоть, а что сейчас в Союзе про нас поют?

— Да вроде мало поют, я наизусть не помню. Я Высоцкого могу… ну, или ещё что-нибудь, — Микита всегда пел в школьных походах: особенно ему нравилось, что после этого девчонки ложились на плечо, закрывали глаза и что-то негромко подмурлыкивали.

— Да какие песни, — устало завозился кто-то незнакомый. — Груз только получили, совесть имейте, а?

Микита слышал, что груз — это мёртвые. Помнил, как старый профессор-физик рассказывал: большие серебряные гробы загружают в вертолёты так часто, что запах в горах не успевает проветриваться — начинает пахнуть не пылью и воздухом, а чем-то залежалым и испортившимся под солнцем.

Микита всё ещё чувствовал только запах пота: физик врал. Не может быть, чтобы он оказался прав.

— Ага, — Череп кивнул и сплюнул через плечо, — да и Антошик опять разгонит всех.

— О, Лапоть, а ты Антошика видел уже? Командира нашего, — короткий смешок. — Майор Клочков, мать его, блин.

— Как ты официально с ним — Клочков. Сволочков!

— Совсем зверь, что ли? — Микита тоже рассмеялся. В школе его звали хулиганом. За дерзость. За шутки. За то, что пока остальные молчали, пристыжённо опустив головы, он только усмехался и вместо мамы приводил к директору соседку, выдавая её за старшую сестру или приехавшую погостить тётку. Та всегда соглашалась взамен на очередную прогулку с её обшарпанной белой собакой.

Зубастый зверёк тревоги больно съёжился внутри живота. Кажется, майор найдёт наказание посерьёзнее, чем двойка в дневнике и записка родителям.

— Да чёрт какой-то, — Череп распаренно зевнул и протёр разинутый рот ладонью. — У других ещё ладно, поорут и спать лягут. А нашему насрать. Я в госпитале лежу, говорю ему, что умирать не хочу, что меня девушка дома ждёт, что мамка старая уже, как они без меня-то, да? Расплакался уже, как девка на первом свидании. А этот мне: «Жаль, что тебя не насмерть». Развернулся и пошёл. Чё хотел — хрен проссышь его.

— Я с ным тоже поругался, да, — красивый парень тряхнул смолистыми короткими кудрями и не по-военному смешно вытянул вперёд руки. — У мэня в Грузии друг умэр, лучший мой друг! Мать его пысьмо пышет: «Прыэзжай, Биджо, простысь с другом, с братом своым!». Я к майору, да? В грудь сэбя бью, говорю, что ногу прострэлю, палэц, только пусть на пару днэй пустыт! Он пустыт согласылся даже. Бэз прострэлов.

Биджо сделал глубокий глоток невкусной пахнущей прудом воды.

— Я обрадовался, гавору: «Я в Грузии всэм расскажу, какые мы подвыги тут делаэм! Я всэй роднэ Афганом похвастаюсь!» Так мнэ этот… Как ты сказал, Свалочков? Мнэ говорыт, что пэредумал, что я дозорный тэперь на тры дня! А я уже матэри друга-брата обэщал помочь, она одна у нэго тэперь… да развэ он послушал, а?

Микита шумно выдохнул.

Он смотрел военные фильмы и мечтал, как товарищ-командир с пышными усами и хитрым прищуром заменит ему и его новым друзьям отца: будет суховато похлопывать большой жилистой рукой по плечу; тяжело и задумчиво курить каждый раз, когда кто-то из ребят сляжет с ранением; приходить ночью к костру и тихо доставать откуда-то гитару.

Микита думал, что ему будет не жалко умереть на такой войне.

— Да крыша у Антошика нашего к херам съехала, — подтянулся ближе парень с синяками на лице. — Он по одному никого на рынок не отпускает.

–… ага, все в Союз с магнитофонами и юбками поедут, а мы с честью.

— Да не перебивай. Мы поэтому с ним туда вместе пошли, смотрю: впереди пацан местный чешет, озирается на нас. Ну, лет десять ему. Я тогда только приехал, хотел у Антошика что-то спросить — поворачиваюсь, а он в пацана стреляет. Всё, несколько раз ему всадил, как будто в утку какую-нибудь целился.

Микита вспомнил, как любимая учительница задавала ему читать рассказ про советских солдат и немецких детей. Дети в нём всё говорили «данке шён», прикрывали испуганные лица ладонями и как затравленные подползали к полевой кухне. А советские солдаты всегда улыбались и отдавали порцию своей каши.

— Можно попить?

— Дэржи, Лапоть.

Кисловатый вкус тёплой воды неприятно царапнул по языку.

— Если честно, мне людей тоже уже не жалко, — выдохнул кто-то из-под темноты навеса. — Мне животных жалко. А Сволочков недавно всех ослов с каравана расстрелял, я сам видел. Кричали ещё так страшно. И бежать пытались. Я ему чуть в морду не дал.

В Минске Микита тоже давал в морду — за котят, которых забрали у старой кошки и стали мучить. То ли подкидывали друг другу, то ли просто щипали руками и прятали от матери. Микита не запомнил: в глазах всегда слишком сильно темнело, и к ушам подбивались звенящие пробки.

Помнил только, что после этого все девчонки во дворе ещё неделю обсуждали, какой сильный и смелый «Лаптёнок с третьего подъезда».

Когда Микита засыпал в самолёте, он представлял, что вернётся в красивой пёстро раскрашенной орденами военной форме, и девчонки снова соберутся на площадке, заговорчески улыбаясь, какой красивый и благородный этот солдатик и как, наверное, повезло его Любавке из соседнего дома.

— Ещё к грузу постоянно подходит посмотреть, как будто ему есть дело… — устало выплюнул Череп. Миките стало холодно от его слов. — Стоит, падла, и смотрит, пока вертолёт не подлетит. Все уже по местам разошлись, кому-то на дежурство — а он стоит и смотрит. Другие командиры хоть письмо отправят, хоть друзей пожалеют, а этот…

— Да чего ты разошёлся-то?

— Да я как представлю, что мне там самому лежать…

— Началось.

–… да просто хер его знает, что он там хочет. Мне друг книжку привозил про фашистов, там, оказывается, были извращенцы, которые на трупы смотрели. Хоть на что-то у них ещё…

— Вот, точно — фашист. Эти тоже своих не жалели. Я когда с учебки только прилетел, мне рассказали, что Сволочков в бою не духов стрелял, а своих пацанов. Говорят, потому что они на него пожаловались, что в дукан за шмотками не пускает.

— Не, он за наркотики их расстрелял. Антошик-то у нас дофига честный: всем здесь можно — нам нельзя. А парень один потом взял и застрелился в карауле — не выдержал на трезвую голову этих скотов резать. Вот тебе и наркотики.

Микита поморщился. Дед рассказывал, что лучшим лекарством на войне были фронтовые сто грамм. Не лекарством — спасением. «Немец-то тоже человеком притворяется: глаза такие же, плачущие; орёт также — тут поначалу самому бы с ума не сойти». Духи, наверное, тоже успевают кричать в последние секунды.

— Руссо-туристо, облико морале, мать его, — Череп снова вытер руки об штаны. — В благородного офицера играет, что ли. Ничто не красит офицера так, как звёзды. У всех в ротах уже по ордену на груди болтается, а кому и второй обещали.

— Лычно йа бэз наград дамой нэ вэрнус — пуст хоть рэжет мэня.

— Да смысл резать? Ни шмоток, ни орденов, ни водки — и всё из-за одной скотины.

Микита почувствовал, как к горлу неприятно подступил жар.

— Я пойду проветрюсь, — просипел он упавшим голосом и потёр потные глаза отяжелевшей рукой. Хотелось уснуть. Или засобираться домой — Микита сейчас хоть пешком дойдёт, хоть за неделю, хоть за месяц, хоть даже упадёт замертво прямо на границе. Была бы только возможность.

— Затошнило?

— Ага.

— Ну, давай. Там сегодня новых увозят, — Череп махнул рукой. — Не из нашей роты, нам в этот раз повезло — все целы, — по навесу прокатился смех, ударивший по ушам сильнее крика.

«Командира нашего пока ещё не видел, но ребята говорят, что он хороший. Строгий, придирается иногда, но ведёт себя со всеми по-отечески, по-доброму. Мне кажется, будет похож на главного из дедовских военных рассказов. В любом случае, не волнуйся, я теперь в надёжных руках».

Остывающий красный ветер хлестнул Микиту по щекам. Он жмурился, пытаясь спрятаться то ли от серебристых гробов, то ли от крутящегося с урчащим рокотом вертолётного пропеллера.

По телевизору такого не показывали — и в газетах совсем другие фотографии. А слухам верить не хотелось: особенно, когда уже сидишь в самолёте.

Когда Микита был совсем маленьким, папа приносил домой консервные банки с припухшими блестящими краями и резким запахом. Что-то больно кольнуло в груди: в Союзе он больше никогда не сможет видеть эти консервы.

Огрызки людей казались жёлтыми восковыми игрушками в свете сползающего куда-то за горизонт солнца. Кто-то без всего мужского; кто-то со стёкшим к подбородку глазом; а от кого-то остались только разодранные перетёртые с песком куски, прикрытые обгоревшей одеждой.

Хотелось отвернуться.

Хотелось закрыть глаза, но так крепко, чтобы навсегда — и чтобы забыть. Микита скрипнул зубами: никто, даже старый физик, не предупреждал его об изувеченных человеческих чучелах, догорающих под кровавым солнцем.

— Один недавно прямо в гроб наблевал, — большая сухая рука больно упала Миките на плечо. — Отойди.

Мокрый комок холодной испарины предательски скатился по спине, будто при температуре. В глаза ударили слёзы — солёные: непонятно, что подползает к губам, они или пот с лица.

Микита смог больно сглотнуть и поднять голову. Его держала за плечо грубая, изъеденная узловатыми красными ожогами рука с короткими обгоревшими пальцами, больше похожими на заветренные куски старого мяса.

Ошпаренные шрамы поднимались к лицу: они съели бровь и влажный, с чуть прищуренным веком глаз. Здоровая половина лица казалась такой красивой, что Микиту затошнило ещё сильнее — слишком неправильно она, со впалой щекой и грубой ямочкой, переходила в кольцеватые пожёванные клочки.

— Отойди, говорю, нашатыря для твоих обмороков в лазарете нет, — твёрже повторил мужчина, сильно отодвигая Микиту в сторону. — Фамилия?

— Лаптёнок, — он сдержал болезненную дрожь в нижней части подбородка и постарался смотреть в здоровый глаз напротив себя. Чтобы не видеть ни потрескавшуюся кожу, ни консервы внутри гробов-банок.

— Из моих, значит. Майор Клочков, — он коснулся своей обгоревшей руки: то ли погладить, то ли почесать. — Иди выпей воды и не стой здесь. Насмотришься ещё. Если повезёт.

«И вообще я рад, что приехал. Представляю, сколько всего интересного ещё впереди! Но уже очень скучаю. Передавай привет папе, мелкому, деду и Любаве. Пускай ждёт, и вы ждите! Я уже очень соскучился.

До скорой встречи, мамырлик!»