Игра Сна

Анна Болтон, 2020

Молодая девушка с друзьями попадает в загадочную реальность, в которой оживают мифы и мысли. Там они встречают бога сна, который предлагает им сыграть в необычную игру. Но то, что поначалу кажется интересной прогулкой туда, где сбываются мечты, начинает все больше напоминать кошмар. Оживают их страхи и старательно забытое прошлое. Все происходящее превращается в ужасный абсурд, конечная цель которого пока неизвестна. Сумеют ли они вырваться из игры сна? Прокатитесь по небу в лодке, половите грешников на удочку в Аду, пообедайте с каннибалами, зайдите на рынок, где за ломаный грош продают мечты и попробуйте отстоять свою невиновность в Суде. Написанная на грани сумасшествия и реальности, эта книга вывернет ваше подсознание, заставит посмотреть в глаза самым потаённым страхам. И в финале, вы, вместе с главной героиней, попробуете найти ответ на вопрос: Что такое реальность?.. Содержит нецензурную брань.

Исповедь Аглаи

Полная темнота. Ни звука — шарканья ног, шелеста дыхания — ничего нет.

— Эй, кто-нибудь!

В ответ я не услышала даже эхо, голос утонул в темноте.

Я шагнула назад, пытаясь найти какую-нибудь точку отсчета, хотя бы в виде двери, но за спиной была такая же пустота, как и справа и слева. Тогда я села на корточки и провела рукой по полу. Под ладонью был холодный, чуть влажный шершавый камень.

Не желая снова провалиться неизвестно куда, я опустилась на колени и медленно поползла.

Пол все длился и длился, а стены все не было и не было, словно я ползла по ленте Мебиуса. Казалось, из всего мира остались только я и этот холодный камень под моей рукой. Наконец я решила подняться, но стоило мне оторвать руку от пола, как кто-то схватил меня за нее.

Наверное, я закричала, не знаю, чернота вновь поглотила все звуки.

Я почувствовала, как кто-то тянет меня, настойчивей и настойчивей. Может стоит положиться на эту руку? Я вскочила с колен и побежала туда, куда тянули, вперед! Рывок — и я вываливаюсь из черной душащей темноты на белые простыни.

Холодный сырой воздух ударяет в лицо. В нем запах дождя и красота целого мира. Он пронзает словно ножом, заставляя невероятно остро почувствовать жизнь.

Я пытаюсь дышать, хочу надышаться на десять лет вперед, этим холодным, свежим, влажным, упоительным воздухом.

Сырость пробирается через тонкую одежду, и вот это ощущение холода говорит — ты жива! Жива, дышишь, существуешь, живешь!

Вскидываю голову, и вляпываюсь глазами в ошарашенное лицо Димитрия.

— Ох, знал бы ты, что мне приснилось!..

Он молчит, и в его молчании чувствуется огромная пропасть.

Я пробегаюсь глазами по комнате, и натыкаюсь на черные решетки на окне, толстые, с палец, внутри.

Я чувствую, как отхлынула кровь от лица. Димитрий смотрит совершенно ошарашенно. В его лице перемешались все оттенки недоверия, радости и ужаса.

Наконец он словно отмирает, обхватывает меня и сжимает крепко-крепко. Я не сопротивляюсь, но и не обнимаю его в ответ, чувствуя запах его одеколона с еле заметной пряной ноткой пота и запахом сигарет. Мои отросшие волосы падают ему на плечи. Через несколько секунд он отстраняется и садится, держит за руку, а глаза совершенно безумные, даже… плачет?.. Да нет, быть того не может.

— Где я? — тихо спрашиваю.

Он начнет юлить, вижу: крутит пальцами, мнет губы и прячет глаза.

— В больнице. А ты помнишь, что с тобой случилось?

— В больнице, — говорю. — Зачем в больнице решетки на окнах?

Он снова прячет глаза и мнется. Я откидываюсь на подушки.

— Господи… Скажи мне, что я ограбила банк.

Он смотрит на меня долго, потом внезапно обхватывает за плечи и утыкается мне в шею.

— Аглая… Аглая… — шепчет. Смеется. — Боже мой, как я давно не слышал твоего голоса!..

Я смотрю на толстые черные решетки за его спиной.

Проходящая мимо сестра заглядывает в палату, охает и убегает. Потом прибегает снова, приводя за собой врачей. Они спрашивают меня, задают какие-то вопросы, я отвечаю, тоже спрашиваю, а сама все это время поглядываю на Димитрия, сидящего на стуле. Все про него забыли. Он и сам чувствует это, а потому не играет на публику — я вижу, как разные эмоции сменяются на его лице. Правдивые эмоции.

— Можно мне прогуляться? — спрашиваю у моего консилиума. Они с сомнением глядят на меня. Я сажусь на корточки. — Видите, я могу подняться, это не проблема. — Недоверия на их лицах не уменьшается. — Пожалуйста.

Они долго совещаются, ссорятся, приносят какие-то аппараты и лекарства, уносят, и наконец выходят из палаты, оставив меня одну. Димитрий говорит о чем-то с врачом у двери.

Я чувствую, как начинаю зябнуть и, с огромным трудом встав на ноги, подхожу к окну, придерживаясь за стены.

Решетка слишком частая и я совершенно не понимаю, как они исхитрились открыть форточку.

Прямо напротив окна, почти вплотную, растет какое-то дерево и в его темной коре я вижу свое отражение — худое лицо, морщины, потрескавшиеся губы.

Я стою и гляжу на свое отражение, и вдруг в какой-то момент, понимаю, что и оно в ответ глядит на меня. У него мертвые, голодные глаза. Оно усмехается мне, глаза его щурятся презрительно и зло.

= Привет! = мы говорили одновременно. Я — шептала, и его голос — шептал, в шелесте дождя.

Я вижу, как мои руки поползли к горлу.

— Я закричу! — шепнула я.

— И что? — спросило оно.

— И сюда придут.

— И что они сделают? — оно усмехается.

— Спасут меня.

— Зачем это им?

— Они… хотят помочь мне.

— Значит они твои друзья? — шепнул дождь.

— А твои друзья знают что ты сумасшедшая? — шепнул шелест листвы.

— А твои друзья это твои друзья? — шепнула я.

В коридоре послышался топот, я отошла от окна и залезла в постель, укутавшись в одеяло.

Сестра принесла откуда-то пальто и калоши, помогла мне одеться и передала в руки высокого медбрата.

Мы прошли по больничному коридору — я, опираясь на медбрата, за нами Димитрий, перед нами медсестра.

Когда дошли до двери — сестра вынула из кармана ручку, вставила ее в пазы и провернула.

Еще идем — и вот наконец улица.

Мне в лицо дохнуло холодом и осенью, прояснив сознание. Я подняла голову — и надо мной распахнулось во всю свою невероятную, необозримую темную ширь сердитое и свободное осеннее небо, затянутое низкими тяжелыми тучами, роняющими на землю мелкие холодные капли. Несколько минут я стою, подняв лицо к небу и ловлю капли губами.

Наверное, они думают, что я молюсь.

Мы идем по старой заасфальтированной аллее, мимо рядов простых деревянных скамеек, мимо высоких и длинных фонарей, мимо коротко стриженой травы и деревьев, которым внизу обрезают ветви.

— Знаешь, мне всегда это казалось нелепым… Человек рождается маленьким и глупым, растет и умнеет, а потом усыхает и забывает все что выучил, и умирает снова маленьким и глупым. А сейчас думаю — есть в этом какая-то горькая правда.

Ветер усилился, кинул нам в лицо пригоршню воды, Димитрий раскрыл зонт.

— Ты это к чему? — спросил он. — Что за пессимизм? Ты очнулась, не бредишь, не сидишь, уставившись в одну точку, как чертова кукла. Ты снова в реальном мире, с нами вместе… — он взял меня за руку.

Моя рука была белая и маленькая с птичьими косточками, того гляди переломятся, его рука была большая и загорелая с мозолями и царапинами, в ней словно вместо крови по венам струилась жизнь. Почему меня всегда так раздражала эта жизнь в нем? И кто здесь более жесток — он или я?..

— Не могли бы вы нас оставить минут на пять, — попросила я медбрата.

Он непреклонно посмотрел на меня.

— Он мой жених, — сказала я.

Медбрат посмотрел на меня и на Димитрия. Его лицо не меняло привычного каменного выражения, но рука, на которую я опиралась, еле заметно ослабла. Он передал меня Димитрию и отошел по аллее к корпусу.

Мы сели на скамейку.

Ветер гнал пригоршни осенних листьев. Интересно, сколько времени прошло с моего… отсутствия. Я подумала о событиях моей жизни и поняла, что совершенно не представляю, что было наяву, а что во сне. Лодка? Квартира? Работа? Лето? Зима? Что происходило в этом мире, а что — порождение рассудка? А люди? Кто существует, а кто — лишь плод воображения? Сейчас я стою вне времени, вне событий. Возвращаясь в эту жизнь и вновь уплывая когда заблагорассудится.

Как не сойти с ума от такого, — подумала я и засмеялась.

Димитрий посмотрел на меня как на сумасшедшую. Как. Я снова усмехнулась и покачала головой:

— Ничего, просто смеюсь сама над собой. Есть какая-то великая шутка в том, чтобы быть сумасшедшим. Ведь говорят, что единственное, что отличает человека от зверя — это рассудок. Скажи мне, если я зверь — я могу делать то, что мне хочется, не оглядываясь ни на что?

— Опять несешь какую-то чепуху. Тебе надо поправляться, а не думать о всякой ерунде.

— Ты никогда не любил философствовать. Ты просто не понимаешь, о чем я, и главное, зачем. А я просто так. — Тут я задумалась, и, наморщив лоб, спросила его требовательно: — Ты же не любишь философствовать, правда, или я и это придумала?

— Ты всегда была немного со странностями, просто сейчас их стало немножко больше, — попытался пошутить он. И тут же нахмурился: — Я переборщил?..

— Наверное… Не знаю. Мне все равно. Ты думаешь я всегда была странной?

— Да нет, на самом деле. Обычной. Хотя…

— Ты не помнишь? И я не помню. Удивительное дело, я совсем не помню какой я была. Я помню отдельные мысли и события, но совершенно не помню меня в прошлом, то ощущение «я». А может просто тогда я была точно такой же как сейчас? И ничего не изменилось?

— Аглая,…

— Я помню, ты не любишь, когда я говорю чепуху. Но я не знаю, что говорить, — я с мольбой посмотрела ему в глаза. — Я не хочу говорить это и все рушить.

— Чего говорить? — он непонимающе смотрел на меня. — Чего рушить?

Я подняла взгляд к холодному осеннему небу, запоминая его, закрыла глаза, и сказала:

— Ты будешь приходить ко мне?

— Конечно, а с чего бы мне перестать? — ответил он.

Я молчала.

Когда я очнулась и вокруг стояли все эти люди, он сидел на стуле и смотрел на свои руки. Они сновали между нами, загораживая меня от него и снова открывая его моему взору. Он сидел, не шевелясь, только смотрел на свои руки, напряженно, до боли вглядывался в золотое кольцо.

— Скажи мне, почему всегда именно я должна быть сильной? — проговорила я, наклоняясь чтобы он не видел мое лицо. Обхватила руками колени и увидела, как сорвавшаяся капля упала в лужу на асфальте, всколыхнув черное отражение.

— Аглая, о чем ты вообще, я опять тебя не понимаю, совершенно! — в его голосе слышится отчаяние, он кладет руку мне на плечи.

Я провожу руками по лицу, словно умываясь и поворачиваюсь, глядя в его глаза.

— У меня нет никого кроме тебя, никого в целом мире, ты знаешь? Все умерли или забыли. Я призрак. Если ты забудешь обо мне, я исчезну. Меня просто некому будет видеть.

— О чем ты?.. — он проследил за моим взглядом. — О, черт… — он машинально закрыл кольцо рукой.

Мне было так больно, словно кто-то располовинил мою грудную клетку напополам. Я не знала, что сказать ему, все звучало бы одинаково глупо.

— Зачем ты пришел?

— Я люблю тебя…

— А я тебя — нет! — я захохотала. — И ты меня — нет! Дурак! — я искривила рот, сквозь слезы выплевывая желчные, злые слова: — Почему ты меня бросил здесь? Ты, как ты мог это сделать? — я понимала, что не права, но не в силах была остановиться. — Почему ты оставил меня здесь?!! Любил… — выплюнула я. — Почему же ты не спас меня, а?! Ты не хочешь, чтобы я просыпалась! Нет, ты не хочешь! — я покачала головой. — Ты оставил меня, бросил, как и все, бросил, слышишь меня!!!

Он ошарашенно глядел на меня, на истеричку. Нет, он не слышал меня.

Я обмякла, словно из меня выпустили весь воздух.

Но я хотела, чтобы он услышал, поэтому попыталась объяснить. Я тихо заговорила:

— Знаешь, что такое одиночество? Это страшная штука. Сначала ты почти не чувствуешь его, так, что-то маячит — вроде все хорошо, но что-то не так. И ты не можешь уснуть, лежишь и пялишься в пространство. А потом ты ищешь компании, бродишь как раненный зверь, мечешься… И страшно, господи, как страшно, как страшно ночное небо, как страшен мир, громадный, многомиллионный, машина бессердечная, когда ты один, совсем один, господи…

— Аглая, — он отцепил мои руки от своих, я и сама не поняла, как я успела в него так сильно вцепиться. — Аглая! Отпусти меня!

Он смотрел на меня, с отчаянием, которое раздирало мне душу. Он машинально попытался отстраниться от меня, отодвинуться как можно дальше. Вот когда я увидела это, я и поняла, что все.

— Ну прости меня! Боже мой, Аглая, что… Прекрати! Отпусти меня! Аглая! Ох! — он выдернул полу своего пиджака из моих разжавшихся рук, наскоро погладил меня по голове. — Мы обязательно поговорим об этом, что за ерунду ты сказала! Но не сейчас, посмотри, тебе совсем плохо! Эй, извините, да, ага. Она устала, это слишком…

Я согнулась пополам, обхватывая свои колени и снова увидела свое отражение в черной луже. Глаза моего двойника, того, грязного, гнусного, издевающегося, это были мои глаза, всегда, только мои глаза.

Я оторвала взгляд от своего отражения и подняла глаза вверх. И застыла. Вокруг была черная пустота. Я стояла на черноте без углов и поверхностей, надо мной была чернота, справа и слева была чернота. То самое черное ничто, из которого пришел Гипнос. Только серебряными озерцами блестели лужи — как странные искаженные окна в иной, потусторонний мир. И через них было видно меня, скорчившуюся на скамейке, стоящего надо мной Димитрия. У меня были огромные черные бессмысленные глаза.

Я засмеялась.

Может правда проще уйти? Остаться в этой спокойной черноте, раствориться в ней? Перестать быть самой собой?

Нет, я слишком эгоистична. Я хочу жить. Жить под солнцем. Не в палате за решеткой, и не в непроглядной черноте.

Я просто не могу сойти с ума. Ведь тогда мой собственный разум станет мне клеткой. Всю жизнь меня пронизывало одно-единственное стремление, не угасавшее никогда и гнавшее меня по жизни вперед. Я хочу свободы.

Я опустилась рядом с одной из луж и заглянула внутрь. Я увидела небо, которое приоткрыли серые тучи. Я увидела лучи солнца, скользнувшие по серому, бледному лицу той, зазеркальной меня.

Там Димитрий подошел к той мне, укутал мои плечи в свой пиджак и повел прочь.

— Димитрий! — глупо закричала я, надеясь, что он услышит. — Димитрий! — я ударила по луже кулаком, но она даже не дрогнула, гладкая, словно стеклянная поверхность ее была непроницаема для меня.

Я, как собака, идущая по следу, переползала от лужи к луже, следуя за ними. Он бережно придерживал ее за плечи, она же смотрела в землю, лицо ее было бессмысленно и пусто, только глаза были живыми. Раз мы встретились взглядом: она тоже билась там, внутри, билась в ее глазах, изо всех сил, выкручивая руки, ноги, нет, все свое естество, пытаясь вырваться из сдерживающих ее пут. Одно отчаяние соединило нас, она видела меня, не отводя уже взгляда до самого порога. Она перешагнула через порог, подарив мне последний взгляд и исчезла за дверью.

Теперь в лужах отражалось только здание больницы, фонари и свинцово-серое небо. Пара капель сорвались вниз и отражение покрылось рябью.

Я нерешительно шагнула дальше, на место подъезда, но там не было ничего кроме черноты.

Лужи были единственным, что связывало меня с тем, живым миром. Я обошла их все, вглядываясь и ощупывая каждую.

На ощупь лужи были похожи на стекло. Я пыталась процарапать поверхность ногтями, но она не поддавалась. Она не реагировала и на те жалкие удары, которые я могла воспроизвести. Я прыгала на ней, пробовала на вкус, нюхала, пыталась мысленно представить, как прохожу сквозь нее — все было бесполезно.

Я сидела одна, в кромешной черноте, перед лужами, в которых отражались клен, больница и небо. Луж было совсем немного. Они начинались примерно от скамейки и шли до самого подъезда. У подъезда была как раз самая глубокая и большая лужа, впрочем, она реагировала на мои попытки пробиться так же равнодушно, как и остальные.

А чернота пугала.

Раньше слово «хаос» обозначало небытие, то, из чего возник мир. Кто-то называл так воду, кто-то тьму, кто-то ничто — зависит от того, во что он верил. И вот эта окружающая меня чернота, представлялась мне Хаосом. То, что было до. Мне казалось, что с исчезновением последнего, что связывает меня с миром, исчезну и я, растворившись, вернувшись в Хаос.

Отчаявшись добиться чего-то от луж, я попыталась уйти в черноту вокруг, но сколько бы я ни шла, чернота не менялась, а я возвращалась к лужам, словно делая круг. Я попыталась уснуть, но у меня не получалось.

Я лежала и думала — обо всем на свете. О том что было там, снаружи, о том было ли это. Я вспоминала свою жизнь и то, что мне казалось моей жизнью. Я помнила много радости и неизмеримо много горя — почему-то след от самого легкого прикосновения горя всегда памятнее, чем самые крепкие объятия радости. Но единственное, к чему я приходила после всех этих мыслей — что я хочу назад. Я хочу жить — что бы ни было там.

А потом засветило солнце.

Я как раз лежала на боку у самой первой лужи — под таким углом было видно гораздо больше. И смотрела на небо, как по нему лениво ползли тучи. И поэтому я увидела его — первый золотой луч.

Вскоре тучи окончательно ушли, небо стало голубым, чистым и безоблачным, и на нем жарко сияло желтое осеннее солнце. Лужи стали высыхать. Они становились все меньше, а чернота становилась все больше, рано или поздно они должны были высохнуть все.

Я насчитала десять луж. Сначала исчезла пятая, потом вторая, девятая, седьмая, первая, третья, четвертая, восьмая, затем шестая, и наконец осталась только десятая — самая глубокая, у подъезда. Она тоже уже почти высохла, отражение стало совсем прозрачным, я легла рядом и смотрела на угасающий образ дома. Он становился все прозрачнее и туманнее. С каждой секундой отражение все уменьшалось и уменьшалось — а что станет, когда останется последняя капля? А когда и она исчезнет?

Прямо на поверхность лужи упала одна капля, затем вторая — словно линза, они увеличили оставшуюся картинку-точку. Я провела рукой по щеке и перевернулась на спину, отворачиваясь от отражения. Закрыла глаза.

И вдруг я почувствовала прикосновение к своей ладони.

Мгновение, мое сердце сжалось, и снова пошло, забилось, затрепетало, как бабочка, часто-часто.

Я распахнула глаза и сердце, вскочила, сжала руку чужую, крепко, до боли.

Передо мной на коленях стоял рыжеволосый священник и рассматривал меня серьезными синими глазами. Его кожа под моими ледяными ладонями пылала, в этом последнем мираже билось горячее живое сердце. Его рука в моей была пронзительно горяча, и я прижала, притиснула ее к своей груди, пытаясь прогнать ледяной холод страха, одиночества, отчужденности, прогнать черноту из своего сердца.

Он был прекрасен, как живой огонь, как ангел-победитель с огненным мечом. Волосы его были шелковой рекой, а в глазах горел восторг, смелость, вдохновение битвы! Он был такой… живой!

Я обхватила его руку, целуя ее, не смея касаться его лица, боясь, что он растает. Он погладил меня по голове и взял за руки:

— Идем?

— Идем, — сказала я.

Он встал на ноги и помог подняться мне. Я не отпускала его руку, сжимая ее сильно-пресильно.

— Это правда? — спросила я тихо, глядя на его лицо, в живые голубые глаза, искрящиеся смехом.

— Правда, — сказал он, — Шагай вместе со мной.

Мы встали на одну линию — он справа, я слева, держась за руки. И сделали вместе пять шагов назад, спиной.

Я не оборачивалась, но с каждым шагом чувствовала, как сосущая холодная грязная пустота, отцепляет свои щупальца.

И вот мы снова стоим в темноте — но эта — совершенно не пугающая, самая обыкновенная. Я держу его за руку.

По бокам вспыхивают огни — загорелись висевшие на стенах факелы, освещая неширокий каменный коридор, как в средневековом замке. Я повернулась и увидела совсем близко его лицо. Вспомнив, как я целовала его руки, я смутилась, но этой самой руки не отпустила.

— Куда мы идем? — спросила я, чтобы рассеять тишину.

— Увидишь, — загадочно ответил священник.

Я была готова следовать за ним хоть на край света. Сейчас этот, совершенно незнакомый человек, за несколько мгновений стал роднее и ближе кого бы то ни было.

Мы шли довольно долго, и вот остановились перед небольшой деревянной дверью. Он обернулся и внимательно посмотрел на меня.

— Что? — я подняла брови.

Он покачал головой, улыбнулся и распахнул дверь.

Меня ослепил свет. Изумрудный поток хлынул вниз с потолка, выбивая слезы. Я вытерла глаза и огляделась — мы были в огромном зале в том самом изумрудном храме. Пол был вымощен все теми же ромбами: молочно-белое стекло чередовалось с темно-изумрудными плитками. Из пола вырастали изумрудные колонны, переплетаясь в арочные своды, уходящие куда-то к небесам. Весь зал был зеленый и в тех местах, где толщина камня позволяла, солнечный свет, преломленный в изумрудных гранях, изливался внутрь. Наверное, это и значит «поэзия в камне».

Мы вывернули из бокового прохода, пересекли главный, и снова попали в боковой. У стены стояла маленькая резная исповедальня из серого дерева. Она была настолько ажурна и хрупка, что казалось земное тяготение не властвует над ней.

— Мы сюда? — удивленно спросила я.

— Точно, — ответил священник.

— Но я не хочу!

— А тебя никто и не спрашивает, — он фыркнул и скрылся внутри.

Я раздраженно цыкнула, но забралась внутрь. Там на скамейке лежала мягкая бархатная подушечка с кисточками. Я примостилась на подушечку и огляделась. Внутри царил полумрак, а сквозь решетку узора пробивались потоки зеленоватого света, который падал на мои руки, и они казались зелеными, а в лучах света танцевали пылинки.

Как только я осталась одна, меня снова охватил страх — страх того, что все что окружает меня — мой больной мираж, а вокруг лишь чернота. Вдруг я почувствовала сильный тычок в бок и подпрыгнула. В верхней части кабинки резьба была слишком частой, не позволяя даже разглядеть лица друг друга, но в нижней, деревянные цветки и лепестки пересекались достаточно редко, образуя большие просветы. В одну из таких дыр он и просунул руку, и тыкал в меня пальцем. Я хмыкнула и осторожно взяла его за руку. Его ладонь была теплой и сухой, пальцы тонкие и изящные, как у девушки.

— Зачем я здесь? — услышала я свой спокойный голос.

И я с удивлением поняла, что мне сейчас как никогда хорошо и уютно. Я гляжу как пылинки танцуют в изумрудных потоках, попе мягко, а рука рядом дает мне чувство уверенности и защищенности.

— Ты настоящий?

— Конечно же нет.

Я не сдержала вздоха разочарования.

Смешок.

— Я тебе понравился?

— Очень, — искренне ответила я.

— Извини.

— Ничего.

Я помолчала.

— Больница была иллюзией?

— Сама как думаешь?

Я усмехнулась.

— Я уже ничего не думаю. Мои чувства и ощущения меня явно обманывают. Вот сейчас я чувствую твою руку, а ты говоришь, что тебя не существует. А недавно я стучала по луже, которая была твердой как стекло. А еще недавно я лежала в палате психушки, и я очень надеюсь, что ЭТО было иллюзией. — Я засмеялась и покачала головой.

— А если ты больна, что с того? Для тебя же это — по-настоящему. Ты сейчас сидишь здесь. Какая разница, что происходит на самом деле?

Я засмеялась.

— Ну, не знаю… Мне будет стыдно потом, когда я очнусь? — я улыбнулась.

— А если это потом никогда не наступит?

Я опустила глаза, глядя на наши соединенные руки.

Он сказал:

— Какая разница между сном и реальностью? В мозг идут сигналы от органов чувств, он их обрабатывает как хочет и дает тебе. Все дело в мозгах, не в окружающем мире.

— И что же ты хочешь этим сказать? Что сны — реальнее, прости, реальности?

За перегородкой мне послышался смешок.

— Нет, я только хочу сказать, что реальность не реальнее сна.

Я фыркнула разочарованно.

— Ты играешь со словами.

— А люди любят играть. Они в любую чушь могут вложить смысл — это ведь тоже игра своего рода. Так получается большинство хороших цитат. Мы сами в них смысл находим. Так что поищи, может получится.

— Не ешь хрен ложками и не спорь со священником о философии, — я засмеялась.

— А я не священник, — беззаботно отозвался… черт его знает кто.

Я собиралась вскочить, но меня удержала его рука, крепко стиснувшая мое запястье.

— Ты считаешь, что любишь или ненавидишь кого-нибудь, и считаешь, что тебя любят или ненавидят… А может равнодушны… Но ты же не можешь знать, что они на самом деле чувствуют? Ты же К НИМ в голову не залезешь? Подумай, да ты не знаешь, существуют ли они вообще?..

— Как это не знаю, — возмутилась я. — А если я…

— Где ты? — перебил он меня.

— Что?

— Где. Ты. — раздельно повторил он. — Где ты сейчас находишься?

— Во сне? — нерешительно предположила я.

— Уверена?

Я стиснула зубы и выдавила:

— НЕТ.

— Сколько тебе лет?

Пфф… Ну уж это я знаю.

— Мне… — я замерла. Когда я была в больнице — была осень, а когда мы переправлялись на лодке — лето. Но в больнице это был сон? Или нет?

— Зато я точно знаю, что мое имя Аглая!

— Такая же Аглая, как и сотни других. А если у тебя будет ребенок, он никогда не назовет тебя по имени. Для него ты не будешь Аглаей, ты будешь мамой. Имя — это такая условность, Аглая.

— Это нелепо.

— Просто предположим. Мы отняли имя и судьбу, осталось только твое тело, которое стареет, изменяясь до неузнаваемости.

— Когда это ты успел отнять у меня судьбу?

— Ты не различаешь, что было на самом деле. И потом, — он, кажется, усмехнулся, — ты действительно доверяешь своим воспоминаниям? — его голос лился патокой. — Ведь в них слишком много эмоций и так мало правды… Ты ни в чем не можешь быть уверена, так чем же твоя реальность лучше моей? Ты не знаешь кто ты. Не знаешь где ты и чего ты хочешь. Ты вообще существуешь, или ты просто снишься кому-то?.. А может тебя придумал Гипнос?

— Хватит!

Я выдернула руку и распахнула дверцу исповедальни.

За порогом не было ничего, кроме черноты.

Я стояла посреди черноты, исповедальня исчезла.

Я почувствовала, как он стоит позади меня.

— Ты не существуешь, — сказала я.

Он молчал.

— Да, ты не священник, ты — гадость, не больше.

Он молчал. Я разозлилась.

— Знаешь, может у меня нет ничего, и я ничего не знаю!.. Но в одном я. Никто и никогда не сможет отнять у меня саму себя. Ту, которая я есть сейчас! Никто. Так как же ты…

— Никак, — раздалось прямо над моим ухом, и в ту же секунду чернота вокруг стала таять, обнажая золотое поле пшеницы и синее небо.

Мы стояли на перекрестке двух дорог, в прибитой дорожной пыли.

Я замерла. Под ногами был песок с неровностями — камешками, ямками. Воздух пах травами, — этот запах резко ударил в нос, словно до того я была в вакууме. От солнца коже было стало тепло.

Я подняла голову и спросила:

— И что из этого реально?

Он чуть помедлил и сказал, тоже медленно, словно устал:

— Какая разница?

— Какая разница… — эхом отозвалась я.

— Разве это не та свобода, о которой ты мечтала? — спросил он и развел мои руки высоко в стороны, словно крылья птицы.

— Я тебя ненавижу, — сказала я искренне.

Я обернулась и посмотрела на него. Он был слишком странный для обычной пыльной дороги в своей черной сутане. Совсем странный. Что бы ему подошло?

Тут сутана стала таять. Под ней медленно проступали очертания роскошного шитого золотом костюма.

— Ты считаешь, что это здесь уместнее? — с сомнением спросил он.

Я молча пожала плечами.

— И кто я теперь?

— Прекрасный Принц, я полагаю, — сухо ответила я.

Он перекинул через правую руку шитый золотом плащ с узором из ромбов (черно-бело-желто-красно-синих) и поклонился. А потом совершенно безумно, почти как Зайка улыбнулся и… вышел из себя. В прямом смысле. Шагнул и раздвоился. Теперь два Прекрасных Принца улыбались мне из-под залихватски перекособоченного берета с пером.

— Нет, я не Прекрасный Принц, — погрозил мне пальчиком тот, кто слева, — Я Коварный Злодей.

— А вот я, пожалуй, Прекрасный Принц. — сказал правый.

— Ты не можешь быть Коварным злодеем, вы одинаковые, — обратилась я к левому.

— Ха! Еще как могу! — усмехнулся Коварный Злодей.

— Конечно может. В каждом живет по Прекрасному Принцу и Коварному Злодею.

— Ты не Прекрасный Принц, ты Ужасный Зануда, — пробормотала я. И уже громче: — Чего мы ждем, что будет дальше?

— Ждем остальных, — ответил Коварный Злодей.