Бронзовое облако

Анна Данилова

Герман в канун Нового года видит кошмарный сон. Старинная усадьба, звуки прекрасной музыки, повсюду празднично одетые гости. И все они спят вечным сном в комнатах, поражающих роскошью. Жуткие грезы оборачиваются реальностью: семь убитых человек на самом деле лежат в разных частях дома, залитые кровью. Оглушенный происходящим, Герман бродит по этажам, пытаясь избавиться от многочисленных трупов и понять, кто эти люди и как он сам здесь оказался…

1

Усадьба

Он проснулся в неудобном низком и глубоком кресле, сложенный, словно тряпичная мягкая кукла, и сразу понял, что попал в свой очередной фантастический сон. Повсюду горели тысячи свечей, которые отражались в узких, до пола, зеркалах, играли, переливаясь, в хрустальных сосудах, небрежно расставленных вдоль длинного, устланного нарядной скатертью стола, и в сосудах этих рубиново поблескивали или наливались золотом напитки, а в богатой фарфоровой посуде жирно лоснились салаты и прочая закуска… Пахло едой, горячим воском, пылающими в беломраморном камине дровами и еще, слабо, — духами… Слух же ловил ускользающую фортепьянную россыпь шопеновского ноктюрна. Где-то далеко, возле окна, наглухо зашторенного малиновыми бархатными занавесями, широко расставив три крепкие свои, короткие ноги, устроился вычурный уродец — черный, глянцево поблескивающий отраженными свечами рояль, за которым сидела женщина в черном же платье и с рыжими тусклыми волосами. Спину она держала прямо и, казалось, о чем-то задумалась (Герману не было видно ее лица), да и руки ее были как будто без движения, однако звуки она извлекала с завидным мастерством, и ее игра облагораживала весь сон, все это волшебное зрелище…

Герман пошевелил ногами, вздохнул и сделал попытку подняться, но, от природы худой и легкий, он, однако, не сразу смог покинуть вязкий кокон кресла, ему удалось это лишь с третьей попытки. Он любил свои сны и наслаждался ими самозабвенно, чаще всего осознавая, что это именно сон, а потому все, что в нем происходит — с ним ли, с другими, — останется безнаказанным и бесследным, что утром он проснется и от сна хорошо если останется лишь ворох впечатлений, картинок, ощущений, обрывки волшебных, упоительных галлюцинаций. В детстве ему часто снились клады, он вырывал их из черной холодной земли, извлекая чудесные ларцы и шкатулки, счищая с них грязь, отпирал их каким-то невообразимым образом, распахивал, и сердце его неистово колотилось при виде сокровищ: непременных жемчужных бус, массивных золотых перстней и тяжелых желтых монет… Все это добро он всегда, так уж повелось, складывал во сне на своем стуле, возле кровати, с тем чувством, чтобы, проснувшись, непременно их там обнаружить. Утром было невыносимо видеть стул с аккуратно сложенной на нем одеждой, и ни монетки, ни бусины… Стул словно пожирал его сокровища, вбирая в себя и жемчужный блеск сокровищ, и горьковато-сладкий дух детских приключений…

Он знал, что стоит ему сейчас пройтись по этой огромной праздничной, похожей на бальную зале, как все будет к его услугам: и сытная приторная еда, и густые, какие бывают только во сне, вина, и теплый воск свечей, который он будет разминать пальцами, вылепливая миниатюрных животных, и камин, в который он, пригнувшись, может даже войти, и огонь встретит его приятной прохладой… Он может даже подняться к высокому потолку, взмыть вверх и покружить вокруг хрустальной театральной люстры — этого произведения искусства, осматривая залу и расставленные вокруг стола вычурные, обитые полосатым, в бледную зелено-жемчужную полоску, шелком, стулья… Он — хозяин своего сна, а потому может все.

Он споткнулся и чуть не упал — прямо под ногами, на узорчатом ковре лежала девушка в белом бальном платье. Кружево на груди было пропитано кровью, лицо — маленькое и бледное — уже осунулось, под ресницами залегли сиреневые тени… Красивая еще недавно прическа растрепалась, под кудри залилась кровь… С чего бы это ей присниться? Он в первый раз ее видел.

Интересно, к чему снятся трупы? Может, к встрече? Об этом он узнает, когда проснется. Но пока еще рано, еще ночь, он был в этом уверен, а потому, перешагнув через труп девушки, двинулся дальше, ступая по мягкому ковру. Странный звук заставил его остановиться и прислушаться. Показалось или нет, но за окном как будто бы завывала метель. Он знал и любил эти звуки, сохранившиеся у него в памяти с самого детства, но звуки эти были больше киношными, он назвал бы их даже черно-белыми, как и те, полные драматизма, детские фильмы, где действие разворачивалось зимой. В камеру оператора летел неестественно крупный снег и залеплял стекло, а ветер подвывал так, словно природа стонала, подражая волчьему вою, главный герой же, бесстрашный подросток с лицом благовоспитанного пионера, куда-то шел, проваливаясь в снег по самые уши, чтобы кого-то спасти, найти, кому-то что-то доказать… Сейчас же метель носила романтический, с легким оттенком криминала характер. Все-таки — старинная бальная зала, свечи… Пламя свечей неспокойно, словно вьюга проникает сквозь толстые стены и пытается задуть его. Да и вообще атмосфера в доме какая-то странная, неприятная. Хорошо еще, что тепло, хотя в камине остались лишь угли. Розовато-серые, живые, они еще источали тепло. Герман подумал о том, что было бы неплохо найти дрова, они, должно быть, спрятаны где-нибудь под лестницей, куда со двора их приносят молчаливые и вышколенные слуги. Но слуг он пока еще не видел, не чувствовал, что в этом доме вообще, кроме него и мертвой девушки, кто-то есть. Предчувствие холода — вот что он почувствовал в этом своем, становящемся тревожным сне. Он подошел к столу, коснулся коленями шелковой, украшенной искусственными розами драпировки на скатерти, хотел было уже схватить аппетитную куриную ножку, выглядывающую из-под зелени, как почувствовал, что уперся носком ботинка (ну не босиком же ему расхаживать по чужому дому!) во что-то мягкое и одновременно упругое. Опустил голову и увидел, к своему удивлению, торчащие из-под длинной скатерти мужские ноги, обутые в черные лакированные ботинки. Носки ботинок разъехались в разные стороны. Черные брюки поднялись, открывая обтянутые серыми прозрачными носками щиколотки. Герман задрал подол скатерти и заглянул под стол. Так и есть. Еще один труп. Молодой мужчина, в смокинге… Он даже не понял, откуда взялась эта уверенность в том, что мужчина мертв. Он мог быть пьяным или просто спать. Герман вытащил его из-под стола за ноги. Двигаясь по ковру, тело оставляло за собой влажный красный след. На лбу этого красивого парня, брюнета с выразительными еврейскими чертами, зияло отверстие. Розово-белые узоры на ковре приобрели яркость, наполнились кровью — пуля, по всей видимости, пробила череп мужчины, кровь лилась из простреленного затылка…

Смерть молоденькой девушки на балу — это все-таки более-менее романтически-трагическое происшествие, в духе предутренних сновидений, но мужчина в смокинге с простреленной башкой… И ковер безнадежно испачкан, и курицу что-то есть не хочется. Разве что немного выпить…

«Прости, брат», — и Герман перешагнул через второй труп, плеснул в чистый бокал водки из хрустального графина и выпил. Залпом. Закусил подсохшим соленым огурчиком, зацепил вилкой маринованный рыжик, отправил в рот. Ну вот, теперь можно и просыпаться. Хватит уже, насмотрелись. Он сделал попытку открыть глаза пошире, как бы произвел усилия, чтобы проснуться, но почему-то не просыпался. Надо было придумать что-то такое, после чего он непременно проснется: захотеть, к примеру, чего-то сладостного, приятного, жгучего, чтобы как раз в тот момент, когда он готов будет насладиться этим чем-то, и проснуться… Разве не так происходит обычно, когда не хочешь просыпаться? Разве не так ты приходишь в себя на кровати, рядом с которой стоит стул, где ты во сне оставил свои сокровища? Но сокровищ поблизости не наблюдается. Разве что брильянты на шее и руках мертвой девушки? Брильянты так и сверкают при свете свечей… У парня в смокинге тоже имеется брильянт, впаянный в черный массивный агат золотого перстня. Но разве это не мародерство — срывать украшения с мертвецов? Таким унизительным промыслом Герман не стал бы заниматься даже во сне. Ему бы поскорее выбраться отсюда…

Он знал, что, когда выйдет из большой залы, сразу же увидит уходящий вдаль длинный коридор с бесконечными дверями, которые будут распахиваться перед ним, стоит ему этого только захотеть. Но чего он сейчас хочет? Чтобы первая дверь стала дверью в его спальню, где он наконец проснется и, схватив дрожащими, ослабевшими ото сна руками простыню, промокнет ею влажное лицо… Что дальше? Быть может, есть смысл все-таки побыть еще немного здесь, в этом странном месте, и попытаться все же найти дрова? Ну, где тут лестница? Хотя почему дрова должны быть непременно под лестницей? А где же им тогда быть?

Он выпил еще одну рюмку водки, закусил маленьким бутербродом с черной икрой и вышел из комнаты. Увидел лестницу, ведущую вниз, широкую, благородную, покрытую красным ковром, прижатым привинченными стальными прутьями к ступеням. Сделал несколько шагов и наткнулся еще на один труп… Прелестная женщина в изумрудном шелковом платье истекала кровью на ступенях лестницы, сразу за кадкой с пальмой. Она лежала спиной вверх, шея ее вывернулась, и голова щекой вниз покоилась на красном ковре. Глаз женщины был полуоткрыт, и, если бы не темное пятно на платье, слева, чуть пониже лопатки, — свидетельство того, что в женщину тоже стреляли, можно было бы подумать, что она смертельно пьяна и просто упала, не дойдя нескольких ступеней до маленькой кушетки на небольшой площадке между лестничными пролетами. Смерть сделала лицо женщины совсем белым, и только ярко-оранжевая помада нежным цветком пылала на ее мертвых губах.

Герман подумал, что ведь где-то здесь, в этом мрачном доме, скрывается и убийца. Он почему-то был уверен, что убийца один и что это мужчина. Во всем темном. Он молчалив, уверен в себе и точно знает, что ему нужно: выстрелить и убедиться в том, что жертва мертва. Причину этих убийств знает только он. Возможно, его наняли, но, скорее всего, он все же не нанятый профессионал — он и есть тот, кто задумал это страшное действо…

Под лестницей он действительно увидел сложенные аккуратно дрова. Прямо на мраморных плитках. И корзина — тут же, рядом. Он наложил ее доверху и поднялся наверх, вошел в комнату, надеясь, что она изменилась, что исчезли хотя бы эти трупы: девушки и мужчины в смокинге. Но ничего подобного не произошло, бальная зала встретила его тем же изысканным шопеновским ноктюрном, запахами снеди и сладковатым ароматом тлевших поленьев. Пора было бы проснуться, но сон услужливо предлагал и дальше наслаждаться жутковатым ночным триллером, давая возможность своему главному герою подложить дров в камин и продолжить свое пребывание в этой странной усадьбе. Герман подбрасывал дрова, любуясь тем, как пламя не спеша охватывает их, обволакивает — розовато-оранжево, заставляет дерево уютно потрескивать, отдавая свой жар и наполняя пространство вокруг спасительным теплом. Он уже понял, что во сне зима, что за окнами свирепствует непогода, завывает метель, а потому не стал даже подходить к окну, чтобы убедиться в этом.

Когда огонь в камине заполыхал и блики его стали отражаться на гладком, навощенном паркете, Герман подумал о том, что трупы в такой жаре могут испортиться, начать разлагаться. Он думал об этом с такой убийственной простотой и спокойствием, что ему и самому становилось не по себе. Уже три трупа в одном сне, не многовато ли?

Он решил обойти стол с другой стороны, чтобы не видеть и не касаться ног мертвого парня в смокинге, налить себе еще чего-нибудь крепкого, чтобы уснуть во сне, а потом все же проснуться, как вдруг услышал где-то внизу звонок. Электрический звонок. Вот оно, спасение! Это звонят в дверь его квартиры, значит, сейчас последует пробуждение. Он замер, глубоко вдохнул в себя крепкий запах недавнего праздника (если только можно назвать праздником кровавую бойню на балу) и закрыл глаза, надеясь открыть их уже в нормальной квартире, в своей постели… Но внизу продолжали настойчиво звонить, а он не просыпался. Стало быть, этот звонок не имеет никакого отношения к реальности и кто-то хочет войти именно в усадьбу, в его сон, а не в жизнь… Что ж, пусть, посмотрим, что будет дальше.

Он сделал несколько движений руками, словно приводя в нормальное состояние затекшие мышцы, даже присел пару раз, после чего упругой легкой походкой направился к двери, легко, почти не касаясь ступеней, спустился вниз, стараясь не смотреть на разложенное на ступенях хрупкое женское застывшее тело, пересек просторный холл, чуть не поскользнувшись на гладких серо-розовых мраморных плитках, и остановился перед массивной деревянной дверью, за которой неистовствовал звонивший. Резкий звук терзал слух. Герман, хоть и знал, что это во сне, все равно по привычке, следуя инстинкту самосохранения, спросил глуповато:

— Кто там?

— Откройте! Пожалуйста!

— Кто это? Почему я должен вам открывать?

Герман понимал, что в настоящей жизни он мог быть и повежливее, но не сейчас, когда его стало нервировать теперешнее зависимое положение, когда ему уже надоела эта неопределенность и эти кровавые декорации, среди которых нет ничего из того, чем бы ему можно было бы насладиться, как в жизни: ни приличной, не отдающей кровью выпивки, ни закуски, ни хорошего общества… Даже женщины все мертвые и холодные. Этот сон подошел бы скорее для некрофила, чем для полного жизненных сил молодого мужчины.

— Я сбился с дороги, едва добрался до вашего дома, шел на свет и счастлив, что слышу вас, что в доме кто-то есть… Я замерз, если хотите… Не бойтесь, я не вор, не бандит, меня зовут Дмитрий, фамилия Адамов, я адвокат…

— Да мне плевать на то, что вы адвокат… Хочу, чтобы и вы исчезли, и все остальное… — проворчал Герман, отпирая мощный засов. Порывом ветра дверь распахнулась, едва не слетев с петель, и из синего морозного снежного прямоугольника дверного проема родился белый человек. Он весь с головы до ног был словно вылеплен из снега, даже в огромную шапку-ушанку его набился снег, даже ресницы густо заросли непомерно крупными снежинками.

Человек ввалился, судорожными движениями прикрывая за собой дверь, словно боясь, что она не поддастся его силе, он спиной прижал ее, и Герман помог ему задвинуть на место массивный металлический засов.

— Вы видели, что там творится? — тоном заговорщика спросил он, кивнув в сторону рвущейся в дверь метели. — Я никогда еще не видел такого… Все дороги заметены, я едва дополз до вашего дома по сугробам, проваливаясь буквально по уши… Черт, я вас совсем не вижу…

— У вас, по всей видимости, очки залеплены снегом…

— Слышу, голос знакомый… — Гость сорвал с носа примерзшие к коже, заледеневшие очки и уставился на Германа. — Здоро€во, — как-то неуверенно проговорил он.

— Привет, — еще более неуверенно ответил ему Герман. — Так как вас, говорите, зовут?

— Дмитрий… — не сразу ответил гость. — А вас?

— Герман. Какого рожна вы делаете в моем сне?

Белый человек какое-то время обдумывал его слова, после чего пожал плечами.

— Так мне можно пройти? — произнес он жалобным голосом.

— Валяй… Только ненадолго. Говоришь, замерз? Я не зверь какой, поднимайся наверх, там тепло… Когда увидишь трупы, не бойся, они же ненастоящие. Так, разложили их повсюду, чтобы людей пугать…

Гость, сначала внимательно слушавший Германа, вдруг словно очнулся, как бывает с человеком, до которого только что дошло, что его разыгрывают, он кивнул головой, как-то странно улыбнулся и принялся стряхивать с себя снег, потом быстро расстегнул пальто или шубу (Герман так и не понял, потому что все было в снегу) и еще раз стряхнул с плеча, с силой, так что во все стороны полетели комья снега и сосульки, с сухим стуком посыпавшиеся на плитки пола. Потом как-то по-свойски сунул тяжелую доху в руки недовольного всей этой сценой Германа и принялся развязывать под подбородком шапку-ушанку. Развязал, стянул, и Герман увидел перед собой разрумянившегося симпатичного мужчину. Круглое веселое лицо, густые каштановые волосы, карие блестящие глаза и полные розовые губы.

— А вы ничего… как вас там?

— Дмитрий. Думаю, обойдемся без официоза, без отчества… — Дмитрий вертел в руках непонятно каким образом оказавшиеся у него очки, после чего с виноватым видом принялся протирать стекла вязаным меланжевым джемпером. — Представляете, моя машина сломалась… Примерно в трех километрах отсюда. Это чудо, повторюсь, что я увидел освещенные окна… Кругом лес…

— Вы куда, собственно, ехали-то? — смягчившись, Герман снизошел до вопроса.

— Здесь где-то неподалеку есть дачный поселок, вот собирался там отметить Новый год с друзьями… Не доехал. Но, думаю, не один я попал в такое положение… Надо было заказать столик в ресторане, да и все… Знаете, сейчас никто не хочет связываться на Новый год с гостями, закусками, для женщин это мучительно, я их понимаю… А у вас тут… тоже гости? Я смотрю, дом огромный, прямо-таки усадьба, и в каком прекрасном состоянии… Правда, я вижу пока только холл и эту чудную лестницу… Поздравляю, у вас отличный вкус… Так отреставрировать, превратить прямо-таки в музей…

— Вы слишком много болтаете! — рявкнул Герман, с пренебрежительно-демократического «ты» неожиданно перешедший на «вы», но все равно становиться вежливым с этим заплутавшимся не собиравшийся.

— Зачем вы так… — обиделся гость. — Вы же понимаете, что теперь я полностью в вашей власти, что я завишу от вас, от вашего гостеприимства…

— Вы что, и сами не понимаете, что происходит? — раздраженно спросил его Герман, страстно желая проснуться. — Мне надоела и эта усадьба, и все эти странности… К черту!

И тут он услышал какой-то сдавленный вскрик.

— Ну, чего! Чего вы орете?

— Там… За вашей спиной… Я только сейчас разглядел под пальмой… женщина… на ступенях… в зеленом платье… Она что, выпила лишнего? Я вижу, и вы едва стоите на ногах…

— Она не пьяная, она мертвая, и уясните это себе, наконец. И наверху, в зале, еще два трупа, понятно?

— Да что здесь произошло?

— Какая вам разница?! Пойдемте наверх, там хотя бы тепло… И когда я вам что-то говорю, пожалуйста, не пропускайте это мимо ушей: говорил же вам, что в доме трупы. Но это же сон, а потому зачем так расстраиваться? Выпьем, и станет легче встречать рассвет…

— Вы сумасшедший?

— Нет. Просто я очень хочу проснуться…