Черное платье на десерт

Анна Данилова

Чудовищный и необъяснимый способ расправы с ограбленными и убитыми бизнесменами заставил Екатерину и Изольду, следователей прокуратуры по особо важным делам, провести не одну бессонную ночь. И везде – от Москвы до побережья Черного моря – незадолго до гибели жертв видели в обществе прелестной светловолосой девушки, одетой в экстравагантные и необычные платья. Города, где были совершены убийства, таинственным образом совпадают с маршрутом гастролей цирка лилипутов. Эта тонкая ниточка, за которую удалось ухватиться следователям, была лишь началом запутанного клубка злодеяний, родившихся в воспаленном мозгу прекрасной преступницы…

Глава 2

Я ждала Изольду весь вечер, свернувшись калачиком под пледом и баюкая ноющее плечо. Ждала и боялась. Мне было заранее известно, какие слова она скажет, как выругается. Все в прокуратуре знали, как умеет материться Изольда. Но если большинству женщин мат не шел, то Изольда была словно создана для того, чтобы извергать из себя смачные, соленые и острые словца-удары, грязные, словно подзаборные шлюхи, и жирные, как тяжелый шмат сала. Не знаю, у кого как, но у меня матерный поток брани ассоциировался именно с такими образами. Но я, так же как моя мать, прощала Изольде эту слабость, мы понимали, что при ее собачьей работе иначе нельзя, как невозможно обойтись и без курева.

Изольда и моя мать были бы похожи внешне, если бы не следы времени, наложившиеся на кожу и душу. Следы разные, как разными были и судьбы этих женщин. Моя мать всегда следила за собой, ухаживала за кожей и не скрывала того, что делает это не только для себя, но и для мужчин, с которыми жила или встречалась. Она подкрашивала волосы и ресницы, словом, была нормальной ухоженной женщиной, молодящейся из последних сил и средств, чего нельзя было сказать об Изольде. Не скрывавшая своей ранней седины, тетка носила короткую стрижку, и если бы не идеальная фигура и высокий рост, ее издали можно было бы принять за парня. Резкие движения, грубоватый голос и постоянная сигарета в зубах — такой и только такой я знала Изольду, любила ее и готова была для нее на многое. Но только не на то, чтобы бросить Варнаву.

На кладбище, после того как в нас стреляли, я потеряла сознание (в который раз за день!), а очнулась уже в больнице, когда мне делали перевязку. Я, возможно, и не пришла бы в себя, если бы сквозь толстый ватный слой забытья и боли не проступил тот самый Изольдин мат, показавшийся мне тогда волшебной спасительной песней.

Я открыла глаза и, увидев ее, бледную и встревоженную, сидящую возле меня на стуле, напоминающем электрический (металлические хромированные детали, все такое холодное и жесткое на вид), заплакала.

— Жить будет, — вздохнула она с облегчением и склонилась, чтобы коснуться моей щеки своими сухими горячими губами. — Птица ты моя сизокрылая, какая нелегкая занесла тебя на кладбище?

— Что с Варнавой? — просипела я, морщась от боли, которая вспыхнула в плече, едва я попробовала пошевелиться. Женщина в белом халате, от которой пахло йодом, уже удалилась, толкая перед собой тележку с бинтами и склянками. В палате был еще кто-то, стонавший время от времени, но у меня не было желания оглядываться и искать источник этих печальных звуков: еще успеется.

— Ничего особенного. Пулю извлекли. Вам еще повезло, что люди услышали выстрелы и вызвали «Скорую помощь».

Изольда, вопреки моим предположениям, говорила о нем довольно спокойно, без ругани.

— Он действительно красивый, твой Навуходоносор, ничего не скажешь. Ты сама-то как себя чувствуешь? Можешь говорить?

— Могу, — ответила я и рассказала все, что знала об Елене Пунш и ее могиле. Понимая, что мы в палате не одни, я старалась говорить шепотом, отчего очень скоро устала и последние слова проговаривала уже с трудом. Быть может, сказалось и то, что я в последние дни почти ничего не ела.

— Пули и гильзы мы взяли на экспертизу, на днях займемся могилой. Интересная история. Молодой человек жил с девушкой, а потом она исчезла, после чего выяснилось, что она уже пять лет как покойница. Чем не сюжет? Очень жаль, что твой дружок сейчас находится без сознания и не может рассказать в деталях, как это его угораздило спать с привидением или вообще с трупом.

— Прекрати! — Меня чуть не стошнило. — Что ты такое говоришь!

— Констатирую факт. Но вообще-то, чувствую кожей, история грязная — грязная и опасная. И твой Варнава здесь ни при чем. Он слишком красив, чтобы играть главную роль в уголовных играх, и слишком хрупкий на вид. Ты не знаешь, чем он занимается?

— Если честно, нет, — призналась я.

— Так я и думала. А вот я кое-что о нем узнала. Фамилия его Мещанинов, он безработный, нигде не числится, даже с биржи его выгнали за чрезмерную разборчивость в выборе, а до этого он работал часовым мастером где-то на окраине. В его собственности находится большом дом в Лесном поселке, почти в черте города, три квартиры в центре, у него пять машин… Дальше перечислять?

— Я не собираюсь за него замуж, потому незачем тебе утруждаться — меня его собственность пока не интересует.

— Валечка, солнце мое, ты же взрослая девочка и не можешь не понимать таких простых вещей, как то, что у простого часовщика не может быть в наше время такого количества домов и квартир, машин и прочего. Твой Варнава либо бандит, либо вор в законе, а может, конечно, и честный коммерсант, разбогатевший, к примеру, на табаке и алкоголе (хотя навряд ли, поскольку в налоговой инспекции о нем ничего не знают, а если и знают, то молчат, подкупленные…). Но как бы то ни было, рыльце у него в пушку, а потому на него кто-то охотится… Согласись, что просто так никто стрелять не станет.

— Неужели ты не понимаешь, что в него стреляли из-за этой Пунш? Кому-то не понравилось, что он нашел ее могилу…

–…или же наоборот, — вставила Изольда, — его нарочно заманили на кладбище звонком. Кто-то очень крепко заинтересовался твоим парнем, а потому лучшее, что я могу тебе в этой ситуации посоветовать, это держаться от него подальше. К чему тебе все эти сложности? Чем меньше ты будешь его видеть, тем скорее забудешь и освободишь свое сердце.

Мне подумалось тогда, что уж кому-кому, а Изольде хорошо известно, что такое свободное сердце, не отягченное сладостью или горечью любовных переживаний. Хотя что я знала о ее личной жизни? Если в ней точно такой же набор хромосом, как и у моей матери, ее младшей сестры, то в ранней молодости Изольда пренепременно должна была пережить несколько бурных любовных романов. Это у нас, Хлудневых, в крови.

— Забери меня отсюда, у меня все в порядке… А еще мне бы хотелось взглянуть на него, хотя бы это ты можешь устроить?

Изольда посмотрела на меня своими умными зелеными глазами, преисполненными упрека и бессилия перед моим упрямством, подала мне руку, чтобы я оперлась, вставая, и уже через пару минут мы не спеша брели по больничному коридору в мужское отделение, где я должна была увидеть своего раненого.

Какое-то беспокойство ощущалось уже в воздухе, когда мы шагнули в крепко пахнувшую карболкой и прочей медицинской гадостью стеклянную кабинку, отделявшую женское хирургическое отделение от мужского.

Совсем скоро от озабоченного врача с вытянутым лицом, запакованного в смешную, бирюзового цвета, хирургическую униформу, мы узнали, что пациент по фамилии Мещанинов, доставленный с пулевым ранением груди, исчез.

Изольда, забывшись, принялась раскуривать сигарету прямо в коридоре на глазах у и без того растерянного врача.

— Вы знаете, Изольда Павловна, ведь у него довольно серьезная рана, мы ему сделали перевязку, укол от боли и дали немного снотворного, чтобы он спал… Не представляю, когда он ушел и каким образом его никто не заметил…

— Не переживайте, Валерий Васильевич, — ответила ему ободряющим тоном тетка; судя по всему, они были знакомы, да и вообще Изольду знало полгорода, в чем я постоянно убеждалась. — Из вашей клиники может выйти даже слон — и никто ничего не заметит.

— Это почему же?

— Да у вас здесь такая кутерьма, столько народу… Постоянно все движется, все носятся с каталками, капельницами, кислородными подушками… Это хорошо, если наш пациент сбежал сам, гораздо хуже будет, если выяснится, что его выкрали или же что его остывающий труп сейчас висит где-нибудь в уборной или лежит внизу, на газоне…

Валерий Васильевич кинулся в палату: посмотреть из окна вниз, на траву.

Не знаю, откуда во мне была такая уверенность, но я твердо знала, что Варнава в безопасности. Сердце мое было спокойно. Разве что волновалось по другому поводу: а что, если он бросил не только компанию врачей, медсестер и сиделок, но и меня, человека, который был сейчас его единственным другом, способным подставить свое, пусть даже раненое, но все же достаточно надежное плечо? А если Изольда права и за ним числятся преступления, результатом которых и было его подозрительное богатство, то увижу ли я его вообще когда-нибудь?

Варнаву не нашли ни повешенным в уборной, ни разбившимся на газоне, ни зарезанным в больничном саду. Он исчез, а потому Изольда сочла за благо отвезти меня к себе домой, укрыть, как она выразилась, в безопасном месте, чтобы я смогла там набраться сил и «причесать» мозги.

И я, уже вынашивая в себе планы дальнейших действий, сделала вид, что покорно подчиняюсь ей. А что мне еще оставалось, тем более что только с помощью Изольды я бы смогла в дальнейшем выйти на след Варнавы.

— Малышка моя, — гладила меня тетка по голове, когда мы ехали в машине и я уютно пристроилась на ее крепком плече — чувствовалось, что в Изольде притаились и только ждут своего часа невостребованные залежи нежности и ласки; такой ее знала только я. — Сейчас куплю тебе фруктов, если хочешь, конфет… Если бы ты только знала, глупая, как я испугалась, когда, приехав на кладбище, увидела тебя лежащей в луже крови…

— Так уж и в луже… Не преувеличивай.

— Я же не знала, что это была кровь твоего бандита!

* * *

Едва за Изольдой захлопнулась дверь, я тотчас же набрала номер Варнавы. Конечно, там меня ожидала лишь грустная песня длинных гудков. Я представила себе Варнаву, спокойно развалившегося на кровати, той самой кровати, неподалеку от телефона, и терпеливо ожидающего, когда же прекратятся звонки, МОИ звонки, мне сразу стало жарко. А что, если в его квартире находился убийца, тот самый, что стрелял в нас на кладбище?

И словно в подтверждение этой мысли зазвонил телефон. Я взяла трубку и услышала далекое, исполненное женским голосом: «Тебе не жить».

Я разозлилась, швырнула трубку, словно раскаленную, и выскочила из комнаты в переднюю, оттуда — на кухню. Словом, я заметалась по квартире, не понимая, что со мной происходит. А ведь это был самый настоящий животный страх. Я испугалась. Ведь я еще молода, у меня масса планов, и уж сыграть в этом возрасте в ящик, оставив на произвол судьбы всех близких и дорогих мне людей, я просто не имела права! Все они рассчитывали на меня. И мама с отчимом, и Изольда, да и самой хотелось еще пожить на вилле на берегу океана, слушая холодный английский говорок… А как же быть с моей мечтой посмотреть мир, проявить себя, пусть даже и в качестве оператора, а почему бы и нет? Мне всегда нравилось снимать животных и насекомых. Каждому — свое. Быть может, когда я созрею, то создам полнометражный художественный фильм о жизни людей и животных…

На кухне, поглощая купленные Изольдой пирожные, я немного успокоилась. Охота звонить по тому же номеру отпала сама собой. Нечего рисковать собственной шкурой или даже ушами, которые надо беречь и не позволять им выслушивать подобные угрозы. Помнится, эта же шершавая, пахнувшая моргом фразочка уже звучала в наших с Варнавой разговорах. Ну конечно, он нашел дома клочок какой-то квитанции, на которой черным по белому было нацарапано: «Тебе не жить». Как бы не так!

Я позвонила Изольде и рассказала ей и о квитанции, найденной в квартире Варнавы, и о телефонном звонке — пусть ее ребята навестят эту НЕХОРОШУЮ квартиру; после чего я взяла с тетки слово позвонить мне сразу же, как только станет что-либо известно.

Когда трубка была уже водворена на место, я поняла, что поторопилась, погорячилась, и теперь нет мне прощения. Мысли, которые вот уже целый день роились в моей непутевой голове, вдруг свились в красивый венок просто-таки невероятной по оригинальности идеи. И хотя я понимала, что время упущено и что люди Изольды, возможно, уже выезжают на квартиру Варнавы, я решила их опередить. У меня не было ключей, я даже не представляла, как вообще можно проникнуть в дом с запертыми двойными дверями, но все равно поехала. Образ Елены Пунш не давал мне покоя. Мне хотелось эмоциональной встряски, эпатажа, наконец… Возможно, только таким образом мой организм, подсказывая мне подспудно об этом, и мог совладать как с депрессией, подкатывающей к самому сердцу, так и с моим простреленным плечом.

Я выбежала из теткиной квартиры и остановила машину. Меня быстро домчали до дома Варнавы. Милицейских машин поблизости я не заметила, а это уже было само по себе большой радостью.

Поднявшись на третий этаж, я трижды позвонила (рука моя тряслась, как если бы я страдала болезнью Паркинсона). Тишина. И вдруг, когда я уже расслабилась, понимая, что только напрасно потратила время и силы на эту бешеную поездку, послышался звон ключей и скрежет открываемого замка.

Я слышала, как отворилась внутренняя дверь, затем и наружная, и передо мной появилось заспанное лицо пятидесятилетней женщины. Рыжие волосы ее были накручены на бигуди, на щеках, крупном носу и набрякших веках сально блестели остатки жирного крема. Розовый махровый халат обвивал ее тумбообразную фигуру. Пренеприятная особа.

— Извините, я к Варнаве. — Язык мой заплетался.

— Девушка, вы, верно, что-то спутали. Здесь такие не живут. Хотя… — Она нахмурила брови. — Возможно, так звали бывшую хозяйку… Но она, кажется, умерла, а мы два дня назад купили эту квартиру. Если вы за вещами, то так и скажите. Мы не волки какие, нам чужого не надо.

С этими словами она распахнула все двери и впустила меня в уже знакомую мне переднюю, где в углу, перед шкафом были сложены какие-то вещи и стоял большой чемодан.

— Забирайте, а то все стоит, проход только загораживает. — Новая хозяйка квартиры не скрывала своей неприязни к чужим, явно загостившимся вещам, а потому, увидев (или только сделав вид, что увидела) в моем лице представительницу бывших хозяев, обрадовалась, что ей представился случай избавиться от этого скарба без особых хлопот.

Причина, по которой я мчалась сюда, должна была, по моим предположениям, находиться теперь именно в чемодане: не в коробки же из-под кофе или сигарет, в которые обычно укладывают хрупкие вещи вроде посуды, уложили коллекцию дивных пуншевских платьев?! Возможно, кто-нибудь мог бы меня упрекнуть в меркантильности, но я готова поклясться, что не желание обладать Елениными платьями руководило мной в ту минуту, когда я вытаскивала тяжелый чемодан из передней на лестничную клетку и стремглав летела вниз (о существовании лифта я тогда забыла напрочь), нет, это было нечто большее. Надеть на себя хотя бы одно платье и туфельки, постараться хотя бы на один вздох приблизиться к моей пусть даже и погибшей сопернице — вот от какой мысли так сладко ныло мое сердце…

На мое счастье, во дворе дома милицией, что называется, даже не пахло. Изольда явно испытывала мое терпение. Так-то она меня любит и переживает, что не может прислать своих людей проверить, кто это угрожает ее любимой племяннице?! Хотя, появись сейчас здесь воющие и мигающие тревожными огнями желтокрылые машины, как бы я объясняла своей тетке наличие у меня в руках чужого чемодана?

Поэтому решив, что все складывается более-менее удачно, я остановила такси и попросила отвезти меня домой. Чемодан было необходимо спрятать. И тотчас возвращаться в квартиру Изольды. Как же иначе?

Но вышло все по-другому. Этот чемодан оказался настоящим сокровищем для таких любительниц острых ощущений, как я.

Первое, что я сделала, оказавшись дома, один на один с чемоданом, это, разумеется, открыла его. Не обошлось, правда, без помощи плоскогубцев и молотка. Уверена, что любой, окажись он или она на моем месте, поступил бы точно так же, тем более что в чемодане среди вещей, некогда принадлежавших таинственной Елене Пунш, лежало то самое желтое платье (точнее, его копия), в котором нашли убитую молодую женщину на Набережной. Я даже достала из сумки снимок, чтобы сравнить эти платья — они были совершенно одинаковыми, вплоть до оттенка желтого. Канареечно-лимонно-желтого, если уж быть до конца точной.

Я бы и дальше, сидя у чемодана, рассматривала, а то и примеряла его содержимое, если бы не страх перед теткой. Вдруг она уже вернулась домой, а меня не нашла? Зачем ей столько проблем на голову только из-за того, что ее дурная племянница решила поиграть с чужими вещами?

И я, прикрыв так и не распакованный чемодан (желтое платье я на всякий случай прихватила с собой), покинула свою квартиру и вернулась в Изольдину. Доела пирожные, прилегла на минутку, чтобы отдохнуть и подумать обо всем, что пережила за день, да и уснула. Причем так крепко, что проспала до десяти вечера.

От раны ли, или от расшалившихся нервов меня колотила дрожь и лихорадило, было холодно. Вот потому-то, укрывшись пледом, я еще долго лежала, глядя на экран телевизора, безуспешно пытаясь вникнуть в сюжет какого-то комедийного фильма, пока не решилась позвонить Изольде в прокуратуру. Вообще-то она не приветствовала подобные звонки, считала, что это преступление — занимать без особых причин телефонную линию.

Мужской голос в ответ на мою просьбу пригласить к телефону Хлудневу сухо бросил:

— Ее сегодня уже не будет, звоните утром.

Легко сказать «звоните утром», когда от страха сосет под ложечкой, а от каждого подозрительного звука вздрагиваешь, как если бы в тебя плеснули кипятком. Тем более что вечером чувства, родственные страху, обостряются и мысли о близкой кончине так и блуждают где-то вне головы, все ближе к пяткам…

Телефонный звонок подбросил меня на диване — я вцепилась побелевшими пальцами в трубку:

— Слушаю…

— Привет, Валентина, — задышал мне в ухо знакомый голос и вызвал прилив слез. Никогда не ожидала от себя такой сентиментальности.

— Варнава, — зашептала я, глотая слезы, — где ты? С тобой все в порядке? Как ты меня нашел?

— Так ты же сама дала мне телефон своей тетки, ты что, забыла уже?

— Забыла… Зачем ты сбежал? Как твоя рана?

— Надо бы встретиться. Но только на нейтральной территории, здесь такое творится… Ты не сможешь сейчас приехать в «Ротонду»?

В это время пришла Изольда — я услышала, как открывается входная дверь. Надо было срочно что-то решать.

— Хорошо, я приеду. Извини, но я не могу сейчас говорить. До встречи… — Я положила трубку и пошла встречать тетю.

* * *

— Если бы ты только знала, как я устала. Спина болит, ноги затекли… Три часа тряслась в машине.

Изольда сидела на низкой скамеечке и растирала онемевшие икры. Ее волосы серебряным шлемом сверкали при свете электрической лампы и совершенно не подходили к длинному, стройному и гибкому телу, затянутому в зеленый облегающий костюм, который придавал Изольде элемент женственности и делал ее совсем молодой.

— Что-нибудь случилось? — спросила я, унося на кухню тяжелые пакеты с продуктами. — Ты совсем меня бросила…

— Случилось. Еще одно убийство. Но не у нас, а в Москве.

— А при чем же здесь ты?

— Убит директор крупной совместной фирмы, а в его папке среди документов нашли фотографию женщины, похожей на «нашу», ту, что нашли на Набережной, в желтом платье… Теперь улавливаешь связь?

— А как тебе стало это известно?

— Представь себе, случайно. Дело в том, что погибшая у нас девушка, Вера Холодкова, оказалась проституткой, довольно известной в городе личностью. Иконников, я тебе про него рассказывала, подробно описал Веру, ее прошлое и настоящее, так сказать, и так же, как Чашин, обратил внимание на то, каким образом была одета Вера в день смерти. Дело в том, что желтое платье, в котором она была, совершенно не в ее духе, не вписывается в ее гардероб… Ну это как если бы меня, к примеру, вырядить в розовое бальное платье с кружевами, понимаешь?..

— А что, — расхохоталась я, вдруг представив себе Изольду именно в таком пышном платье, — тебе бы пошло…

— Я тоже сначала и слышать не хотела о стиле, тем более когда речь идет о проститутке, но Иконников убедил меня в том, что Вера оделась таким образом НЕ случайно.

— Быть может, она хотела стать похожей на другую девушку, чтобы понравиться какому-нибудь парню? — предположила я, краснея, поскольку последние часы только и думала о том, как бы примерить на себя платья Пунш. Но рассказать Изольде о чемодане с платьями, который я фактически украла, поскольку он мне не принадлежит, я пока не могла, да и не хотела, потому что довольно хорошо представляла себе, какую реакцию может вызвать это мое инфантильное признание: «Верни чемодан на место! Это же чужие вещи!» — и все в таком духе…

— Валентина, ты несешь ахинею, — отмахнулась от моего предположения тетка.

Со стороны могло действительно показаться, что я несу чушь, но разве не это чувство — понравиться Варнаве в облике Пунш — двигало мною, когда я уносила ноги из его квартиры вместе с не принадлежащим мне чемоданом? И если такое чувство посетило меня, так почему оно не могло возникнуть у другой влюбленной женщины?

Конечно, для тетки это казалось настоящим бредом, поскольку она, в отличие от моей пылающей плоти, была сотворена из замороженного мяса и крови. И пусть это был чистой воды самообман, разве я сейчас не приносила Изольде пользу, советуя обратить внимание именно на этот мотив, казалось бы, странного поступка Веры Холодковой? Да Изольде в жизни не пришла бы в голову столь оригинальная и вместе с тем такая простая мысль…

Я понимала, что сейчас настало самое время рассказать ей о платье, которое я видела в шкафу у Варнавы и которое сейчас лежало у меня в сумке, но не хватило духу… Да и вообще, с какой стати я буду здесь распинаться перед Изольдой, демонстрируя ей свое знание женской психологии, если она все равно относится к моим словам с явным пренебрежением и иронией? Себе дороже! Кроме того, я чувствовала, что рано или поздно именно моя информация поможет ей в отношении этой мертвой девицы и ее платья. А пока я решила лишь повторить свой вопрос, свидетельствующий о том, что мой интерес к ее делам еще не угас и что я готова немного послушать ее и принять участие в дежурных рассуждениях…

— Так каким образом тебе стало известно об этом убийстве бизнесмена в Москве? И кто рассказал тебе о том, что у него нашли фотографию Веры Холодковой?

— Повторяю: все произошло случайно… Просто мне позвонила Катя Смоленская. Мы говорили с ней о каких-то нейтральных вещах, потом я рассказала ей о Холодковой, поскольку думала в тот момент именно о ней, а Катя, услышав, что на девушке было желтое платье с черным кантом, как-то оживилась и попросила меня выслать ей по факсу фотографию убитой. Лицо, конечно, было трудно рассмотреть в подробностях, но Катя перезвонила мне и сказала, что Холодкова очень похожа на девушку со снимка, найденного у Князева. Личность ее они там, в Москве, так пока и не установили…

— То есть твоя знакомая обратила внимание лишь на платье?

— Ну почему же?..

— Да ты же сама сказала, что лицо на фотографии было трудно рассмотреть, да еще и в факсовом исполнении…

Изольда пожала плечами.

— Странные вы люди… Ну да ладно, вам виднее, — пробормотала я, не желая досаждать ей своими доводами и изо всех сил давая понять, что она убедила меня и мне в свою очередь удалось-таки уловить связь между трупом на Набережной и бизнесменом Князевым. Хотя, признаться, меня тогда чуть было не прорвало, еще мгновение — и я бы проговорилась о том, что этой девушкой, снимок которой нашли у Князева, запросто могла быть Елена Пунш, возлюбленная Варнавы, поскольку именно ее платье я видела не так давно в шкафу у Варнавы. И почему бы не допустить мысль, что она бросила Варнаву именно ради москвича Князева? А что касается непосредственно платья, то я могла отстать от моды, и если не принимать во внимание тот вариант, что усилиями какого-то ловкого пройдохи-модельера, вовремя почуявшего новое веяние в моде, была выпущена целая серия подобных платьев, именно исключительность этого наряда пока что и связывала две истории с Холодковой и Князевым… Что ж, пусть будет так.

Развивать беседу можно было бы еще долго, но у меня оставалось катастрофически мало времени, ведь мне надо было спешить — Варнава ждал меня в «Ротонде».

Я не знала, как мне поступить, чтобы и тетушку свою не обидеть, и к Варнаве успеть до того, как он уйдет из бара с другой девушкой. Я почему-то была уверена, что такого мужчину, как он, нельзя надолго оставлять без присмотра. А потому, прервав Изольду, сказала:

— Чтобы не врать… Меня в «Ротонде» ждет Варнава. Я спешу. Отпусти меня, пожалуйста, можешь приставить ко мне хоть десяток охранников, но только не заставляй мучиться или превращаться в лгунью, я все равно уйду. Ты меня знаешь: я бы нашла дюжину причин для того, чтобы сейчас улизнуть от тебя, но мне не хочется запутываться в этой истории одной. Если хочешь, включайся, но только мою личную жизнь оставь в покое. Пусть Варнава бандит, пусть вор и убийца, но я сама должна это выяснить…

— Валя, какая же ты… — Изольда впервые смотрела на меня вот так: жестко и почти с ненавистью. Это был взгляд совершенно чужого человека, которому я вонзила нож в спину и теперь спокойно, нисколько не смущаясь, больше того — бравируя, заявляю ему об этом. — Как ты могла молчать все это время, пока я здесь? Ты мне не доверяешь?

— Так я же сказала… И вообще, ты сама вынуждаешь меня совершать самостоятельные поступки, рисковать жизнью. Я же позвонила тебе сегодня и рассказала о телефонном звонке, попросила, чтобы ты выехала к нему на квартиру и проверила, кто это там так грубо шутит, а ты что?

— А мы и выехали. Но дверь нам открыла женщина и заявила, что «никакую Варнаву» она не знает, что бывшая хозяйка умерла и квартира эта теперь принадлежит ей.

Мне стало жарко. Я поняла, что приехала на квартиру Варнавы ПОЗЖЕ Изольды. И как это я раньше не могла догадаться, что прокуратура находится от этого дома всего в двух кварталах, в то время как мне пришлось потратить на дорогу почти полчаса. Какая же я неблагодарная свинья!

— Так я пойду? — В нетерпении я сучила ногой, словно перевозбужденный нервный подросток перед экзаменом; еще немного, и я принялась бы грызть ногти.

— Не дергайся, возьми себя в руки… — Я видела, что разговор давался ей с трудом, тем более что он все больше и больше принимал форму одностороннего наставления, что уже само по себе было несвоевременным и бессмысленным: как будто я не понимаю, что встречаться с малознакомым мужчиной, на которого несколько часов назад было совершено покушение, опасно! А тетка продолжала: — Пойми, ты рискуешь собственной жизнью. Я, конечно, не могу тебе запретить пойти к нему, но, поскольку он еще жив, в него могут выстрелить еще раз…

— Я буду осторожной…

— Тогда и я поеду с тобой — не могу допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось…

Я не знала, что мне делать, и поэтому согласилась. Мы договорились, что Изольда оставит свою машину на соседней улице, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и пойдет вслед за мной, а уже возле самого бара спрячется где-нибудь в тени деревьев. Мне от души было жаль Изольду, которая и так еле держалась на ногах, а тут еще ей предстояла такая активная опека.

— Постарайся вывести его наружу и уговори поехать к тебе. Думаю, что это самый разумный вариант… Вы выходите из «Ротонды», ты делаешь вид, что ищешь машину, а тут подъезжаю я и забираю вас. Иначе я тебя никуда не отпущу, и точка!

— Роль пастушки тебе не идет. — Я вконец расстроилась. Только ее-то мне на таком ответственном свидании и не хватало. Но делать было нечего — я согласилась, и мы поехали.

«Ротонда», странное кубообразное сооружение, оформленное в духе Сикейроса (стены ее, во всяком случае, украшали копии картин именно этого художника), была подсвечена несколькими мощными прожекторами, поэтому вся площадка вокруг была просто залита светом. Навряд ли у убийцы, стрелявшего в нас на кладбище, будет возможность укрыться, разве что он заберется на дерево.

Я успокаивала себя тем, что только двое — я и Изольда — знают, где Варнава; а что мне еще оставалось делать?

Покачиваясь от слабости и нервничая, я вошла в бар и почти сразу же увидела сидящего на своем месте Варнаву. Вот только одет он был уже не в черное, а в простые джинсы и синюю джинсовую куртку, в отвороте которой я успела разглядеть слой бинта.

— Привет. — Я взгромоздилась на табурет, обтянутый рыжей кожей, и, боясь посмотреть на Варнаву, приняла из его рук рюмку с водкой, в которой плавал кусочек лимона.

— Привет. Ты как, жива? Я рад, что нашел тебя.

— Чего ты сбежал из больницы? — Я говорила чуть слышно, чтобы даже стоящий довольно близко от нас бармен не смог разобрать ни слова.

— Не хотел расспросов милиции. Мне это ни к чему. Стреляли в меня по ошибке — другого объяснения найти не могу. Я никому ничего не должен, с женщинами у меня все просто — я не имею дел с замужними… Но все это ерунда. Вот скажи, сколько времени я отсутствовал дома?

— Часа четыре, если вместе с больницей и кладбищем…

— Так вот: за эти четыре часа я стал нищим, как церковная мышь.

— Как это?

— В моей квартире живут чужие люди, другие мои квартиры, большой дом в Лесном поселке и все мои машины — проданы.

Я только сейчас поняла, что Варнава пьян.

— Все это ерунда, такого не может быть. Должно быть все документально оформлено, везде на купчих должна стоять твоя подпись, ты что, маленький, ничего не знаешь?

— У меня в регистрационной палате есть знакомая… Шмакова. Когда я узнал, что моя квартира, та самая, в которой ты была еще утром, уже НЕ МОЯ, что она продана, я сразу же поехал к ней в регистрационную палату, вызвал ее и попросил узнать, что, собственно, произошло. Ведь меня даже на порог не пустили… Я бы эту бабу размазал по стенке, но у меня тогда мухи перед глазами мелькали, я едва доехал до Шмаковой…

— Короче. — Меня разбирали любопытство и страх — два чувства, которые вызывали слабость в животе, но являлись моими основными чувствами вообще, не говоря, конечно, о любви. — Ты видел эти документы?

— Все дело в доверенности. В генеральной доверенности, которую я, оказывается, дал какому-то Блюмеру Льву Борисовичу. Но я даже не представляю, кто это такой! — Варнава смахнул пустую рюмку на пол. На нас уже оглядывались. — От Шмаковой я узнал, что она сама была в шоке, когда какой-то Блюмер от моего имени продал все к чертовой матери…

— Ты шутишь, такого не бывает…

— Знаешь, как меня встретила Шмакова, когда я к ней пришел? Первое, что я услышал от нее, было: «Во что ты влип? Что с тобой случилось? Кому ты так задолжал?» Представляешь? А я никому, повторяю, ничего не должен. Я работал, у меня были акции табачной фабрики, магазины, но только не здесь, на юге… Потом я приехал сюда с деньгами и обосновался здесь. Юг не для меня, там слишком влажно… Хорошо, что там у меня еще что-то осталось… Хотя я уже ни в чем не уверен…

— Я могу узнать, кто такой Блюмер, если это тебе нужно.

— Конечно, нужно. Но тут такое дело — у меня нет денег. Совсем. Вернее, есть немного в банке, но я сегодня уже не успевал туда, да и документы мои остались на квартире… Ты что-нибудь понимаешь?

— Понимаю. Поехали ко мне, тебе надо поесть и выспаться, да и перевязку не мешает сделать. Ты извини, но я приехала сюда не одна.

— А с кем же? С мамой?

— Нет. Помнишь, я тебе рассказывала про тетку, которая работает в прокуратуре. Ей можно доверять. Пойми, я же не могла сюда прийти одна после того, что произошло. Ты бы и сам удивился, если бы оказалось, что я без охраны.

— Я не пойду, — услышала я и покраснела словно от удара.

Собрав свои душевные силы воедино, я медленно и четко проговорила:

— Решай сам, — после чего встала и, стараясь выглядеть спокойной, направилась к выходу. И я знала, чувствовала спиной, хотя и не слышала шагов за грохотом музыки, что Варнава идет за мной. Голод не тетка…

* * *

В машине они оба курили — салон сделался похожим на тесную курительную комнату. Варнава заметно успокоился. Все-таки Изольда — моя тетка, и рядом с ней навряд ли ему грозит опасность.

Вот только я тяжело переживала такое глубокое вторжение Изольды в мою личную жизнь. Когда Варнава позвал меня в «Ротонду», я, честно признаться, меньше всего думала о грозящей мне опасности или о том, что произошло на кладбище. Свои мозги я оставила в том самом купе, в котором впервые встретила Варнаву, оставила где-нибудь на полке, как зонт. Иначе как объяснить то легкомыслие, которое сопровождало меня все последующие дни? Я сильно изменилась, процесс превращения меня из ироничной, самоуверенной и даже во многом циничной прожигательницы жизни в душевнобольную, слабую во всех отношениях особу с подорванной психикой находился на самом пике, когда пуля, явно посланная в голову Варнавы, впилась мне в плечо. Конечно, это был знак отрезвления и предупреждения. Ан нет, уже через пару часов я, позабыв о боли в плече и об обещании не творить глупостей, данном мною Изольде, помчалась к Варнаве домой…

Вот и тогда, в машине, когда мы возвращались к Изольде домой с трофеем — красавцем Варнавой, я готова была кусать себе локти от досады. Куда приятнее было бы привезти его домой К СЕБЕ, поухаживать за ним, перевязать плечо, а потом уложить его, несчастного, все потерявшего, к себе в постель. А вместо этого мне приходится делить общество Варнавы с Изольдой! Ведь это именно она настояла на том, чтобы мы поехали к ней, а не ко мне, как договаривались прежде…

Так оно и вышло: тетка полностью окружила его своим вниманием, словно меня вообще не существовало. Горячий ужин, хороший коньяк, сигареты, обмен информацией хрипловатыми от табака и полушепота голосами (они выглядели как сообщники!) и нервирующее меня постоянное употребление режущих ухо словечек вроде «регистрационная палата», «генеральная доверенность», «недвижимость», «риэлтерская фирма»… Как будто самым важным из последних событий в жизни господина Мещанинова являлся факт его банкротства, а не то, что его чуть было не убили на кладбище.

Иногда и мне позволяли высказать свое мнение, но ничего, кроме ставшей навязчивой идеей фразы «во всем виновата Пунш», я все равно не произносила. Не хотела даже вступать в спор. Да и чем я могла аргументировать свое убеждение, если оно строилось в основном на ревности и интуиции? Мне почему-то казалось, что и Изольда должна была связать мошенническую деятельность Блюмера с Пунш, ведь такое стечение обстоятельств не могло не вызвать недоумения у нормального человека: в Варнаву стреляли в тот же самый день, когда в его квартиру въехали незнакомые люди. И именно в этот же день он узнал, что по генеральной доверенности, которую он якобы дал какому-то Льву Борисовичу Блюмеру, вся его недвижимость продана. А где же деньги? И что это за чертовщина такая?

На кухне, когда я жарила мясо, а Изольда заглянула ко мне, чтобы показать, где у нее хранятся специи (как будто я не знала!), она вдруг сказала:

— Ну нельзя же так, птичка. Ты же просто ревнуешь и поэтому все сваливаешь на эту девицу. Держи себя в руках — мужчины не любят ревнивых женщин. Ревность — это одна из составных собственничества, а какому мужчине понравится быть чьей-то вещью? Я, кстати, тоже разговаривала с ним об этой самой Пунш и поняла, что девица была не промах, везде успевала…

— В смысле? — Я покраснела из-за стыда за свою бестолковость: что-то я никого не понимала в последнее время. А мысли упорно сходились к одному: если везде успевала, значит, кроме Варнавы, у нее были еще мужчины? Что, что имеет в виду Изольда? И как ее правильно понять, чтобы не показаться слишком уж сексуально озабоченной?

— Он же рассказывал тебе про цыгана, который приносил ей деньги. А разве в наше время, да и когда бы то ни было, за просто так кто-нибудь давал деньги? Причем валюту?

— Думаю, что нет. И вообще я больше не хочу о ней слышать…

— Переверни, а то подгорит. Ты чего такая грустная? Убавь огонь и пойдем, поможешь мне сделать перевязку. Мазь у меня есть, бинты — тоже. Если не боишься, конечно.

Я горько улыбнулась — Изольда вся светилась счастьем. Неужели эта радость была вызвана тем, что я послушалась ее и сделала все так, как тетка просила, то есть подчинилась ей, тем самым избавив от хлопот и бессонной ночи? Или ей так понравился Варнава? Но ведь он годится ей в сыновья.

Когда я вернулась в комнату, где оставляла их вдвоем беседовать, Варнава сидел уже без рубашки. Большой ком окровавленных бинтов лежал на полу, а на столе были разложены инструменты (ножницы, пинцет, лопаточка для мази), пузырьки с лекарствами и несколько пачек бинтов, марля, бутылка со спиртом.

Рана на груди, на выбритом участке кожи, еще кровоточила, и из нее торчал почерневший тампон.

Я часто задышала, чтобы не свалиться в обморок. Изольда тем временем занялась промыванием раны.

— Варнава, — проговорила я, чтобы отвлечь его от перевязки, — хочешь, я покажу тебе кое-что?..

— Покажи. — Он зашипел, выпуская воздух через зубы, до того ему было больно. — Давай-давай, показывай, чего там у тебя…

Он обращался ко мне, как к ребенку, словно это и не со мной занимался любовью не так уж давно.

Улыбка, хотя и нервная, не сходила с его лица, когда моя тетка-садистка вынимала ватный тампон из раны, обрабатывала ее перекисью, засовывая чуть ли не полпинцета, обмотанного марлей, в отверстие и плеская туда жидкость, которая сразу начинала пузыриться. Только посеревшее лицо и выдавало его страдания, да еще выступивший на лбу пот.

При виде снимка с мертвой молодой женщиной в желтом платье, лежащей на фоне гранитных ступеней, Варнава потерял сознание.

— Может, оно и к лучшему, — заметила невозмутимая Изольда, заканчивая перевязку. — Так он хотя бы ничего не почувствует. Ты посиди с ним, а я принесу сейчас все для укола. Уже утром он будет как огурчик.

— Тебе не в прокуратуре работать, а в морге — трупы кромсать, — прошипела я, поражаясь хладнокровию и бесчувственности тетки.

— Он мужчина и должен уметь терпеть боль.

— Да неужели ты так ничего и не поняла? — вскричала я. — Ведь он потерял сознание не от боли, как думаешь ты, а от снимка! Он узнал ее, это она!

— Кто?

— Елена Пунш! У него в шкафу висело точно такое же платье, понимаешь? Я его видела! — И тут, вспомнив, что оно находится сейчас здесь, в теткиной квартире, висит, сложенное, в пакете на вешалке, кинулась в прихожую.

— Валя, да успокойся ты! — крикнула мне вслед Изольда. — Ты ведешь себя слишком возбужденно. Подумаешь, платье…

Она меня не понимала. И тогда, запершись в ванной комнате, я надела это платье и вышла в нем. Забрав свои волосы в высокий конский хвост и взгромоздившись на каблуки теткиных выходных туфель, я, мазнув по губам оранжевой помадой, появилась в дверях, словно призрак убитой.

— Ну как? — спросила я.

Изольда, повернув голову и увидев меня, зажмурилась. Встала, выпрямившись во весь рост, и, с трудом придя в себя, закачала головой:

— Ну ничего себе представление! Валентина, где ты взяла это платье?

Только сейчас до меня дошло, что меня в этом доме никто не воспринимает всерьез, что к моим словам никто не прислушивается. А ведь я ей только что напомнила, где и у кого я уже видела это платье.

— Но тогда это точно не Пунш, — вдруг услышала я, — потому что одно платье здесь, а другое — на той женщине… Надо во всем разобраться. А ты разденься, сними его с себя немедленно… Вдруг Варнава очнется и увидит тебя в нем?

— Сначала скажи: похожа я на нее или нет?

— Но я же ее никогда не видела!

— А на кладбище? Варнава сказал, что это ее портрет.

Изольда сощурила глаза, вспоминая снимок на могильной табличке.

— Пожалуй что похожа… К тому же размалюй любую девицу, сделай ей такую же прическу, и она тоже будет похожа на Пунш или Холодкову… Вы же обе молодые, стройные, с длинными волосами… Но все равно: ты — не она, не Пунш…

И я поняла всю жестокость Изольды. Она быстро меня раскусила, она поняла, что мне хочется примерить на себя кожу Елены Пунш, если не кожу, то хотя бы платье, чтобы стать похожей на нее и понравиться Варнаве. И это ее «ты — не она» лишь закрепило меня в мысли, что с этой минуты все откровения с Изольдой прекращаются. Все. Зачем открывать душу человеку, который ни в чем тебя не поддерживает, а даже напротив, старается всегда поставить на место, приземлить, и это вместо того, чтобы вселить надежду? Разве так должны поступать близкие люди?

— Не обижайся, — прочла она мои мысли, — я же тебе только добра желаю.