Изложения

Анна Жильцова, 2015

Представляем Вашему вниманию сборник стихотворений Анны Жильцовой «Изложения».

II

Верховный Главнокомандующий

Верховный Главнокомандующий

устал.

Ему приснился собственный ребёнок

в луже крови.

Мартовский снег, растаяв на пороге,

Потёки на полу нарисовал.

Грачи бунтуют. Чернь и Петроград

Полны брожения. Весенний сок измены

Пульсирует в висках и деревах.

На всех фронтах — распутица, распутье и размены.

На всех устах — укоры, кара, крах.

Река вскрывается, как рана с гнойником.

Лёд тронулся и надломился у излучин.

Великий и проклятый год —

Река Великая —

Великий город Псков —

Идём на Дно —

Великое Прости

утопленников, вёсен и уключин.

И поутру

его рука протянется

к перу.

Бездна

Мгла могил да сугробы надгробий:

Как мертвецкая, память полна.

А слова, сумасбродны и скорбны, —

Камнем в пропасть — на розыски дна.

И стремглав, без отскоков от стенок,

Всё быстрей устремляясь к ядру, —

В бездну ту, что бессмертием снится в застенках

И бездонной зовётся в миру.

Дачное

Намокнув, обварившись и крошась,

На запотевшем блюдце развалившись,

Блестит бисквит.

Тенистым крошевом карандаша,

Где света акварель сквозит,

Едва намечен контур сада.

Спасибо, нет.

Спасибо, нет — не надо

Больше чаю — оставьте на потом,

Для тех, кто подойдет чуть позже,

Кто подойдёт вот-вот,

Рукой неловкой разведя

Зелёных листьев клейких бездорожье.

Смотрите: со смеху сам пол дрожит,

Щекоткой бликов толстопалых растревожен!

Остаток дня лучащимся клубком

Свернулся на веранде, как котёнок.

Растрёпанный, что эта бахрома, закат —

И запах сладким залитых клеёнок.

Вариант

Дочери катят серсо,

Матери катят — сердца.

И по дороге столбом

Пыль от сердец и серсо.

М. Цветаева

Порочный круг. Невинный обруч.

Прочат

Устало гости долгие лета.

Вон та — скатила в луг;

Вон та — скатила в омут.

Очень

Болит

Отнятая рука —

Отнятая по перстень.

Безымянный

Немеет палец.

— Как распух!

— Стащить!

И мылом, маслом —

Облепляют тайну.

Cкользит

Серсо

Сердец.

Какая же тоска

На именинах сменщиц!

Ведь сменили

Саму себя

Самой собою ж.

Без следа…

Прощать нам велено

Врагов своих —

Самих себя.

Простились

Два взгляда

В зеркале.

— Сюда! Скорей сюда!

Кричат подруги дочерей.

Там, под столами,

Прячутся дети.

С неба

бежит вода.

Закат

Какая спесь небес!

Спесь — словно совестливость.

Как всё запущено! —

Залившееся краской торжество.

Словно бы

радость

добрых:

Румянца пятнами

пошедшая

Прозрачная счастливость —

Так добрые стыдятся

Неслыханного счастья своего.

Рыбалка

На блесну, на живца, на живительный проблеск

Неуёмной надежды за рябью пучин

Покупаются люди — крючковою болью

Заглативший наживку ту только и жив.

Всё наверх и наверх, через толщу волненья,

Кто-то тащит нас в небо, за жабры ведя.

И немая — мольба, и немое — боренье,

Чешуёй горят краски, и тонет земля.

Игра престолов

На белом свете королевств так много,

На белом свете тридевятых царств так много,

Что убивать не страшно, —

Бабы нарожают понемногу.

Не белом свете белизны так много,

И смерть так на миру красна,

Что умирать не страшно, —

Алее кровь зимою на дорогах.

На белом свете говорят: «Побойтесь бога», —

И, затаившись в похоронных дрогах,

Врага с семьёю вырезают у порога.

На белом свете нет порога у порока,

На белом свете и у боли нет порога.

На белом свете королевств так много…

Тютчев

Цензор предсказал грозу

В начале мая —

С чего бы? —

Как на ощупь, на выпуклый звук

Пути впотьмах пролагая.

Пути впотьмах: хоть выколи глаз —

Хоть ором зайдись — темно же!

Ложится ночь, как летучая мышь,

Скольжением льдинок по коже.

А цензору править

Текст предстоит:

За вычетом вычерков — прочерк.

Слову сторож, поэт сторожит

Текст

Непроходной до дрожи.

Вечно кромсать, вечно пятнать

Кляксами — манускрипты.

Перевод на язык разрешённый

С невозможного

Ритма —

Рифма.

Так что там гроза?

Идёт ли? Близка?

Скорей бы уж разродиться.

Сердце клокочет

На салфетки клочках.

На горизонта

Ревущей реке

Смерть стрекозой кружится.

Неподцензурное:

Сфинкс и страна.

Стара как мир

Весть грозовая.

И вера в Россию как эра стара:

В Россию верят, как верил Фома,

В раны персты влагая.

Баллада о невстрече

Честертон — Гумилёв, июнь 1917

Во всём, что он говорил, чувствовалось некое присущее его нации качество, которое уже многие до меня пытались определить. Достаточно будет сказать, что народ этот щедро наделён всеми возможными достоинствами, кроме одного — здравого смысла… В нём было нечто, что составляет сущность каждого большевика — нечто, что я видел в каждом встреченном русском. Так, когда он выходил в дверь, вас не покидало ощущение, что с не меньшим успехом он мог бы выбраться и через окно. Он не был коммунистом, он был утопистом, и Утопия его была гораздо безумнее коммунистической. Он предлагал закрепить исключительно за поэтами право править миром. Он и сам был, как он серьёзно пояснил, поэт. Но он был столь учтив и великодушен, что назначил меня абсолютным самодержцем Англии. Д’Аннунцио соответственно возводился на престол Италии, Анатоль Франс — Франции…

Он был убеждён в том, что если бы политиками были поэты или во всяком случае авторы, они не совершали бы ошибок и всегда смогли бы понять друг друга. Короли, воротилы и толпы могут в ослеплении затеять свару, но сочинители не поссорятся между собой никогда.

… в это самое время я начал различать некие посторонние звуки «за сценой», как пишут в пьесах, и затем — громовое гуденье и раскаты войны в небе. Пруссия, самодержец воздуха, поливала огнём великий город наших предков; и что бы там ни говорили о Пруссии, а заправляют в ней ну явно не поэты. Мы, конечно же, продолжили разговор как ни в чём не бывало — разве только хозяйка дома снесла вниз своего малыша, — и великий план поэтического управления миром раскрывался по-прежнему во всём своем великолепии. В такой обстановке любого нет-нет да и посетит мысль о близости кончины, и люди много всего понаписали об идеальных или не столь идеальных обстоятельствах, в которых смертный час может застать нас. Но я с трудом мог вообразить себе смертный час нелепее, чем этот: сидеть в гостях в мейферовском особняке и внимать одержимому русскому, предлагающему мне корону Англии.

Г. К. Честертон, «Автобиография»

Европы два последних паладина

Не встретились. Обидней тем вдвойне,

Что не встречаются обычно на смотринах.

На смотрах и на раутах — встречаются вполне.

Был смотром светский раут тот в Мейфэре,

И френчем звёздным небеса темнели,

И лётчик-ас сэр Морис Бэринг

С собою русского припас

(Ас, он и в Мейфэре ас).

И, большерот и большеглаз,

Пришелец раздавал короны:

Поэт — помазанный монарх,

Поэт и власть единокровны.

Франс Анатоль и Гилберт Кит,

Д’Аннунцио — на тронах мира?

Сошёл с ума он иль дразнил?

(Иль это звуки русской лиры?)

Внимал, немея, лондонский бомонд

Прожектам дивного мироустройства.

Сгущался вечер крайне странным сном,

Желудочным грозил расстройством.

А город под прицелом цеппелинов

Конец ознакомительного фрагмента.