Мне должно это нравиться

Анна Инк

В лесном массиве за чертой города найден труп молодой девушки. В этот же день домой возвращается Яна, которую недавно похитили. Она цела, но никто даже не догадывается, что ей пришлось пережить. Спустя полтора года Яна не вспоминает о прошлом. Пока не обнаруживает в почтовом ящике статью, указывающую на личность похитителя. Девушка начинает расследование, в котором подозреваемых становится всё больше. Кто проникает в дом Яны? Что скрывают её близкие? И почему новый знакомый так ненавидит её?

1. Костя

От утренней метели ни следа. Только солнце на однотонном небе. Ветер сильный, но через долгие промежутки штиля. Тени от каждой фигуры чёткие, почти сапфировые.

— Кость, пойдёшь? — Нина вертит в пухлых пальцах сигарету, и взглядом указывает на выход.

Двери раздвигаются бесшумно. Спускаюсь с порога. Под засученные рукава пролезает холод.

— Накинул бы куртку, — по-матерински. — Кто тебя будет чаем отпаивать, если заболеешь?

— Сын, кстати, выздоровел? — сквозь первую затяжку.

— Уже вчера в школу ходил. Шарф, дурак, не носит. Я сама вязала. Специально искала схему с надписью «Спартак», старалась. Совсем не ценит то, что имеет. Куриный суп, гадёныш, собаке в миску сливал. Ест всухомятку. Ну ничего. Чай с вареньем он у меня всё-таки выпил. И уже на утро всё как рукой сняло. На мамкином-то варенье. Сама делала, из нашей садовой малины.

Я завидую её сыну. Ему тринадцать. Увлекается футболом. И у него есть мать.

— Хорошо. Если заболею — знаю, где добыть лекарство.

Она встречает мой смешок с сочувствием. Голову набок. Короткие, жёваные рыжей химией кудри, падают на бровь. Недобро щурит глаза, вглядывается за моё плечо.

— Только хотела посетовать, что ты всё ещё не остепенился в свои почти тридцать, да вот смотрю на таких вот, — кивает подбородком, — и понимаю, что бабы сейчас пошли непригодные.

Вслед за её взглядом. Вполоборота голову. У свежевымытого чёрного Porsche стоит краснорожий бугай. Щурится на дневной свет как медведь, только выползший из берлоги. Пронзительным, как звук пилорамы, голосом, его отчитывает девушка.

— Чё ты улыбаешься? Я серьёзно. Мы никуда не едем.

— Ты не так всё поняла.

— Какой же ты придурок. Ты всё испортил!

— Мил…

— Она посмела позвонить тебе при мне!

— У нас ничего не было.

— Да пошёл ты! И свою Светулечку можешь прихватить. Я к тебе больше никакого отношения не имею.

Девушка разворачивается на месте и идёт в нашу сторону.

— Мил, перестань. Это свадьба моего лучшего друга.

— Я не еду.

— Ты хотя бы понимаешь, сколько денег он отвалил за каждого человека?

— Плевать.

Рывком догоняет её, тянет за капюшон шубки.

— Пусти!

— Ты едешь со мной.

— Пусти, говорю, — он разжимает пальцы, и она отшатывается.

— Села в машину и жди. Я схожу за шампанским.

— Когда ты придёшь, меня уже не будет.

— Вот тогда я и позвоню Свете, — бросает через плечо.

Краснорожий почти дошёл до порога магазина.

— Ты — похотливый жирдяй! — она вскакивает на ступеньки, загораживая ему путь. — Только и думаешь о том, как потрахаться с новой блядью. Смотреть на тебя противно. Да у меня уже не течёт от тебя. Я представляю себе других мужиков, когда ты сопишь на мне.

— И кого же ты будешь представлять сегодня ночью? — его нервная улыбка застыла как гримаса.

Последняя затяжка жрёт фильтр, обжигает пальцы. На корточки. Рыжий огонёк шипит, гаснет. Пальцы в холоде. Снег твёрдый, как каменная соль.

— Да любого, кроме тебя. Вот хоть этого, — девушка улыбается мне сквозь гримасу злости.

Я встаю и смотрю на неё в упор. Сталкиваю взгляд на краснорожего. Он кривит губы и говорит:

— Этому нищеброду такие бабы, как ты, никогда не дадут. Ты ведь хотела на Мальдивы. И новый телефон. А ещё твоей маме нужна новая операция, иначе она сдохнет. Так что сегодня ночью будешь сосать мне. И мне пох, кого ты будешь себе при этом представлять.

— Какой же ты мудак, — она всхлипывает протяжно, будто вместе со вдохом проглатывает что-то, что встаёт поперёк горла. Закрывает лицо ладонями, опускается на ступеньки.

Первый шаг перед бегом всегда мягкий, неслышный. Разгон начинается со второго. Подъём по ступеням. Прозрачная дверь ещё не успела задвинуться за его спиной. Я проскальзываю внутрь. Поворот налево. Пол влажный, но чистый. Ступни почти не чувствуют под собой тверди. Зато внутри всё как кремень, будто мышцы огибают внутренние органы каменной скорлупой. Стеллаж с разноцветными фруктами чёрно-белый. И только малиновые пятна перед глазами.

— Посмотри на меня.

Обернулся через плечо. Я подождал, пока он развернётся всем корпусом.

Краснорожий начинает падение. Когда он врезается спиной в пол, его затылок ещё держится на весу. Я над ним. Кулак в скулу. Он морщится. Кривит пасть. Рот будто уползает от места удара. Настигаю его другой рукой. В челюсть левой. Его возглас писком сквозь ор вокруг. За грудки. Подтягиваю ближе к себе, будто хочу рассмотреть получше его морду. Я продолжаю бить. С облегчением. С наслаждением. Бью его так, будто передо мной мой отец. Я так ждал. Я мечтал об этом всё моё маленькое слабое детство. Я представлял это тысячу раз. Стану выше. Возмужаю. Повалю. И буду бить так остервенело, что под его телом проломается пол. Мстить. Отомщу ему за сам факт появления меня на свет.

Кто-то оттаскивает меня за плечи.

Краснорожий опирается на локоть. Встаёт на колени. Я сжимаю кулаки и едва сдерживаюсь, чтобы снова не сбить его на пол. Вгрызаюсь в собственные щёки. Выждать. Пусть проваливает. С него достаточно.

Он поднимается, зацепившись пальцами за прилавок с фруктами. Идёт покачиваясь. Врезается в дверь.

— Она не открывается с этой стороны, придурок, — говорю я.

Отшатывается, проходит между кассами. Я следую за ним.

Девушка по-прежнему на пороге. Вздрагивает от рыданий. Она так и просидела, уткнувшись в ладони. Нина, которая невзлюбила её с самого начала, теперь наклонилась к ней, и гладит по предплечью.

— Что с твоей мамой? — я сажусь напротив. Вглядываюсь в закрытое лицо.

— Какое тебе дело?

— Нин, оставь нас, пожалуйста.

К тому времени, как двери смыкаются за её спиной, девушка уже не дрожит.

— Я могу помочь.

— Ты? — выплёвывает с горькой усмешкой. — Как? — раздвигает ладони, вытирая глаза и щёки. Чёрные разводы с серебристыми блёстками вокруг её глаз как карнавальная маска.

— Расскажи мне, что случилось с твоей мамой. Чем она больна?

— Это гинекология, — всхлипывает. — Так унизительно. Приходилось обсуждать с ним всё это. Отчитываться за каждый потраченный рубль. Рассказывать, что вырезали, приносить чеки за прокладки. Омерзительно, — её передёргивает.

— Я правильно понял, что нужна повторная операция?

— Всё… очень плохо, — она вглядывается в мои глаза с таким отчаянием, что становится не по себе.

— Запиши телефон.

— Чей?

— Не мой. Моего друга. Его зовут Елисей. Пиши, говорю.

— Кто он? Нуждающийся в эскорт-услугах? — зло растягивает губы, но телефон достала.

Я диктую.

— Он сможет устроить твою маму в хорошую клинику. Сейчас езжай за историей болезни, и звони, пока будешь ехать. Скажи, что от Кости. Я предупрежу его.

— Ладно, — она пожимает плечами. — А ты сам меня найдёшь? Или я должна буду только твоему Елисею? — встаёт, спускается со ступеньки, приглаживает промокшую юбку.

— Мила, да?

Кивает, протягивает мне руку. У неё ледяные пальцы, как лягушки, только выпрыгнувшие из тёмной глубины пруда. У Мари всегда были тёплые пальцы, ладони горячие и сухие. Любил прятать в них нос с мороза. Она грела мои обветренные щёки. Даже у моря не мёрзла зимой. А потом я показывал ей нашу дачу с видом на воду. Там я трахнул её прямо на балконе. Она всегда хотела заниматься любовью, нежно. Но моя любовь к ней была другой, несдерживаемой. Я не хотел медленно. Я изучал её тело рывками, глотками, сбивчивым шёпотом. А она только гладила в ответ.

— А ты, значит, Костя? — убирает руку.

— Верно. — Вглядываюсь в её лицо. — Мила, никогда не спи с мужчиной из-за денег. Тебя это уничтожит.

— Мораль решил мне почитать? Поучаешь, а сам отправляешь меня к какому-то Елисею.

— Он ничего от тебя не возьмёт. Обещаю.

— Кто тогда?

— Просто вызови такси и звони ему.

Я к парку. Тянет как магнитом к скоплениям деревьев. Чтобы много кислорода. Чтобы было что-то выше, но созданное не людьми, самой природой. Не всегда хочется с ней бороться.

Мне навстречу девушка в салатовой жилетке. Маленькая, она надвинула до самых глаз шарф. В руках листовка с белокурой девушкой. Волонтёрша встречается со мной взглядом, цепляет им как рыболовным крючком за губу: глаза такие, будто сама потерялась, или саму себя ищет.

Значит, пропала очередная нелюбимая. В таком возрасте они сбегают сами чаще всего. Вот и Мила может такую родить. Мысли о том, сколько их ещё вокруг, таких отчаявшихся женщин, и таких ненавистных детей, забивают сознание, вспухают под его натянувшейся оболочкой. А потом эти дети вырастают, и начинают причинять боль другим. Как я.

Деревья расступаются перед краем парка. Набираю номер Елисея. Он выслушивает внимательно. Обещает всё сделать. И опять просит поговорить с отцом.

В обратную сторону. Возвращаюсь к магазину. Прежде, чем дверь разъезжается, взгляд спотыкается об листовку с фотографией, прикреплённой к стенду с общей информацией. Наклейка на стекле закрывает лицо пропавшей наполовину, но мне уже становится не по себе.

— Нин! — я стою перед стендом и глажу взглядом глаза и губы девушки на фотографии. — Нина!!!

— Что? Что случилось? Кость? — её испуганное лицо у моего плеча.

— Кто это сделал? — вжимаю указательный палец в надпись: «Пропала без вести», будто пытаюсь насквозь её проткнуть.

— Господи, ты так кричал. Я перепугалась до смерти.

— Кто, блядь, это сделал?

— Девушка. Девушка-волонтёр. Она спросила. Всё в порядке. Татьяна Владимировна сказала, что можно.

Я на улицу. Найти в бело-чёрном пейзаже из снега и деревьев девушку в салатовой жилетке. Рыщу.

Впереди. Чуть правее. Схватил за кудрявые волосы взглядом. Несколько метров до неё. Преодолеваю одним броском.

За локоть. Разворачиваю к себе. С такой силой, что она едва удерживается на ногах. Я не даю ей упасть. И не дам уйти, пока не ответит. В её глазах всё та же растерянность. Попытка сказать спокойно сходит на хрип:

— Ты… — выдох-вдох. — Это ты наклеила листовку в магазине?

— Мне разрешили. Отпустите, пожалуйста, мою руку.

— Кто тебе их дал?

— Группа.

— Какая группа?

— Оперативно-розыскная. Её организатор. Александр Дмитриевич. Отпустите, пожалуйста…

— Какой Александр Дмитриевич? — цежу я. Меня бесит, что она говорит со мной сквозь шарф. Как через медицинскую маску. И я не вижу её губы. Издеваются ли они надо мной, ухмыляются? Сдавливаю сильнее. В её глазах растерянность тонет, и на её месте выступает злоба.

— Пусти! — она изо всех сил отдёргивает руку. Падает на шаг назад. Ловит равновесие.

Выхватываю из её голых пальцев листовки. Перебираю их в спешке. Они мнутся, не попадают друг под друга. Потому что руки-предатели дрожат как у старого алкоголика. Здесь только стопка объявлений о розыске белокурой девушки.

— Это — другие. Почему ты наклеила ту? — вцепился взглядом в её глаза. Она молчит. Смотрит исподлобья. — Почему? Ты. Наклеила. Ту.

— А что? Что тебе до этой девушки? — с вызовом. Даже подаётся вперёд. Её рука вцепилась в шарф. Будто он душит её. Будто она хочет его сорвать. И плюнуть мне в лицо.

Специально. Ты сделала это специально.

— Она уже давно мертва, — я делаю к ней шаг. — И не говори мне, что ты не знала.

— Знала! — выпаливает. — Хотела посмотреть на твою реакцию!

Я стискиваю девушку за плечи. Поднимаю. Она больше не владеет своим телом. Беспомощная и моя. Несу её дальше от дороги. Через сугроб. Пока не припираю спиной к забору.

Держит голову высоко. Таращится на меня испуганными глазами. Зрачки сужены в маленькие точки. Они будто меньше, чем у нормального человека. Или просто круг радужки слишком светлый. Её лоб взбухает от морщинок.

— Ты виноват в её смерти, — цедит она сквозь шарф.

И в ту же секунду она зажмуривается, потому что я бью кулаком в забор. Рядом с её лицом. Он прозвенел, прогудел, как сорвавшийся с высоты металлический лист. С деревьев, которые упирали в него свои ветки, посыпался снег. На её голову, на вьющиеся волосы, на узкие плечи.

Я сдёргиваю шарф с её лица. Она распахивает рот, будто ткань мешала ей дышать.

— Кто ты такая?

Лишь хмыкает. Зло. Как будто она на грани безумия.

— Я читала про вас. Убийцу так и не нашли. Убийцу отмазал богатый папа. Так?

— Что ты несёшь, дура?

— Твой папа? Или папа твоей невесты?

Приближаю к ней лицо:

— Не лезь в мою семью.

— А то что? — с вызывающей улыбкой.

Дрожь заползает под каждый палец. Я уже не могу себя контролировать. Девушка смыкает губы. Сглатывает. Шепчет:

— Я не оставлю тебя в покое.

Вдруг её лицо меняется. Становится жалостливым. Губы искривляются. Она будто заплачет сейчас.

— Ты мне снишься, — хрипит она.

— Что?

— Как ты прикасаешься ко мне.

Да она ненормальная, точно.

Я провожу пальцами по её подбородку легонько, вверх, прикладываю руку к её горячей коже — моя ладонь раза в полтора больше её щеки. Девушка зажмуривается как от удовольствия. Как будто она ждала этого прикосновения всю жизнь.

— Так? — спрашиваю. — Или так? — моя рука сползает вниз, и я сжимаю её шею. Она перехватывает моё запястье. — Если я ещё раз увижу тебя — ударю. Ты поняла?

Отпускаю. Так, будто не даю ей воздуха, а забираю. Будто она рухнет не в снег, а с обрыва.

Девушка проскальзывает рядом, и исчезает за кустами. Я выхожу на обочину и смотрю ей вслед.

Возможно, она наткнулась на статью случайно. Фотография на листовке оттуда. Но скорее всего она одна из этих долбаных журналистов. Очередная. Или сама по себе?

Как будто она знала Машу лично, и лишь теперь поняла, кто во всём виноват.