Трюфельный пес королевы Джованны

Анна Малышева, 2013

Даже самый преданный пес может стать опасным, даже самый близкий друг может внезапно предать. Она умеет отличать подлинник от подделки, возвращать к жизни гибнущие старинные шедевры. Но под силу ли ей отличить подлинную дружбу от мнимой, когда цена прозорливости – человеческая жизнь.

Глава 3

Дальше ее, непривычно покорную, подхватил и понес вихрь, целенаправленный и стремительный. Марина собралась в считаные минуты, и вот они уже задыхались в набитом вагоне метро, толкались в переходах со станции на станцию, ждали на платформе нужную электричку… Марина тут же забраковала несколько отправлявшихся поездов, заявив, что ни один не остановится на нужной станции. Александра начинала испытывать опасения, которые и решилась наконец высказать:

— Это какая-то глухая станция, откуда мы до полуночи вряд ли вернемся? Я не собираюсь ночевать за городом!

— Никто не предлагает! — бодро возразила подруга. — Мы отлично доберемся обратно, хотя бы и на такси. Ночью на шоссе свободнее. А сейчас единственный выход — электричка!

Отступать было поздно. Все, что Александра могла сделать, — уже из вагона позвонить домой и предупредить мать, что приедет очень поздно. Та, как и следовало ожидать, встревожилась, художнице пришлось пообещать звонить с каждого этапа пути. Пряча замолчавший телефон в сумку, она чувствовала себя школьницей, не сумевшей правдоподобно изложить свои похождения. Сидевшая напротив Марина понимающе улыбнулась:

— Для родителей мы навеки глупые дети, правда? Мне вот мама никак не простит развода… Переживает. А собственно, почему? Мы все стали намного счастливее. И я, и Сергей, и сынуля… Только и начали нормально разговаривать друг с другом, когда все разъехались. А то невозможное дело, как скорпионы в банке, вечная грызня…

— Ты даже не позвонила человеку, к которому мы едем! — нагнувшись к ней, громко сказала Александра, пытаясь перекрыть голос диктора из динамика, объявлявшего следующую остановку.

Электричка тронулась. В переполненном вагоне мгновенно стало душно. Люди стояли в проходах, теснились возле раздвижных дверей. Кисло пахло мокрой одеждой. Мелькнул освещенный лимонным светом перрон, заметаемый крупными снежными хлопьями, которые таяли, едва коснувшись черных зеркальных луж. Теперь за окном несся бесконечный серый бетонный забор, расписанный граффити, отгораживавший железнодорожные пути от улицы. Александра, терзаемая нарастающей тревогой и ничуть не успокоенная улыбкой, которую послала ей в ответ приятельница, повторила уже настойчивее:

— Ты даже не позвонила, а вдруг его на месте не окажется?!

— Не переживай, он всегда дома, — все еще улыбаясь, ответила Марина.

— Так уж и всегда?

— Можешь не сомневаться.

— Такой домосед? — недоверчиво спросила художница. — А ты уверена, что он будет рад гостям?

— Мне уж точно. — Марина, бледная от жары и духоты, расстегнула пальто, развязала шелковый платок, которым прикрывала шею. На ее лбу выступила испарина. Конвекторы в вагоне работали во всю мощь. — Мне он рад всегда.

— Кто он? Вы давно знакомы?

Собеседница лукаво качнула головой:

— Все узнаешь в свое время.

— Но ему точно можно доверять?

— Заметь, — Марина подалась вперед, и колени женщин соприкоснулись, — ты не ответила ни на один мой вопрос: откуда у тебя фото, кто ищет этого пса? А я жертвую свободным вечером, хотя могла бы пойти в театр, меня звали на премьеру. И вопросов больше не задаю. Зато ты так и сыплешь…

— Но я должна знать, к кому ты меня везешь!

— А какая разница? — осведомилась спутница. — Тебе же все равно некуда деваться. Не бросать же все на полпути!

«Она права!» Откинувшись на спинку диванчика, Александра смежила горевшие от усталости веки. Последнее время художница дремала урывками: час, иногда два… Да больше она и не смогла бы проспать, настолько нервы были взвинчены странными и пугающими событиями, в гущу которых она внезапно оказалась вовлечена. Вот и сейчас, стоило Александре закрыть глаза, перед ней возникло бледное лицо Риты.

«Уже в тот миг, когда я прощалась с ней и передавала ключ от своей мастерской, чтобы она постерегла без меня картины, произошло что-то ужасное! У нее в лице ни кровинки не осталось, глаза испуганные, губы тряслись. И не от холода, вряд ли она замечала холод… А мокрые волосы — будто ей на макушку кувшин воды вылили! Я тогда еще задумалась, почему она хоть полотенцем голову не прикрыла, когда пошла дверь открывать. Ведь я дала ей какое-то бельишко… Рита была в панике! Кажется, больше всего она боялась, что я войду в квартиру… Может быть, адвокат был уже там. И вполне возможно, он был мертв!»

— Что с тобой? — донесся до нее обеспокоенный голос Марины.

— А что? — открыв глаза, взглянула на нее художница.

— Ты сейчас вздрогнула всем телом и вскрикнула!

— Заснула, наверное. — Александра взглянула в окно, но различила за ним лишь редкую цепь огней, рассыпанных в темноте. Поезд летел на большой скорости. Пассажиры, пригревшись, дремали, сидя и стоя, духота действовала одуряюще. — Долго еще?

— Минут пятнадцать. — Марина взглянула на часы и подняла пристальный взгляд на приятельницу. — Не нравится мне твое состояние, драгоценная моя. Не хотела говорить при встрече, но вид у тебя… Не блестящий, скажем так. Что случилось?

— Со мной — ничего… — поколебавшись, ответила Александра. — Нет, правда. Случилось с одним близким человеком… Но мне трудно об этом говорить.

— Ясно. — Лицо спутницы сделалось еще серьезнее. — В душу лезть не буду, но знай, я всегда готова помочь.

— Поэтому я и позвонила тебе, — призналась художница. — Если честно, совсем растерялась… Хотела срочно уехать из города, но пришлось задержаться, по семейным обстоятельствам… И я хочу попросить: если тебя вдруг начнут спрашивать обо мне — где я, не встречала ли ты меня…

— Скажу, что ничего не знаю, — опередив ее, завершила фразу Марина. Морщинка, прорезавшая было ее переносицу, разгладилась. Приятельница неожиданно светло улыбнулась: — Брось, не переживай сильно. Разные бывают обстоятельства. Ты что-то уж совсем приуныла!

— Вот поговорила с тобой, и стало легче! — улыбнулась ей в ответ Александра.

В самом деле, у нее отлегло от сердца, когда она услышала простые слова утешения. Ей даже удалось снова уснуть, ненадолго, но на этот раз глубоко провалившись в сон. Когда Марина растолкала ее, торопя на выход, художница почувствовала себя освеженной.

Платформа, на которой они оказались, была одной из тех, мимо которых большинство пригородных электричек проносятся мимо. Сзади она граничила с лесом, впереди, за путями, тускло светился фонарь, воздвигнутый над несколькими дощатыми ларьками, сколоченными еще в советские времена. Здесь было намного холоднее, чем в Москве, из леса тянуло близящейся стужей. Александра наглухо застегнула куртку, которую распахнула в душном вагоне. Марина тоже поеживалась.

— Глуховато, — кратко высказалась художница.

— Зато воздух! — бодро ответила Марина. — Идем, тут недалеко.

Женщины были одними из немногих пассажиров, которые высадились на платформе. Всего к лестнице, спускающейся к путям, спешило пять-шесть фигур, машинально подсчитала Александра. Они с Мариной осторожно преодолели обледеневшие железные ступени, пересекли полотно, ступая по щелистым доскам, и вышли на маленькую площадь, над которой горел фонарь. Второй фонарь, поменьше и послабее, светился над крыльцом одноэтажного кирпичного здания с вывеской «Продукты». На крыльце, под фонарем, курил мужчина. Рядом крутилась стая собак. Увидев пассажиров, собаки дружно устремились им навстречу, виляя хвостами и вразнобой потявкивая. Других обывателей Александра на площади не заметила. Ларьки, угрюмой чередой стоявшие вдоль платформы, были закрыты. Марина взглянула на часы:

— Да, глушь. Тут все закрывается в семь. Жизнь замирает. Идем скорее, пока еще народ на улице…

Она храбрилась, но последнее замечание дало художнице понять, что Марине тоже страшновато в этом глухом поселке, где останавливались далеко не все электрички. Женщины пошли быстро — по утоптанной дорожке, ведущей вдоль высоких заборов. Резкий скрип снега под их подошвами свидетельствовал о том, что морозное дыхание, тянувшееся из леса, Александре не почудилось. «А в Москве оттепель, влажная духота, невозможно полной грудью вздохнуть, как будто что-то давит… Всего-то отъехали на пятьдесят километров к северу, и совсем другой климат!»

Марина внезапно остановилась. Александра, шедшая чуть позади, по пятам, едва не столкнулась с ней.

— Пришли. — Марина принялась стучать в кованую железную калитку, сперва кулаком, затянутым в перчатку, потом ногой. — Погоди, сейчас нас впустят.

— А если никого нет дома?

— Да он всегда дома, всегда! — с внезапным раздражением ответила Марина. — Он еле передвигается, особенно в сырые и холодные месяцы. Разве что летом выползает в сад. Ноги больные, да и спина… Я не знаю, что у Птенцова здорового осталось.

— Постой! — изумленная, воскликнула Александра. — Но ведь это не… не тот самый Птенцов?!

— Вы разве знакомы? — Марина прекратила стучать и обернулась. В сумраке трудно было рассмотреть ее лицо. — Я никогда от него твоего имени не слышала. Да и ты о Птенцове не упоминала.

— Я думала, он давно умер… — вырвалось у художницы.

Марина рассмеялась:

— Так думают очень многие! Кстати, если ты ему скажешь, что считала его покойником, Птенцова это очень развеселит. Он человек с юмором.

— Но зачем ты стучишь, если он не может открыть?

— Тут есть кому открыть… — Женщина перегнулась через калитку, пристально разглядывая слабо светившиеся по фасаду одноэтажного бревенчатого домика окна. — Не думаешь ведь ты, что он в таком состоянии может жить один! Вот, услышала… Идет!

И в самом деле застекленное крыльцо, до этого темное, вдруг осветилось изнутри. Сквозь одинарные, покрытые плотной изморозью стекла показались смутные очертания движущейся фигуры. Спустя секунду наружная дверь распахнулась и на пороге остановилась женщина в наброшенной на плечи длинной шубе. Задержавшись на верхней ступеньке, она вглядывалась в темноту. Марина окликнула ее:

— Это я, Лена, открой!

— Ах, вот кто это! — густым грудным голосом ответила женщина и торопливо направилась к калитке. — А мы уже чаю попили и спать хотели ложиться… Старику сегодня нездоровится. Ты не одна?

— Это моя подруга, Саша, — представила ей спутницу Марина.

Женщина приветливо кивнула:

— Рады гостям, заходите. Сейчас валенки дам, в доме сыро… Печь еще не протопилась.

В сенях Александре выдали огромные валенки — с низко обрезанными голенищами, подшитые. Сняв сапоги и сунув ноги в выстывшую валеную обувь, она сразу несколько раз подряд чихнула. А ее уже вели в кухню, куда, по деревенскому обычаю, выходили сени.

Здесь было почти темно. Настольная жестяная лампа, горевшая на тумбочке в углу, почти не освещала большого помещения. Облицованная кафелем высокая печь вовсю топилась, в приоткрытом поддувале метались красные блики пляшущего в топке огня. Легонько постреливали отсыревшие дрова, на чугунной плите шипели капли воды, сочащиеся по бокам огромной кастрюли. Хозяйка, подойдя к печи, сдвинула кастрюлю в сторону. На миг из открытой конфорки вырвался язык оранжевого пламени и тут же с треском исчез, придавленный широким закопченным днищем поставленного сверху чайника.

— Баллон не привезли, вот, пока все на печи грею, — объяснила она, с приветливой улыбкой оборачиваясь к гостям. — Сейчас Павла разбужу. Он лекарство принял…

— Если он спит, не надо… — Марина явно почувствовала себя неловко, хотя и пыталась держаться уверенно. — Мы приедем в другой раз. Я не догадалась позвонить перед выездом, предупредить… Спешила. Уж ты нас прости!

Александра вопросительно взглянула на нее, но приятельница этого как будто не заметила. Впрочем, Марина не выглядела чересчур смущенной и извинялась скорее для проформы. Художница, напротив, не знала, куда девать глаза. Ей все казалось, что они явились некстати. Но внезапно, поймав теплый, приветливый взгляд хозяйки, она осмелела и решилась заговорить:

— Я и не знала, что вы с супругом живете здесь. Трудно было предположить! Я помню, говорили, будто у Птенцова квартира на Ильинке…

— А мы не супруги, — с добродушной улыбкой ответила Елена. — Я его хозяйка, полдома ему сдаю.

— А квартира на Ильинке и в самом деле существует, — вмешалась Марина, стоявшая у печи и гревшая руки, прижав их к кафельным плиткам. — Там история, с квартирой этой. Две комнаты, с его вещами, заперты. В двух других живет его дочь с мужем и детьми. Это у нее уже второй муж. А еще одну комнату ее первый супруг присвоил, умудрился в свое время попасть в договор о приватизации и какие-то права на эти метры имеет… Хотя жить ему там, понятное дело, не удобно…

— Квартира стала коммунальной, — кивнула Елена, и ее полное приятное лицо омрачилось. — Павел уже и расстраиваться устал. С тех пор как его жена умерла, дочь творит что хочет. Он старается не вникать.

— Тем более тут, у тебя, ему куда лучше! — произнесла Марина, водя ладонями по кафельному боку печи. — А как дышится! Как дровишками пахнет!

— Сыроваты дровишки, вот и пахнут, — весело отозвалась Елена и спохватилась: — Что ж мы сумерничаем?

Она подошла к дверному косяку, полускрытому ситцевой красной занавеской, нажала выключатель. Под дощатым потолком разом вспыхнули три абажура, сплетенные из прутьев ивы, висевшие в ряд. Теперь Александра могла как следует рассмотреть и комнату, и хозяйку.

Внешность Елены полностью соответствовала ее голосу. Ей было лет пятьдесят, как определила художница, но на белом сдобном лице нельзя было заметить морщин. Две ямочки на щеках, как две изюминки, придавали улыбке пикантность. В голубых влажных глазах, слегка навыкате, было нечто детское, что чрезвычайно молодило их обладательницу.

«Она очень интересная. — Александра продолжала исподволь разглядывать хозяйку, снявшую с плиты вскипевший чайник и накрывавшую стол к чаю. — Можно сказать, красивая. Сколько же лет должно быть Птенцову? За семьдесят, никак иначе. Но почему о нем давно все говорили как о мертвом? Я и не предполагала, что он просто уехал в глушь…»

— Павел живет здесь десятый год, — словно угадав ее мысли, сказала Елена, ставя на стол проволочную корзиночку с сушками и конфетами. — С тех самых пор, как его супруга скончалась. Здоровье у него слабое. В Москве ему давно пришел бы конец. Он туда и не ездит!

— Да ему туда с его ногами и не добраться. — Не дожидаясь приглашения, Марина присела к столу и, развернув леденец, сунула его за щеку. Она держалась непринужденно, как свой человек.

— Верно, ни за что не доедет, — кивнула хозяйка, вынимая из буфета «гостевые» чашки — большие, расписные, синие с золотыми цветами. — А доедет, так не вернется. Он же едва по двору таскается, куда ему путешествовать. А вы знакомы с Павлом?

Последний вопрос адресовался Александре. Художница качнула головой:

— Нет, но давно хотела познакомиться.

— Она думала, что он давно умер! — весело заметила Марина.

— Кто умер? Не я, надеюсь?

Мужской голос, раздавшийся внезапно у Александры за спиной, прозвучал негромко, но заставил художницу вздрогнуть. Обернувшись, она увидела одного из самых чудаковатых и загадочных коллекционеров столицы, которого знала только понаслышке.

Птенцов был более известен как Плюшкин — так прозвали его давным-давно, и прозвище к нему прочно прилипло. Его фамилию Александра услышала много позже. О нем говорили как о человеке феноменально скупом, питавшемся чуть ли не отбросами, державшем членов семьи впроголодь. Его слабое здоровье было притчей во языцех. Говорили, что Плюшкин еле тянет, терпеть не может больниц и докторов и предпочитает мучиться втихомолку. Но еще больше, чем своими многочисленными хворями, скупостью и скверным нравом, он был известен удивительным чутьем на старинные редкости, до которых был страстный охотник. Пополнял он коллекции так же, как болел, — втихомолку, опасаясь лишней огласки. Его собрание было у всех на слуху, но не на виду. Никто не мог с уверенностью сказать, чем владеет или не владеет Плюшкин. В квартире на Ильинке, где он, по всей вероятности, держал основную часть своих богатств, никто из посторонних не бывал. Друзей у Плюшкина не водилось. Он жил почти затворником, выставки и аукционы игнорировал. Александра, давно не слышавшая о нем, полагала, что этого человека уже нет на свете.

И вот он стоял рядом с ней. Кряжистый, плечистый, Птенцов оказался на удивление крепко сложен. Отросшие седые волосы лежали на воротнике потертого вельветового пиджака, до того измятого, словно в нем спали. Длинное лицо, болезненно бледное, небольшие внимательные глаза, цвет которых не удавалось различить, двухдневная серебристая щетина, покрывавшая впалые щеки, — все это успела заметить смущенная Александра, прежде чем отвела взгляд.

— Вы, вы! — Поднявшись из-за стола, Марина подошла к Птенцову и символически приложилась скулой к его щетинистой щеке. — Ох, как я рада вас видеть, давно тут не бывала!

— И то сказать, давно нас не вспоминали. — Птенцов рассматривал незнакомую гостью поверх головы Марины, а та безостановочно тараторила:

— Решила вот, заеду перед праздниками, а то вовсе не выберусь, закручусь.

— И очень хорошо! — Птенцов не сводил взгляда с художницы, и она краем глаза видела это. — И прекрасно! Вы же знаете, я вам рад всегда.

— Садитесь чай пить! — призвала всех хозяйка, успевшая заставить круглый стол вазочками с вареньем, открыть коробку зефира и наполнить чашки свежезаваренным, бледным зеленым чаем.

И только тут Марина, опомнившись от радости (настоящей или напускной), обернулась и представила свою спутницу по всей форме:

— А это вот мой старый добрый друг, Александра Корзухина-Мордвинова. Художница, реставратор, антиквариатом занимается. Салона у нее нет, работает частным образом. Не обременяя государство, так сказать.

— К чему же кого-то обременять, — с тонкой улыбкой согласился Птенцов, протягивая руку Александре. Та поспешила ответить на рукопожатие. Ладонь Плюшкина оказалась лихорадочно горячей, словно он только что грел ее у печки, уже так и пышущей жаром. — Обременять никого не нужно. Я вот прожил жизнь, не вмешивая в свои дела государство, по мере сил. А вы не в родстве с Иваном Корзухиным? Был такой преинтересный живописец.

— Я его вдова, — призналась Александра, ощутив внезапный укол тщеславия, смешанного с удовольствием. Хотя ее брак с Корзухиным, чью фамилию она присоединила к своей, и был во всех отношениях мучительным и неудачным, ей все же льстило, если кто-то при ней вспоминал его имя, да еще с таким пиететом.

— Вот как? — обрадовался Птенцов. — Да, мир тесен. Бедный Йорик, я ведь хорошо знал его… Давно потерял из виду, а потом услышал, что он умер… Десять лет назад, весной.

— Вы и это помните…

— Моя жена умерла в том же году и даже в том же месяце, — бесстрастно ответил мужчина. — Так что невольно запомнилось. — И без всякого перехода предложил: — Давайте-ка пить чай!

— И пора, — подхватила Елена. — Садитесь, садитесь! Девочки, вы у нас и заночуйте!

— Нет, мне нужно вернуться в Москву! — воскликнула Александра, беря чашку. — Я обещала.

— А я никому не обещала! — жизнерадостно заявила Марина. — Я могу и заночевать!

Художница взглянула на нее с изумлением и немым упреком, но та как будто не поняла этого взгляда. «В Москве она говорила одно, теперь другое. — Александра молча принялась за чай. — Обещала, что вернемся, хоть бы и на машину пришлось разориться, а теперь ночевать собралась. Говорила, что звонить и предупреждать необязательно, а вышло, что не помешало бы, сама же извинялась. И главное, время уходит… Зря уходит. И приехала я, кажется, зря!»

— А что, Александра, — обратился к ней Птенцов, мгновенно осушивший чашку, которую Елена вмиг наполнила заново, — трудновато сейчас торговцам стариной хлеб дается? Раньше легче было? Кстати, как давно вы этим благородным занятием промышлять изволите?

— Тринадцатый год.

— Так это недавно… — с заметным разочарованием протянул он. — Вы, значит, не застали никого из стариков. А я вот полвека отдал этому делу. Такое случалось… Вспоминаю, самому не верится.

— А вы напишите мемуары, не первый раз прошу! — вмешалась Марина, разломившая сушку и макавшая ее в чай. — Это будет захватывающее чтение…

— Талантом Бог не наградил, — с кислой усмешкой ответил мужчина. — Что толку бумагу переводить!

— Да ведь можно литобработчика взять, — не унималась та. — Все так делают.

— Ни к чему, Мариночка. Все ни к чему! Да я уже и путаю многое… Мешаю одно с другим. Память, будто молью побило, сплошные дыры. Только тронь — ползет, на клочки распадается.

— Вот прямо так бы и начали! Я даже по вашей речи сужу, что написать вы могли бы отлично! И про плохую память не верю, не говорите этого!

— Ему бы только поспорить, — вставила словечко Елена. — Характерец, боже упаси!

— Именно, — подтвердил Птенцов. — Если уж я спорю с такими ангелами, как вы, что же я сделаю с литобработчиком, который возьмется причесывать мои мемуары?! Его бы хоть пожалели!

— А кстати, о жалости, — Марина все еще улыбалась, но ее голос сделался серьезным. — Ведь мы к вам как раз пожаловаться приехали.

— Я догадался, что не на меня с моими хворями вы любоваться отправились в такую даль, несмотря на погодку… — Мужчина тоже посерьезнел. — На кого жалуетесь?

— На собачку одну. Не можем сообразить, что она из себя представляет. Саша, покажи фотографию!

Александра подняла с пола сумку, достала конверт и бережно извлекла лист с наклеенным фото. Птенцов взял картон и несколько минут молча разглядывал снимок. На его лице не отражалось никаких эмоций. Елена, забрав чайник, отправилась подогревать его на плите. Марина сидела, слегка подавшись вперед, словно ожидая команды на старте. Александру от волнения познабливало.

Наконец мужчина перевернул картон и прочитал надписи на оборотной стороне. Художница заметила легкую тень, мелькнувшую в его глазах. Теперь она разглядела их цвет — серый. В следующий миг они встретились взглядами.

— Это, как я понял, предмет сервировки? — сдержанно спросил ее Птенцов. — А в чем состоит ваше затруднение?

— Мы не можем его датировать для начала, — ответила за приятельницу Марина. — Мы ничего о нем не знаем.

— А почему вам непременно нужно что-то узнать? — Птенцов обращался по-прежнему только к Александре.

— Потому что я его ищу, — просто ответила женщина.

После недолгой паузы антиквар покачал головой:

— По снимку, ничего не зная… Желаю удачи.

— Вы что же, больше ничего нам не скажете?! — разочарованно воскликнула Марина. — Вам никогда это изображение не встречалось?

— Впервые вижу. Но вещь примечательная, надо признать. Я думаю, она находится в частной коллекции или где-то в музейных запасниках, таких глубоких, что они не архивировались и не цифровались.

— Чтобы подобная вещь могла находиться в музее или в частном собрании и ни разу не попасть в каталог? — недоверчиво спросила Александра. — Не могу поверить.

— Почему же? — возразил мужчина. — Случается всякое. Бывают иногда чудеса. Иной раз, «навозну кучу разрывая», такое жемчужное зерно найдешь, что ах!

— То-то, что ах, — проворчала Марина. — Это роскошное серебро, и я не я, если это не массив. Я прямо чувствую!

— Ишь, какое полезное чутье у вас прорезалось, дорогая моя! — иронично заметил Птенцов. — Некоторые колдуны, вон, лечат по фотографии от всех хворей, а вы серебро оцениваете: массив, не массив. Можете теперь большие деньги зарабатывать, не выходя из дома!

— У меня нет никакого настроения шутить! — резко призналась Марина, и Александра, услышав гнев в ее голосе, с удивлением поняла, как сильно нервничает приятельница. — Ведь это совершенно уникальный предмет!

Даже хозяйка дома, до сих пор не проявлявшая интереса к снимку, подошла взглянуть и покачала головой:

— Правда красота… Из чего же это?

— Из серебра, вероятно, — пожал плечами Птенцов. — Но, может быть, это глубокое серебрение или даже плакирование^[2].

— Вы сейчас скажете, что это может быть и мельхиор, и «бланк металл», изделие фабрики Фраже^[3], родом из Бердичева! — с обидой воскликнула Марина. — Видно ведь с первого взгляда, что это изумительная авторская работа, а не какая-нибудь дешевка, рассчитанная на вкусы мелкого чиновника!

— Да, пожалуй, мелкому чиновнику, с его скромным жалованьем и вечно рожающей женой, было бы не по карману украшать стол подобными собачками, да еще и есть из них трюфельные паштеты, — со снисходительной улыбкой заметил Птенцов. — Для чего, судя по надписи на обороте, этот красавец-пес и служил.

— Так зачем же вы меня дразните? — упрекнула Марина. — Ведь вы сами впечатлены, признайтесь!

— Ну, пожалуй… — неохотно согласился коллекционер и повернулся к Александре: — Откуда к вам попал снимок, нельзя ли узнать?

— Мне его дал заказчик, который просил найти паштетницу, — просто ответила художница.

Мужчина кивнул:

— Коротко и ясно. С вами приятно иметь дело.

— Саша ни за что не назовет заказчика, — снова вмешалась Марина. — Это ее принцип.

— Люди с принципами в наше время — чуть ли не такая же редкость, как подобные вещицы. — Птенцов улыбался, но смотрел пристально, в его серых глазах не было и тени веселья. — Мне они давно не встречались. Жаль, что мы не познакомились, пока я еще жил в Москве. Вам я показал бы свое небольшое собрание всяких мелочей.

Александра понимала, что эти слова, скорее всего, простая дань любезности, но все же была приятно ими взволнована. Она знала, что коллекций Плюшкина не видел никто. «Он из тех, кто ест свой кусок под одеялом!» — как-то метко выразился о легендарном коллекционере один знакомый Александры.

— Мне самой ужасно жаль, — сказала она. — Но хорошо, что мы все же встретились!

— Я настоятельно предлагаю вам остаться с ночевкой, — церемонно произнес мужчина и даже сопроводил приглашение легким полупоклоном. — Нет, не возражайте, а послушайте! Может быть, я соберусь с мыслями и что-то вам скажу насчет этой любопытной вещицы. Меня она тоже заинтересовала!

— Соглашайся! — воскликнула Марина.

В ее голосе звучала такая горячая мольба, словно именно она и была главным лицом, заинтересованным в нахождении серебряного пса. Александра уже не знала, радоваться ли подобному участию или тяготиться им. С одной стороны, она не прилагала никаких личных усилий: поиск целиком повела за нее приятельница. С другой… «Я выпустила инициативу из своих рук, и куда меня это заведет? Смогу ли я отделаться от этих добровольных помощников, когда пес будет найден? Ведь они явно стараются не ради моих прекрасных глаз, а ради своей выгоды. Марина помешана на серебре. Она даже не жалеет о рухнувшем браке, настолько для нее важна возможность беспрепятственно собирать дальше коллекцию. Птенцов… Он себе на уме и невероятно цепок, если верить рассказам о нем… Не упустит возможности поживиться. Вцепился в снимок, вон, как пальцы дрожат!»

В самом деле, узловатые темные пальцы коллекционера, сжимавшие картон с наклеенной фотографией, заметно подрагивали. Только это и выдавало охватившее его волнение: Птенцов выглядел даже равнодушным, говорил как будто с ленцой.

— Я бы с удовольствием… — начала Александра.

Тут вмешалась хозяйка. Всплеснув руками, она напевно протянула:

— Да куда же вы поедете на ночь глядя в такую даль? Осталось только три электрички, у нас же тут не все останавливаются. Вот! — Она указала на расписание, висевшее на стене, под выключателем. — Через час одна, потом в одиннадцать с минутами и в двенадцать… Но последнюю могут отменить.

— А если взять машину? — спросила художница, все больше смиряясь с мыслью, что ей придется остаться в этом чересчур гостеприимном доме с ночевкой.

— Какую машину?! — Елена даже испугалась. — Знаете, сколько с вас сдерут до Москвы?! Да никто и не поедет.

— Разве тут нет такси?

— В поселке? Нет. Это надо вызывать из ближайшего города, и еще поедут ли… И когда приедут…

— Перестань, что тут такого? — присоединилась к уговорам Марина. — Останемся, утром уедем. Позвони своим, предупреди, чтобы не волновались.

И художницу как будто вновь подхватила волна чужой воли.

Ей только оставалось покориться этой силе, не сопротивляясь, дивясь тому, как рьяно все за нее взялись. Елена отвела подруг сперва в баню, где можно было умыться, затем в комнату, где им предстояло ночевать.

Для Александры, вконец измотанной предыдущими тяжелыми днями, все здесь казалось простым и милым. Серая кошка, вопросительно мяукавшая на них с Мариной, пока они умывались из жестяного рукомойника в бане (кошка жила там с котятами, которые один за другим показывали свои острые мордочки из груды тряпья, наваленного в картонную коробку)… Остро искрящиеся, голубые звезды, усыпавшие чернильное небо, от которого художница, выйдя на крыльцо бани, не могла оторвать глаз… Она стояла, запрокинув голову, пока еще влажные щеки не оледенели от пронзительного ветра, пока озябшая приятельница силой не увела ее в дом.

И сам дом, жарко к позднему часу натопленный, пахнущий подсохшими за печкой дровами, старой мебелью, винным ароматом яблок, замоченных в холодных сенях в пластиковой бочке… «Вот, съешьте яблочка!» — Елена с улыбкой выловила одну антоновку, крупную, бело-желтоватую, свежую, и протянула ее Александре. И терпкий вкус мякоти, в которую погрузились зубы женщины, на миг вернул ей лето…

А потом постель, мягкая, холодная, в которой она долго ворочалась, согреваясь и кутаясь, слушая, как за тонкой дощатой перегородкой стрекочут угли в остывающей печи. Хозяева ушли спать в мансарду. Марина, которой постелили на широком топчане, на расстоянии протянутой руки, в этой же в тесной комнате за кухней, шумно вздыхала.

— Что с тобой? — спросила Александра, которой эти звуки мешали провалиться в сон, такой близкий, сладко манящий.

— Ты оставила ему фотографию…

— Ну да. Не съест он ее. Утром заберу.

— Но у тебя же нет копии… — Марина села в постели. — Мы все неправильно делаем!

— А чья была инициатива сюда ехать? — Александра тоже приподнялась на локте. — Ложись, сделай милость. У меня, может быть, первая спокойная ночь намечается.

И когда приятельница, поворочавшись, наконец затихла, художница стала смотреть в не занавешенное окно, откуда ей прямо в лицо светила полная луна, вдруг вышедшая из-за кромки леса. Обычно женщину тревожил этот призрачный голубоватый свет, морок, источаемый ночным светилом, но сейчас и он действовал на нее умиротворяюще. Она откинулась на подушку и закрыла глаза, ощущая на лице бесплотное прикосновение лунного света. Так, покоряясь этой далекой холодной ласке, женщина уснула.

Примечания

2

Плакирование серебра — метод термомеханического соединения, путем горячей прокатки, двух листов металла (меди и серебра). Полученный двухслойный лист служил для штамповки изделий, причем серебряный слой располагался снаружи, медный — внутри.

3

Фраже (Fraget) (1824–1939) — известная варшавская фабрика, производившая изделия из плакированного серебра и мельхиора, имевшая сеть магазинов и отделений по всей Российской империи. Поставщик Двора Его Императорского Величества. Слово «фраже» стало нарицательным, и в наше время так называют предметы для сервировки стола, изготовленные и на других польских фабриках, вплоть до Первой мировой войны.