313 дней: Агапэ

Анна Элфорд, 2020

Роман скорее о мести и эгоизме, чем о любви. О том, как прошлое всегда портит настоящее; что, чаще всего, мы живем именно прошлыми воспоминаниях, в которых останемся даже после смерти. О двух людях, сошедшихся на основе общей философии и культурных ценностей. И важны здесь не секс и не нагота, а то, что стоит за этим. Платон делил любовь на разные виды. «Агапэ» – это то самое «золотое сечение», «романтический идеал», а в нашем варианте – «новая философская модель любви». Талантливый художник Дилан – двигатель сюжета – и преуспевающая актриса Грейс – душа романа – Орегон; театры; выступления; два человека искусства. Они самостоятельно строят свою судьбу, отличаясь от своего вялого окружения. Грейс проходит через: цикл роста и падения, принятие полигамии, физические увечья от преследующей ее француженки. Она борется с повсеместной завистью и матерью, доводившей дочь в детстве до невроза. И все вышеперечисленное меркнет перед людским комом чувств, однажды созданным и наросшим в прошлом.

Фаза первая

Глава 1

Грейс

Время иногда летит птицей, иногда ползёт жуком. Прошло три дня. Нахожусь в теперь уже полностью изученном мной доме Зеда. Отблески солнца играют в воде океана через стекло окон, как золотые нити. Восход солнца теплеет на горизонте, а свежесть очередного летнего утра будоражит. Семь тридцать шесть утра. Американская цивилизация заводится, свет исходит от люстр позади меня. Бежево-фиолетовый воздух; светлые доски паркета. Вот здесь я была совсем недавно, на той вечеринке. И тут, в нескольких метрах, сидели Али с Логаном.

— Грейси. — В очередной раз вздрагиваю от резкости этого слова. Зед, зная все подробности, продолжает так нарекать меня, раня сердце.

И тогда я поняла по голосу, по взвинченности, запальчивости — Зеду пойдёт на пользу успех. Но вот он останавливается, протягивая мне звонящую трубку.

— Думаю, это Майк, — стонет он.

Откидываюсь на бежевое кожаное сиденье дивана. В эту секунду, услышав происходящее, вбегает Алекс; Алиша и Логан приземлились на сидение подле меня. Все собрались около меня, и я взяла трубку. Слышится голос, вещающий о выясненных обстоятельствах дела. «Это какой-то фарс», — шепчет голос внутри. Сукин сын, я видела следы от стяжек! То есть Виктория заковала себя, потом освободилась и повесилась? Краем глаза замечаю знакомые орнаменты полос на руке, уносящие меня в тот торжественный лесок, в утро после вечеринки. К нам присоединяется и Дилан. Сверкнув взглядом, он сел возле Али, но я не обращаю ни крупицы внимания ни на кого вокруг. Румянец волнения от оглашения вердикта растекается по шее, по щекам, а непроизвольный ком застревает в горле.

— Дело Виктории признали самоубийством, — выдыхаю я, отбрасывая телефон на столик.

Логан резко откидывается на спинку кресла, Али перебирает пальцами рук крест на груди. Повисла глубокая тишина, такая звучная и долгая.

— Грейс, — встревает Зед. Поднимаю глаза от пола, куда уставилась и не поняла, сколько времени прошло, на него. — Она ведь вовсе не была тебе дорога, — продолжает он равнодушно и встаёт с кресла напротив. — Не беспокойся об этом, ладно?

Удивительное пренебрежение к чувствам другого во имя истины, резкий, грубый выпад против простейших условностей показались мне таким чудовищным проявлением всех человеческих установлений, что, огорчённая, ошарашенная, я склонила голову без ответа, будто безропотно подставляясь колкому граду, мутному ливню. Ну что на такое сказать? Зед словно навис надо мной ментально, хотя нас и разделяет несколько метров.

— Да, ты прав. Конечно, — в ответ лишь глупо мямлю, поглядывая на окно. Хочу быстрее сбежать отсюда.

Блондин безразлично укрывается в ближайшей из комнат, призывая меня к такому же безразличию. Но я лишь улыбаюсь оцепеневшей Али, и вот ноги уносят моё тело в коридор. Что за голгофа этот дом! И мой собственный дом — такое же место страданий. Прерывистость дыхания лишает тело обычного ритма; ощущение полнейшей несправедливости душит. Брожу в излишних треволнениях и наконец взрываюсь. Чуть ли не подпрыгивая на месте, я взбираюсь по лестнице на верхний этаж, но неожиданно чья-то рука находит мою.

Звёздная Ночь

Жалкая машина, негодная машина, думала я — человеческое приспособление для описания картин жизни словами, для чувств чужого и своих; вечно в критическую минуту отказывает; вот геройски и заводи её снова, пытаясь рассказать свою историю.

Грейс

Слёзы находят выход — опускаются ниже по коже. В который раз за эти дни позволяю проявиться слабости перед ним. Это один из возмутительнейших актов нынешнего правительства — признание дела самоубийством!

— Я знаю, что видела следы от стяжек, — выдыхаю я.

Утыкаюсь в грудь Дилана, не задумываясь; чувствую ладонь его руки на спине между лопатками, стискивающее меня и поддерживающее объятие. Это лучше, чем бесстрастность Зеда. Дилан становится таким тоскливым, но вскоре горечь сменяется словами:

— Ты хорошо держалась, — шепчет он. — Но ты уже ничего не можешь сделать или доказать.

Сдерживаю слезы с невероятным трудом и устремляю взор в пол; чувствую сырость на его хлопковой белоснежной рубашке. Кончиками пальцев впиваюсь в его руку, где-то у чёрных полос. Дрожь проходит по икрам ног и поднимается постепенно выше, останавливаясь в рёбрах.

Дилан Барннетт

Грейс самостоятельно справляется с наплывами чувств. Как же хорошо, что я пошёл за ней. Этой хаотичной, безразличной обстановке не хватает густого табачного дыма, постепенно уходящего в стыки панелей потолка.

Нельзя выставлять себя идиотом сегодня; я наблюдаю за её дрожащими ресницами, восстанавливающимся дыханием. Так хочется провести рукой по её телу и успокоить. Успокоить по-настоящему, а не этой чушью, которую я выдаю за поддержку. Но это недопустимо. Мне нужна её любовь, а ни влюблённость, ни дружба. Грейс должна чувствовать меня, чувствовать целиком, и она должна любить меня так, как я люблю ее. Я никому никогда не говорил, что любил их. Ни матери, которую и не помню, и явно ни отцу (как хорошо, что он мёртв). Возможно, сестре, но я был так мал тогда… и прошли года.

Так ведь всегда и происходит. Трагедия сближает. Не то чтобы я настолько эгоистичен, чтобы радоваться её утрате, но будем честны — я всегда был эгоистом. Однажды Воннегут написал: «Сотни женщин тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад». История, вещающая обо мне. Её роскошная женственность, бьющая через край, впивается в ход дня; правильно расценив поворот в настроении Грейс — теперь, полагаю, она думала о том же, что и я сам, — я освободился от мук и, отбрасывая в сторону несобранность, боязнь, приподнял её поникшую голову.

— Грейс, — хочу сказать это как можно увереннее, но, как обычно, в моем голосе при ней слышится лишь хриплость и полушёпот, — ты такая красивая, когда плачешь.

Она смущённо отводит взгляд и до того, как уйти, целует в щеку на прощание. Я наблюдаю в окно, как она выходит и среди моря цветов идет к океану. Я люблю её всем сердцем — такую, как есть. Засыпая этим же вечером, я вспоминаю нежность её губ на своей щеке