Проделки куриного бога

Анна Яковлевна Яковлева, 2015

Михалине Трацевской тридцать семь. «Ну и что, что красота и молодость прошли? – уверяет она себя. – Зато у меня теперь есть нечто гораздо более ценное: ясность мировоззрения, мудрость, вера в Бога и сыновья. И бесстрастие. Вот мое военное преимущество. Женщина моих лет – настоящая твердыня, способная противиться искушениям». После двадцати лет брака развод представляется ей убийственной процедурой, придуманной фарисеями и чернокнижниками, и вдруг, в вагоне-ресторане, уносящем ее на запад, под стук колес, после бокала вина слово заиграло совсем другими красками, совсем другими… Твердыня рушится при встрече с тем самым единственным мужчиной, который создан для нее и только для нее.

Глава 6

… — Михалина, — позвал Чарнецкий, — вы где?

Михася перевела непонимающий взгляд на собеседника.

— Что?

— Замечтались?

— Да, немного, — смутилась Михася.

— Можно я угощу вас?

— Нет-нет, что вы, мне хватит, — не очень убедительно отказалась она.

— Ну, не могу же я пить один, — посмеиваясь в усы, объяснил Борис. — Мне нужен компаньон. Всего бокал вина, да? Вы позволите?

В голове у Михаси, как стая ворон, взметнулись вопросы: что такое? Зачем? Как это будет выглядеть? Вдруг он подумает, что она алкоголичка? Как себя вести с мужчиной, который угостил тебя вином? Прилично ли замужней женщине пить со случайным знакомым? Все-таки она католичка, что бы по этому поводу ни говорил Митяй…

— Михалина, это всего лишь бокал вина.

Матка Боска. Да над ней, непроходимой деревенщиной, уже открыто смеются! Сначала Катька, теперь Борис.

Пока она лихорадочно искала достойный ответ, попутчик подозвал официантку и сделал заказ.

Михалине ничего не оставалось, как принять дары данайцев.

Тамадой Чарнецкий был средней руки, тосты отличались редким однообразием, и они в очередной раз выпили за удачное путешествие. Причем внимание Михалины привлек тот факт, что Чарнецкий до дна пить не стал, и ей это понравилось. Митька бы махнул все сразу, будь у него хоть стакан.

— А чем занимается ваш коллега? Почему он такой неприветливый? — чтобы не молчать, спросила Михалина.

Чарнецкий посмотрел на нее искоса:

— Платон? Платон у нас любитель старины. Кроме того, у него неприятности в семье, он разводится, — Чарнецкий промокнул рот салфеткой. — А для него это настоящая катастрофа. В отличие от меня, Платон Фархатович очень дорожит семьей. Думает, что разбитая семейная лодка — это разбитая жизнь.

— Тогда почему он разводится?

— Жена ему изменила.

— Он застал ее с другим?

— Нет. Она сама ему все разболтала, — с плохо маскируемым презрением произнес Чарнецкий. — Сама! Не могла носить в себе эту новость. Сдержанность — не ее удел.

Михалина не приняла тона своего собеседника.

— Наверное, ей надоело врать. — Помимо воли, в голосе прозвучала горечь.

Припав к бокалу, она сделала жадный глоток.

Борис вдруг придвинулся к спутнице:

— А теперь скажите, — он тронул ее за локоть, — это все правда — все, что наплела тут о вас Катерина?

Михася едва не подавилась.

Повернула к Чарнецкому пылающее лицо, намереваясь поставить наглеца на место, но слова не шли с языка. С каждой секундой она чувствовала себя все глупее.

Выражение глаз Чарнецкого поймать не удавалось из-за очков, но Михалину ужасно смущали выбритые до синевы скулы, аккуратно постриженные усы и губы, о которых она почему-то знала точно, что они окаянные.

Пришлось признать, что ее нравственность оказалась на поверку не такой уж незыблемой. А, может, ее, нравственности, вовсе не существовало? Может, это был все тот же эффект Недобитюха, который она принимала за нравственность?

Неприятно удивленная открытием, Михася впала в задумчивость, и публицист решил ей помочь:

— Про верную жену, единственный брак и смысл жизни — это правда?

Поезд нес Михалину в Варшаву, она сидела в вагоне-ресторане, ее попутчиком был публицист-журналист-краевед и просто красавец, в крови бродило рубиновое Мысхако… Назовите хотя бы одного человека, кто бы в таких обстоятельствах сказал о себе правду? Не считая Мюнхгаузена.

Вот и она…

Михалине неудержимо захотелось ответить Чарнецкому, что она тоже третий раз замужем, или что она нимфоманка. Или что ее любовнику тридцать лет. А еще лучше — двадцать.

Не удивительно, что она сама не поняла, как в одно мгновение упразднила двадцатилетний брак и разделалась с Недобитюхом:

— Я разведена. У меня был друг, но мы расстались недавно.

— Давно развелись? — Чарнецкий скосил глаз на безымянный палец правой руки собеседницы. Кольца на нем не было! Ха! Она же католичка!

Чувствуя преступную безнаказанность, Михася продолжала с упоением:

— Да, давно! Привыкла, знаете, жить одна. Сама себе хозяйка. С кем захотела, с тем встретилась, не захотела — простилась. Не люблю обязательств.

Это уже были не просто метаморфозы — это попахивало деформацией личности. Из добропорядочной матери семейства Михалина Трацевская стремительно превращалась в лгунью и искательницу приключений.

Так, дорогая, тебе достаточно. Михася с опаской отставила рубиновый бокал.

К чести Михалины, состояние опьянения ей никогда не нравилось. Тут они с Митяем опять кардинально расходились во взглядах. Он искренне недоумевал: «А зачем тогда вообще пить?».

Состав в этот момент сильно дернулся, вагон-ресторан тряхнуло, посуда угрожающе звякнула.

Михася придержала бокал с вином и не заметила, как оказалась зажатой между Чарнецким и ножкой столика. В считанные секунды все ее мысли и все чувства сосредоточились на ноге, к которой прижималось мужское бедро.

Борис не торопился отодвинуться. Смущению Михалины не было предела.

Она подняла глаза и поняла, что поезд несет ее не в Варшаву — нет. Поезд несет ее прямиком в геенну огненную.

Свиета Мария!

Куда делось ее хваленое, сладостное бесстрастие, которым она втайне гордилась?

Чувствуя себя совершенно беспомощной перед мошенником, который ловко прикидывается журналистом, Михася ждала Катьку, как ангела-хранителя.

— Вы совсем не искушены, — завершил наблюдение публицист.

— А вы развращены женским вниманием, — огрызнулась она.

— Это же классика: мужчина должен быть развращенным, а женщина — неискушенной.

— Все хорошо в меру. И даже в классике вариантов значительно больше. Взять хотя бы вас и Катерину.

— Да, — с хмельной бесшабашностью согласился Борис, — Катька та еще штучка. Я уже стар для таких акул.

— Неужели? — С языка просилась какая-нибудь гадость. В этот момент Катька материализовалась у столика, спикировала на диванчик, чуть не сдернув скатерть со всем, что на ней стояло, и небрежно бросила:

— Борюсик, налейте-ка мне.

Господин Чарнецкий только хвостиком не завилял.

Пса крев! Со дна католической души Михаси поднялась и затопила рассудок заурядная, пошлая, совершенно не христианская ревность: как этой кукле удается манипулировать симпатягой-публицистом? В ней же только и достоинств, что молодость. Где глаза у него?

— Так на чем мы остановились? — Катька, не морщась, опрокинула последние пятьдесят и закусила остатками оливье.

— Ты интересовалась третьим браком Бориса, — любезно подсказала Михалина.

Подсказка была с душком. Это была попытка загрести жар чужими руками. «Гонар і годнасць» не позволяли Михалине задавать Чарнецкому вопросы, а крашеной выдре все с рук сойдет.

— А! Да! Ну, так как? — Катька попыталась придать пьяному взгляду серьезное выражение.

Борис пожал плечами:

— Моей третьей жене двадцать три.

— Ух, ты какой! — Катька погрозила Борису пальцем.

— Вот такой отчаянный я парень, — без тени самодовольства, скорее с тихой печалью констатировал Чарнецкий.

Катька икнула, потом другой раз.

— А тебе сколько? — выговорила она, содрогаясь от спазмов. — Не боишься, ик, оставлять ее без присмотра, ик?

— Я старше жены на восемнадцать лет. Конечно, она развлекается, но это вполне невинные развлечения, — с самоуверенностью мужчины, у которого нет проблем с потенцией, заявил Борис. — К тому же она может это сделать в любое время, не только в мое отсутствие. Я не слежу за женой.

— А зря. — Катька присосалась к соку, но только оторвалась от стакана, снова икнула. — А ты не боишься оставлять своего мужа? — Пьяный взгляд переместился на Михалину.

— Вдохни, — посоветовала та, — и не дыши. — Другого способа заткнуть бестию не было.

— Как на рентгене?

— Да, как на рентгене.

Раздув щеки, Катька набрала в легкие воздуха и стала похожа на себя в детстве.

— Я ничего нового не скажу, это общеизвестный факт: для некоторых измена — как спорт, — разглагольствовал Чарнецкий. — Если есть препятствие, его нужно преодолеть. Чем больше препятствий, тем азартней игра. Я не хочу быть для жены препятствием, поэтому у нас свободные отношения.

— Но это же самообман! — с непонятной ей самой горячностью возразила Михася. — Это означает, что вам безразличен человек.

Опыт. Собственный опыт выдал ее с головой.

— О-о, — выдохнула Катька, — это от неуверенности. Самообман считать, что ревность — это любовь. Ревность — это эгоизм и самолюбие.

Ну, конечно! Теперь рыночная торговка будет читать ей проповедь — Михалине с трудом удалось подавить раздражение.

— Вот-вот, — поддакнул публицист, — совершенно с тобой согласен. С вами.

— Да ладно тебе, — Катька поморщилась. Икать она, наконец, перестала. — Мы уже почти в Польше, так что зови меня Катарина.

— Договорились. Что? — обратился Борис к притихшей Михалине. — Еще вина?

Момент был подходящим. Повторять заказ Михася не собиралась, слушать пошлый треп было противно, еще противней было осознавать, что Катька, зарабатывая очки перед публицистом, своими бестактными замечаниями глубоко задела ее.

— Нет-нет, все. — Михалина оглянулась в поисках официантки, и подозвала ее, намереваясь расплатиться и отправиться в купе, но совершенно неожиданно Борис воспротивился:

— Михалина, подождите, — с мягкой настойчивостью попросил он. — Не разбивайте компанию, через полтора часа граница, так или иначе нам придется покинуть это чудное место. — Сквозь линзы очочков проглядывал просительный взгляд.

— Нет-нет, — сухо повторила Михася, — мне пора, а вы оставайтесь, тем более, что у вас есть, о чем поговорить, как я вижу.

«Дура», — мысленно простонала она, ожидая, что Катька сейчас же оттянется на ее счет. К счастью, чертова кукла пропустила реплику.

Зато Борис, кажется, с готовностью подхватил эстафету. Он даже не подумал выпустить Михасю из загона у окошка, а подошедшей официантке были заказаны вино и маслины.

— Я что-то не поняла, — Катька соображала туго, но еще соображала. — Ты с ней или со мной?

— Никак не могу выбрать. — Борис отослал девице ослепительную улыбку.

Катька взвизгнула (это она так смеялась), а Михасю бросило в жар.

— Выпустите меня, — проблеяла она.

— Простите, Михалина, — Борис с силой сжал ей руку под столом. — Обещаю: больше у вас не будет повода сердиться на меня.

Высвободив руку, Михалина с независимым видом отвернулась к непроницаемому окну. Ей ничего не оставалось, как рассматривать свое отражение в стекле: голову в барашках светлых колец, высокий лоб, под ним черные провалы глазниц и худощавое скуластое лицо с прямым носом.

— Выпусти ее, — послышался противный — противнее некуда — Катькин голос. — Ей пора, сейчас ее остановка.

Намек был более чем прозрачным.

Михалина решительно повернулась и, опустив глаза, ждала, когда Чарнецкий освободит выход. Ладонь Бориса снова сжала ей пальцы.

Не выпуская Михалину, публицист-краевед наклонился к Катьке через стол и тоном, которым говорят с расшалившимся ребенком, произнес:

— Катарина, тебе уже хватит.

— Все. Беру тайм-аут, — неожиданно объявила бестия. — Мне нужно проветриться.

Михася вскинула на нее глаза. Все ясно. Выдре стало плохо. Ничего удивительного — почти без закуски хлопнуть стакан водки…

Ксендз Яцек мог бы гордиться Михалиной: чувство мстительной радости в ее душе вспыхнуло и погасло, уступив место состраданию. Она участливо предложила:

— Тебя проводить?

— Не пошла бы ты. — Катька вцепилась загнутыми когтями в край стола и снялась с места. За ужин она не заплатила.

Так этому греховоднику и надо, не без удовольствия подумала Михася, глядя в спину пьянчужке. Пьянчужка прокладывала себе маршрут, как муха по стеклу.

— Ну, вот, — пространно прокомментировал Борис. В интонации явственно присутствовало облегчение.

— А мне показалось, что она вам понравилась. — Губы у Михаси кривились.

Официантка с подносом заслонила Катькину фигуру, на столе появились еще один бокал вина и рюмка коньяку, на этот раз с сыром и маслинами.

— Вам не показалось, — заверил ее Борис, когда официантка отчалила.

Михалина пригубила вина.

— Не поняла.

Здесь Борис Чарнецкий показал свою мужскую — или журналистскую? — природу:

— Все элементарно. Передо мной красавица и доступная красавица. Кого я выберу?

— И кого же? — глупо переспросила Михася, хотя ответ лежал на поверхности.

— В данном конкретном случае — доступную красавицу. Я ж не жениться собираюсь по пути в Варшаву, а только провести время.

— Это-то как раз понятно. — Михалина начала злиться. — Не понятно другое: зачем вы меня удержали?

— А это просто. Чтобы посмотреть на вашу и ее реакцию. Мне было интересно, как она себя поведет. Как вы себя поведете. Вы же такие разные.

— То есть, вы нас пытались стравить?

— Ну, зачем так грубо? Я бы назвал это столкновением интересов.

— Да какие интересы? А если бы она в меня вцепилась? — Михалина знала, о чем говорит!

— Думаете? — оживился господин публицист. — Хотя, вы правы, такие способны на многое. Характер.

— Уличное воспитание это, а не характер. — Михася смерила журналиста-публициста взглядом сверху вниз. — Мне пора. Позвольте, я выйду.

Неожиданно Чарнецкий, посверкивая очочками, наклонился так близко, что защекотал спутницу усами:

— Вам идет сердиться. — По щеке Михалины заскользило подогретое алкоголем дыхание.

— Перестаньте строить из себя Дон Жуана, — вспылила она.

— Упаси бог. Кто Дон Жуан? Я?

— Поднимитесь и выпустите меня!

На них стали оглядываться.

— Тише, тише, — господин Чарнецкий смотрел с веселым изумлением. — Уже поднимаюсь!

Тут Михалина опомнилась, полезла в задний карман джинсов за кошельком, но Борис перехватил ее руку:

— Не вздумайте. Я обижусь.

Михася почувствовала себя сбитой с толку.

Этот жест… великодушия? Корысти? Чего? Жест выглядел крайне подозрительным. Вдруг публицист потребует вернуть долг натурой?

Тут в Михалине проснулось здоровое чувство юмора: ты на себя посмотри, натура. Кто на тебя позарится? Любитель благородной старины или последний некрофил. Публицист по определению не может быть некрофилом — у него двадцатитрехлетняя жена.

— Вот еще, — пробормотала она и кивнула официантке.

— Я готов принести извинения.

— Не стоит. Вы такой, какой есть, и таким останетесь, хоть извинитесь еще сотню раз. Мы с вами всего лишь случайные попутчики. Дорога когда–то закончится, и мы больше никогда не увидимся.

— Удивительно. За короткое время вам дважды удалось внушить мне чувство вины. Это под силу только настоящей женщине.

— Это комплимент?

Чарнецкий пожал плечам:

— Если бы мне сказали, что я настоящий мужчина, я бы воспринял это как комплимент. Но вы правильно делаете, что не верите мне. Последнее время я и сам себе не доверяю. Все запуталось, знаете. Я вдруг понял, что потерял нравственную опору в жизни.

Косясь на публициста, Михася внутренне подобралась. Ну и тип!

Раскусил ее на пятой минуте разговора и вяжет, вяжет оснастку. Таких высот одной интуицией не достичь, пожалуй, это мастерство, возведенное в ранг искусства. Ноги в руки — и драпать от этого шелкопряда-виртуоза.

— Заказывать будете? — спасла ее официантка.

— Спасибо! Нет! — Михася обрадовалась тетехе, как родной. — Счет, пожалуйста.

Чарнецкий-таки оплатил ужин. Михалине пришлось утешаться тем, что платил он не только за нее, но и за чертову бестию.

По пути в купе она держалась с подчеркнутой холодностью.

Чтобы растопить лед, Борис вился вокруг спутницы, выказывал воспитание и галантность: поддерживал в переходах, подавал руку, пропускал в нужных местах вперед или, наоборот — придерживал, словом, беспокоился, хотя беспокойство это, скорее, относилось не к спутнице, а к тарелке с сыром и маслинами, которую она несла из ресторана.

— Михалина, расскажите о сестре. Это родная ваша сестра или двоюродная? — в паузах между тактическими маневрами, расспрашивал Чарнецкий.

— Родная, — отвечала она.

— И как она оказалась в Польше?

— Как все, так и она.

— А именно?

— Репатриировала. Мама у нас полька.

— Вот оно что. Младшая или старшая сестра?

— Старшая.

— А как с работой у сестры?

— Нормально. Преподает в гуманитарном университете в Варшаве. — Михася всегда считала, что самой ей похвастаться нечем, поэтому с удовольствием хвасталась сестрой.

— Что преподает?

— Сравнительное языкознание. Она филолог. Сестра достаточно популярная фигура в своей среде. Защитила недавно докторскую. Очень активный человек. Помимо часов в университете еще факультативы ведет. И собирает пожертвования для бездомных животных.

— Как ее зовут?

— Стефания Ивановна Трацевская.

— А семья? — Они уже подошли к купе, и Чарнецкий откатил перед спутницей дверь.

— Да как–то не сложилось.

Остановленная запахом, Михалина замерла на входе, принюхалась и оглядела их временный приют.

В глаза бросился прозрачный пакет, жавшийся на краю столика. Сквозь него проглядывала вполне предсказуемая яичная скорлупа, обглоданная куриная ножка и пучок зеленого лука.

Не дотянув до своего места наверху, Катька заняла нижнюю полку напротив дремлющего Платона Фархатовича.

— Как ты? — поинтересовалась Михалина, наклоняясь к девице.

— Ух, ты. Классно! — Катькин мутный взгляд остановился на оливках с сыром. Она пошарила у себя за спиной, нащупала сумку и извлекла на свет бутылку коньяка.

— Что, опять? — оторопела Михалина. — Куда тебе?

— Не мне, а нам! Да вы не стесняйтесь, — тоном своего в доску парня пригласила пьянчужка, — присаживайтесь.

Михася приткнулась с нею рядом и посмотрела несчастными глазами на Чарнецкого — тот озадаченно молчал.

— Как вы говорите? Если повезет с попутчиками — повезет в поездке?

— Сейчас границу пересекать будем, — проводив бутылку сумрачным взглядом, остановил Катьку Борис. — Спрячь это.

…Михалина могла голову дать на отсечение: служебно-розыскная собака(кокер-спаниель по кличке Гребешок) дергала носом в сторону Катькиной сумки, куда та сунула коньяк.

Поезд загнали в тоннель, пассажирам раздали декларации.

Идея накатить в режиме особой секретности Катьку возбуждала.

Михася нещадно трусила и пыталась пробудить в своих соседях по купе хоть какую–то социальную ответственность, но ей всучили стакан со словами:

— Или все, или никто. Не порть людям вечер.

Разливала крашеная выдра. Очевидно, решила всех споить, потому не скупилась.

— Все-все, хватит! — придушено охнула Михася, когда дошла очередь до ее стакана. — Куда? Это неразумно. Зачем напрашиваться на неприятности?

— Ой, да ладно тебе, — поморщилась выдра. — Строишь из себя принцессу крови. Выпьем за обратную дорогу.

Платон Фархатович многозначительно хмыкнул, и было не понятно, к чему это хмыканье относится: к тосту или к принцессе крови.

Михалина предпочла думать, что к тосту.

— За что? За обратную дорогу? Не рановато? На место еще не прибыли, — заметил Фархатович.

— Мне нужно чем-то запить, — без всякой логики потребовала Михася.

— Коньяк? Запить? — ужаснулась выдра.

— Я не пью крепкие напитки. — Все–таки Михалина была человеком с убеждениями.

— Гос-с-с-поди. — Бестия посмотрела на нее с отвращением. — Какая же ты зану-уда!

— Один момент. — Борис поставил свой стакан, спустил с верхней полки сумку, рука его нырнула в боковой карман и вынырнула с примятым пластиковым стаканчиком и пакетом сока.

Михалина вознесла молитву Богородице: стакан был матовым.

— Спасибо, — грудным голосом поблагодарила она своего спасителя.

Катька раздула ноздри:

— Все? Погнали?

— Сколько угодно, — разрешила «принцесса крови».

Пить она не собиралась, поэтому прибегла к проверенному трюку: глотать коньяк не стала. Набрав в рот, осторожно (здесь не обойтись без натуралистической подробности) выпустила в стакан с соком.

— Девушки, мы можем в Варшаве встретиться, — внес неожиданное предложение Чарнецкий.

— За встречу в Варшаве, — тут же провозгласила Катька.

Прозвучало почти как за встречу на Эльбе.

Начался всеобщий обмен телефонными номерами. Михасю эта процедура не коснулась, потому что сотового телефона у нее не было в заводе. Отстраненно наблюдая за попутчиками, заметила: Катька себя обошла, и под шумок свой пустой стакан замаскировала пакетом с остатками ужина бедуина.

Тут в вагоне послышался шум, раздались шаги и голоса, бутылка и стаканы моментально испарились, но вошедшие пограничники все равно дергали носами, как давешний кокер–спаниель.

Едва поезд выехал из санитарной зоны, Михалина снялась с места и, захватив с собой рюкзак, улизнула за дверь.

Когда Михася вернулась в купе, мужчины храпели, а Катьки на месте не оказалось. Михалина решила, что пьянчужка вышла по нужде или ей снова стало плохо. Испытывая по этому поводу удовлетворение, она устроила рюкзак на крючок в изголовье, легла, еще несколько минут воевала с подушкой и рюкзаком (одно исключало другое), наконец, с удовольствием вытянулась на хрустящей простыне и мгновенно заснула.