Антология ярославской поэзии

Антология, 2021

В антологию вошли более 300 стихотворений и отрывков. Представлено творчество 40 авторов, так или иначе связанных с Ярославским краем. Их произведения создают объёмную иллюстрацию к многовековой истории ярославской словесности. Благодаря голосам поэтов история литературы звучит и оживает, погружая читателя в мир поэтического слова.

Леонид Трефолев

Дубинушка

(Картинка из бывшего-отжившего)

По кремнистому берегу Волги-реки,

Надрываясь, идут бурлаки.

Тяжело им, на каждом шагу устают

И «Дубинушку» тихо поют.

Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень

В этот жаркий, безоблачный день!

Всё бы легче народу неволю терпеть,

Всё бы легче «Дубинушку» петь.

«Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз…

Покатилися слёзы из глаз.

Истомилася грудь. Лямка режет плечо…

Надо «ухать» ещё и ещё!

…От Самары до Рыбинска песня одна;

Не на радость она создана:

В ней звучит и тоска — похоронный напев,

И бессильный, страдальческий гнев.

Это — праведный гнев на злодейку-судьбу,

Что вступила с народом в борьбу

И велела ему под ярмом, за гроши

Добывать для других барыши…

«Ну, живее!» — хозяин на барке кричит

И костями на счётах стучит…

…Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,

Сколько сложено русских костей

По кремнистому берегу Волги-реки,

Нагружая твои сундуки!

1865

Вековечная старуха

Бедность проклятую знаю я смолоду.

Эта старуха, шатаясь от голоду,

В рубище ходит, с клюкой, под окошками.

Жадно питается скудными крошками.

В диких очах видно горе жестокое,

Горе тоскливое, горе глубокое,

Горе, которому нет и конца…

Бедность гоняют везде от крыльца.

Полно шататься из стороны в сторону!

Верю тебе я, как вещему ворону.

Сядь и закаркай про горе грядущее,

Горе, как змей ядовитый, ползущее,

Горе, с которым в могилу холодную

Я унесу только душу свободную;

Вместе же с нею в урочном часу

Я и проклятье тебе унесу.

Не за себя посылаю проклятия:

О человеке жалею — о брате — я.

Ты надругалась руками костлявыми

Над благородными, честными, правыми.

Сколько тобою мильонов задавлено,

Сколько крестов на могилах поставлено!

Ты же сама не умрёшь никогда,

Ты вековечна, старуха-нужда!

Шут

(Картинка из чиновничьего быта)

1

В старом вицмундире с новыми заплатами

Я сижу в трактире с крезами^[26] брадатыми.

Пьяница, мотушка, стыд для человечества,

Я — паяц, игрушка русского купечества.

«Пой, приказный^[27], песни!» — крикнула компания. —

«Не могу, хоть тресни, петь без возлияния».

Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,

Словно вдруг железы сняли с тела бренного.

Все родные дети, дети мои милые.

Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,

И в глазах невольно заскакали «мальчики».

«Ох, Создатель! Эти призраки унылые —

Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…

(Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)

Сыну Николаю надо бы игрушечку…

(Я ещё желаю, купчики, косушечку!)

Младший мой сыночек краше утра майского…

(Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)

У моей супруги талья прибавляется…

(Ради сей заслуги выпить позволяется!)» —

«Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,

Выпей на дорогу и потом — проваливай!»

2

Я иду, в угаре, поступью несмелою,

И на тротуаре всё «мыслете» делаю^[28].

Мне и горя мало: человек отчаянный,

Даже генерала я толкнул нечаянно.

Важная особа вдруг пришла в амбицию:

«Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!»

Стал я извиняться, как в театре комики:

«Рад бы я остаться в этом милом домике;

Топят бесподобно, в ночниках есть фитили —

Вообще удобно в даровой обители;

В ней уже давненько многие спасаются… —

Жаль, что там маленько клопики кусаются,

Блохи эскадроном скачут, как военные…

Люди в доме оном все живут почтенные.

Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,

Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю».

И, смущён напевом и улыбкой жалкою,

Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

3

Наконец я дома. Житие невзрачное:

Тряпки да солома — ложе наше брачное.

Там жена больная, чахлая и бледная,

Мужа проклиная, просит смерти, бедная.

Это уж не грёзы: снова скачут мальчики,

Шепчут мне сквозь слёзы, отморозив пальчики:

«Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,

А руками машем, потому что холодно.

Отогрей каморку в стужу нестерпимую,

Дай нам хлеба корку, пожалей родимую!

Без тебя, папаша, братца нам четвёртого

Родила мамаша — худенького, мёртвого»…

4

Я припал устами жадно к телу птенчика.

Не отпет попами, он лежал без венчика.

Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…

Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.

А вот мы не можем умереть — и маемся.

Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.

Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!

Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

1866

Песня о камаринском мужике

Ах ты, милый друг, камаринский мужик,

Ты зачем, скажи, по улице бежишь?

Народная песня

1

Как на улице Варваринской

Спит Касьян, мужик камаринский.

Борода его всклокочена

И «дешёвкою» подмочена;

Свежей крови струйки алые

Покрывают щёки впалые.

Ах ты, милый друг, голубчик мой Касьян!

Ты сегодня именинник, значит — пьян.

Двадцать девять дней бывает в феврале,

В день последний спят Касьяны на земле.

В этот день для них зелёное вино

Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.

Февраля двадцать девятого

Целый штоф вина проклятого

Влил Касьян в утробу грешную,

Позабыл жену сердечную

И своих родимых деточек,

Близнецов двух, малолеточек.

Заломивши лихо шапку набекрень,

Он отправился к куме своей в курень^[29].

Там кума его калачики пекла;

Баба добрая, румяна и бела,

Испекла ему калачик горячо

И уважила… ещё, ещё, ещё.

2

В это время за лучиною

С бесконечною кручиною

Дремлет-спит жена Касьянова,

Вспоминая мужа пьяного:

«Пресвятая Богородица!

Где злодей мой хороводится?»

Бабе снится, что в весёлом кабаке

Пьяный муж её несётся в трепаке,

То прискочит, то согнётся в три дуги,

Истоптал свои смазные сапоги

И руками и плечами шевелит…

А гармоника пилит, пилит, пилит.

Продолжается видение:

Вот приходят в «заведение»

Гости, старые приказные,

Отставные, безобразные,

Красноносые алтынники,

Все Касьяны-именинники.

Пуще прежнего веселье и содом.

Разгулялся, расплясался пьяный дом,

Говорит Касьян, схватившись за бока:

«А послушай ты, приказная строка,

У меня бренчат за пазухой гроши:

Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!»

3

Осерчало «благородие»:

«Ах ты, хамово отродие!

За такое поношение

На тебя подам прошение.

Накладу ещё в потылицу!^[30]

Целовальник^[31], дай чернильницу!»

Продолжается всё тот же вещий сон:

Вот явился у чиновных у персон

Лист бумаги с государственным орлом.

Перед ним Касьян в испуге бьёт челом,

А обиженный куражится, кричит

И прошение строчит, строчит, строчит.

«Просит… имя и фамилия…

Надо мной чинил насилия

Непотребные, свирепые,

И гласил слова нелепые:

Звал „строкой“, противно званию…

Подлежит сие к поданию…»

Крепко спит-храпит Касьянова жена.

Видит баба, в вещий сон погружена,

Что мужик её, хоть пьян, а не дурак,

К двери пятится сторонкою, как рак,

Не замеченный чиновником-врагом,

И — опять к куме бегом, бегом, бегом.

4

У кумы же печка топится,

И кума спешит, торопится,

Чтобы трезвые и пьяные

Калачи её румяные

Покупали, не торгуйся,

На калачницу любуяся.

Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!

Подгорел совсем у кумушки калач.

Сам Касьян был в этом горе виноват:

Он к куме своей явился невпопад,

Он застал с дружком изменницу-куму.

Потому что, потому что, потому…

«Ах ты, кумушка-разлапушка,

А зачем с тобой Потапушка?

Всех людей считая братцами,

Ты не справилась со святцами.

Для Потапа-безобразника

Нынче вовсе нету праздника!»

Молодецки засучивши рукава,

Говорит Потап обидные слова:

«Именинника поздравить мы не прочь,

Ты куму мою напрасно не порочь!»

А кума кричит: «Ударь его, ударь!

Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!»

5

Тёмной тучей небо хмурится.

Вся покрыта снегом улица;

А на улице Варваринской

Спит… мертвец, мужик камаринский,

И, идя из храма Божия,

Ухмыляются прохожие.

Но нашёлся наконец из них один,

Добродетельный, почтенный господин, —

На Касьяна сердобольно посмотрел:

«Вишь, налопался до чёртиков, пострел!»

И потыкал нежно тросточкой его:

«Да уж он совсем… того, того, того!»

Два лица официальные

На носилки погребальные

Положили именинника.

Из кармана два полтинника

Вдруг со звоном покатилися

И… сквозь землю провалилися.

Засияло у хожалых^[32] «рожество»:

Им понравилось такое колдовство,

И с носилками идут они смелей,

Будет им ужо на водку и елей;

Марта первого придут они домой,

Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.

1867

Пошехонские леса

Савве Дерунову

Ох, лесочки бесконечные,

Пошехонские, родимые!

Что шумите, вековечные

И никем не проходимые?

Вы стоите исполинами,

Будто небо подпираете,

И зелёными вершинами

С непогодушкой играете.

Люди конные и пешие

Посетить вас опасаются:

Заведут в трущобу лешие,

Насмеются, наругаются.

Мишки злые, неуклюжие

Так и рвутся на рогатину:

Вынимай скорей оружие,

Если любишь медвежатину!

Ох, лесочки бесконечные,

Пошехонские, родимые!

Что шумите, вековечные

И никем не проходимые?

Отвечают сосны дикие,

Поклонившись от усердия:

«К нам пришли беды великие —

Рубят нас без милосердия.

Жили мы спокойно с мишками,

Лешим не были обижены;

А теперь, на грех, мальчишками

Пошехонскими унижены».

«Доля выпала суровая! —

Зашумели глухо ёлочки. —

Здесь стоит изба тесовая,

Вся новёхонька, с иголочки.

„Земской школой“ называется,

Ребятишек стая целая

В этой школе обучается

И шумит, такая смелая!

И мешает нам дремать в глуши,

Видеть сны, мечты туманные…

Хороши ли, путник, — сам реши —

Эти школы окаянные?»

Нет, лесочки бесконечные,

Ваша жизнь недаром губится.

Я срубил бы вас, сердечные,

Всех на школы… да не рубится!

1870

Наша доля — наша песня

Памяти Ивана Сурикова

Я тоски не снесу

И, прогнавши беду,

На свободе в лесу

Долю-счастье найду.

Отзовись и примчись,

Доля-счастье, скорей!

К сироте постучись

У тесовых дверей.

С хлебом-солью приму

Долю-счастье моё,

Никому, никому

Не отдам я её!

Но в лесной глубине

Было страшно, темно.

Откликалося мне

Только эхо одно…

Так и песня моя

Замирает в глуши

Без ответа… Но я —

Я пою от души.

Пойте, братья, и вы!

Если будем мы петь,

Не склоняя главы, —

Легче горе терпеть.

Что ж мы тихо поём?

Что ж наш голос дрожит?

Не рекой, а ручьём

Наша песня бежит…

1880

Безыменный певец

Жил когда-то гусляр.

Не для знатных бояр —

Для народа он песни слагал.

Лишь ему одному

В непроглядную тьму

Вольной песней своей помогал.

Пел он звонко: «Не трусь,

Православная Русь!

Перестань голубком ворковать.

Будь могучим орлом

И иди напролом,

Не дремли, повалясь на кровать…

Как не стыдно тебе

В дымной тесной избе

При лучинушке плакать вдовой?

Ты по белым снежкам,

По зелёным лужкам

Пронесись, словно конь боевой!»

И от звуков певца

Разгорались сердца,

Молодела народная грудь —

И, надежды полна,

Подымалась она

И старалась поглубже вздохнуть…

Где скончался певец,

Много-много сердец

Пробуждавший на старой Руси?

Где он спит под крестом

Сладко, крепко? О том

У могил безыменных спроси…

Современный поэт!

Дай правдивый ответ:

Для кого, для чего ты поёшь?

С неизменной тоской —

Для услады людской

Что народу ты в песнях даёшь?

Кроткий друг и собрат!

Сладкой песне я рад.

Ты поёшь, как лесной соловей,

Одного я боюсь,

Что народную Русь

Не разбудишь ты песней своей.

1897

Примечания

26

Крез, или крёз, — нарицательное обозначение богача; от имени царя Лидии VI в. до н. э.

27

Приказный — пренебрежительное обозначение чиновника.

28

Делать «мыслете», то есть выписывать букву «М» старой русской азбуки — о походке пьяного; то же, что «выделывать ногами кренделя».

29

Курень — пекарня.

30

Потылица — затылок.

31

Целовальник — продавец вина (приносил клятву соблюдать правила торговли и в подтверждение целовал крест).

32

Хожалый — рассыльный, служитель при полиции для разных поручений, имеющий низший полицейский чин.