Зимние сны

Антология, 2022

В антологии собраны образцы различных стилей, жанров и направлений в русской современной литературе, отражающие процессы развития современного мира и общества. Это голоса наших современников, их творческое осмысление истории, их чувства и размышления, их оценка происходящих в мире событий и перемен… Мастерски выполненные черно-белые снимки трех фотографов визуально воспроизводят атмосферу наших дней, являясь, наравне с избранными текстами тридцати девяти талантливых авторов этой книги, документами эпохи…

Георгий Яропольский / 1958–2015 /

Поэт, переводчик. Родился в Новосибирске, жил и писал в Нальчике. Автор восьми поэтических сборников и поэтического переложения Апокалипсиса (Откровения Иоанна Богослова). Переводил поэтов Северного Кавказа и Закавказья: Галактиона Табидзе, Кязима Мечиева, Кайсына Кулиева, а также современных кабардинских и балкарских авторов. С 2001-го занялся переводами с английского стихов Роберта Фроста, Филипа Ларкина и других англоязычных поэтов. Перевел на русский язык более двадцати романов современных англоязычных писателей.

Транзит

Город Nальчик

Игорю Терехову

Хоть в мечеть обратился «Ударник»,

хоть реклама повсюду в чести,

хоть все больше фасадов шикарных, —

от тебя, слобода, не уйти.

Пусть три слоя гудрона налягут

здесь на землю подобьем оков,

но проступит и прежняя слякоть,

и булыжники прошлых веков.

Пусть малюет хоть кто не по-русски:

Pizza, Club, Vavilon ли, Vivat, —

на углах, как и раньше, старушки

сядут семечками торговать.

Даже если и буду сподоблен

Корбюзье изощренных затей,

не поверю в кончину колдобин,

закоулков, трущоб, пустырей.

Светляки до сих пор не потухли,

хоть, конечно, неону — мерси.

Нацепив италийские туфли,

самотечную грязь помеси.

Коль налипнет саманная глина,

захолустье винить не спеши:

не провинция в этом повинна,

а особое зренье души.

Мир обманной завесой окутан,

но черты его сквозь ширпотреб

прозревает художник Колкутин —

и все прочие, кто не ослеп.

«Вдруг захотелось снега. Чтобы он…»

Вдруг захотелось снега. Чтобы он

светился затаенно и печально.

И чтоб — ни звука. Чтобы только звон

в ушах от ненасытного молчанья.

И чтобы окна — гасли. И следы,

в снегу сойдясь, застыли бы ничейно…

А дворник, взявшись утром за труды,

не понял бы их знойного значенья!

Пустырь как цитата

По соседству с термитным кварталом

лёг и в сон погрузился пустырь.

Он дарован зверушкам картавым,

ржавым тросам да травам густым.

Он изрыт, как ломоть, что оторван,

он изрезан небрежным ковшом.

По сырым и извилистым тропам

я не раз, спотыкаясь, прошел.

Оступлюсь — он тяжёлые веки

приподнимет — и снова смежит.

Он не ищет любви в человеке

в этом веке; он просто лежит.

Он не знает ни поз, ни ужимок,

навсегда он решился уснуть.

Пусть впечатался след мой в суглинок —

он его не затронул ничуть.

Весь в репьях, выходил я к асфальту.

Было странно легко на душе.

Я его заучил, как цитату,

но откуда — не вспомнить уже.

Транзит

Что остается в амальгаме,

когда смыкается земля?

Я отражаюсь вверх ногами

в крапленой карте февраля.

Здесь нет меня как такового,

есть штемпель смазанный: транзит.

По полю зренья бокового

бесшумно ящерка скользит.

Певческий импульс

Когда исчерпается к черту твой певческий импульс,

досадливо лапкой помашешь: мол, не до олимпу-с,

я лучше со мхами смешаюсь да с листьями слипнусь, —

древесная жизнь, она тоже шурует по жилам;

приятней шуршать, чем опять обнаруживать ляпсус

в своих же стишках, вслед за чем только тыкву облапишь:

в чужие салазки почто, бедолага, залазишь?

пора бы заткнуться, под стать остальным пассажирам.

Заткнуться, замкнуться, и пусть роговеет короста…

Казалось бы, все справедливо, разумно и просто,

но фото припомнишь трухлявого Роберта Фроста,

что был голосистей тебя даже под девяносто, —

и сызнова старые одолевают напряги,

опять приникаешь, коряга, к дисплейной бумаге,

спускаешь в словесные залежи памяти драги,

скребешь и царапаешь донышко… так — до погоста.

А что до находок, то дело, вестимо, в породах,

в излучинах русла, в живых и отравленных водах,

в прекрасных удавах, во вдовах и годах-удодах:

обмен здесь возможен, но глина намного дороже,

чем все драгоценности, ибо она изначальна, —

пластична, как слово, и столь же нежна и печальна,

за что вобрала в себя душу, послушно-зеркальна,

чтоб снова отдать ее в миг искупительной дрожи.

Тебе этот миг предначертано множить и множить,

поскольку не раз то, что прожито, должно итожить,

чтоб нежить изжить, раздробить, истребить,

уничтожить —

и вычерпать полностью то, что от воли, от света…

Но как объяснить, для чего и кому это надо?

Мотив зарождается — нет никакого с ним слада,

дарить ему горло — в одном только пенье награда,

страда и отрада… покуда не все еще спето.

Не думай о сроке, но, выглянув утром с балкона,

порадуйся молча проворности антициклона,

что за ночь до блеска отдраил настил небосклона,

на коем октябрьское солнце к тебе благосклонно, —

и, щурясь от дыма трескучей своей сигаретки,

возьми на заметку, какой дерзновенной расцветки,

пускай стали редки, но сделались листья на ветке

еще не опавшего, не оголенного клена.

«Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья…»

Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья.

Конечно, я его забуду… Но пока

дождю ещё не час, шурша сонливо, литься —

недаром день-деньской томились облака.

Окно открыто в дождь. Четыре тихих слова.

А я ищу других, не в шёпот чтобы — в крик!

Но, может, напишу спустя полжизни снова:

«Окно открыто в дождь». И — выключу ночник.

«Опять собака сдохла под балконом…»

Опять собака сдохла под балконом —

такая же, как сдохла прошлым летом.

Что молвить мне при зрелище знакомом,

почти никем на свете не воспетом?

Тот цензор, что внутри, пищит: «Да надо ль?

Ни ода здесь не сложится, ни фуга.

Один Бодлер осмелился про падаль,

но у него там — лошадь и подруга…»

Молчи, зоил! Скорбеть пристало ныне:

подумать о щенке, его восторгах —

и как повергла жизнь его в унынье,

пройдя на грязных улицах и стогнах.

Но, впрочем, что мы знаем о собачьем

(киническом!) принятии кончины?

Болтая, страхи собственные прячем,

навеянные духом мертвечины.

Быть может, не гнетет их бремя наше —

и смена дней не кажется им знаком —

и не подносят гефсиманской чаши

часов не наблюдающим собакам?

«Мерцает мне разгадки торжество…»

Мерцает мне разгадки торжество —

так звезды днем видны со дна колодца.

Что понял? Прописное: для того,

чтоб к вам дойти, распять себя придется.

Не ново? Что ж, и весь мой путь не нов.

Весь мир не нов, меняясь поневоле.

Пусть выведут в нем розы без шипов,

но красота немыслима без боли.

Набор слов

Среди лубочных облаков,

чей облик ласковый так лаком,

крест самолётика готов

прикинуться небесным знаком.

Но там, я знаю, звон турбин,

раздолье праздным опасеньям.

…Лет в десять ездить я любил

в аэропорт по воскресеньям.

Тоска по странствиям прошла,

менять края неинтересно:

другие заняли дела

ребяческих стремлений место.

Не ведаю, как их назвать —

недосягаемые дали,

когда мои отец и мать

друг друга рядом не видали.

Дотянешься ли в ту же тишь,

а может, в ангельское пенье,

набором слов? ведь это лишь

ещё одно стихотворенье.

Fin de ciecle

Снег шуршит, словно «ша» в слове «финиш».

Над метафорой кружится снег.

Этот занавес ты не раздвинешь,

мой безумный, возлюбленный век.

Снег, не тая, ложится на лица,

а когда образуется наст,

слезы, лозунги, эта страница —

все в единый спрессуется пласт.

У «сбылось» есть синоним: «забыто».

Тишина — вот венец всех шумов.

Свет погашен. И книга закрыта.

И охотник вернулся с холмов.