Снег

Антон Кара, 2022

В день, в который меланхоличная Олеся решила покончить с собой, она знакомится с дерзкой и уверенной в себе Алисой, которая независимо от Олеси живет у нее в подсознании и периодически захватывает контроль над ее телом. Алиса показывает, что этот мир не так плох, если жить в нем по другим правилам. Но что, если их дальнейшие планы не совпадут?

3

Выхожу на улицу. Морозец.

Сыплет снег. Я люблю снег.

Но только тот, что падает. А не тот, что лежит на земле. Еще и потому, что боюсь поскользнуться и упасть. Как это было пару недель назад.

Тогда я растянулась во весь рост, стукнулась больно затылком и копчиком и на пару мгновений отключилась.

Но когда открыла глаза, я увидела красоту. Возможно, впервые в жизни.

Сверху на меня летел снег.

Миллиард снежинок. И каждая из них неповторима.

Панорама похлеще звездного неба.

В тот момент я перестала думать о самоубийстве. На секунду мне показалось, что жизнь прекрасна.

Мои глаза были полны изумления. И кажется, я улыбнулась.

Но… когда я с хрипом поднялась на ноги…

Когда я поднялась на ноги, оставалось двенадцать дней. А теперь осталось… уже почти нисколько.

Аккуратно ступая по снежку, я двигаюсь в сторону остановки. Мой последний маршрут.

Снова унылые лица в автобусе. Снова нервозные пробки на дорогах. Снова и снова этот город душит меня своей неизлечимой бессмысленностью.

Вот и моя квартирка. Которую я снимаю. И оплатить аренду нужно как раз завтра.

Завтра, как всегда, 1-го числа, по несгибаемому графику, около полудня в этой тихой обители после пары безответных стуков щелкнет замок двери и в нее войдет ее хозяйка — за ежемесячной платой. За которой она приходит и в ливень, и в метель, и ничто ее не остановит. Она уже не раз входила в квартиру, когда меня не было, мол, под предлогом — не случилось ли чего. А вот на тебе подарок — случилось наконец.

Она-то и обнаружит мое мертвое тело. Боюсь даже представить ее шок от увиденного. Как бы ее саму сердечный приступ не хватил, потому что тогда до нас обеих доберутся ой как нескоро.

Но чтобы пилюля не была столь кислой в этот выходной день, она найдет еще кое-что — арендную плату, заботливо оставленную мной на полочке у входа. Ведь расплачиваться с ней нужно непременно наличными, видимо, она не хочет светиться перед банками или приставами. И этот последний платеж — за месяц, в котором я уже не буду здесь жить, потому что не буду жить нигде — по сути, и будет моим прощальным письмом ей, где я за всё дико извиняюсь, прошу не держать на меня зла и желаю ей обрести простое женское счастье. Может, тогда она помянет меня еще и добрым словом среди прочих.

И ведь квартиру эту ей потом сложно будет сдать кому-то или продать. Кому ж захочется жить в доме, в котором покончили с собой. Потому что вдруг я буду призраком курсировать здесь, слоняясь из комнаты в комнату, заставляя полы скрипеть, и открывать и закрывать двери. А я ведь буду.

Потом она, наверное, позвонит в скорую, в полицию, может, еще куда, в военную прокуратуру, например. Кто знает, что в ее башке произойдет от такой неожиданности. Уверена, опыта в таких делах у нее совсем мало.

И пока все взбудораженные моей смертью городские службы будут мчаться сюда, обгоняя друг друга, она вряд ли поборет в себе желание обыскать всю квартиру до прихода посторонних на предмет что-нибудь присвоить. Да и пусть. Всё равно мне некому что-то раздать, подарить. Даже жалко немного.

А когда приедут официальные лица, тогда-то уже всё пойдет как по рельсам. Они-то точно знают, что делать. Пусть мое бездыханное тело увидят только профессионалы, вот и поэтому тоже — не прыжок из окна и тому подобное.

Ужинать совсем неохота. Аппетита нет.

Я чувствую, что начинаю дышать как-то скованно. И поэтому часто вздыхаю. Нервишки, наверное, активировались. Шалят.

Включаю телевизор. Показывают какую-то ерунду с угадыванием и призами. Ненавижу такие шоу. Ведь они пропагандируют тягу к халяве, а не прививают уважение к труду. Потом почему-то все удивляются, как же так много обманутых вкладчиков в финансовые пирамиды, которым посулили большие барыши.

Смотреть телик не вариант, включу музыкальный канал, пусть трещит тут фоном.

Больше всего по ТВ мне нравятся новости. Смотрю их, чтобы узнать, кому там еще хуже, чем мне, а не для того, чтобы выяснить, что происходит в мире. Они ведь больше сфокусированы на тех, с кем случилось нечто ужасное, чем на тех, кто живет спокойной счастливой жизнью. Всё равно в новостях правду не покажут. Хочешь узнать правду о том, как живется людям, читай сайты объявлений.

А смотреть юмористические шоу — вообще невозможно, они же кошмарные. Когда тебе плохо, любой юмор кажется таким тупым и все эти артисты, комики — просто омерзительными. А музыку я люблю.

Нужно готовиться.

Открываю шкаф. Когда меня найдут, нужно выглядеть подобающе.

Вот. Это синее платье. Купленное в прошлый день рождения. Надетое лишь однажды в тот день. И спрятанное для случая, которого теперь уже не будет.

Лучше случая, чем смерть, пожалуй, не придумать.

Я вытаскиваю платье и раскладываю на гладильной доске. Глажка — это, конечно, лишнее, оно ведь всё равно испортится. Но я выглаживаю его идеально. Мне так хочется, так правильно.

В ванной я снимаю одежду и бросаю в корзину. Будто ее завтра постирают. Я этого делать сейчас точно не буду. Не настолько я перфекционистка. Генеральную уборку квартиры я провела вчера. Поэтому корзина с несколькими нестираными вещами останется моей авторской кляксой в конце трогательного романа.

Сажусь на унитаз — это важно. Не хочу, чтобы потом из меня бесконтрольно вышло что-то лишнее, портящее картину.

Влезаю в ванну, становлюсь под душ. Закрываю глаза.

Мне почему-то становится страшно. В голове появляется какой-то шум.

Было бы здорово просто поскользнуться и разбить голову о край ванны.

Сколько раз, переходя дорогу, я мечтала, чтобы меня сбила машина. Мгновенно, насмерть. Или шальная пуля пробила мне висок, когда бы я случайно оказалась в перестрелке между полицейскими и бандитами. Или, на худой конец, двухметровая сосулька свалилась с крыши и пригвоздила меня к асфальту.

Может быть, и было бы больно пару мгновений. Но эта боль неожиданная и скоротечная, я даже не успела бы ее осмыслить. И тогда я лишилась бы главных неприятных факторов — решимости на собственную смерть и ее ожидания.

Я открываю глаза. И снова — нет. Всё придется делать самой.

Вылезаю из ванны и становлюсь у зеркала. Вытаскиваю из шкафчика новую пачку лезвий. Распечатываю. И готовлю одно — кладу на раковину.

Да, это мой главный атрибут в сегодняшней церемонии.

Я вскрою себе вены.

Так же, как и тысячи людей до меня.

Так же, как тот солдат из новостей, который влез в ванну в полном обмундировании, увешанном парой десятков медалей, и которого нашли такого красивого в красном болотце.

Тогда-то я и услышала, что порезы он нанес в воде, чтобы кровь не сворачивалась и продолжала вытекать, и еще — что теплая вода убирает боль от порезов. Я почти ничего не почувствую.

Жаль, у меня нет медалей за доблесть и вообще ни за что нет, даже захудалого значка. Это было бы зрелищно. Всё, что у меня есть из достижений, — это мой красный диплом. Но не думаю, что, взяв его с собой в ванну, я вызову чье-то уважение.

Отличницей я стала только в универе, в школе о таком и мыслей не было, мысли были в основном негативные. Видимо, смена обстановки и, главное, избавление от ежедневного общества Кукольной Твари помогли мне сконцентрироваться на учебе, ведь с ее появлением в моем классе я возненавидела школу, не могла и не хотела заниматься и в итоге скатилась по оценкам. А студенткой я даже выдумала себе цель — стать ученым в области… да на самом деле неважно, в какой области, мне захотелось преподавать, делиться знаниями.

Но потом, как всегда, пришло новое прозрение о бессмысленности этого. Я видела, как бывшие студенты-отличники, с успехом защитившие диссертацию, тут же начинали преподавать в стенах родного универа. И что это? Человек из гнезда не вышел даже, не посмотрел, как там, в настоящей жизни, всё бывает на самом деле, сформировал свое мнение в лучшем случае из фрагментов чужих, а то и просто перенял чью-то спорную позицию и начинает учить этому других. Это же круговорот пустопорожних доктрин. Всего лишь очередная секта, только секта ученых, доказывающих одну теорию и отрицающих другую. И меня снова выбросило за борт корабля, следующего курсом обретения смысла. Ведь корабль никогда не доберется до пункта назначения, потому что на его планете нет суши.

Вот поэтому я и вскрою себе вены.

Когда я покупала лезвия, мне казалось, продавщица обо всем догадалась. Догадалась, что я задумала, и прямо сейчас уже нажимает под столом тревожную кнопку, которая вызовет санитаров из психушки, и они вот-вот войдут в магазин, скрутят меня и бросят в комнату с поролоновыми стенами, где я проведу десятки лет, пока не сдохну естественной смертью.

Да и вообще мне казалось, что на меня все смотрят, с тех пор как я замыслила самоубийство. Конечно же, это не так. Мир, как всегда, меня просто не замечал. И купи я хоть одновременно веревку, мыло и табурет, продавщица и глаза не подняла бы, а просто спросила бы: «Пакет нужен?».

За окном какой-то шум. Громкая музыка, крики, смех. У кого-то жизнь прекрасна. Что ж, так тоже бывает.

Все продолжают жить, несмотря на то, что скоро я умру. И продолжат.

Я смотрю на мое отражение в зеркале.

Разглядываю лицо, плечи, грудь, живот. В общем-то я ничего. Тройка с натяжкой.

А с детства мне хотелось быть пятеркой с плюсом. А потом появилась Кукольная Тварь и, кроме нее, пятерок в классе больше не стало. А меня с ее легкой руки заклеймили уродиной.

Да что может быть хуже для девушки, чем когда ей говорят, что она некрасивая.

Красота неважна — так говорят, причем и красивые — потому что сами красивые и сия чаша обошла их стороной, и некрасивые — потому что сами некрасивые и так лучше для самоуспокоения. Так говорят, потому что так модно говорить. Это придает тебе черты великодушия и мудрости. Но я ведь вижу, как это важно, как все стремятся быть привлекательными. Потому что внешность оценивается сразу, а внутреннюю красоту еще нужно доказывать, если, конечно, есть что доказывать. Красота — это свечение, которым наделены как ангелы, так и демоны.

На всех моих фотографиях есть одна особенность — я на них кривляюсь. Делаю нарочито смешное лицо, будто у меня хорошее настроение: высовываю язык, округляю глаза, морщу нос. Так я оправдывала свою некрасивость. Потому что знала, что красиво на фото я всё равно не получусь, а гримасничая — завуалирую свое несовершенство.

Я никогда не ловила на себе вожделеющие взгляды мужчин, они, как правило, не смотрят на меня больше одного раза. Может, иногда и взглянут еще разок при полном безрыбье, но это всё.

И я терпеть не могу, когда в моем присутствии какой-то девушке делают комплимент о ее красоте. Пусть других хвалят за что угодно, только не за красоту.

Да, я с детства завидовала таким красавицам, как Кукольная Тварь. Упрекала мир в несправедливости. Почему такие дряни, как она, вообще получают этот дар? Ведь они не заслуживают его, просто не заслуживают. И моя злость порождала гневные пожелания, чтоб эта красота еще сыграла с ней злую шутку. Не знаю даже какую. Например, она приглянулась бы гангстерам, они б ее похитили, мучили б ее долго. И потом, естественно, убили бы.

И тогда, после ее смерти, вспоминая ее, все с сожалением причитали бы: «Какая была красивая девушка!» Да потому что, сука, о ней и вспомнить больше нечего было бы. Только я могла бы разбавить этот траурный панегирик о ее смазливости двухчасовой речью о том, какой она была мразью, и проклятиями гореть в аду. И чтоб она там горела красиво.

Но справедливости в этом мире нет. Как и смысла в нем пребывать.

Я зачем-то глажу себя по животу. Нервничаю и, видимо, инстинктивно успокаиваю себя так. Пора упаковывать всё это.

Я вползаю в синее платье.

Оно с карманами — как я люблю. Жаль, что в них нельзя утащить с собой что-нибудь на тот свет. Я взяла бы с собой плеер. А то ведь неизвестно, есть ли там музыка.

Шум за окном не утихает. Они там, что ли, свадьбу играют? Веселый свист и орево. Хорошо им, этим людям, другим людям.

Кстати, о других людях.

Сегодня я сделаю в последний раз еще кое-что. Мое маленькое хобби. Я придумала его сама. Оно меня успокаивало. Будто придавало смысл моему существованию. Но всё же надо признать, что весь этот смысл я тоже придумала. Признаю. Признаю и поэтому сегодня умру.

И поэтому сегодня — в последний раз.

Я достаю из обувного шкафчика в прихожей маленькую коробку, а оттуда — мобильный телефон. Который я купила у рыночных торгашей вместе с симкой — чтоб меня не вычислили. И включаю его.

Список с телефонными номерами, которые я сама набросала по простой числовой последовательности, лежит рядом. Моей рукой в нем зачеркнуто больше двухсот абонентов. Это уже отработанные.

Сначала я звонила всем знакомым, говоря с ними в трубку сквозь платок, чтобы они не узнали голос, который я еще и делала грубее. Это были и крысы с работы, и Свинья, и директор наш, Георгич, и одноклассники, и Кукольная Тварь, и однокурсники из универа, и соседи из моего дома, чьи номера удалось узнать. Это было интересно.

А потом я пошла по незнакомым людям. Просто набирала номера наугад.

И каждый, чей номер теперь зачеркнут в моем списке, услышал от меня ответ на главный для него вопрос.

Я набираю новый номер.

— Алле? — женский голос.

— Да, — спокойно говорю я.

— Что «да»?

Они почти всегда так реагируют.

— «Да» — это ответ на твой вопрос.

— Кто это? Какой еще вопрос?

— Тот, который ты задаешь себе каждый день.

Молчание. И это значит — я вешаю трубку.

Зачеркиваю этот номер. Набираю следующий.

Зачем я это делаю? Я открыла это как аутопсихотерапию.

Гораздо дешевле, чем сеанс у психолога — человека, которого не пойми какая личная трагедия заставила добровольно пойти в слушатели чужих драм и строить из себя божьего наместника, разве что грехи не прощать. Поэтому я не рассматривала для себя такие похождения в гости к душецелителям. И даже если бы я пришла к психологу и улеглась на его кушетке, то, рассказав ему о своем намерении убить себя, вероятно, услышала бы просьбу оплатить весь годовой курс лечения вперед.

— Слушаю, — мужской голос.

— Да.

— Что «да»?

— «Да» — это ответ на твой вопрос.

— Какой вопрос?

— Который ты задаешь себе каждый день.

— Че? Че за хрень? Кто это?

— Тот, кто слышит твои молитвы.

И вешаю трубку.

Возможно, всё это началось с того, что мне хотелось просто поговорить. Даже ведь не обо мне, не о моих намерениях, это всё равно никому не интересно. Всем интересно только одно — они сами. И поэтому я решила отвечать на вопросы, которые волнуют их. У каждого из них свой вопрос, они им известны: у кого-то он ежесекундно перед глазами, а у кого-то — спрятан глубоко внутри. Но когда тебе даст четкий ответ тот, кто слышит твои молитвы, ты найдешь в себе тот самый вопрос. Думаю, как-то так.

— Алло?

— Да.

— Что? Что «да»?

— «Да» — это ответ на твой вопрос.

— Какой вопрос? Я ничего не спрашивал, ничего не заказывал, до свидания.

И вешает трубку первым.

Это неважно. Человек получил ответ. А как он им распорядится — его дело.

Хотя, конечно, до этих звонков бога я хотела поговорить о себе.

Я искала контакта, хоть с кем-нибудь. Ходила на почту, стояла в очередях, бродила по рынкам.

Я даже посещала врачей с мнимыми жалобами то на боль в голове, то на резь в животе. Я думала, врачи-то, они ведь не обычные люди. Они выше нас. Они спасают людей от болезней и смерти. Они увидят проблему, даже если им в нее не тыкать пальцем. Они всё знают, они помогут, они защитят.

Но оказалось не так. Оказалось, всё просто как ноль плюс ноль. Никто никого не слушает, никто никого не слышит. Всем плевать. Всем плевать на всех.

— Алло?

— Да.

Этот слепой и безжалостный мир не укладывается в моем сознании, он не может в нем органично существовать, он не дает ему покоя, мучит его.

— Алло?

— Да.

И если я не могу заставить мир прекратить отравлять меня, я могу лишь прекратить свое сознание.

— Алло?

— Да.

Прекращение сознания и есть цель самоубийства.

— «Да» — это ответ на вопрос, который ты задаешь себе каждый день. Ответ того, кто слышит твои молитвы.

Это был последний абонент. Хватит звонков на сегодня… и навсегда. Выключаю телефон, прячу его обратно в тайничок.

Из списка ежедневных дел уже совсем ничего не осталось. Всё, что я могла дать человечеству, я отдала. Теперь я отдам ему свой труп. Наряженный в синее платье.

Сначала думала, буду голая, чего уже стыдиться. Обнаженная дама в кровавой воде — чем не картина. Но потом передумала, вдруг чего-то я не предусмотрела с этой водой и моим телом, что могло бы испортить такой живописный, меланхоличный образ. Буду в платье, оно хорошее.

Вновь становлюсь у зеркала.

Бам! — на улице гремит фейерверк, и разноцветные огни озаряют мои окна. Празднуют, суки, мою смерть.

Ба-ах!

Нет, ну это совершенно никуда не годится — превращать такой мрачный день в праздник. На фоне этого салюта я не смогу нормально сдохнуть.

Нужно успокоиться. Всё равно скоро у них кончатся патроны, алкоголь и они разойдутся по домам.

Беру расческу.

Может, действительно, закинуть челку назад? Как у той клубной чиксы?

Зачесываю и закалываю.

Продолжаю разглядывать отражение. Вроде и правда похоже получилось.

А почему нет?

Я достаю косметичку. Губная помада, тени и тушь почти не тронуты. Словно приобретены вчера, а не сотню лет назад.

Я начинаю делать себе лицо.

Киношники знают: чудесное перевоплощение дурнушки в красавицу достигается лишь снятием с нее очков и распусканием волос. Вранье, конечно. Мне придется прям хорошенько себя помазать.

Накладываю тени на глаза. Черные. Всё обильнее и обильнее. Главное, не довести до клоунского вида, как у панды. Зато теперь хорошо скрыты мои мешки под глазами. Из которых я обычно и черпаю энергию каждый день делать хоть что-то.

Теперь губы.

Мне интересно. И кажется, выходит вполне себе недурно.

Я буду мертвая царевна.

Итак, последний штрих. Сегодня всё в моей жизни последнее.

Я смахиваю на какую-нибудь рок-звезду. И умру, как у них принято, молодой. Только не от передоза.

Шум на улице не проходит, но это не самое страшное. Хуже — что шум не проходит в моей голове.

Часть меня спокойна. Словно уже убивала себя неоднократно. А другая — покрыта шевелящимися мурашками. Которых я совсем не ждала. Думала, буду поувереннее. Но, видимо, что-то внутри, какой-нибудь инстинкт самосохранения, дает о себе знать.

Пусть. Это несерьезная помеха. Я утоплю всех этих ползающих по мне муравьев, и они захлебнутся в алом озере забвения.

Я смотрю на себя.

Мое имя Красота.

Даже жаль такое убивать.

Странное чувство. И дергает, и надо. Потому что уже решилась, потому что уже сто раз всё обдумала, потому что… да еще тысяча всяких «потому что».

Ба-ах!

От этого непрекращающегося грохота постоянно пищат сигналки машин. Этот нестерпимый галдеж и трескотня могут заставить нормального человека задуматься о самоубийстве. Ну а ненормального — они заставляют ждать с этим.

Ба-ах! Ба-ах! Ба-ах!

Может, не сейчас?

Может, утром? Большинство самоубийц делают свое последнее дело утром. Это статистика.

Вдруг есть какое-то обстоятельство, о котором я не знаю? Может, утром легче? А может, это просто статистика, не основанная на каких-либо закономерностях, и никакой формулы здесь нет.

Хотя, говорят, нет большей лжи, чем статистика. Нет, не так, там фраза эффектнее звучала, не помню, кто сказал. Вечно эти цитаты приписывают то одному, то другому, а истинного автора уже и не помнит никто.

Но все-таки, может, и вправду утром? Перед рассветом? В самую-самую тишь.

А сейчас… сейчас…

Ба-ах!

Сейчас мы пойдем в «Бездну».

Что это?

В голове появляются неожиданные мысли. Словно спасительные подсказки шептунов-одноклассников, когда тебя, неготовую, спрашивает учитель.

В «Бездну»? Неужели мне этого хочется?

Хочется.

Хочется, чтобы меня увидели такой, какая я сейчас в отражении, а не только полуневидимой замарашкой.

Да и просто хочется чего-то. Чего-то напоследок. Чего-то унести с собой и чего-то оставить после. Чего-то необычного.

Синее платье. Оно мне идет.