Мифологические мотивы в творчестве Н. В. Гоголя. Философский анализ

Антон Куликов, 2020

Монография посвящена мифологическим мотивам творчества Н. В. Гоголя, отличающим его от простого художественного вымысла и делающим творения писателя не аллегорическим изображением реальности, но автономной реальностью мифотворчества. Методологической базой исследования выступает классика философии мифологии – основополагающие труды Ф. В. Й. Шеллинга, Э. Кассирера, А. Ф. Лосева и др. В работе отстаивается «тавтегорическое» (по Шеллингу) толкование гоголевского мифотворчества, противостоящее всем попыткам найти в нем реалиста и сатирика; подробно разбираются проблемы кажимости, скульптурности, судьбы, смеха, апофатизма в произведениях Гоголя. Особое внимание уделяется ключевому для мифотворчества мотиву детскости: мир Гоголя понимается как мир, увиденный детскими глазами. В работе также предпринята попытка связать творения Гоголя с древней философией (на примере Гераклита и Платона), еще не размежевавшейся с мифом и черпающей в нем свое вдохновение: тем самым можно показать, что особенности Гоголя не странности и причуды его гения, а конститутивные черты мощного пласта духовной культуры целых народов – мифологии. Книга адресована философам, литературоведам, культурологам и всем, кто любит и ценит творчество Н. В. Гоголя.

Введение

Пытаться писать о Гоголе — значит приниматься писать и о самом себе. Читая наиболее значительные исследования гоголевского творчества: работы К. С. Аксакова и В. Г. Белинского, В. В. Розанова и Н. А. Бердяева, Д. С. Мережковского и М. М. Бахтина, А. Белого и А. Д. Синявского — нельзя не заметить, что исследования их стали также и их исповедями, а данный ими анализ Гоголя — самоанализом. С одной стороны, это понятно: большая литература — зеркало, в котором мы узнаем собственный духовный облик, и обойтись без этого зеркала мы не можем. С другой — все попытки найти у Гоголя отражение реальной жизни (в правильном ли зеркале или кривом) явно не увенчались успехом. Гоголь и сам категорически противился тому, чтобы его зачисляли в реалисты и сатирики.

Чтение Гоголя неизменно сопровождается двумя странно сочетающимися ощущениями: чувствуется, что образы и сюжеты его диковинные и совершенно нереальные, и в то же время — удивительно живые и убедительные. Гоголь не описывал «реальный» мир, он силился создать иной, собственный мир, сделать его еще более реальным. Гоголь верил, что рукой его при этом водили таинственные нечеловеческие силы^[1]. Его персонажи — из тех, что оживают после их создания, разбегаются и перестают слушать своего создателя, точно заживший своей жизнью Нос майора Ковалева или портрет страшного ростовщика.

Как замечает Синявский, «Ситуация волшебной юморески “Нос” — в направлении самого Гоголя исполнена скрытого трагизма. Законная, элементарная часть твоего естества и лица, нос… отделилась и объявила себя независимым господином, персоной грата, отняв у тебя спокойствие и достоинство, сделав прежнего полноценного человека — хозяина, автора — униженным искателем взбунтовавшегося придатка»^[2]. Один из ключевых мотивов бесконечных самоистолкований Гоголя — обуздание этих взбунтовавшихся творений.

При этом Гоголь много раз признавался, что герои его — плоть от плоти он сам: действительно, в нем легко узнать черты Хлестакова («Право, есть во мне что-то Хлестаковское»), Чичикова, Башмачкина, страшного колдуна, чей «нос вырос и наклонился на сторону», и многих других. Получалось, что образы эти существовали сами по себе и в то же время не отделились еще от своего создателя, не покинули его сознания, но жили в нем, как поселенцы. Как какие-то реальные силы и события они скорее сами овладевали сознанием писателя, чем подчинялись ему и создавались им. Автономная реальность гоголевских сюжетов и персонажей делала их уже не произвольными аллегориями и иносказательными описаниями жизни, остающимися чисто условным обозначением чего-то иного, но буквально происходящими с писательским сознанием событиями.

И не только с писательским. «Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым»^[3], — говорит Гоголь в знаменитом письме. Всякий не узнает себя, преувеличенного, в Хлестакове, в его манерах и поступках, а именно «делается Хлестаковым», когда его сознание захватывает этот образ. Потому и изучать Гоголя — все равно, что изучать себя: его персонажи, как живые, овладевают сознанием читателя, включая его в гоголевский мир, становятся самой реальностью этого сознания.

Своим невероятным, но все же реальным, не вымышленным, сюжетам и героям Гоголь приносил столь же реальные жертвы и отречения. Творимый им и в то же время словно впитывающий его в себя мир перестает казаться просто художественным произведением, литературным вымыслом. Он ближе иной, еще более древней, области человеческого духа — мифологии.

Именно мифу, не создаваемому ничьими сознательными усилиями, индивидуальными или коллективными, и потому не заключающему в себе никаких иносказаний и внешних отсылок, но властвующему над сознанием людей, присущи и гоголевское неправдоподобие, и гоголевская живость. Мир Гоголя полон обмана, несуразности, нередко — жестокости, страданий и смерти, причем едва ли ни случайных, несправедливых, пустых. И все же это мир не только невидимых слез, но в еще большей степени — видимого смеха, мир невинный и беспечный: горе, грех, даже смерть здесь как бы не реальны, похожи на какую-то таинственную игру. Этот детский по своей духовной настроенности мир и есть мир мифологии — не мир с точки зрения мифа, а сам миф как особый реальный мир.

Если ключевые черты творчества Гоголя присущи не только одному конкретному гениальному писателю, но и огромным пластам духовной культуры целых народов: мифам, что веками владели и владеют их сознанием — то мифологические мотивы и истоки гоголевского творчества требуют и заслуживают всестороннего, философского анализа. Чтобы всегда иметь эти мотивы в виду, мы далее будет говорить о мифотворчестве Гоголя: слово это кажется удобным для того, чтобы отличать творения Гоголя как от пассивного восприятия мифического рассказа, так и от литературного сочинительства в традиционном смысле самовыражения писателя, художественного запечатления его мыслей и чувств, ясно отличимом от действительности.

Словосочетание «философия мифологии» всегда казалось в высшей степени спорным и сомнительным, ведь философия и в историческом, и в систематическом отношениях возникала и прокладывала себе путь в борьбе со старыми мифологическими преданиями^[4]. Философия занята разумным познанием истины, а мифология выглядит полной противоположностью и истины, и разумности. Так же и с Гоголем: дать философскую интерпретацию его мифического мира — значит, отыскать в нем своего рода разум и осмысленность, хотя мир этот всячески противится таким поискам.

Это дает основание и повод подступиться к изучению Гоголя с тем инструментарием, что был разработан крупными мыслителями в их усилиях философски осмыслить мифологию — Ф. В. И. Шеллингом, Э. Кассирером, А. Ф. Лосевым и др. Но намерение наше состоит не в том, чтобы сделать с Гоголем примерно то же, что Шеллинг или Лосев сделали с мифом, а в том, чтобы с их помощью понять древние истоки гоголевского мифотворчества, понять, что мнимые причуды одного загадочного писателя только кажутся причудами, а на деле присущи многовековым духовным традициям. Мифотворчество в этом плане старше любой философии и науки и, как мы увидим, способно продемонстрировать их недостаточность и не автономность.

Мне хотелось бы выразить глубокую признательность моим наставникам и старшим коллегам, которые, несмотря на огромную загруженность работой, активно способствовали данному исследованию ценными советами и дружественной критикой, поддерживали меня не только как профессионалы и опытные ученые, но и как мудрые, заботливые, отзывчивые люди: Владимиру Натановичу Порусу, Петру Владиславовичу Резвых, Ольге Анатольевне Жуковой.

Примечания

1

См. Глава 1. Стр. 19–21.

2

Терц А. В тени Гоголя — London: Overseas Publications Interchange. 1975. С. 514–515.

3

Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 14 томах. Т. 4. — М.; Л.: Издательство Академии наук СССР. 1938. С. 100. В дальнейшем все ссылки на это издание даются прямо в тексте с указанием тома и страницы.

4

Об этом см. особенно Кассирер Э. Философия символических форм. Т. II: Мифологическое мышление — М.: Академический Проект. 2011. С. 14–17.