М.Ю.Л.

Антон Рай

В купе самого обыкновенного поезда встречаются три человека: миллиардер, писатель-математик и непонятно кто. Миллиардер мечтает о создании странного сообщества, писатель мечтает об издании странной книги, а непонятно кто мечтает непонятно о чем. Так начинается эта захватывающая история, обещающая захватить вас всерьез и надолго. «М.Ю.Л.» – первый роман из серии «ГКП», по прочтении которого вам наверняка захочется прочесть и второй («Кино-утопия») – каковой, поверьте, не заставит себя ждать.

Глава вторая. М.Ю.Л.

2.1. Волшебный замок

Сколько помню, от меня всегда ждали чего-то великого: еще при рождении, как говорят, я не заплакал, а улыбнулся — словно бы предчувствуя, что жизнь моя будет не страданием, но праздником; не прозябанием, но — триумфом; не барахтаньем, но большим и увлекательным плаванием²². Редко когда рождался ребенок со столь очевидно выдающимися способностями, развитыми столь гармонично и при этом не превращающими ребенка в белую ворону. Нет, я был вполне нормален, и, да — я был безумно-великолепен во всем, за что бы ни взялся. Не было предмета в школе, по которому бы я не получил высшего балла, и при этом не было такого предмета, который не был бы мне реально интересен. Я всегда получал удовольствие от учебы — мое неудовольствие всегда вызывал лишь тот черепаший шаг, которым учение продвигалось вперед. Я хотел знать и уметь всё, и я хотел узнать и суметь всё немедленно. Я равнялся только на лучших; в моей комнате висели портреты Леонардо да Винчи, Наполеона, Дарвина, Платона, Аристотеля, Шекспира, Толстого, Ньютона и Эйнштейна. Однажды, помню, я сильно разозлил учительницу литературы, назвав Бернарда Шоу «второстепенным драматургом, всё еще пользующимся некоторой известностью до нынешнего времени». Но, действительно, даже Уайльд казался мне мелковатым для того, чтобы войти в пантеон избранных из избранных первостепенных единиц, достойных висеть портретами на моей стене, — что уж там говорить о каком-то Шоу? Подобные сентенции, как вы понимаете, немало «веселили» моих учителей… Взяв пример с Наполеона, я старался спать не более четырех часов в сутки; одно время я попытался также взять пример с Леонардо да Винчи и спать по 15 минут каждые четыре часа (и тогда бы я тратил на сон не более двух часов в день!), но такой график, увы, мне не подошел. Ложился я всегда в 2 часа ночи, вставал в 6 утра. Всякий мой день был наперед расписан по минутам. Приведу примерный распорядок своего среднестатистического дня:

Подъем: 6 часов утра. До 6.30 — завтрак (повторяю про себя кое-что из заученного вчера).

С 6.30 до 8:30 — Фихтенгольц. «Курс дифференциального и интегрального исчисления».

С 8.30 до 10 — Платон. Чтение.

С 10 до 12 пишу сочинение на тему: «Образ Спарты в сочинениях древнегреческих философов».

С 12 до часу — Прогулка. Повторяю Фихтенгольца (первые полчаса) и Платона (вторые полчаса).

С часу до двух — Обед (расслабляю мозг, общение с родителями).

С 2 до 4 — Фихтенгольц.

С 4 до 6 — Платон.

С 6 до 7 — Ужин, общение.

С 7 до 9 — Читаю «Войну и мир».

С 9 до 10 — Общаюсь с родителями, обсуждаем все происшествия дня.

С 10 до 11 — Урок английского языка (с мамой).

С 11 до часу — Читаю английский текст в оригинале.

С 1 до 2 — «Война и мир».

Двумя моими любимыми школьными предметами были литература и математика. Я любил читать, и я любил решать задачи. Меня всегда завораживала неумолимость математической логики. Доказывая теорему, человек приобщается к некоему абсолютно незыблемому ПОРЯДКУ. Меня это всегда успокаивало и даже больше чем успокаивало — меня это просветляло. Ну и, конечно, доказательство каждой новой теоремы было приятно мне с точки зрения утверждения своего превосходства над окружающими — например, я уже в школе проштудировал весь двухтомник «Дифференциального и интегрального исчисления» Фихтенгольца, доказывая теоремы Вейерштрасса в то время, как мои однокашники еще постигали лишь самые азы. Вы можете подумать, что я был довольно высокомерным мальчиком и юношей; что ж, это правда — трудно не быть высокомерным, когда ясно видишь, что ты выше всех на две головы. Но, повторюсь, при этом я не был одиноким ботаником, погруженным в книжки. Дело в том, что у меня имелся талант, который, в отличие от математического таланта, вызывающего уважение, но и отпугивающего, притягивал ко мне всех окружающих. Я был мастером рассказа, а следовательно, и центром любой компании²³. Я не знаю, откуда брались все эти рассказы — они никак не были связаны ни с тем, что я сам когда-либо пережил, ни с чем-то, о чем я слышал. Нет, я просто придумывал их и рассказывал, упиваясь звуком своего мелодичного голоса и реакцией слушателей, которые сидели, зачарованно внимая каждому моему слову.

Естественно, что я очень любил художественную литературу, но тут была одна странность. Если математические книги всегда успокаивали меня, то художественные книги, напротив, всегда пробуждали во мне некое беспокойство. Очень долго я не мог разобраться — в чем тут дело, но однажды я вдруг понял, что просто не в состоянии понять, как писатель пишет книгу. Я понял, что чего-то не могу понять! Логика математики была мне предельно понятна, а вот логика создания художественного текста оставалась для меня загадкой. Вы спросите: «А как же мои рассказы?» — ведь я не испытывал ни малейших проблем, выдумывая историю за историей. Но в этом-то и проблема. Я чувствовал, что рассказываю как бы «невзаправду», и что мои рассказы никогда не станут настоящей литературой. Но это, повторюсь, было очень странно. С одной стороны, мне казалось, что нет ничего проще, чем сесть и написать лучшую книгу всех времен, а с другой — я понимал, что ничегошеньки у меня не выйдет. У МЕНЯ — и не выйдет!!! Я не мог смириться с данной ситуацией, но и ничего не мог с ней поделать. Так ушло время, которое я теперь называю «временем полноты», а на смену ему пришло «время тошноты».

Но это я забегаю сильно вперед, а пока что самое время рассказать о моих родителях, без которых я ни в коем случае не мог бы стать и приблизительно тем, кем становился, то есть разносторонне развитой личностью.

Что я могу сказать о них? — они были идеальными родителями. Вы можете подумать, что я их идеализирую, но это неправда. Правда — то, что они были идеальными, и неправда — то, что я их идеализирую. В жизни я видел от родителей только внимание и поддержку. Они не баловали меня, но и никогда ни в чем не отказывали. Как это совмещается? А очень просто. Представьте себе, что родители покупают любимому чаду на день рожденья компьютерную игру, в которую тот потом и режется круглые сутки. Это называется «баловство» и ведет к деградации «любимого сыночка». А теперь представьте, что ваш ребенок хочет посетить Лувр, чтобы посмотреть… да на всё, что может Лувр предложить, да и по самому Парижу прогуляться заодно. И вот уже куплен билет, и вся семья отправляется в путешествие. А потом мы еще едем в Ватикан, так как мне совершенно необходимо посмотреть «Афинскую школу» Рафаэля. Совсем другая картина, не правда ли? Чтобы потворство желаниям не превратилось в баловство, надо сначала научить ребенка желать того, что следует желать. Папа так и говорил мне: «Правильная форма желания — вот наивысшее из искусств». Милые родители…

Конечно, были у них и недостатки; так, отец, как я сейчас понимаю, временами был высокомерен до снобизма, что хорошо видно из памятного мне диалога, случившегося как раз при посещении нами Лувра:

Семейный диалог: Тайна Джоконды

— Ха, посмотрите-ка на этих остолопов. Они явились сюда со всех концов света с единственной целью — поглазеть на «Джоконду». Неважно, что из-за сутолоки и отдаленного расположения, ее толком и не разглядишь. Нет, им надо поставить галочку: «Ездил в Париж, ходил в Лувр, видел Джоконду». А еще не забыть заснять ее на свой телефончик. Неважно, что таких фоточек, наверное, и так уже с миллиард сделано, надо сделать миллиард первую. И выложить в свой… как там называется эта штука, сынок?

— Инстаграм?²⁴

— Вот-вот. Инстраграмм. А у тебя случайно нет своего инстраграмма?

— Инстаграма, пап. Нет, нету. Но несколько аккаунтов в соцсетях у меня имеется.

— Вот как… Любопытно.

— Я тебе потом покажу.

— Не надо. Каждый вьюноша должен иметь пространство, недоступное для его родителей.

— Что верно для юношей вообще, может быть неверно для конкретного юноши. Я как-то не рвусь иметь секреты — ни от тебя, ни от мамы.

— Что свидетельствует о наших с мамой высочайших моральных качествах. Ха-ха.

Тут в разговор вступила и мама, одернув развеселившегося супруга:

— Ладно, угомонись уже. Сначала оскорбил всех присутствующих в музее, а теперь еще философствовать принялся.

— Я всегда философствую — это единственно-доступный мне способ изложения мыслей. Да и единственно-приемлемый способ вообще. Кто мы, когда не философствуем? Никто. А что до оскорблений, то они сами виноваты. Ну посмотри на них — разве это не смешно? Разве не нелепо?

— По-моему, нет. Приехали люди в Лувр, хотят увидеть Джоконду. Ничего нелепого я в этом не вижу.

— Ну, конечно. А вот рядом расположилась картина, почти не привлекающая внимания — по-видимому, какого-то неизвестного художника. На ней изображены две женщины, ребенок и агнец. Одна из женщин протянула руки к ребенку, другая же взирает на всё происходящее как бы с небес, да и само лицо у нее поистине небесное. Как же называется эта картина? Ах, неужели это «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом»! Ах, неужели автор — всё тот же Леонардо да Винчи! Ну надо же! Да не может этого быть! Где же ажиотаж? Или, может, картина недостаточно хороша? Или небесный лик святой Анны недостаточно небесен? Нет, дело в другом — нам не сказали, что надо восхищаться этой картиной, нам сказали, что надо восхищаться той. Вот мы и восхищаемся.

— «Остапа понесло».

— Понесло — не пронесло.

— Никогда я не понимала этих твоих шуточек…

— Я и сам-то понимаю их где-то одну через две. И то, как говорил лорд Горинг, если внимательно прислушиваюсь²⁵.

— Считай, что к этой шутке я не прислушивалась. Кстати, а не ты ли всегда говорил, что именно «Джоконда» — вершина творчества Леонардо? Ты там еще какую-то чуть ли не целую теорию на этот счет вывел.

— Да, говорил, и сейчас повторю. Есть что-то удивительное, даже поразительное в том, как время всё расставляет по своим местам. Поразительное, учитывая, что люди вообще-то судят вкривь и вкось, — но в конце концов именно величайшее почитается величайшим. И именно «Джоконда», являющаяся вершиной творчества Леонардо, общепризнанно и считается таковой вершиной.

— Тогда выходит, что все эти люди, глазеющие, как ты выразился, на «Джоконду», правы в том, что они хотят поглазеть именно на «Джоконду», раз уж это вершина творчества Леонардо?

— Нет, не правы. Зрители всегда неправы — даже когда они аплодируют тому, кто заслуживает аплодисментов. Вот и тут — они явились поглазеть на Джоконду и загородили ее своими спинами. Чрезвычайно символично. В том-то и парадокс — зрители всегда ошибаются, но Истина Прекрасного в конечном счете всегда торжествует.

— Кто в конечном счете всегда торжествует — так это ты! (в скобках замечу, что папа, после произнесения тех или иных своих сентенций, действительно нередко выглядел как лорд Генри, который только что подвел итог всей мудрости мира²⁶).

— Не без того. Кстати, сынок, а как ты думаешь — лицо святой Анны ведь очень похоже на лицо Иоанна Крестителя кисти того же Леонардо?

— Несомненно.

— А вот похоже ли оно на лицо Джоконды?

— Сходство есть, но я бы сказал, что лицо Джоконды особенное, ни на какое другое не похожее.

— Ты так думаешь? А я слышал мнение весьма уважаемых искусствоведов, что все эти три лица — Джоконда, Иоанн Креститель, святая Анна — совершенно одно и то же лицо.

— Хм… Я бы все же так не сказал. Знаешь, мне кажется…

— Так что тебе кажется?

— Не хочется разбрасываться скороспелыми суждениями…

— Ты ведь не на экзамене, сынок. Никто не посмеется над тобой и не ударит тебя указкой по руке. Да и я уверен, что, раз ты заявил о своем суждении, — оно уже достаточно вызрело.

— Нет, недостаточно. Я просто вот о чем подумал: лицо святой Анны — это как бы идеал, как он видится Леонардо. Я бы прибавил — абстрактный идеал, или идеал сам по себе. И этот идеал, он всё время Леонардо преследует, поэтому, в той или иной форме, он и заявляет о себе на многих его холстах. Но, повторюсь, сама святая Анна — это идеал именно в чистой его форме. А вот Джоконда — она куда более земная, она — живая женщина. То есть мы видим всё те же идеальные черты, но воплощенные в реальной женщине. Поэтому, возможно, именно эта картина и стала вершиной творчества Леонардо — потому что здесь воплотилась вся чистота идеала, но в его соприкосновении с реальностью. Абстрактное Прекрасное стало реально Прекрасным. Небеса сошли на Землю.

— Прекрасно сказано, сынок! Реально прекрасно! Я просто на седьмом небе от счастья!

…

Такого вот рода беседы случались у нас во время экскурсий по музеям мира. Как видите, отец не стеснялся всячески хвалить и даже захваливать меня — мать ему в этом слишком сильно не препятствовала, поэтому я рос уверенным в своих силах и даже несколько самоуверенным молодым человеком. Впрочем, стоило мне хотя бы немного снизить требования к себе, как отец из сказки превращался в отца из кошмаров. Правда, он ни разу не поднял на меня руку. Просто он становился отчужденно-холодным — и этого мне было вполне достаточно, чтобы снова начать «расти над собой». Мать любила меня более по-матерински — она не раз говорила, что ей все равно, кем я стану, лишь бы… Впрочем, лучше я опять припомню один семейный диалог:

Семейный диалог: «Кем станет наш сын, когда вырастет»

— Мне всё равно, кем ты станешь, лишь бы ты стал хорошим человеком… и не стал философом, — заявила как-то мама.

— Ба, — вмешался в разговор отец. — Чем плохи философы?

— При слове «философ» я сразу представляю себе кого-нибудь вроде Канта или Ницше. Бррр.

— Но Кант совершенно непохож на Ницше.

— В чем-то до странности похож. Все философы слишком не от мира сего, да и с головой у них очевидно не всё в порядке. Канта, сколько я его ни читала — всё время у меня только голова начинала раскалываться. Его чистый разум — это какое-то чистое безумие. А Ницше так прямо клинически сумасшедший.

— Попробуй-ка поищи Истину — у кого хочешь ум зайдет за разум или, выражаясь по-другому: спятишь, когда вокруг тебя сплошное безумие, а ты при этом ищешь Истину. Но кем ты все-таки хотела, чтобы стал наш сын?

— Ну, не знаю, может быть, поэтом…

— Поэтом? Да все поэты алкоголики и женолюбы, а если взять сегодняшний аналог поэтов — рок-звезд, так они еще и наркоманы поголовно.

— Твоя правда. В общем, кем бы ты ни захотел стать, сынок, помни, что мы тебя поддержим.

— Да, сынок, помни — каким бы наркоманом ты ни захотел стать, мы всегда найдем тебе лучшие наркотики.

— Не слушай отца, сын. Он, как обычно, завирается, потому что плохо видит границу, отделяющую то, что можно говорить, от того, что нельзя.

— И кто же проводит эту границу?

— Совесть, бессовестный ты мой.

— Ах, совесть, то есть наш внутренний Кант. А ты еще говоришь, что плохо его поняла.

— Не надо быть Кантом, чтобы правильно отделять должное от недолжного.

— Кант прямо так и говорит. Могу даже точно сказать — где²⁷.

— Только не сейчас, пожалуйста… У меня и от тебя уже голова разболелась, не хватало еще и Канта.

— Ну ничего, вот станет наш сын философом и примирит тебя с философией.

— Лишь бы стал хорошим человеком.

— Хороший философ — лучше, чем хороший человек.

— Нет никого лучше хорошего человека.

Был ли я хорошим человеком в период своего взросления? Не уверен. Нет, несмотря на некоторое высокомерие, я не слишком задавался (мать бы этого не потерпела), хотя, может, со стороны казалось, что и слишком. Но я никогда никого не задирал, никогда ни над кем не издевался. С другой стороны, я никому особо и не помогал. Я был очень от всех отстранен, что и неудивительно, настолько условия моей жизни отличались от условий жизни всех моих знакомых сверстников. Да, «отстраненный» — вот самое точное слово. Отстраненный до жестокости. Нагляднее всего жестокость моей отстраненности проявилась в 90-е годы, когда почва реальности поплыла под ногами у абсолютного большинства. А вот под моими ногами — нет. В моей жизни ничего не изменилось — тот волшебный замок, в котором я жил, остался всё тем же волшебным замком. Да, «Волшебный замок» — так папа в шутку называл нашу просторную семикомнатную квартиру, в которой помимо необходимых гостиной, детской и спальни, были еще и излишние с точки зрения необходимости столовая, «спортивная», библиотека и рабочий кабинет отца. Сегодня, конечно, роскошными апартаментами уже никого не удивишь, но раньше-то они были привилегией партийной и, в меньшей степени, артистической элиты. Впрочем, «роскошные» — неточное слово. Папа всегда настаивал на том, что ничего не только роскошного, но и мало-мальски лишнего у нас нет, а есть только именно что самое необходимое, и вообще, семи комнат нам еще и мало, и хорошо было бы иметь восьмую²⁸ — комнату-обсерваторию, откуда мы могли бы созерцать в телескоп звездное небо. Разве это не самая настоятельная из необходимостей — ежедневно созерцать Вселенную?

Итак, папа называл нашу квартиру «Волшебным замком» — в шутку, но по сути он был прав. Тот отрезок жизни мне и сейчас кажется не вполне реальным, но ведь я и жил скорее в сказке, чем в реальности. Невзгоды внешней жизни чудесным образом обходили нас стороной. Моя собственная жизнь была предельно насыщенна и увлекательна. Стоило мне чего-нибудь пожелать, и желание мое тут же исполнялось. Сказка.

Но вернусь в 90-е. Помню, однажды я шел по улице и увидел длиннющую очередь в магазин. Стоит отметить, что я нечасто обращал внимание на очереди, можно сказать, вообще их не замечал — очередь была для меня чем-то вроде фона, причем фона чаще всего нежелательно-отвлекающего. Представьте себе, что вы идете и повторяете про себя концепцию судьбы в «Государстве» Платона, а тут — очередь. Реальность прекрасных идей Платона была для меня куда реальнее людского раздражительного массива. И главное, я не мог понять: зачем они стоят («зачем» в обоих смыслах: и «зачем», и «за чем»), чего раздражаются? И вот однажды я решил все же спросить и, преодолев некоторую брезгливость, обратился к одному из стоящих:

— Не скажете, а за чем тут очередь?

— За сметаной.

— И сколько же вам приходится ждать?

Очередник посмотрел на меня с удивлением — должно быть, его удивила и суть вопроса, и обращение на «вы».

— Сколько ждать? Да еще часа полтора как минимум.

— А сколько вы уже тут стоите?

— Часа два стою.

— То есть вы уже простояли два часа и будете стоять еще два — только чтобы сметаны купить?

Тут очередник посмотрел на меня уже с раздражением.

— А ты знаешь, где можно быстрее отовариться? Или ты из этих — у которых всегда всё есть?

Почувствовав в голосе очередника враждебность, я поспешил уйти. И, да, я был «из этих» — и даже не задумывался об этом. У меня всё было, и это было естественно. У других многого не было, и это было странно. Придя домой, я захотел пересказать «происшествие со сметаной» матери — в шутливых отцовских тонах, — но шутки не получилось:

— Мам, представляешь, я сегодня видел вот такууую очередь в магазин — угадай, за чем?

— За чем же?

— За сметаной! Представляешь, какие остолопы! Стоять часами — за сметаной! Я бы и пяти минут не выстоял. Очень нужна эта сметана! А они — стоят. Остолопы.

Тут мама реально разозлилась — уверен, что она и ударила бы меня, если бы это только было для нее возможным. Но, не умея ударить меня физически, она постаралась побольнее ударить меня словом:

— Слушай, сын, если ты еще раз оскорбишь людей, которые стоят в очередях, потому что у них нет буквально самого необходимого, то я перестану считать тебя своей матерью. Ты понял? Ты понял меня?

Поначалу я был так шокирован резкостью ее слов, что не понял. Но и потом я не очень понял. Нет, я понял, что сказал что-то такое, чего никак нельзя было говорить, но в чем я не прав — этого я так тогда и не понял. Итогом разговора стало лишь то, что с этих пор я перестал обращать на очереди всякое внимание, стараясь попросту обходить их — хотя, учитывая количество очередей, это было и непросто.

Позже, вечером того же дня, когда состоялся наш разговор, мать попросила меня перечитать вслух сказку Уайльда — «Молодой король». Надеюсь, вы помните ее. Молодой, одержимый идеей Прекрасного король требует, чтобы ему доставали самые красивые драгоценные камни, самые роскошные одежды, чтобы взор его услаждали самые красивые картины. Но однажды ему снится сон, и он видит, что его праздная роскошь покупается ценой страдания простых людей. Король прозревает. Когда я перечитал сказку, мать спросила у меня:

— Надеюсь, сынок, что ты никогда не превратишься в молодого короля из начала сказки?

— Но мам, разве я когда-нибудь любил драгоценности или роскошь?

— Нет.

— Разве у меня есть рабы?

— Нет.

— Разве хоть один день своей жизни я провел в праздности?

— Нет.

— Но почему тогда ты спрашиваешь?

— Потому что я замечаю, что ты иногда презрительно смотришь на людей. Но если твое положение высоко, это не значит, что нужно смотреть на людей свысока. Запомни это.

Я обещал запомнить, хотя, повторюсь, по сути ее слова прошли мимо меня. Я весь отдавался самосовершенствованию — какое мне дело до других? То есть они ведь тоже могут совершенствоваться, а если не могут, значит, пусть будут настойчивее. Даже их гипотетические страдания и неустроенность их жизни я был склонен приписывать преимущественно лени. В общем, они сами виноваты. И уж, конечно, не я виноват. Я не виноват, что счастлив — свое счастье я честно покупаю ежедневным трудом совершенствования своих способностей. И уж, конечно, я бы не смог совершенствоваться, если бы должен был ежедневно по многу часов стоять в очереди за сметаной. Сметана! Нельзя, что ли, без сметаны обойтись? Остолопы! Как видите, в итоге я возвращался к исходной позиции.

Правда и тут мать заронила некоторые сомнения относительно моей схемы триумфального самосовершенствования; в одном из наших разговоров она указала на различие между самосовершенствованием и стремлением к совершенству:

— Мам, а чем стремление к совершенству отличается от самосовершенствования?

— О, это не так трудно объяснить, хотя и не очень просто уяснить. Я расскажу тебе одну историю, из которой всё должно стать ясным.

История о совершенной скульптуре

Жил на свете скульптор, отличающийся поразительно-рельефной красотой, так что и звали его не иначе как Бьюти. Под стать ему были и его скульптуры — всё красавицы и красавцы, но ни одна из его скульптур не могла даже и близко приблизиться к настоящей Красоте, воплощаемой самим Бьюти. Однажды друг скульптора сказал ему:

— Возьми в натурщики самого себя, и я уверен, что ты изваяешь величайшую скульптуру в мире.

Совет показался скульптору дельным, и он решил превратиться в натурщика для самого себя. Он с энтузиазмом принялся за новую работу, но вскоре заметил, что кожу его покрыла какая-то противная, без конца зудящая сыпь. Ну, сыпь и сыпь. Он отложил стек в сторону, прошел курс лечения, сыпь и прошла. Бьюти снова взялся за работу — работа шла хорошо, так что уже начали просматриваться и контуры будущей прекрасной скульптуры, но тут он вдруг совершенно случайно угодил в уличную драку, которая сложилась для него крайне неудачно, так что его прекрасное лицо покрылось сплошь синяками и ссадинами. Бьюти очень переживал и опять какое-то время не работал, а лишь с сожалением рассматривал в зеркале свое изуродованное лицо. Но скоро раны зажили, и он снова взялся за работу. Скульптура становилась всё прекраснее, но тут он снова подвергся нашествию непонятной кожной болезни, а потом, возвращаясь от врача, снова подрался, так что и лицо его опять было изуродовано. «Что ж за невезение такое? — в отчаянии спросил он неведомо у кого. — С тех пор, как я взялся за эту скульптуру, меня постоянно преследуют неудачи. Такими темпами я скоро превращусь в урода». И вдруг неведомо кто спросил у него: «Но ты ведь реально хочешь изваять нечто Прекрасное, — причем взяв за основу собственную красоту?» — «Да», — ответил Бьюти. «Тогда не удивляйся тому, что происходит. Запомни — чем прекраснее будет становиться скульптура, тем уродливее будешь становиться ты сам. Скоро и сыпь на коже станет постоянным твоим спутником, и шрамы на лице уже не заживут, и произойдет еще много всяких неприятностей; ведь настоящих неприятностей ты еще не узнал, как не приблизился еще и к настоящей Красоте. Так что выбирай, где Ей (Красоте) жить — в тебе самом или в образе Прекрасного». И опечалился Бьюти и стал думать: стоит ли потеря его собственной красоты воплощению Прекрасного в скульптуре? Вот, по сути он и думал, что важнее: стремление к совершенству или самосовершенствование.

— Я уже догадался, куда ты клонишь. И до чего же в итоге додумался Бьюти?

— Не знаю. А знаю я лишь то, что эта история имеет и вполне реальные основания. Вспомни о Микеланджело во время росписи потолка Сикстинской капеллы. Он работал в очень неудобной позе, по его собственным словам:

Живот подполз вплотную к подбородку,

Задралась к небу борода. Затылок

Прилип к спине, а на лицо от кисти

За каплей капля краски сверху льются

И в пеструю его палитру превращают.

В живот воткнулись бедра, зад свисает

Между ногами, глаз шагов не видит.

Натянута вся спереди, а сзади

Собралась в складки кожа. От сгибания

Я в лук кривой сирийский обратился.

В общем, чем прекраснее становился потолок, тем непригляднее становился сам Микеланджело. Если совершить небольшой подлог и заменить потолок Сикстинской капеллы на статую Давида, то получится полная аналогия с рассказанной мною историей: Давид становится прекрасным, а сам Микеланджело теряет здоровье и красоту.

— Ну, Микеланджело никогда и не был красавцем. А вот Леонардо, говорят, был очень красив — и оставался таковым до самой старости. Что на это скажешь?

— А ты видел автопортрет Леонардо в старости — так называемый туринский автопортрет?

— Конечно.

— Опиши человека, которого ты видишь на портрете.

— Я вижу мудрого старца; одного из величайших гениев всех времен.

— Да? А я почему-то всегда вижу усталого, разочарованного, можно сказать, разбитого жизнью человека.

— Никогда бы не подумал… Давай посмотрим прямо сейчас (альбом с картинами Леонардо у меня всегда был под рукой). Да нет, мам, ну что ты придумываешь. Посмотри, какое прекрасное, возвышенное, одухотворенное лицо!

— Усталое, разочарованное. Посмотри на эти загнутые книзу уголки губ, на эти глаза измученные.

Так мы тогда и не сошлись — кого же мы видим на портрете? Но слова матери внесли некоторое смятение в мою душу, и с того времени я действительно видел то мудро-одухотворенное, то измученно-разочарованное лицо. Много-много раз я всматривался в Леонардо, пытаясь угадать — каков же он на самом деле, но разгадка всё время ускользала от меня.

А пока что я шел по жизни своим отстраненно-возвышенным путем. Смотря на небо, не замечая окружающих. Впрочем, один раз, еще в школе, я попытался вмешаться в окружающие меня дела, — сыграть в благородство, так сказать, хотя слово «сыграть» и не совсем корректно, ведь я был вполне искренен. Я вполне искренне поддался влиянию мамы, а если главной отцовской заповедью было: «Создай что-нибудь», то главная заповедь мамы звучала по-другому: «Помоги кому-нибудь». Я и решил помочь.

Учился у нас в классе мой тезка — некто Миша по прозвищу «Мешок». Прозвище говорило само за себя, — парень был безразмерно толст и, как большинство толстяков, страдал от недоброжелательного внимания более худощавых сверстников. Я, в целом, тоже не слишком одобрительно отношусь к толстякам — уж элементарную форму в абсолютном большинстве случаев поддерживать можно. Кто не может — просто ленится. Ну, ленится — получает по заслугам, значит. Но — «по заслугам», в том смысле, что толстяк сам показывает миру свою неряшливость (и подготавливает себе проблемы со здоровьем), а не в том, что надо толстяка задирать. Вообще, задирает всегда стая, а я на стороне одиночек; к тому же стая не любит не только физически увечных (нестандартных), но и интеллектуально хоть сколько-нибудь серьезно продвинутых. Интеллект для стаи — такое же уродство. Жир ума, так сказать.

Так вот, Миша-Мешок. Он всегда ходил с книжкой в руке (с книжками, и менялись они довольно часто, видать, лихо он их проглатывал); один раз я глянул, что за книга: какой-то глупый современный детективчик. Я было совсем махнул на Мишу рукой, но, глянув в другой раз, увидел, что он поглощен чтением Сэлинджера, а потом я поймал его и за «Героем нашего времени», причем по программе «Герой» уже давно был пройденным материалом, а для большинства нормальных (как физически, так и интеллектуально) школьников это означает только одно: о «Герое» можно забыть (жаль, не так это просто, больно основательно всяких Печориных в голову вбивают) и не вспоминать (это намного проще). И все-то время он читал — и чушь всякую, и хорошие книги. Читал он, читал, никого не трогал, а вот его трогали. И один раз что-то уж больно на него насела парочка записных задир, а я взял, да и вступился за тезку. Поддался импульсу. Заступничество оказалось эффективным: задиры отстали, а Миша-Мешок проникся ко мне щенячьей благодарностью. Вроде как друзьями мы стали. Во всяком случае, Миша называл меня не иначе как другом, я же скорее воспринимал его как благодатный материал для совершенствования имеющихся, но совершенно неразвитых способностей. Мише всё хотелось со мной, как он говорил, «просто пообщаться», я же настаивал на рабочей основе наших взаимоотношений. Хочешь со мной поговорить? Прекрасно. «Героя нашего времени» прочитал? — напиши на него рецензию, вот и будет о чем поговорить. Я вообще всерьез занялся кругом чтения Мешка, борясь с его привычкой к бессистемному чтению и настаивая, чтобы всё прочитанное было еще и тщательно им осмыслено. Хотел я его и к философии приобщить, но, добросовестно попотев над Кантом дня три, Мешок со смущенной улыбкой сказал: «Нет, лучше я все же художественную литературу читать буду»²⁹. Лучше так лучше — то есть не лучше, конечно, но что поделаешь…

Странная вещь дружба — то, что называют дружбой. По моим наблюдениям, дружба и любовь — самые эффективные способы слить время в унитаз³⁰. Дружба — эффективнейший способ для сливания времени однополыми партнерами, любовь — разнополыми (там, где однополая любовь общественно не цензурируется, приведенное различие можно не учитывать, но Россия в этом смысле остается достаточно консервативной страной). И всё ради Общения; всё ради того, чтобы «просто пообщаться», — что в случае дружбы чаще всего подразумевает совместное распитие спиртных напитков, а в случае любви — взаимное смотрение друг на друга умиленно-затуманенными глазами. Бессмыслица. Миша тоже хотел втянуть меня в эту бессмыслицу — без распития спиртных напитков, но зато с умиленно-затуманенным взором.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

22

«Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник». (Н. В. Гоголь. «Шинель»)

23

Здесь профессор Толль, автор книги «Вопиющие ошибки и неточности, найденные мною в «М.Ю.Л.», восклицает: «Как Михаил мог быть «центром любой компании», если он круглые сутки напролет читал Фихтенгольца и Платона? Когда он вообще в школу ходил? Да и много ли вы видели «центров компании», рассказывающих какие-то художественные истории?»

24

«Инстаграм» — признан экстремистской организацией в РФ, здесь и далее.

25

«Лорд Горинг. Если бы люди меньше сочувствовали друг другу, меньше было бы неприятностей. Лорд Кавершем (направляясь в курительную). Это парадокс, сэр. Ненавижу парадоксы. Лорд Горинг. Я тоже, — отец. В наше время что ни человек, то парадокс. Это очень скучно. Всех насквозь видно как стеклышко. Лорд Кавершем (оборачивается и смотрит на сына из-под нависших бровей). Вы всегда понимаете то, что говорите? Лорд Горинг (после некоторого колебания). Да, отец. Если внимательно слушаю. Лорд Кавершем (возмущенно). Если внимательно слушаете!.. Ха! Нахальный щенок!» (Оскар Уайльд. «Идеальный муж»)

26

«And Lord Henry struck a light on a dainty silver case and began to smoke a cigarette with a self-conscious and satisfied air, as if he had summed up the world in a phrase». (Oscar Wilde. «The picture of Dorian Gray»)

27

«Таким образом, я не нуждаюсь в какой-нибудь глубокой проницательности, чтобы знать, как мне поступать, дабы мое воление было нравственно добрым. Не сведущий в обычном ходе вещей, не приспособленный ко всем происходящим в мире событиям, я лишь спрашиваю себя: можешь ли ты желать, чтобы твоя максима была всеобщим законом?» Или еще: «…для того, чтобы знать, как поступать, чтобы быть честными и добрыми и даже мудрыми и добродетельными, мы не нуждаемся ни в какой науке и философии. Уже заранее можно было предположить, что знание того, что каждому человеку надлежит делать и, сало быть, уметь, — это дело также каждого, даже самого простого, человека». (Иммануил Кант. «Основы метафизики нравственности»)

28

« — По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать. — Мы, управление дома, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома… — Кто на ком стоял? — крикнул Филипп Филиппович, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее. — Вопрос стоял об уплотнении. — Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений? — Известно, — ответил Швондер, — но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живёте в семи комнатах. — Я один живу и работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку. Четверо онемели. — Восьмую! Э-хе-хе, — проговорил блондин, лишённый головного убора, — однако, это здорово». (М. А. Булгаков. «Собачье сердце»)

29

«Впрочем нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул, да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: „нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь.“ С тех пор оставили его навсегда переписывать». (Н. В. Гоголь. «Шинель»)

30

Здесь профессор Толль, автор книги «Вопиющие ошибки и неточности, найденные мною в «М.Ю.Л.», иронизирует: «У автора явное пристрастие к использованию этого фантастически «содержательного» речевого оборота — «спустить (или — слить) в унитаз» — раньше, если вы не забыли (надеюсь — забыли), его использовал Томский. Невольно напрашивается вопрос: а не стоит ли слить в унитаз саму эту книгу? И конечно, стоит. По-хорошему, это стоило сделать автору — теперь же это приходится делать читателям».