Тёмное

Антон Третьяков (2024)

Бог сотворил мир за семь дней, а Тот-кого-нельзя-называть будет до скончания веков пытаться его уничтожить. Его — это внутренний мир человека, находящегося в вечном поиске. А Тот — это червь бесконечного сомнения во всем и закольцованного поиска истины всюду. Эти семь дней — путь от себя и к себе, от сложности к легкости, от бремени к свободе — и обратно. Одним словом, из темного в светлое — и по кругу. Точнее по кругам спирали вымышленного ада к вратам иллюзорного рая.

День 2

Грех

Я начал своё исследование с конца, внезапно обнаружив, что оно замкнуто на самое начало. Предполагал ли я такого разумения от потешной мысли, обёрнутой в одно единственное слово? Отнюдь. Говоря от чистого сердца, стоит признать: я рассматривал столь абсурдное понятие частями — как и принято поступать во всём мире — и тогда мне начало казаться, что я уже сам погружаюсь в суть греховности, которую так долго искал. Но всё оказалось наоборот: только взятые по отдельности части могут показать общую родословную греха. А замкнутый круг, в котором я оказался, помог мне раскрыть настоящее начало — в естественном, но дурном. Не в полной мере греховном, но обречённом: много кто прежде пытался доказать обречённость истинным зерном греха, поэтому я закономерно и сопоставил его с «дурным». Но в самом деле, оно не является грехом. Если кто-то посмеет возражать этому предположению, то я закономерно сделаю вывод, что ему не известна природа ни первого, ни последнего.

Одним из основных постулатов моего исследования был парадокс, заключённый в том, что сам по себе человек абсолютно бесполезен: суть его заключается не в самости, а в продукте её произведения, равно как и сама греховность. Многие захотят спорят с этим произведением: но так они отрекаются от возможности порождать, поглощаются грехом и его последствиями. Для таких апостасия становится единственно правильным решением, пока они не начинают отрицать другую благодетель — ту, что навязывают им столпы, выдуманные за неимением прочего. С превеликим удовольствием я желаю сообщить им о результатах своего исследования! Но вместе со своим благостным позывом, размером превосходящим сожаление, я вынужден констатировать невозможность донесения выводов до столь повсеместно умирающей воле в их разуме. Я вновь вопрошаю — разве поникший рассудок уже сам по себе не является греховностью? По моему мнению, не в полной мере: он хоть и следует по пути с обречённостью, но не способен искупить все грехи, обитающие во всех категориях.

Хватаясь за понятие о бесполезности человека как вида, я смог прийти к выводам где заключена греховность, но всё ещё не к тому, что она сама по себе значит. Кроме уплотнённого отрицания жизни как вечного страдания, как заключили до меня, грех скрыт и в повседневной адаптивной природе самого представителя духовности: не веры, полученной по наследству от фундаментальной неискренности большого и малого представления пространства, а от иного слова — от бытия. И здесь природа заключена в двух основных направлениях: терпении и притворстве. Вне зависимости от ваших предпочтений в формировании плоти, любого можно указать либо как притворяющуюся, либо как превозмогающего. Первые, по праву, но не по порядку, поклоняются своей неугомонной природе, и с преданностью, какой не бывает и в глазах нищего, обещают отнести подать нуждающимся. Вторые же, и по порядку, и по праву, отрицают возможность отступить от найденных постулатов: любое допущение становится истинной, пока не найдётся другое. Этому они следуют беспрекословно, ведь не имеют возможности притвориться, подобно первым. Тем самым, первичность греха доказывается не его наличием, а отсутствием прямого равновесия. Даже если бесполезность страданий для обоих кажется правильно выбранной гирей, она не в силах уравнять две фундаментальных истины — потому что проблема зарыта более глубоко: отрицая природу страдания, никто её не принимает, продолжает бороться с нею. Что же, ещё одна из причин понять греховность.

Мои дальнейшие мытарства привели к ещё нескольким поверхностным понятиям греха: равновесию в страдании, и невозможности исключить вторую половину любой завершённости. Но основа всегда на дне котла — там, где покоится гуща. У сердца греховности же возлегает довольно замысловатый концентрат: элемент, заложенный изначально, и несущий название «наказуемость». Конечно, для не подготовленного исследователя всё станет предельно ясно — он незамедлительно примет новые правила игры и начнёт яро апеллировать к понятию последствия как к основному приличию затеи мироздания. Такое мнение гласит, что за любым действием идёт послед, заключающий в себе неотвратимость времени и пространства, но, всё же, и здесь тоже кроется ошибка. Что субстанция времени, что структура пространства, не так уж просты в своей истине — их более верно называть одним нераздельным существом, субстктурой. И если в простейшем своём проявлении — человеческой жизни — она следует сама за собой, то в истинных её масштабах мы заключаем о её нераздельности, что в свою очередь подвергает восприятие простейшему выводу: представление есть чистая случайность. От чего в моём исследовании я обратился к выводам о пространстве и времени? Всё довольно незамысловато: если какоелибо действие не ведёт за собой изменения субстктуры, то есть не влияет на бытие, тогда что становится с понятием наказуемости? Незамедлительно отринув его за ненужностью, любому под силу станет заметить истинный поток жизни — проявление терпения и притворства. Как легко ощущает себя человек, когда смиряется со всем возможно случившимся и никогда не совершённым. Каким простым видится ему мир, более не скованный ни грехом, ни желанием самой греховности! Человек раскрывается в своём обличении, осознавая, что его ждёт только страдание, его греет мысль, что он был создан только ради этого. Возможно, мне стоило бы подробнее объяснить основу этого понятия, но оно и тысячу лет назад было максимально простым и складным — это есть сама жизнь. А что до описываемой мною прежде наказуемости, то она есть противопоставление жизни, не греховность, а только лишь катализатор, её возбуждающий.

Если вышеизложенные понятия, раскопанные в результате моего исследования, уже кажутся вам несколько надуманными или искусственными, то я вынужден сообщить, что, по моему мнению, вам следуют заняться другими исследованиями — теми, что лежат в основе всего озвученного. Но если вы уже готовы прикоснуться к истинным выводам, я для удобства кратко изложу мысли ещё раз. «Сам по себе человек, особенно не страдающий, является бесполезным, а его притворство и терпение только отдаляет его от истинности.» И вот вы готовы узнать, в чём же заключается суть греха. «Любая мысль, какой бы ничтожной она не была, не может быть заглушена. Нет смысла прятаться от неотвратимости мысли, нет достоинства в преодолении размышления, нет жизни в существовании без осмысления страданий.» Этот вывод не обязан быть понятным — обязанность его заключается только в том, чтобы донести необходимость понимания. Но он даёт точное описание не только природы греха, но и его положение в классическом и упрощённом понимании, присущему превозмогающему и притворяющемуся разуму. Следуя этому выводу, теперь я могу ответить на вопросы: от чего грех соблазняет — заключает в себе истину, от чего устрашает — суть не желает искать ответы, от чего развращает — заставляет мыслить. Грех становится желанием понять, тягой пропитаться страданием.

Я провёл это исследование, вооружённый пеплом знаний, которые смог впитать: отречением от написанного, отвратностью от притворства предыдущих поколений. Преодолел желание смириться с представляемым за границами мира, докопался до сути единства субстанции и структуры, сполна испил из бокала истины понятия страдания и наказуемости, принял бесполезность существования человека, и даже настиг нежелание разбираться в таком сложном понятии, как грех. Что же я получил за свои страдания, кроме как истинные ответы на вопрос о греховности человеческого бытия? Я погрузиться в другой мир — такой, в котором нет не только ни одно из вышеперечисленных понятий, но и всего того, что меня туда привело. И я искренне желаю вам оказаться там же.

Конфетки

На бесконечном разнообразии пленительных витрин, выражающих очарование красоты, представлены сотни и тысячи чарующих леденцов. Разных цветов, вкусов и форм, покрытые блестящей карамелью и матовыми оттенками глазури, соблазнительные лакомства выставлены на тонких, обворожительных тирсах. Пропитанные ароматным маслом, изысканные ландрины аккуратно разложены на деревянных подносах с неглубокими царапинами и отметками. Недолговечное дерево покрыто мягким бархатом, украшено благородными металлами и драгоценными камнями, старательно скрывающими рубцы времени. Длинный ряд футляров поражает изысканностью и богатством формы и размера: одни из них демонстрируют роскошь, другие показывают красоту незамысловатой внешности, третьи пытаются сильнее других скрыть глубокие шрамы выточенным словами — обещаниями счастья.

Расположенные на них конфетки — манящие леденцы разнообразных цветов и вкусов, выглядят словно наслоение помыслов и стремлений. Когда смотришь на них, внутри просыпается первородный голод, но прозрачные леденцы преломляют его, не дают ему восторжествовать, разделяют весь спектр только на самые яркие краски. Их количество строго ограничено правилами борьбы за утоление голода: не более пяти самых главных цветов, самых сильных чувств, самых примитивных желаний, чтобы вести равную борьбу в охоте на жертву. Красный оттенок рассвета — цвет страсти и вожделения, привлекает внимание, обещает бесконечно долгие бессонные ночи, без места для печали и горя. Нежный розовый — полон трепета и невинности, мягкости, сентиментальности, обещает мягкие объятья каждого утра, недостижимые в повседневной жизни. Мятный — как свежий ветер перемен, наполнен фимиамом вдохновения. Он клянётся подарить самый неповторимый, самый необычный вкус, тем не менее такой же неотвратимо сладкий, как и остальные. Желтый — чарующий цвет радости, как спелый цитрус, манит обещаниями восторга и ликования, гордится отсутствием горечи и обид. А синий — глазурь оттенка бушующего моря, полнится кислой морской солью, часами обсуждений и раздумий, заверяет способностью утолить голод бесконечных знаний, обещает быть другим.

Заранее определенны лишь неестественные цвета. Лишь те, что способны свести всю гамму чувств жертвы до низменных желаний, тех, что способны утолить только определённые оттенки сладостей. Искусственные конфеты обманывают: яркие вкусы завлекают в туман невозможных, приторных идеалов, скрывающих реальность и терпкость действительности.

Конфеты надеются на признание их настоящего вкуса потом, когда станет поздно повернуть назад. Бесконечный выбор эфемерен, попробовать их все не дано: в момент, когда один из сладких леденцов окажется на языке, он прорастёт внутри и, соревнуясь с другими, затмит всё будущее и настоящее, не даст возможности справиться с голодом другой конфете.

Ведь за каждым леденцом скрывается тяжелая работа — непрекращающееся соревнование в насыщенности и безупречности вкуса. Попытки создать идеальный оттенок, завлечь настолько, что другая сладость не сможет затмить его, уничтожают шансы других на благополучие. Не признавая поражений, леденцы пытаются обрести счастье, разрушив чужое. В конце концов, любая карамель растает и, подчиняясь природе времени, уступит место реальности. Обнажит недолговечную, поражённую сладким ядом, деревянную подложку, усеянную глубокими морщинами, где вместо неестественного вкуса и аромата манящих леденцов предстанет истинное блюдо, полное настоящей красоты.

Теперь можно будет попробовать её по-настоящему.

Желать

Все мы время от времени желаем сгорать: ломаться, взрываться ненавистью, погружаться в грязь, провоцировать коллапс, более интересный, чем тот, к которому мы обычно привыкли. Творцы же больше всех падки на мёртвую плоть своих воспоминаний, более других наслаждаются падением в массу грузных переживаний, пуще мёртвых любуются самоуничижением и разрушением личности. А всё для чего? Чтобы не записать свои мысли, а просто пережить больше. Конструктор драмы позволяет открыть для себя двери в возвышенное, раствориться в истине, написать о неизвестному никому, кроме них самих. Но чего еще желать для соответствия с собой — жизни вне существования или огня в наслаждении? Выбирать вынуждены только не открывшие своего знания, остальные же забирают всё.

Желания бесконечны. Как правило, они устремлены в будущее, порой повёрнуты в прошлое, но чаще всего просто чувственны. Они движутся навстречу небу, но поручают приземлённому их вести. Ах если бы язык желаний был сосуществуем вместе с собой — мы бы смогли высказать больше, чем чувствуем. Тогда валуны мыслей, падающие на осознания, не встретили бы сопротивления воли и не порождали презренный коллапс, напротив, вели бы к последовательному росту. Это и есть то, что движет вперёд? Падение звёзд видят всё, но загадывают лишь свои желания. Есть ли это зависть от освобождения воли или угнетённое состояние, режущее собственные переживания? Не стоит пытаться чувствовать больше, чем нужно, порой возможно остановиться на мыслях о настоящем. Нож у горла только и делает, что увеличивает шанс загадать бессвязное. Прямо как эти слова, что тонут в предложении не законченном, гнусно затягивающем, утаскивающем в непривычные ударения и запятые, в пучину, не ясную никому, кто не читает вслух собственные проповеди.

Проповеди желанны, но в желаниях ли они для хотя бы одной постели? А что послед? Выброшен позже совокупления, грохочет под стоны проповедников. Слишком требовательному, чересчур пресвитерианскому, недостаточно обострённому, ему не хватает дерзости напасть на выводок осознанных, но хранящих раздражение. Он подобен звезде огня, столь же необъятной, как жизнь, как тяга к перевернувшим направление из отсутствия в понятие, он есть специя проповеди. И если не обличает грех, то обвиняет массу в нахождении внутри собственных границ — естественных, не кажущихся важным до попадания в неосознанный взгляд направленного. Недостаточно залить раскалённую массу в лёгкие, требуется ещё и объяснить своё поведение. Всё от чего? От подобной желанию жестокости, тоже требующей объяснения. Но даже садист интересуется своей страстью.

Не хочется желать сокровенных предателей больше, чем собственных желаний, — от этого в них не появляется смысл. Как и две сотни лет назад, как и три века желаний вперёд, как и тысячи грехов и миллион надежд прежних мыслителей, не лицеприятно встать в одну очередь со своими разочарованиями — лучше оказаться в гордой шеренге с полными смысла наслаждениями. Но страсти, пролезающие вперёд действий, не содержат в себе мудрости, не хранят силу обогнать падающую звезду и даже не ведают возможности пробиться через тернии ежедневной кропотливой работы. Они просто существуют, чёрт их дери, и с каждым днём хотят существовать всё больше. Желающие всегда рады отдаться бессмысленному, так проповеди и находят свою паству: мечтая вещать полевым цветам, они говорят с деревьями, переживающими правнуков. От потомков и желаний всегда разит величием, и стоит задаться вопросом — этого ли мы все хотели? Стучаться в двери, бежать из постелей, находить праведных и вести проклятых в мир иной? То есть существовать мыслью, а не поступками?

Желать хочется больше, чем слушать, а заглядывать приятнее, чем записывать. Прикидываться человеком не есть психопатия, но, загадывая, мы получаем противоположное: наблюдатели перестают испытывать жажду. Прикидываешься, что знаешь, а наградой становится подведение итогов: искомые уже что-то позабыли, а что-то утратили с мгновением натягивания новой маски. Кто сможет достать — улетит слишком высоко. Кто справится — познает слишком трудно.

Кто захлебнётся водой — впитает опыт источника, но не зальёт рану. Без попыток не станешь собой, но, желая настоящее, теряешь себя: пересыхают глаза, утончается глотка, гниль достигает нерва, и разрыв с желаемым оборачивается бессвязным.

Проповедь.

Перевёртыш обернулся назад: узрел землю и упал в небо, оказался среди утопающих и утонул. Тот, кто хотел видеть истинное, заслужил попасть в зазеркалье — стал наблюдать за началом и ухватился за конец, без «но». Обоих не утихомирил ни гнев, ни заправленное тело. Для них желаемое вновь сменилось вопросом: как падают в наслаждение, но не путаются в последе? Истина в чувствовании прошлого и знании настоящего выплеснулась в обоих: и в сторону свершённых желаний, и в исток, его порождающий. Загадывая, оба стремились познать своё падение и оба обозначились: желание — исполнено.

Стекло

Не ведая, что впереди, стекло отражает то, что уже позади. В нём отражения предметов меняют своё положение одной силой мысли, а на шее видны остывающие тени от ладоней, что душат тебя мёртвой хваткой. Это руки праздных: они принадлежат улыбчивым лицам, выражающим смерть. На их ликах торжествует глупость, бездарность. Они сочатся всеобъемлющем ужасом из поверженных оболочек.

Стоит только отойти на несколько шагов назад, в туман, и образы исчезнут. В густой дымке больше не будет ничего, кроме тишины: ничто не шепчет и не движется, только смотрит. Спустя время проявятся очертания стекла — того самого, к которому никто никогда не хочет подходить. Что за ним — известно. Там умирают, там смерть, там они. Они не ведают, не движутся, не желают, не говорят. Они умирают, один за другим, без возможности помочь друг другу. За стеклом всегда проигрывается одинаковый сценарий, и никто не в силах его изменить. Я вынужден смотреть сквозь него на гибель. Тысячами и сотнями, они кричат, бьются в истерике, падают замертво. Вначале их тела застелют пол, затем сложатся друг на друга и в конце добьются своего — чаша переполнится, и стекло исчезнет.

Оно вернётся позже. Пока его нет, в голове будут блуждать вопросы. Кто создал стекло? Кто ответственен за ужас, происходящий за ним? Кто обрёк их на смерть? На все вопросы ответ один: только ты сам. Они — никогда не существовали, никогда не чувствовали, никогда не мыслили. Каждый раз ты создаёшь их с одной целью: пережить за стеклом то, что не подвластно. У каждого из них есть имя, но не человека, а переживания. За этим стеклом умирают любовь, преданность, надежда, желание, счастье, горе, злость, бешенство, истерика, привязанность, нежность. За стеклом умирают практически все. Хотелось бы их не видеть, не создавать и ещё больше — не убивать каждый раз, когда «не можешь».

Но не получается.

Принимать их, научиться им сопереживать, скрупулёзно заботиться о каждом, найти для него дом и дать столько времени, сколько ему потребуется. Такая цель выглядит недостижимой, как и желание познать их, прислушаться к ним. Всякий раз, когда получится приютить хотя бы одного, за ним придёт неизбежное. Оно всегда следует за ними, но нападает на тебя — вцепляется в шею, заставляет бежать от стекла, вынуждает оставить беспомощные трупы гнить. Стеклянный короб не бесконечен. Дождаться, пока в нём зародится новая жизнь на фундаменте перегноя, не получится — придётся открыть и вычистить. Справиться с этим самому невозможно, потребуется помощь специально обученных уборщиков. Тщательно изучая каждый миллиметр стеклянного куба, они крутят его со всех сторон, несколько раз проводят пальцами по холодной поверхности, медленно раскручивают гайки и осторожно отковыривают заклёпки. Наконец, дают возможность посмотреть на дело своих рук.

После «уборки» станет легче. На месте одного из мёртвых возникнет заново собранный из разбитых осколков небольшой и уродливый малыш, и о нём придётся позаботиться. Вначале будет получаться — покажется, что всё хорошо, но вскоре малыш вырастет во взрослого, и потребует с ним считаться. Со временем таких станет слишком много. Неизбежные, испорченные, самовольные, норовистые, требовательные, неконтролируемые. И всё повторится опять: праздные лица, веселье и страх, бури переживаний, отступ в туман. И стекло. Как и прежде, они начнут умирать, им снова нельзя будет помочь, придётся только смотреть — жить дальше.

«Жить дальше» не так уж сложно: потребуется составить список и двигаться по нему изо дня в день. В то время они будут неустанно умирать за стеклом от нехватки воздуха, оставленного между пунктами списка, но «так называемая жизнь» — продолжится. Потом придёт тревога, и даже такое продолжение станет невыносимым. Трясущиеся от бессилия руки перестанут функционировать, будут неудобны. Когда спазм мышц и перенапряжение сухожилий не дадут двинуться, придёт осознание: уже не справляешься не только ты сам, но и твоё тело. Пределы очерчены и для сверхчеловека, глупо было их отрицать. На помощь придут цвета: вернут яркость музыки, позволят поймать за хвост бодрость духа, успокоят внутренний тремор и заглушат дурные мысли. Но таких, с чьей помощью можно стать прежним, — не будет. Даже те, что помогают уснуть, позволяют расслабиться и скрыть боль, даже они в итоге не усмиряют отчаяние бренного тела.

Таких цветов, что затмят собою прозрачность стекла, — нет.

Слёзы

Ручей мягкого хрусталя тянется из искрящихся алмазами озёр. Каждая капля — отражение многогранных терзаний эфемерных ранимых душ. Патока, с горьким вкусом сожалений, звучит расстроенной мелодией непрошенных чувств. Горячие слёзы пробиваются каплями из истока, сливаются в реки и водопады, обнажают суть жизни. Воплощённая в прозрачной друзе боль от уколов растекается по всему телу, оставляет на коже мелкие порезы неровных краёв, таких же разнообразных, как и приносимые ими страдания.

В цветущих садах разума, под толщей плодородной земли, находится комната, наполненная тьмой. Смердящая гниль обиды источает прелый запах разочарования и ведёт в место, где правит безутешная, всесильная сущность злобы. Годами это чувство питает источник жидкого хрусталя, по капле собирая всё не сказанное, не проглоченное и не отданное другим. Её могильный грот из грубого гранита украшен смоляными пустулами грусти, из которых злоба прорубает новые источники горечи, постепенно затопляя комнату слезами. И когда она заполнит её полностью, слёзы вырвутся наружу — прямо на безграничные поля рассудка. Их поток снесёт пророщенные деревья благих воспоминаний и разрушит возведённые дома, в которых некогда пылали очаги нежности и заботы.

Бушующий поток нерешённых грёз вырвется на бархатную кожу, облечёт в форму страх и провозгласит свои обвинительные приговоры. Горькая смальта потечёт по плоти хрупкого тела, выжжет все краски и размоет мир вокруг, оставляя только чёрно-белые смыслы, покрытые кровью. Эти слёзы невыносимы. Они разрушают привычный мир миражей и детской привязанности, знакомят со сложностью представлений об идеалах красоты и любви. Непрошенные чёрные тени, как глупые ожидания, чередуются редкими вспышками нежности, но остаются на залитых кровью ладонях осколками разбитых разочарований.

Эти осколки сгорают и порождают другие, чистые, капли. Разложенные на составляющие, они укутывают одеялом спокойствия, отдаляют от разрушительной истерии чёрно-белых образов. Смешиваясь обратно вопросами, они медленно размазываются по дням и неделям, заставляют строить сложносочинённые стены глубоких смыслов, которые затем сдерживают потоки прорывающейся из темноты солёной воды. Ничего, кроме пустоты, эти слёзы не порождают, они лишь очерчивают образ страха, от которого придётся бежать всю оставшуюся жизнь. А ведь могли быть другие. Те, что находились рядом, но никогда не отзывались, не показывались и вообще старались тебя не замечать. Эти другие могли бы помочь построить плотину, сдержать бурный поток отчаяния, не позволить расшириться каменной комнате злобы до самых рубежей разума.

Но их место заняли раздражающие, назойливые, ложные в своей сути, обманом выпущенные из тёмной комнаты капли ненависти. Потоки чёрной смоли, выгружаемые с такой простотой, связывали по рукам и ногам, залепляли глаза, погружали в болото ложных страданий. Привязав к твердыне черной смальты, эти слёзы ждали, когда их лицемерие отвердеет, закроет мир вокруг, убьёт мечты о светлых лучах солнца.

Плен лжи и манипуляций медленно высасывал жизнь, не давал защититься от пожирающих требований и ожиданий, разрывал структуру мира. Он оставлял глубокие трещины на полях разума глубиной до самого детства и, наконец, разрушив личность, обещал сохранить единство раздробленных кусков земли.

Но затем разноцветные, яркие капли выпали живительным дождём и заполнили глубокие раны мягкими цветами. Они помогли склеить разбросанные в воздухе куски земли снова в единое целое — несуразное, но живое. Со временем нарисовали новую картину мира мазками ароматного масла, раскрасили сладкими объятьями возведённые стены и разрешили выпустить затвердевшую соль, которая больше не льётся. Невероятной красоты и искренности, эти слёзы каждый раз исцеляли. Орошая мёртвую землю, насыщенные состраданием, эти капли позволяли росткам счастья снова увидеть яркие лучи солнца. Восхитительные, полные любви и принятия, они переливались благодатью и возрождали тепло раздробленного мира, подобно вновь зажжённым ядрам мёртвых звёзд.

Однако вокруг всегда были и другие. Их нельзя увидеть и почувствовать, о них можно только знать и сожалеть. О них не спросят, их не запишут, они останутся где-то далеко, недоступные. Такие же горькие, как свои, они тоже имеют право быть признанными. Их можно заметить в слабых улыбках, тихих вздохах, робких движениях рук. Они надёжно спрятаны за пеленой очаровательных взглядов, плотно запечатаны отчаянием, и им очень не достаёт привычной злобы. Прозябая в заточении, эти слёзы отвергнуты другими, и льются только ночью, сопровождаемые громкими всхлипами и терзаниями, что претворили в жизнь собственные мотивы. Эти слёзы не видел никто, но и они были пролиты.

Не пролитых слёз больше всего. Сдерживаемые высокими стенами воли, они застывают в воздухе твёрдыми каплями хрусталя и порхают над залеченными разноцветной смальтой шрамами, изредка пополняясь отделяющимися от прозрачных гор сожаления осколками. В недрах этих хрустальных гор томятся заключённые-образы: полные наивности чёрные и белые фигуры, болезненные реки крови, лживые страдания, размытые пятна акварели. Новые капли сразу же отвердевают под гнётом сухого ветра сомнений и слабости и обогащают вечные запасы прозрачных глыб, формировавшихся годами. Сколько бы не вытерпел этот мир, его слёзы слишком нерушимы, чтобы быть растопленными очередной мечтой.

Разорванные

Мне известно настоящее, помнится прошлое и видится будущее. Но не потому, что я столь многоликий и цельный, а, наоборот, в силу моей внутренней разобщённости. Не по приравниваемой к полноте общности, а по природе моего тела и духа, по швам моего разума. Мне допускается присутствовать в словах, но отрываться от мыслей. Мне доступно ощущать тело, но отрекаться от чувств. Мне разрешено мыслить множеством, но не предпринимать никаких иных действий, кроме как из раза в раз рассекать своё естество скальпелем отстранённости — разбивать цельные куски своей души на резонирующие осколки. Тогда мне удается слышать крик мироздания.

Голос этот не мелодичен в обычном его представлении: связки смыкаются не усилием, но благодарностью рваной злости. Заполняют пространство звучания царапающими когтями, а не походящим на песню древним плачем — предиктором всего искусства. Повествуют разобщённо, насыщено непривычным: измученными гаммами, мёртвыми нотами, переваренными звуками. Такие мелодии глотка извергает только белым шумом, они больше походят на колкий ветер и звуки утробного брожения. Способные оставить на барабанных перепонках только ещё больше травм, чем в них таится, они ничего не возмещают, а только доставляют неудобства своими истериками и болью. Напоминая о перевязи на руках и вялых хрящах на прежде расколотых костях, они, тем не менее, всё ещё воспринимаются мной лаконичным, естественным, питательным дьявольским шёпотом, способным помочь даже сейчас медленно прорастающей самостоятельности.

Что хранится разрушенного в личности, что позволяет рвать свой голос на резонирующие бедствия, на тухлые воспоминания, на теперь разобщённые дух, тело и разум? Этот вопрос, похоже, тревожит не только меня. Многие желают слышать ангельский звон вселенной не целостной, служить мирозданию не успокаивающему, растворяться в принуждении, похожем на звуки связок, страдающих от роя жалящих пчёл. От того мне и не требуется изучать чужую злость: однажды мне, сидевшему в холодной комнате на коленях, из раза в раз проливавшему слёзы не алые, но густые, доступно отречься от наивности и поглотить как свою, так и чуждую мне мёртвую плоть. Мне известна любая злость, как и любые крики. Потому что моя разрушенная душа, такая же, как и их — разбитое существо, что не вытерпело отношений с реальностью. Расколотая одним моментом, но собирающая свои трещины всю жизнь, она стерпела множество ударов, но запомнила каждый шрам, оставленный после них.

Первый — беспомощный укол тревоги с заботой о собственном выживании. Второй — размашистое безразличие создателя и его приемников. Третий — пощёчина и последующие за ней скитания по туману ярости. Четвёртый — пинок по зубам исповедью мёртвого, пожирающего реальность и выдающего за необходимость только собственное выживание. Пятый — удар топора по сухожилиям воли, костыли привязанности потом и свет — пусть не от свечи, но от яркой, горящей серы. И, наконец, главный. Тычок в самое основание черепа, направленный на воспоминания о когда-то полной самости. Свершение, заключавшее в себе цель — уничтожить себя полностью. Таившийся замысел — заполнить пустоту жертвы собой. Намерение — придумать настоящее, никогда не существовавшее. Одной серией ударов длинной в жизнь, одним стоном отчаяния, одним разом — разрушенная целостность перестала мечтать стать слаженным существом. Так на место замысла человека пришли упрощённые сути: не чувствовать, не мыслить, не действовать.

Что может войти в резонанс с оставшейся оболочкой — пустым хранилищем, лишённым святости и всякой разумной идеи? С конструктом, невозможным собрать себя в единое целое, не знающем ни о чём, кроме разобщенности? Только одно — расщепление. Может, ещё и злость. Для простейших, для защищённых лишь по отдельности, для разделяющих безопасность на множество, есть целостность в ненависти — в желании отомстить раздробившему их основу. В разорванных звуках они слышат остановленные ужасы, чувствуют гнев, питающий каждое выпаленное слово. Все вместе они вновь способны в свою защиту выпустить стрелу прямо в обидчика. Тем не менее, они не справляются со злостью а упиваются ею. Шумы, заключённые в их массу, одновременно звучат тысячью голосов и напоминают о своих собственных — о каждом звене сковывающей всех цепи. Это хор тысяч умерших, это песня обречённых, это слаженность, заключенная в мелодию, недоступную тем, кто уже давно перебрал истинные смыслы и раскрыл тайные посылы доступных природе символов. Это звуки, недоступные тем, кто нашел оправдания разорванному.

Стоит только отринуть жалость и прислушаться к хору ненависти — и можно услышать всё, доступное мёртвым. В их верещании, в небрежно разбросанных намёках внутри композиции, в отзвуках порванных сухожилий, в нотах, что карабкаются наверх, но утягиваются обратно вниз падалью, звучит патока для обречённых. Эта сукровица, выпущенная наружу, чувствуется каждым выступом, по которому карабкались разорванные в своей жизни и молили о пощаде известных божеств. В этой отраве — кислота, ослепившая проклятых своими предками, в этой патоке — исцеление, недоступное праздным и не пострадавшим. Настоящие звуки и настоящие голоса не развлекают и успокаивают, а лишь рисуют картины бреда и придумывают новых химер, однако приводят в чувства разбитых. Рык, сносящий налёт целостности, развевает туман облаков с их обмана, и позволяет увидеть всех заключённых внутри — но только если они были достаточно смелы в своей разобщённости. И размноженные сущности, пытаясь с каждым днём оторваться от себя всё больше, силясь вернуть управление над собой, начинают сами способствовать размножению расщеплённых мелодий в душах окружающих. Они — пережившие своё распятие, избитые предрассудками, заблуждающиеся о доступности человечности каждому. Они утопают в своей боли, слепленной чужими усилиями, но пытаются рассказать историю. Ненормальные, не ощущающие себя в своём теле, покинувшие разум и отречённые от чувственности, они поддерживают всех, а сами только и наслаждаются порванными голосами падших ангелов. Отворачиваясь от реальности, они позволяют другим слышать крики в момент надрыва своих связок.

Не силящиеся понять, что есть прекрасного в пении падших, отрицающие переусложнённую структуру и не претендующие на знания о достижении этих криков — не хотят разуметь вопль, разрывающий реальность, а может, и вовсе не видят в нём ничего. Они катятся по жизни с высшей точки своей целостности, не подразумевая существование бездны криков, не надеются познать в пожирающем звуке столь скрытое, сколь способно расщепить мироздание рваными тонами. Не признающие структуры, чуждой человеку, не способные принять должность познания о поглощении, они не соглашаются впустить в себя отраву, не хотят поклоняться обряду переваривания собственных осколков, не чтут примеров чужого расчленения. Но обратись к отчаянным, к избитым и к их выпущенным на свободу осколкам личности: посмотри в сторону ненормальных, услышь биение порванных сердец, угляди в молящих о пощаде больше, — и поймёшь их план по спасению. Сильнее проникнись их слышимым, поглоти их ощущения и раскройся сам, тогда ты услышишь в их криках и разумах больше сплочённости спастись, чем у цельных тяги к праздному.

Собери разорванных снова и вновь от них не отрекись. Встреться с падшими, но постарайся не закрыться от них. Пойди навстречу и не остановись. Услышь трепет и не останься спокоен. Почувствуй дыхание собственного разума, не отступи от гортани вопящих. Сделай пару шагов в их сторону, проникнись своим умиротворением и слаженностью, но продолжи не замечать их. Они всё ещё здесь, но их крики теперь не оседают в твоём разуме. Да, их шёпот ещё стынет в тебе, но уже много тише и более искренне. Возьми себя в руки, восстанови своё дыхание, сосредоточься на своей целостности — не пробуй, двигайся всё ближе и ближе к разорванным. Не отлучайся от увиденного и услышанного, ведь ты — можешь забраться так на гору своей целостности, но им — не покорить её никогда.

Пересекать

Удивительно, как голый лист, вкупе с пустой головой и бездействующими руками, пересекают друг друга из раза в раз. Сколько ни пытайся придумать что-то новое, сколько ни желай создать что-то уникальное, а без трёх главных составляющих попытки обречены на провал. Мыслю я о простых, но фундаментальных предметах: о словах, что не выветриваются из головы даже в ненастную погоду, о чувствах, что переполняют запечатанные конверты, и, конечно же, о поступках, непрекращающихся потоках действий. Мне лестно начать с последних — именно ими определено моё существование, а вместе с ними и пережитые чувства. Благодаря воспитанию действий, мне даются заслуги тяжкие, пережитые — трагедии, комедии, обыденности. Но, так ли важны заслуги пережитого, если способов получить их очень мало? Да, все невербальные проявления тоже есть действия. Может, и не собственные, записанные чужими руками, но отринуть их необъёмную широту невозможно. Наедине с собой мне всегда становится ясно: нельзя получить заслуженную награду без самого главного — слова.

Слова — мне в них невероятно много. Так же, как классикам? Точно — нет. Столько слов, что слили учёные мужи своими многолетними пытками сильного духа, мне уже никогда не заполучить. Мне не претит из-за этого любить множество лексем, что пересекаются с моими действиями. Мне не предрекаемо чувствовать и их подмножество, что переваривается в мои ощущения. Цель, видимая мной, всегда заключается в нахождении слова, что попадает в пересечение и с действием, и с ощущением, его порождающим, — задумка более праздная, чем у классиков. В какой-то степени слова мои могут быть определяющими, но каждый, конечно же, в итоге решает сам, это и разделяет нас всех. Что касается моей речи, то найти пересечение с чувствами и событиями есть самая сложная задача. Советник мой в этом не столько обитающий неподалёку словарь, сколько не пережитые эмоции, образы картин, кровоточащих мыслями, которые я стараюсь превратить в очередное высказывание. В этом меня ведёт обходительное отношение к представлению, говоря проще — красота. Кажется, она значит для меня сам логос: определяет детали, никогда прежде не доступные. Даже тогда, когда нельзя разродиться, даже тогда, когда точно уверен: подходящего не найти, она приходит на помощь. Но обнаружить истинное, пока не приручил всего зверя тезауруса, невероятно. И «невероятно» тоже есть слово — универсальное, возможно, единственное, способное достичь двух иных составляющих в пересечении. «Не вероятное» — единственный мост к сущему, основополагающему средству, заключённому не только в тексте, но и в самом моём существовании. В конец отчаявшись выразиться пустыми словами, я прибегаю к возгласу, что уносит во владения двух следующих пересечённых, когда — в действия, но чаще — в структуру своих ощущений.

Чувства — для меня в них столько, что будто и нет. Великое множество состояний, преследующих от знакомства со светом, кажется чаще загадочным, чем настоящим. Проясняя мыслимое, силюсь погрузиться в физику и химию представления воли, но законы требуют говорить иначе: чувства мои, как и ваши, — предельны. Чем именно, как и каждому — можно выяснять теориями возвышенными, матриархальными; стремлением, подобным суррогату мужского начала. А можно, напротив, что ближе мне самому, отказаться от чувственного и вовсе: отступить от природы в пользу физического — реакции. Рефлексы, доступные ощущениями, подчиненные рецепторам, а не эмоциям, порой не хуже перечисленной мнимости. Но даже если и такое объяснение не поможет проникнуться этой теорией, то вот другой тезис, подвергающий сомнениям непредопределённость более наглядно: все чувства, доступные как мне, так и вам, уже давно приколоты к доске переживаний. И не появляется на ней новых, сколько ни бейся, сколько ни выдумывай свои исключительности. Когда-то загадочные бестии, теперь инструменты — ощущения, давно изучены, записаны и выданы нам обратно — в упаковке, подобной хорошему словарю. Я ни в коем случае не преуменьшаю их значимость и величие — мне, как и всем нам, столько же приходится ощущать их, сколько ими пользоваться. Моё видение лишь сияет тем, что опора делается только на чувства, являет собой не столько порок, сколько слепое блуждание в соснах. Контекст предопределённых реакций не предсказуем — он так желает захватить волю, что определяет, а не даёт новое зрение. Может, чувства и силятся выразить больше, но их устрашающий вид так сжимает внутренности, что взор нелепо обращается к себе малому, незащищённому, проклятому. Именно так движимые чувствами и попадают в зависимость от следующего составляющего, от действий. Наедине с собой, когда слова уже не помогают, высшая форма выражения чувств не спасает, остаётся уповать только на вечных — не действующих.

Действия — мне в них. Пусть это вынужденно и не подходит к природе моего истока, но тем сильнее позволяет с ним справляться. И была ли эта истина уловлена мной преднамеренно или помещена мне в руки по принуждению, но стоимость её с годами не меняется. Принятые прежде средства, столь любимые мною слова, сколь вдохновляющие меня ощущения, не трепетны, как глаголы — совершенные, а даже если и не идеальны, то они пытаются совершиться всем моим существом. Воспевающие предшественники не раз раскрывали свои изречения и закрепляли в разуме отдалённых истину: только действия определяют всех персонажей. Пусть даже ты к оным не относишься, но разум воспринимает себя таковым через них, сколь ни пытайся сменить осознание чувствами. Адвокатура словами, взамен любых действий, исходящих от чувств, — мастерство, рождённое принуждением ими воспользоваться. И деться от настигающей опасности никуда не получится: придётся доказывать, двигаться… действовать. Но как же со «взаимо-воздействиями»? Становится вдвое сложнее: здесь начинает встречать себя пересечение — место, где принятые решения идут бок о бок с ощущениями, выраженными словами. Что есть человек действий, не чувствующий и не говорящий? Гарант или, наоборот, непредсказуемое явление плоти? Очертить этот круг лица действия могут лишь внутри себя. Поступая решительно, смело — такой ставит печать своим духом, но выбирающий вершить дела только тогда, когда требуют того чувства и слово, — дух становится не предсказуемым, тихим. И разве не действие станет тем самым сверхчеловеком? Нисколько. Движение, толкаемое вперёд только глаголами, напрасно обесценивает действующих, и, если они не посмеют стать человечными, а таковыми кажутся нам лишь чувствующие и говорящие, то, несмотря на их задумки и направления, останутся они на своих местах. Тогда же, я спрашиваю, где есть человек?

В наивном и предсказуемом, в естественном и содержащем все высказанное, в многоугольнике, очерченном математиком, животноводом. Казалось бы, без речи не родить и малейшего чувства, не представить его следствием выпущенного в изречения, не сделать ничего, вынужденного быть ответом на его бушующие нравы. От того всё так и плотно связано нитью, что не может существовать без своих составляющих. Кто в сплетении более закономерен — слово святое или его предрекавшее? Сколь умудрённые, редкие, вязкие тропы ни подбери, а тронут читателя только немногие, избранные рассудком в последний момент его голода. Сколь чувственные ни напиши картины, сколь глубоко ни загляни в себя, но глубина читателя будет тебе неведомая, трогательная в другом. Сколько ты ни пытайся совершить своё в осознающем, тот сделает — иначе. Как можно прочитать о человечности, описать не только своё, найти то самое слово — пересечённое истой в другом? Только лишь в новом. Не смотря на желание одного написать, другого — обсудить, а третьего — пережить, человек остаётся в самом центре. И его высшая сущность выглянет тоже из-за плеча только там. Само описание сверхчеловека, поделенное на три составляющих, указанных выше: быть чувственным сильно, как никогда, уметь свершить всё, недоступное прежде, и знать каждое слово, что бьёт точно в цель. Это недоступно только зачатку.

И вот время той правды настало. В пересечении, доступном мне лишь с годами, в балансе лишь мной отречённого слова, лишь в следующем действии, движущем плоть, — в том есть единение моих изречений. С зерном, что вкушает здесь мои плоды, мне никогда не узнать тех, кому известно, кто кормится словом, кто видит сады. Мне никогда не понять их отравы, их — той — правоты.