Рассказы для Ноя

Арие Бен-Цель

«Рассказы для Ноя» – вторая книга израильского автора Арие Бен-Целя. Книга написана в жанре повести-новеллы и представляет собой рассказы о еврейской жизни, о поиске творческого начала, к которому можно прийти через осмысление своих корней и своего прошлого. Читатель получит удовольствие от замысловатых сюжетов, вправленных в рамку единого повествования.

Глава 2. Приемная комиссия

Ной заснул не сразу. Все высказанное им и услышанное от бабушки должно было улечься в предназначенное для этого место внутри сознания. Возможно, это и называется — успокоиться. Этот процесс на удивление прошел так гладко, что Ной и не заметил, как заснул.

Сначала произошел обычный провал почти в небытие, сильный и глубокий. Но так продолжалось не долго: глубокий сон, как правило, долго не длится. После того, когда провал кончается, иногда возникают сны. В любом случае, когда Ной поднялся из глубины, во сне он обнаружил себя вновь в салоне.

Перед ним сидели трое мужчин. Все были примерно одного возраста, около сорока лет. Нельзя сказать, что они были очень похожи. Все трое — светловолосые, с определенно восточноевропейскими чертами. Тех, что сидели по бокам, он узнал практически сразу, хотя и был удивлен эдакой их метаморфозой. Он узнал их по фотографиям, которые много раз видел в семейных альбомах. Просто сначала, посмотрев на этих людей, отказался принимать за действительность то, что не могло ею быть. Он распознал в них отца и деда, хотя сейчас, во сне, они выглядели ровесниками. Отец сбросил лет двадцать пять, а дед, получается, скинул больше сорока. После этого открытия Ной легко догадался, кто же был третий. Дело в том, что фотографий прадеда в молодости у них не сохранилось, кроме той, висевшей на стене, где он уже был средних лет. Итак, третий, сидевший между дедом и отцом, тоже выглядел на сорок и, словно подсказывая, кто он такой, сидел прямо под своим портретом, сделанным около ста лет назад. Ной легко соотнес его облик с портретом на стене: те же умные и проницательные глаза. Борода несколько меньше, брови менее густы, лоб не так велик, как на портрете, однако, вне всякого сомнения, это был он — прадед в свои сорок лет.

— Добрый вечер! — поздоровался Ной как-то рассеянно и сразу же добавил: — С праздником!

Его голос звучал несколько удивленно и, может быть, даже испуганно.

— С праздником, — ответили мужчины спокойно.

— Садись, посиди с нами, — приятным голосом и с дружелюбной интонацией произнес сорокалетний прадед из прошлого века.

Ошарашенный, загипнотизированный Ной присел напротив. Нечто на редкость абсурдное, что-то вроде «а не третейский ли это суд?» промелькнуло у него в голове.

— Мы знаем, что тебе тяжело, — произнес тот, который был сорокалетним отцом.

— И хотели бы тебе помочь, — добавил сорокалетний дед.

— А как вы здесь… — неуверенно, сбивающимся от удивления тоном начал Ной.

Переглянувшись, все трое улыбнулись.

— Мы хотим тебе помочь, — ответил за всех прадед.

— Не волнуйся, — произнес знакомый женский, но более молодой голос.

Посмотрев влево, он увидел бабушку, молодую и красивую. От нее буквально исходило тепло. Несмотря на всю неординарность обстановки, Ной начал ощущать труднообъяснимое спокойствие. Испуг прошел, и он даже почувствовал своеобразный уют в этой странной и непонятной атмосфере. Изначальное напряжение таяло на глазах, и ему на смену приходил какой-то неописуемый поток комфорта, тепла с оптимальной мерой расслабленности и легкости.

— А как вы мне можете помочь? — постепенно обретая смелость и слыша свой голос как бы со стороны, спросил Ной.

— А в какой помощи ты нуждаешься? — негромко, но четко, приятным баритоном, вопросом на вопрос ответил прадед.

— Даже не знаю. У меня все не так… — сказал Ной медленно, задумался, вдруг начиная осознавать, что не может конкретно сказать: что же с ним не то.

— Ну, это несколько абстрактно… — в тон ему ответил дед.

— Да, попробуй-ка поконкретнее, — вставил отец.

— Мне, по-видимому, придется переписывать план моей диссертации, — сказал Ной неуверенно.

— И что? — почти в голос спросили все трое. Это прозвучало, как эхо поколений.

— Это ведь твое первое предложение темы? — спросил дед. — Так что это вполне закономерно.

— Отец постоянно критикует меня, — почему-то сейчас решил пожаловаться Ной.

— Родители часто так поступают, — примиряюще сказал прадед. — В этом выражается их озабоченность. Тебе ведь не хотелось бы ощущать их равнодушие? Думаю, что когда-нибудь ты поймешь и это.

— Почти все мои сверстники уже давно устроенные, у всех семьи, карьеры, — опустив голову, Ной продолжал взывать к сочувствию предков.

— Но ты же прекрасно знаешь из жизни, литературы и истории, что не у всех все получается одновременно, — ласково отозвалась бабушка.

— Нет, ты не говоришь нам того, что беспокоит тебя на самом деле. Все, что мы тебе сейчас сказали, ты и сам прекрасно понимаешь, — сказал прадед.

В комнате установилась тишина, и впервые с начала этой странной встречи Ной почувствовал какое-то напряжение, хотя ничего тревожного вокруг не было. Напротив, ощущая некоторый дисбаланс, он понял, что от него ждут ответа. Того ответа, в котором отразится то, что пока неведомо ему самому, из-за чего он и не может обрести внутреннее равновесие, столь необходимое ему, чтобы жить полной жизнью.

Ной словно выдавливал из своего подсознания, как из тюбика, созревавший ответ.

— Я боюсь, что все написанное мной до сих пор действительно ничего не стоит и что, в лучшем случае, если создам еще что-нибудь, оно будет на том же уровне. Я боюсь, что мне больше не из чего лепить. У меня нет темы, нет стержня, нет героев и, по-видимому, нет таланта, на который я так надеялся, — он выпустил, как пар из кипящего котла, всю свою боль, сам себя ошарашив собственным откровением.

Боль обрела силуэт не только для троих мужчин и женщины, беззвучно слушающих его, но и для него самого, до сих пор не способного в себе эту боль распознать.

— Что-то можно написать даже ни о чем. Вопрос — как! А наличие интересного материала и определенные способности, позволяющие перенести его на бумагу, не делают человека писателем. Иногда требуется написать целую книгу, чтобы в этом убедиться, — серьезно сказал отец.

— Мало кто из известных и даже знаменитых писателей сделался таковым после первого произведения. Толстой учился сначала на факультете восточных языков, а затем на юридическом, так и не закончив ни того, ни другого. Чехов в гимназии дважды оставался на второй год. Не нам тебе, эксперту по литературе, говорить об этом. Подобный литературный образ фигурирует во многих произведениях. Даже мне, не самому изощренному поклоннику изящной словесности, хорошо запомнился Мартин Иден почитаемого тобою Джека Лондона. Можешь не сомневаться, что многое в описании этого грубого, постепенно отшлифовывающего себя моряка, такой мэтр литературы как Джек Лондон позаимствовал из собственного опыта, — продолжил он.

— А что касается тем, стержней и героев, то это дело наживное, — добавила бабушка. — Посмотри вокруг себя, посмотри внутрь себя. Нам свойственно не замечать многого, однако я уверена, что у всех есть что рассказать или о чем написать. Не всем, однако, дано это увидеть и понять. Если ты хочешь стать настоящим писателем, то тебе недостаточно просто идти по улице. Тебе нужно задаваться вопросом, что стоит за тем, что ты видишь, и что к этому привело, — сказала бабушка. — Нужно искать нечто… вроде причинно-следственной связи, отражающейся в любой сцене.

— Сара, ты почти дословно процитировала Шопенгауэра, — сказал дед. — Когда ты слушаешь чей-либо рассказ, ты должен задаваться вопросом: стоит ли этот товар огранки и какой бы ты ее хотел видеть? — добавил он.

— Хорошие идеи характеризуются тремя основными компонентами: они появляются редко, пропадают быстро, и тем, что они… хороши, — вставил отец.

— Настоящий человек искусства сможет подчеркнуть и передать то, чего обычный человек не заметит. Для того чтобы создать что-либо, необходимо обладать умением терпеливо прислушиваться к собственной фантазии, — сказала бабушка, улыбаясь и слегка кивая деду.

— В наше время никому не дано создавать новые сюжеты, и лишь избранные способны оформлять их по-новому, — вставил отец.

— Каждое новое событие ложится на наш психологический облик, как дополнительный археологический слой, покрывающий предыдущий, раскапывая который, нужно ничего не повредить, — сказал дед.

— Интрига, приключение, афоризм — все это литературные «специи». Маленькие, незаметные моменты счастья одного частного лица по сравнению с большими и редкими счастливыми жизненными событиями так же незаметны, как и повседневные маленькие чудеса в сравнении с великими чудесами истории, многие из которых тоже далеко не все считают таковыми. Разве они не достойны описания? — произнес прадед. — В любом случае, хорошие книги позволяют нам забыть на время нашу далеко не дружественную среду и создают внутри нас иллюзию некоего внутреннего уюта.

Ной слушал как зачарованный. Он ощущал себя новорожденным младенцем, вокруг колыбельки которого собрались самые близкие, беспокоящиеся о нем люди.

В комнате воцарилась тишина. Ной понял — от него ждут, чтобы он сказал что-нибудь. Он еще раз оглядел всех: отец, еще без очков, гладко выбритый, в консервативно-строгом темном костюме, как если бы он собирался в суд; прадед с едва заметно искривленным носом в традиционном лапсердаке и высокой бархатной ермолке; дед с небольшими усами, редковатыми волосами и в модном для своего времени костюме; и конечно, бабушка с аккуратно уложенными слегка седеющими волосами в скромном темном платье. Все они молча и внимательно смотрели на него в ожидании.

— Быть может, вы могли бы мне рассказать какие-нибудь интересные истории, а я попытаюсь из них что-нибудь сделать? — осторожно спросил он. — Я думаю: учитывая ваше прошлое, у вас найдется что-нибудь для моих писательских попыток. Все четверо переглянулись со сдержанными улыбками, перебросились несколькими фразами на непонятном, но почему-то не чужом Ною языке.

— Что ж, думаю, можно попробовать, — сказал прадед.

— Только помни, как говорят в театре: «Протекция может помочь дойти только до сцены. На сцене все уже зависит только от тебя самого», — не изменяя себе, нравоучительно добавил отец.

— Да-да, конечно, кому как не тебе разбираться в театре, особенно в его женской половине, — скорее мягко, чем язвительно, вставил дед с обаятельной улыбкой. Его поддержали остальные, включая самого отца.

— Полагаю, что и о балете тебе есть что рассказать, — добавил дед.

Все еще раз переглянулись и одновременно посмотрели на прадеда. Может быть, это из-за возраста семейного старшинства, а может быть, потому, что жизнь прадеда была удивительно интересной не только в «старой стране», но и в «старой Европе», разделения на страны в которой менялись столь часто в его годы.

Перетасовка государственных образований всегда влекла за собой нестабильность и, как следствие, самым чувствительным образом ударяла по людям, что неизменно порождало массу всяческих рассказов, слухов и просто сплетен.

— Что ж, — сказал прадед, вздыхая, — я мог бы рассказать о нашем родственнике Максе, с которым мы вместе были в гетто, а затем и в лагере Штутхоф. Ему, правда, в отличие от меня, повезло больше.