Смешное в страшном

Аркадий Аверченко

«Не преступление ли – отыскивать смешное в страшном? Не кощунство ли – весело улыбаться там, где следовало бы рвать волосы, посыпать пеплом главу, бия себя в грудь, и, опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?.. Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был действительно настоящий труп. Но Россия – не труп. …»

Атташе Канторович

В Стамбуле на одной из кипящих разношерстным народом уличек я встретил его.

У него в руке был небольшой саквояжик. Он сказал:

— Господин, не нужно ли сигар, сигарет, русских папирос?..

— Не нужно.

— Гм… Не нужно. А я думал — нужно. Слушайте, кстати: вы не знаете, как по-французски — сигара?

— Да так и будет: ля сигар.

— Что вы говорите?.. Совсем как мерси. И по-русски мерси и по-французски — одно и то же. Я еще когда в Одессе жил — так очень удивлялся…

— Хороший город Одесса, — похвалил я.

— А что, скажите, мне ваше лицо знакомо. Вы, часом, не жили в Одессе?

— Часом не жил, а по неделям живал.

Он вдруг пристально стал в меня всматриваться.

— Гм… Острит. Бритый. В пенсне. Послушайте?! Чтоб я сдох, если вы не писатель…

— Писатель.

— Так это вы за нас написали рассказ «Золотые часы»… Помните, вывели Канторовича и Гендельмана, что один другому никак не может часов продать. Как вы тогда писали: «Странный город — Одесса. У одного есть часы, у другого — деньги. И один хочет купить часы, а другой продать… Так они не могут этого сделать, потому что они одесситы». Ой, как вся Одесса тогда с нас смеялась. Ну ничего… Нам все-таки было приятно, что мы вошли в литературу.

— Вы давно из Одессы?

— Ай, и не говорите. Чуть не пешком приплыл. Слушайте, Аверченко… (он взял меня за пуговицу). Ну что будет?

— С кем?

— С этой дрянью паршивой, с большевиками. С ума можно сойти. Вы знаете, я жил в Одессе еще при Толмачеве… Так, знаете, как мне теперь кажется Толмачев? Родной папа! Дайте мне его, я закричу «ура». Что Толмачев? Дайте мне городового нашего Бульварного участка Таганчука! И я скажу ему: «Володя, дай я тебя поцелую в глазки». И я возьму его, приведу к себе и угощу его с графинчиком водки и жареной рыбой, и мы с ним оба будем сидеть посередке комнаты и, как дураки, плакать. Это навозное сметьё говорит теперь: «Мы даем вам свободу и мир, пожалуйте в ГПУ». Или: «Для счастья пролетариата становись, жидовская морда, к стенке». Чтоб мои враги имели такое пролетариатское счастье. Когда меня Таганчук брал в участок — это стоило три рубля, когда меня Дейч берет в ГПУ — мне это стоит, извините, пули в живот. Ах, Канторович, Канторович…

— При чем тут Канторович?

— Эй, значит, вы ничего не знаете? В прошлом году приходит он ко мне и говорит: «Прости меня, Гендельман, но я поступил в идейные коммунисты». Я плюнул ему около сапога и говорю: «Ты, Канторович, идейный от слова идиет. Пошел вон!» — «Ты, — говорит он, — не ругайся, потому что эта наша революция планетарная. И я, Канторович, — тоже планетарный». «Планетарная холера тебе в кишки! Попугай несчастный. Один жулик пустил слово — тысяча дураков повторяет. Канторович, вы мне не друг! — говорю я, как Ленский в «Онегине». — «Проваливайте, пока я вам по морде не надавал». И он ушел, как буквально побитая собака. Правда, когда потом у меня делали обыск, нашли полтора фунта сахара и забрали в чека за спекулятивное хранение товаров, этот дурак притёпался до Дейча просить за меня, и меня выпустили, но… я ему даже руки не подал, чтоб я так жил!

— Где же теперь Канторович?

— Монька Канторович? Разве вы не читали в газетах? Еще, помните, когда вы записывали наш разговор за золотые часы, так там у вас есть, как этот осел поднимет глаза вверх и скажет: «Ой, Гендельман. Мне не нравится поведение Германии в Алжезираском вопросе…» А я ему: «Моня! Вы удивительный человек: где две державы воюют — вы обязательно в середку влезете. Бросьте!» «А я вам, Гендельман, говорю, что Германия еще меня вспомнит!» И что же вы думаете? Почти своего добился…

— То есть как?

— Неужели вы не читали в газете? Подержите чемоданчик, у меня есть в кармане. О! Вот… Это я одну старую газетку храню на память… «Состав советской миссии в Польше: советник посольства Леонид Оболенский, первый секретарь Лоренс, атташе Канторович»… Как вам это понравится: Монька Канторович — атташе посольства?!

— А почему бы и нет? — улыбнулся я.

— Канторович — атташе? Бросьте. Ну, представьте вы себе дипломатический прием во дворце… Швейцар докладывает: «Лорд Реджинальд Грей, граф Паулучио, виконт Сен-Жермен, Монька Канторович — прикажете принять?!» — «Дайте ему лучше по шее. Это его тоже хорошо устроит».

— Однако вы на него очень нападаете… А может быть, у него есть дипломатические таланты?

— Уйдите вы! Дипломатические? Он такой дипломат, что когда профессор оперировал у него аппендицит и по ошибке забыл в животе золотой портсигар, так потом сейчас же хватились, распороли, а там только залоговая квитанция «Одесского городского ломбарда на золотой портсигар с такими-то инициалами». Положим, для Чичерина как раз подходящий помощник: жулик на жулике и маравихером погоняет.

— Охота вам волноваться? — примирительно сказал я.

— Что значит охота? Почему Канторовичи должны делать гадости, а на Гендельманах должно отражаться? Вы думаете, мне простят «атташе Канторовича»? Гм… «Прикажете принять: маркиз делла Торрета, атташе Канторович, граф де Бюсси, Яша Цигельпирчик, герцогиня де Роган, Розочка Шмеркович»… Я вас спрашиваю, почему мы теперь должны на глаза лезть всем — вместе с Роганами и де Бюсси. Я кто? Я Гендельман. Так я сижу в уголку и так сижу, что меня ни одна собака не услышит. А атташе? Хорошее название, которое носит один Канторович, а в печенках сидеть оно будет у всего еврейского народа.