Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Аркадий Красильщиков, 2011

Почти каждый из рассказов тянет на сюжет полнометражного фильма. Так появились на свет первые сборники моих опытов в прозе. Теперь перед тобой, читатель, другие истории: новые и старые, по каким-то причинам не вошедшие в другие книжки. Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор пытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить.

Еврейская месть

Клавдия Васильевна Зотова, русская, немолодая женщина, прибыла в Израиль по гостевой визе, выручить из борделя свою взрослую (37 лет) дочь — Екатерину.

Никто не просил Клавдию Васильевну о помощи. Екатерина регулярно звонила маме, присылала деньги на содержание сына, оставленного с бабкой, и сообщала, что работает на одном из заводов центра страны.

Но, как это обычно бывает, нашлись «добрые» люди и сообщили матери, чем на самом деле занимается ее единственная дочь. Известие это потрясло Клавдию Васильевну и заставило предпринять столь долгое путешествие. Человек сильный и решительный, она не стала уговаривать дочь по телефону бросить сомнительный промысел, а решила все уладить лично и быстро. Пристроила внука у близких людей, без особого труда преодолела сложности с визой и в конце марта 2003 года оказалась на берегу Средиземного моря.

В Израиле Клавдия Васильевна столкнулась с известными трудностями. Прежде всего, ее дочь была недовольна визитом мамы и наотрез отказалась возвращаться домой, в город Судогду, Владимирской области. Зотова тем не менее решила твердо добиться своего различными путями.

Зачем ей понадобился разговор с журналистом русскоязычной газеты, не знаю. Сразу сказал, что в этом деле помочь мы вряд ли ей сможем, но вскоре понял, что нуждается Клавдия Васильевна только в одном: ей нужно, чтобы кто-то терпеливо выслушал ее исповедь.

История жизни Зотовой мне поначалу не показалась интересной, но тут Клавдия Васильевна обронила одну фразу, упомянув падение дочери: «Это мне лично еврейская месть».

Вот тут я и насторожился, спросил гостью Израиля, в чем ее грех? А в ответ услышал совершенно фантастическую историю, достойную внимания читателя.

«Из колхозу мне удалось сбечь в четырнадцать годков, — начала свой рассказ Зотова. — Нужны были работницы на торфоразработки. В деревню нашу прислали ответственного товарища, он меня и внес, без лишнего разговору, в списки, не поглядев, что годков мне мало. Я росту была большого и сильная на вид.

Два года потом жила в бараке и работала формовщицей на прессе по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, но к пятьдесят первому году предприятие это свернули за нерентабельностью, в бараках селить стали бывших зека, высланных на сто первый километр. Я ж должна была вернуться в колхоз с голодухи пухнуть, но тут нашелся добрый человек, и устроил меня на ткацкую фабрику в город Порхов. По швейному делу я и трудилась до пенсии. Школу вечернюю закончила, потом техникум, а ушла на заслуженный отдых с должности мастера цеха.

Теперь скажу о главном. Работал у нас на фабрике один еврей семейный по фамилии Лонж, Яков Самойлович. Фельдшером работал в здравпункте. Был он женат, имел двоих детей, с большой разницей в возрасте. Старшему сыну — Вене, как мы познакомились, было уже семнадцать лет, а младшенький — Сашок — только народился.

У меня случилась большая любовь к этому Вене. Можно сказать, я из-за этой любви и поступила в вечернюю школу учиться в пятый класс, а он, Венечка, как раз, десятый кончал в школе обычной. Вене, может, поначалу тоже показалось, что мила я ему и желанна. Я у него первой женщиной стала в жизни. Наша любовь с год продолжалась, а потом его в армию забрали, и он мне оттуда письмо отписал, что просит прощения за все, но больше близость со мной соблюдать не намерен, не хочет меня обманывать и предлагает его не ждать с Дальнего Востока, а устроить свою личную жизнь с другим человеком.

Много времени прошло, но могу смело сказать, что горя сильнее не было в моей жизни. Хотела даже руки на себя наложить.

Нужно вспомнить, какое было время тогда. Все вокруг говорили, что евреев скоро высылать будут на север, в лагеря, так как они «убийцы в белых халатах». Отца Вени с медицинской работы выгнали, но директор наш был человек добрый и умный. Он Якова Самойловича оставил при фабрике разнорабочим. Так и сказал: «До лучших времен».

Мне доброты и ума не хватило. Я страшным письмом Вене ответила. Смысл письма был такой: как он, жидовская морда, посмел меня, русскую девушку, бросить, надсмеяться над моими высокими чувствами.

Веня на это письмо не ответил, а я все горела страшным огнем. Я вдруг возненавидела не только его, но и все семейство Лонжей. Я тогда задумала страшную месть: решила украсть их недавно рожденного сыночка, отнести его в дальний лес и там бросить в снег, чтобы он умер холодной смертью. Я тогда подумала, что мне за это ничего не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали людьми вне закона и с ними можно было делать все, что угодно.

Надо сказать, что наше общежитие было близко от дома Венички моего. Вот однажды и случился подходящий момент младенца выкрасть. Маленький меня хорошо знал и улыбался, когда я его в коробку большую из фанеры посадила. Так и несла до леса. Он мне оттуда агукал из коробки, а потом даже заснул. Так я почти бежала с Сашком боле часа, а потом ушла от дороги по глубокому снегу в лес, поставила коробку под ель и стала бечь от этого места.

Тут Сашок будто понял все и заплакал. Он плачет в крик, а я бегу. Потом, как-то вдруг, силы кончились, упала, хватаю снег губами и ясно понимаю, что не смогу бросить маленького так, на смерть.

Вернулась, взяла его на руки, а Сашок сразу плакать перестал. У него всю жизнь был такой характер. К людям с большим доверием относился. Никогда потом не верил, что человек человеку — волк, даже во взрослом возрасте не верил.

Ну вот, пригрела я маленького и думаю, что мне с ним делать? Ясно что: вернуть обратно родителям. Но как только я об этом подумала, сразу вернулись ко мне все мысли о моей несчастной доле брошенки и вся ненависть к Венечке и его еврейскому семейству тоже вернулась.

А надо сказать что до соседнего поселка было совсем недалеко от этого лесного места. Вот я и решила идтить туда, найти попутку и отвезти маленького в мою деревню, к маме. Она у меня, пусть ей земля пухом будет, добрая была женщина, хоть и совсем неграмотная и одинокая. Бог ей только одну дочь и дал, а отец наш погиб на фронте сражений с Гитлером.

На счастье мое — в том поселке сразу одного нашего деревенского встретила на мотоцикле с коляской. Он меня и отвез к маме. Веселый такой парень. Он меня сразу узнал.

— Клавка! — кричит. — С прибавлением.

Тут и поняла, как перед мамой объясниться. Я, надо сказать, больше года ее не видела и решила, что выдам Сашку за своего сынка, прижитого от случайного человека. Поначалу эту фантазию знакомому парню рассказала — мотоциклисту Федору. Он на меня как-то странно посмотрел и ничего не сказал.

А потом мама за мной бегала с вожжами и орала на всю деревню, чтобы все соседи слышали. Лошади-то у нас давно не было, с этой самой коллективизации, а вожжи так и висели на стенке сарая. Раз я дала для виду себя хлестнуть, на этом наказание и кончилось. Мама моя родная была вроде и довольна, что теперь у нее внучек объявился, и такой ладный, кормленый и красивый… Вот я оставила с ней Сашку, а сама, устроив в сельсовете все дела с метрикой, вернулась в Порхов.

А там уже большой переполох был. Младенца искали, но никто меня не заподозрил, как близкого семье человека. Решили, что цыгане (было у них стойбище рядом с городом) ребенка увели. Устроили даже налет милицейский на табор, но никого не нашли. На этом все успокоилось. Только родительница Лонжей места себе не находила, вроде как не в себе стала.

Сталин помер. Положили его в Мавзолей рядом с Лениным, а Якова Самойловича хотели вернуть на прежнее место в здравпункт, но он отказался, так как решила эта семья к родне ехать в Биробиджан, да и поближе к месту службы сына. Там его еще и ранило слегка во время танковых учений. Вот они и уехали, а я, как школу закончила, подала документы в училище города Судогды, туда и перебралась, там и работать стала на фабрике, будто подальше от греха.

Работала, училась, в деревню часто ездила, помогала маме Сашку растить. Время прошло, и стала я о нем думать, как о родном моем сыночке. Шесть лет так ездила, а потом зарабатывать стал неплохо, комнату получила и решила Сашку к себе забрать вместе с мамой. Она болеть стало тяжко, что-то с сердцем.

Так мы и стали жить на пятнадцати метрах втроем. Сашка в школу пошел, способным оказался к наукам. Учителя к нему относились по-доброму, ребята в классе тоже. Только однажды, ему только десять лет исполнилось, прибежал домой весь в слезах и кричит, что его кто-то жидовской мордой назвал.

— Мама, — плачет навзрыд. — Я же русский, а они так, почему?

— Русский, русский, — говорю. — Это они, дураки, по злобе.

Тогда мама моя в первый раз и спросила, от кого я Сашку понесла. Я тогда и сказала, что от еврея. Я тогда даже подумала, что отцом его мог вполне стать Венечка. Я даже сама себе поверила в эту неправду, что это так.

Теперь я вам немного расскажу о личной жизни. Мужикам я всегда нравилась. И дочка у меня, к беде, похожей выросла на мать… Были у меня романы. Были серьезные предложения руки и сердца, но ненависть свою к Венечке излечила я грехом своим, кражей ребенка. Ушла, значит, ненависть, а любовь осталась. И никак я не могла приблизить к себе человека, чтобы он постоянно был рядом со мной. Как подумаю об этом, так с души и воротит.

А в шестьдесят третьем году мама моя умерла от инфаркта, и решилась я на брак с человеком положительным, непьющим, который потом признался, что любит меня давно. Это он, Федор, меня тогда подвез на мотоцикле с дитем украденным.

В шестьдесят четвертом году родилась дочь моя единственная, Екатерина, выходит — обманная сестра Сашеньки. Федор, надо сказать, и к Сашку всегда относился, как к родному, ни в чем не могу его упрекнуть. Только жизнь наша не заладилась как-то. Не смогла я к Федору привыкнуть, как к мужу. Вот мы с ним и расстались по официальному разводу через три год после рождения Екатерины.

Ну что дальше? Сашок мой на отлично школу кончил, медаль получил, приняли его в Московский университет имени Ломоносова, на математика стал учиться. К нам с Катей, часто приезжал, не обижал невниманием и потом, когда учился в аспирантуре, работать стал в «почтовом ящике» и женился. Счастливый был характер у моего украденного сынка, я вам об этом говорила. И не имелось у меня никакой тревоги за его судьбу.

Но тут — болезнь. Тяжело заболела раковым заболеванием груди. Случайно подслушала разговор врачей о своей судьбе, что жить мне осталось совсем недолго. Меня совесть стала мучить, и вызвала я Сашко прямо к операции своей. Он прилетел сразу же. Сел у моей кровати в этой чертовой районной больничке, смотрит на меня и говорит всякие слова и руки мне целует. Вот он отговорился, тогда и моя очередь пришла говорить.

Он все и узнал из моего больного шепота. И про ту коробку из фанерки зимой, и про своих родителей, и про мою любовь к его брату — Венечке. Шепчу и плачу, шепчу и плачу. Глаза закрыла, боюсь на Сашку смотреть. Потом открыла глаза: смотрю — по его щеке тоже слеза бежит.

— Жалко мне тебя мама, — говорит мой сынок украденный. — Так жалко, что и сказать тебе не могу.

Надо же, такие слова мне… Что дальше. Как видите, не померла я. Живу, вот уже тринадцать лет после того смертного приговора. А Сашка мой нашел отца, совсем старенького, и брата (мама его к тому времени померла). Он их нашел, выправил свои документы по новой, а в 1993 году подались они всей семьей в Израиль.

У него и здесь все ладно пошло, встроился в вашу жизнь. Счастливый характер — он везде счастливый. Живут они с братом в разных городах, но дружат крепко. У Венечки мого не все сложилось, как надо бы. Возраст все-таки не молодой. Маялся он тут долго, но как-то и у него все образовалось. Семья у Вени хорошая, детей трое, уже внуки имеются. Я с ним два раза виделась. Один раз в России, другой — здесь, недавно. Все прощения просила, но он вздыхал только тяжко, ничего не сказал. Думаю, и не простил он меня из-за матери. Та всю жизнь Сашеньку своего вспоминала… Не простил, может, и потому, еврейское государство наказало меня за давний грех через дочь Екатерину».

Вот такой рассказ. Я по просьбе Клавдии Васильевны встретился с ее дочерью. Больше из любопытства, наверно, чем с надеждой помочь Зотовой. Сидели мы с Екатериной в кафе у старой автобусной станции в Тель-Авиве, и выслушал я на этот раз совсем другую, простую историю о тяготах жизни в России, о том, что за год работы в борделе Екатерина накопит немалые средства, а потом вернется в свою Судогду. А там, кто знает, может, и найдет нормальную работу, а возможно, и снова выйдет замуж за хорошего человека. Первый муж Екатерины, отец ее ребенка, «зашибал сильно и ходил на сторону». В Израиле работа у нее, конечно, не сахар, но «мужчины здесь народ деликатный». Так она и сказала — «народ деликатный».

Я что-то стал говорить о горе ее матери, но Катерина только отмахнулась.

— Вы не думайте, — сказала она. — Мамашка моя сюда явилась больше на Венечку своего посмотреть, да на Сашку. У нас с ней сызмала особой любви не получилось…

Клавдия Васильевна позвонила мне перед отъездом — попрощаться. Я испросил разрешения рассказать письменно о драме ее жизни. Она разрешила это сделать, только попросила изменить кое-какие детали в биографии и имена своих близких в Израиле, которым, может быть, будет этот мой рассказ не совсем приятен. «Да и Сашеньке, — как она сказала, — совсем не нужно знать, что его названая сестра на старости лет служит в борделе и не хочет, до времени, возвращаться домой».