Блабериды

Артем Краснов

Что за этой дверью? Не той дверью, что скрывает хранилища радиоактивных отходов, а за дверью, которая ведёт внутрь нас самих? Журналист Максим Грязин расследует причины смертности людей, живущих возле охраняемого объекта. Но чем больше узнаёт Максим, тем больше превращается в подозреваемого для самого себя и всё чаще спрашивает – кто я? А начало истории безобидно: предприниматель с дурной репутацией предлагает Максиму деньги за использование в статьях нелепого слова – блабериды… Книга содержит нецензурную брань.

Фотограф Ultraone/Dreamstime.com (лицензия)

Редактор Надежда Сухова

© Артем Краснов, 2020

© Ultraone/Dreamstime.com (лицензия), фотографии, 2020

ISBN 978-5-4493-9979-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Братерский

Около года назад один человек с неважной репутацией назначил мне встречу. Человека звали Сергей Братерский.

Как любого журналиста меня интригует, если человек из деловой среды назначает встречу. Это может быть слив информации или заманчивое предложение; а в конце концов от всего можно отказаться.

В случае с Братерским за уколом любопытства наступило предчувствие, будто меня втягивают во что-то против моей воли. На доли секунды его неторопливый голос сбил меня с толку, разбудив азарт, но скоро я почувствовал себя человеком, которому настойчивый торговец продал ненужное.

Братерский был управляющим страховой компанией «Ариадна», совсем небольшой и малоизвестной. О таких компаниях всегда думаешь: переживёт ли она полисы, которые выписывает? На её логотипе буквы сплетались в узор настолько дикий, словно дизайнер загадывал ребус. Главный офис «Ариадны» находился в семиэтажном здании советской задумки, прямоугольном и сером, на крыльце которого бело-зелёная вывеска «Ариадны» терялась в пестроте других фирм.

Иногда владельцы подобных компаний заказывали у нас рекламу, но брали всегда самый дешёвый вариант, а потом изводили бесконечными согласованиями. Работать с ними было сложно из-за особой чванливости, которая свойственна бизнесменам средней руки. Мы звали их мозготрахами (но грубее).

Братерский не был медийной личностью и приобрёл странную известность из-за нелепого инцидента трёхлетней давности. В то время область сотрясали коррупционные скандалы. Пойманных чиновников сажали под домашний арест и даже в следственный изолятор, крепили к ним устройства спутникового слежения и замораживали счета.

На волне коллективного бесогонства люди почувствовали кратковременное родство с властью. Народ требовал беспощадного правосудия, и власть не скупилась на публичные обещания. Журналисты соревновались в знании уголовного кодекса. Общественники распаляли друг друга на пресс-конференциях и круглых столах. Чиновники втайне мечтали прикрыть дверцу, из которой тянуло сквозняком новых скандалов, но вслух соглашались с необходимостью самых отчаянных мер. За пару месяцев маховик разогнался до такой степени, что угрожал стереть в порошок любого.

Потом информационную бурю сменило странное затишье, когда любое неосторожное слово могло быть интерпретировано, искажено, использовано против.

В эти дни Братерский дал интервью небольшой полурекламной газете, где в числе прочего иронично высказался насчёт местных шишек, которые требовали наиболее суровых наказаний бывшим коллегам и партнёрам. Братерский выразил симпатию некоторым подследственным, один из которых якобы дал городу больше, чем украл. Наконец, Братерский проехался по депутату Христову, который проходил свидетелем по двум делам, и непрозрачно намекнул, что с таким рвением тот может оказаться по другую сторону решётки.

Братерский явно не ожидал, что его откровения в не самой популярной газете растащат соцсети, а за ними спохватятся СМИ. Информационный вакуум последних недель всосал комментарии Братерского с неожиданной силой, и его цитаты оказались на первых полосах изданий, словно он был прокурором или медийной персоной.

Общественный резонанс потребовал ответа Христова. Тот, вероятно, опасался сболтнуть лишнего, но боялся и потерять лицо. Он занял позицию справедливого патриарха, который смотрит на возню под ним с добродушной иронией. Выступая перед журналистами после какого-то заседания, он ещё раз осудил коррупцию и намекнул на отдельных личностей, которые мешают процессу.

— Есть тут у нас один, так сказать, червячок, который так долго выедал яблоко, что когда вылез из дырки на свет божий, не понял, куда ветер дует, — сказал Христов под смешки журналистов. — А потом этот червячок, не разобравшись в сути вопроса, стал делать умозаключения, да всё как-то невпопад.

Уже к вечеру Братерский стал человеком-мемом, который в образе червяка в кепке разошёлся по Сети.

Братерский не ответил на удачный пиар-ход Христова и временно исчез с радаров. Потом незаметно, как полагается «червячку», материализовался вновь и зажил прежней, незаметной жизнью.

Журналисты хотели скандала, поэтому мягкотелость Братерского разочаровала их. Его записали в терпилы и некоторое время склоняли в статьях, провоцируя на новые репризы. Но Братерский молчал и существовал в виде картинки с удивлённым червячком в коричневой кепке, которую снабжали нелепыми подписями, вроде «Брат, а горячую воду уже дали?».

В период всеобщего увлечения Братерским-мемом я тоже пару раз проехался по нему в своих статьях, хотя и не имел в виду ничего личного. Топтать червяка-Братерского в то время было естественно.

Хочет ли он свести со мной счёты? Эта параноидальная мысль примешивалась к сомнениям насчёт грядущей встречи. Я настраивал себя воинственно и готовился припомнить Братерскому его опрометчивые высказывания, если тот пойдёт в лобовую атаку.

Братерский… Кто он? Типичный бизнесмен без удачи. Вечный посетитель тренингов личностного роста. Человек, заражённый историями чужих успехов и глупыми мотиваторами. Для чего мне встречаться с ним? Разговор может оказаться таким пустым, что я до Рождества буду жалеть о потраченном часе или полутора.

Встречу Братерский назначил в кафе «Мария» — заведении с трудной судьбой. Оно находилось почти в центре города на пересечении двух старинных улиц в доме, который сохранил номер с дробной частью. Удачное расположение превратило «Марию» в переходящий приз для банд 90-х, и за последние двадцать лет кафе видело больше капитальных ремонтов, чем посетителей. Его превращали то в казино, то в ресторан, то в клуб, но хозяин менялся раньше, чем новый статус успевал прижиться, поэтому оно так и оставалось советским кафе «Мария». В моем детстве здесь продавали мороженное с шоколадной крошкой и жёлтый лимонад.

Сделав затейливый крюк, заведение устало от приключений и снова превратилось в кафе «Мария». Здесь, как и раньше, можно было заказать мороженое с шоколадной крошкой, но, конечно, не такое вкусное.

* * *

Стояла осень. На улице было сухо, а со стороны сквера тянуло дымом. Лет двадцать назад я ходил по этим же улицам подростком, вдыхал этот дым и предавался мечтам, которые не сбылись.

Мне не хотелось в «Марию», не хотелось обсуждать работу и состояние страхового рынка. Перспектива спорить с Братерским об уместности мемов-червячков казалась не менее тщетной.

Я потянул массивную ручку входной двери. В помещении был полумрак. К запаху салатов примешивался едва уловимый дух вечернего кальяна. Из колонок звучали гитарные переборы. Музыка не имела ни первого аккорда, ни последнего.

На входе меня перехватила девушка-администратор. Мне показалось, она ждала меня. Уточнив имя, она улыбнулась, слегка поклонилась и вручила белый конверт.

— Спасибо. Что это?

Она склонилась сильнее и проговорила мягким шёпотом:

— Сергей Михайлович передал вам. Не открывайте пока.

«Сергей Михайлович». Забавно. Даже с подобострастием.

Похоже, Сергей Михайлович берет с места в карьер. Взятка это или что?

Я с сомнением повертел конверт. Он был лёгким и казался пустым.

Девушка показала мне направление: по залу мимо бара и там правее.

Внутри «Мария» была типичным кафе, где утром вам предложат завтрак с кофе и сырниками, а днём бизнес-ланч. Вечером здесь сновали официантки, половина столиков была занята, публика сидела небогатая, пила кофе и казалась самой себе вполне успешной. От перекрестий взглядов было тесновато.

Братерский сидел в дальнем конце зала у самого окна, и мне понравилась уединённость места. Он изучал что-то в смартфоне. Когда я подошёл и поздоровался, Братерский удостоил меня лишь коротким приветствием и снова уткнулся в экран, словно мы какие-то старые приятели.

Братерскому было за сорок. Для своих лет выглядел он неплохо. Тёмные чуть вьющие волосы почти без седины были зачёсаны назад. Ухоженное лицо с выбритым подбородком подошло бы слегка переросшему студенту. У него бы быстрый взгляд-репейник, от которого ещё несколько секунд чувствуешь колкость.

Не отрываясь от смартфона, он показал на вешалку. Я повесил куртку. Музыка всё играла по кругу.

Словно понимая неловкость, Братерский жестом попросил ещё минуту. Что-то важное держало его внимание. Я разглядывал белые манжеты, торчащие из-под рукавов дорогого, должно быть, пиджака. До сих пор я представлял Братерского по нечётким газетным снимкам и карикатурам с червячком, на которые он оказался не похож.

Официантка с прямоугольными ногтями цвета жилетки ДПС приняла мой заказ. Братерский кивнул ей неопределённо — видимо, она знала его предпочтения.

Он смотрел на смартфон с тревожным вниманием. Так пожилые родственники ждут, когда спустит манжета аппарата для измерения давления. Что-то менялось на экране, и это что-то гипнотизировало Братерского. Скоро он увидел результат, бровь его дёрнулась, но очень быстро он спохватился и ожил, словно получил хорошее известие.

Братерский демонстративно перевернул смартфон экраном вниз и энергично встал. Я тоже встал, менее энергично, и чуть не уронил стул. С лёгким поклоном Братерский протянул мне руку и крепко сжал ладонь, чуть притягивая к себе. Он смотрел прямо в глаза, и одна половина его лица, более молодая, чуть улыбалась, а вторая была серьёзна и внимательна.

— Благодарю, что откликнулись на моё приглашение, — сказал он с подкупающим прямодушием, словно назначить встречу со мной в самом деле было непросто.

Я знаю, что значат преувеличенно тёплые приветствия. Я писал статью про сектантов. С такими надо быть аккуратнее.

Мы сели. Пока я размышлял, как солиднее начать разговор, Братерский спросил:

— Бывает так, что вы ненавидите толпу?

У него были голубые глаза; в глухом свете кафе зрачки казались большими, тонкий нимб радужной оболочки светился по окружности. Он смотрел на меня так, словно ему в самом деле было интересно.

— В каком смысле?

— В прямом. Толпа вас раздражает? Выводит из равновесия?

Когда Братерский говорил, он сдержанно жестикулировал, утяжеляя слова.

Раздражает ли меня толпа? Я вспомнил, как здорово в школе поздним вечером, когда кругом никого, и шаги звучат с приятным длинным эхом. И как плохо без десяти восемь утра, когда толпа старшеклассников оттесняет тебя от гардероба.

— Я думаю, это у всех так, — ответил я неопределённо.

— Не у всех.

Официантка с кислотными ногтями принесла мой капучино и бутылку воды Братерскому. Он сказал:

— Максим, у меня к вам предложение. Деловое предложение. Я имею в виду, что оно будет оплачиваться. И оплата уже у вас.

Он кивнул на куртку позади меня, в карман которой я положил согнутый пополам конверт. Этот аванс нервировал, будто я уже на что-то согласился. Надо кончать этот театр.

— Сергей Михайлович, чтобы не было недопонимания, давайте я сразу верну конверт, — сказал я, вставая.

— Да вы не паникуйте, Максим, — ответил он чуть насмешливо. — В конверте именно то, на что вы согласитесь. В каком-то смысле это уже решено.

— В каком это?

— Давайте я расскажу о своём предложении, а вы решите. Вернуть конверт можно всегда. Смотрите: мне нужно, чтобы в своих статьях вы периодически, без какого-либо принуждения, употребляли слово, которое я вам назову.

— И что это за слово?

— Блабериды.

Я не стал скрывать удивления. Братерский ждал ответа. Его взгляд стал жёстче, почти чёрным.

— Что оно значит? — спросил я.

— Посмотрите в интернете.

— А… пфф…. Как я его должен употреблять?

— С негативными коннотациями. На самом деле, это вопрос технический. Пока мне нужно ваше принципиальное согласие.

— А…

Он не дал мне договорить, вытащил авторучку и написал на салфетке сумму. Ручка писала плохо, салфетка изорвалась.

— За каждое упоминание, — подтолкнул он салфетку ко мне. — Меня интересует примерно 5—10 упоминаний в месяц в статьях и около 30 упоминаний в ваших блогах. В конверте сумма за первый месяц.

Предложение было достаточно щедрым, я бы сказал, абсурдно щедрым, если учесть ничтожность просьбы. Я достал смартфон и набрал слово «блабериды», которое слышал впервые.

Поисковик выдал: «Блабериды — крупное семейство тараканов, представленное в основном тропическими видами». На фотографии блабериды выглядели чешуйчатыми жуками, вид которых не вызывал желания углубляться в вопрос.

— Сергей Михайлович, — сказал я, неспешно откладывая смартфон. — Мне пока не хватает фантазии представить, как использовать в статьях название сорта… или рода… или… не знаю, семейства, что ли, тараканов, потому что я пишу в основном про людей.

— А какая разница? — Братерский смотрел серьёзно.

— Я не очень улавливаю, к чему вы клоните, но разница есть, — ответил я твердо.

— Я прошу вас использовать его, как слова «лопух», «рептилоид», «ватник», «козёл», «ублюдок» или что-то в этом роде. У вас есть свобода выбора. Представьте, что это обычное ругательство.

— Я должен назвать кого-то блаберидом?

— Строго говоря, она женского рода, блаберида, но это не принципиально. Можете говорить блаберид.

— Я не понимаю, как я могу обозвать кого-то блаберидом? Кого и зачем?

— Есть же люди, которые называют других, например, червячком.

Я усмехнулся. Вот, значит, в чём дело. Его до сих пор нервирует эта кличка. Неужели он и впрямь такой злопамятный? Вся эта хитроумная канитель нужна лишь для того, чтобы обозвать блаберидом одного ненавистного депутата. Я пошёл в контратаку:

— Окей. Допустим, я назову блаберидом господина Христова, — я непроизвольно понизил голос. — Вы к этому клоните?

— Христова не надо, — ответил Братерский. — Какой же он блаберид? Христов уважаемый человек и депутат.

Братерский произнёс это спокойно и абсолютно серьёзно, что невозможно было понять, подначивает он меня или в самом деле признает авторитет Христова. Боится его? Христова многие боятся.

— Тогда можно пример блаберида, чтобы я лучше понял задачу.

— Да вы так не напрягайтесь, Максим. Вам сама жизнь подскажет, кто блаберид, а кто нет.

— Так вы сами и называйте кого хотите блаберидами. Я не понимаю, для чего вам я.

— У вас есть доступ к аудитории.

— Стоп, — я отставил чашку. — Вот именно. Я журналист. Есть законы. Я не могу согласиться на то, чего не понимаю. Я назову кого-нибудь блаберидом, и мне прилетит иск за клевету, оскорбление, не знаю… подрыв деловой репутации. Может быть, на тюремном арго это слово значит что-то очень плохое, а я буду совать его в дело и не в дело… Нет, так не пойдёт.

Я помолчал, глядя на остатки капучино в чашке. Дать ему отлуп? Но всё-таки любопытно…

— Давайте по-другому, — сказал я. — Вы расскажите мне смысл затеи, и если она не противоречит моим собственным убеждениям, я сделаю работу бесплатно. Вот так.

— Хорошо, — Братерский медленно водил трубочкой для питья в стакане. — У слова «блабериды» нет значения, кроме того, что вы только что прочитали — это семейство африканских тараканов. Если мои предположения верны, через некоторое время регулярного употребления слово приживётся в языке, и у него появится альтернативная семантика, расшифровав которую, может будет сделать некоторые выводы.

— О чем?

— О нас с вами. О людях.

— То есть это некий лингвистический эксперимент?

— Что-то вроде того. Так вы согласны?

— Мне надо подумать.

Братерский кивнул.

Я хотел расплатиться за капучино, но Братерский быстро перехватил мою руку.

— Не мелочитесь, — сказал он. — Откройте лучше конверт.

Я сунул руку в карман куртки и достал конверт. Внутри был свёрнутый пополам листок. На листке было написано от руки «Вы отказались от денег».

Сектант чертов.

* * *

По утрам стояли туманы, моросил мелкий дождь, стекла редакционного офиса потели изнутри. Мрачные утра переходили в молочные дни, мы тратили летние витамины и жили, как будто не просыпаясь.

Задание Братерского оказалось проще, чем я предполагал. Через пару дней я научился вплетать «блаберидов» в текст так, чтобы звучало более-менее органично и в то же время без оскорбительной конкретики. Я набил руку в блогах и комментариях, а затем аккуратно перенёс «блаберидов» в тексты статей.

«Те, кто по жизни блаберид…»

«Послушать блаберидов, всегда всё просто».

«Но отдельные блабериды продолжают настаивать…»

«Не будем уподобляться блаберидам…»

«Типичная мантра блаберидов…»

У блаберидов было важное достоинство — они не входили ни в один справочник ругательств, а значит, формально никого не задевали. И всё же слово было обсценным, и когда полемический накал требовал перца, блабериды приходили на помощь.

Иногда читатели возмущались таким словоупотреблением, советуя мне «писать по-русски», но у меня была заготовлена ссылка на статью в энтомологической энциклопедии, которая вполне по-русски расшифровывала слово «блаберида». Иногда меня подначивали: «Максим, да у вас одни тараканы в голове» или «Вы, как я погляжу, становитесь специалистом по членистоногим». Я не обижался.

Ещё до первого снега блабериды прижились в русской речи, как и подобает тараканам. Первый раз я заметил «чужого» блаберида в сообщении друга, который использовал слово, будто понимал его смысл. В запале он обозвал блаберидами некоторых своих френдов. «Мне сложно говорить о таких вещах, когда концентрация блаберидов в комментариях перешла грань разумного», — написал он.

Это неожиданное открытие воодушевило меня, как первое слово, сказанное ребёнком. Я стал не единственным дистрибьютором блаберидов в сети.

Я несколько раз перечитал тот короткий пост и выучил его наизусть. В проходной фразе, какими пестрит интернет, был ключ к загадке, которую загадал Братерский. Я как будто был в одном шаге от правильного ответа. Я спросил товарища, что он имел в виду под этим словом, но он тут же закипел и принялся обвинять оппонентов в скудоумии и передергивании его мыслей.

— Слушай, скажи мне честно, а я — блаберид? — спросил я в личке.

— Нет, конечно, — прислал он мне короткий ответ.

Блабериды вошли в интернет-сленг, вытесняя привычные сочетания, вроде диванный аналитик, борзописец, умник и так далее. Блаберидами называли оппонентов в политических спорах, офисных эрудитов, неявных алкоголиков (бутылка пива в день), покупателей чересчур дорогих машин в кредит, поэтов-графоманов и почти всех, кто заслуживал упрёка с высоты авторской позиции.

Однажды я увидел «блаберида» в заголовке серьёзной газеты. «Власть и блабериды: мир эпохи декаданса» — было напечатано крупным шрифтом на верху страницы. В киоске не было безналичного расчёта, мне пришлось разменивать крупную купюру, и пока вялая, как гостиничный фен, продавщица отсчитывала мне мелкие банкноты, казалось, последний экземпляр газеты продадут.

Я так спешил, что разочарование было особенно горьким. Статья оказалась скучной, пространной и высокомерной; автор изобличал современников и приводил в пример иные времена, а потом рассуждал об Анне Ахматовой, Андрее Миронове и Владимире Высоцком. Какой именно смысл он вкладывал в слово блабериды, я не понял. Блаберид, кроме заголовка, встречался единожды в обтекаемой фразе, что, дескать, те «кого на сленге зовут блаберидами», не имеют ни идеологии, ни ценностей.

Чем резвее блаберид осеменял русскоязычный интернет, тем острее была моя ревность. Пусть каждый успех записывался на мой счёт, меня мучила необходимость делить дивиденды тщеславия с истинным автором этого слова.

Слово внедрилось в язык, как жук-короед, не нуждаясь больше ни во мне, ни в Братерском. Слово зажило своей жизнью. Я был доволен собой, но также понимал, что лишь раскручиваю пружину, затянутую Братерским.

* * *

В одно утро, когда снег уже покрыл землю рваной простыней, по пути на работу, глядя на мельтешение дворников по стеклу, я задумался над тем, какая может быть связь между управляющим мелкой страховой компанией и лингвистическими экспериментами.

Приехав в офис, я стал искать информацию о Братерском. Он дал несколько скучных интервью, в которых объяснял состояние рынка, сетовал на законы и предлагал какие-то улучшения, в общем сам выглядел как блаберид. Его газетный образ удивительно расходился с человеком, которого я встретил в кафе «Мария».

Но потом, почти случайно, я обнаружил кое-что действительно любопытное. Я обнаружил, что двадцать пять лет назад Братерский считался чрезвычайно одаренным подростком. Он окончил престижную школу и завоевал несколько золотых медалей на математических олимпиадах. В старых газетах, черно-белых и криво отсканированных, учителя и одноклассники аттестовали Братерского как будущего гения.

Но в его биографии был разрыв. Годы информационного вакуума, в течение которых бабочка окуклилась и превратилась обратно в гусеницу. Может быть, его талант имел гормональную основу и закончился вместе с переходным возрастом?

Почему с кончиной печатных СМИ кончился и гений-Братерский? Почему в интернете он стал червячком-Братерским, мальчиком для битья? Почему никто, даже он сам, не упомянул ни разу выдающихся способностей 15-летнего Серёжи Братерского? Были ли эти способности?

В конце концов я заподозрил, что речь о разных людях. Но тщательная проверка и запрос в школу подтвердили, что с фотографии начала 90-х улыбался тот самый Серёжа.

Эту фотографию я сохранил себе на компьютер. Чем-то она меня привлекла. Молодой Братерский был снят крупным планом, кудри выбивались из-под квадратной академической шапочки, глаза смотрели придирчиво. Я долго изучал снимок. Лицо Братерского выражало радость, но была в нём скрытая дерзость, даже свирепость, которую может позволить тот, кто привык считать себя выше остальных.

Не такое ли впечатление возникло у меня от его энергичного рукопожатия?

* * *

Примерно через полгода, в конце марта 2016 года, Братерский позвонил мне вновь и предложил встретиться в «Марии». Мне потребовалось некоторое самообладание, чтобы скрыть восторг, потому что интерес к Братерскому продолжал тлеть. Груз открытий копился и требовал генеральной уборки.

— Полагаю, по условиям нашего соглашения вы должны знать о результатах эксперимента, — сказал Братерский, когда мы расположились за столиками «Марии».

Наши отношения потеплели. Я понял это по особой доверительности его речи.

Братерский пролистал что-то на смартфоне и протянул мне. Это была статья из энциклопедии новояза, где довольно остроумные авторы без обиняков толковали понятия, которых избегали энциклопедии потяжелее.

«Блабериды — второй после быдла вид хомо сапиенс деградантус, который населяет планету Земля на всех пяти континентах, являясь самым распространенным видом человекоподобных в развитых обществах эпохи материального благополучия. Внешне блабериды похожи на людей, и отличия являются более поведенческими, чем физиологическими.

В некоторых трактовках блабериды являются образованным и более претенциозным вариантом быдла, часто смешиваясь с ним до степени неразличения.

В основе поведения блаберидов двоичная логика, основанная на принципе «тепло/холодно». Жизнь блаберида подчиняется температурному градиенту: он всегда бежит от холода к теплу.

Блабериды — стайные животные, которые чувствуют себя неуверенно без себе подобных. Они шумны и подвижны, в стаях проявляют агрессию ко всем, кто не является блаберидом, не отдавая себе отчёт в причинах агрессии. Укусы блаберидов, особенно в массе, заразны.

Внутри стай блабериды как правило делятся на враждующие классы, которые формально отрицают друг друга, но одинаковы по своей сути.

Блабериды любопытны, но не способны долго идти в одном направлении. Они часто бывают энергичными, но всегда ходят по кругу. Блабериды не способны выйти за круг; всё выходящее за круг они высмеивают.

Блабериды очень чувствительны, хотя не показывают этого; они толкаются локтями, провоцируя великое брожение блаберидов, альтернативным названием которому является кипение говн.

В отличие от быдла, блабериды стараются выглядеть культурными людьми и повышают уровень образованности в течение жизни, чтобы на фоне других блаберидов казаться блаберидами другой касты. Любят цитаты великих и чужие мысли. Сложные смыслы редуцируют к простым, как правило, связанным непосредственно с бытом блаберидов. Предпочитают фрагментарные знания и любое значимое явление дробят на мелкие, не признавая ничего великого.

Блабериды, поставленные в критическую ситуацию, имеют повадки быдла, которое в остальное время презирают.

Блабериды испытывают суррогаты чувств, предпочитая их зримые проявления. Для них характерен принцип: не вижу — не чувствую.

Траекторию жизни блаберида можно описать как нисходящую спираль самоупрощения, которое маскируется обрывочными знаниями, значимость которых блаберидами преувеличивается».

Я читал и, видимо, незаметно для себя улыбался. Братерский спросил:

— Вы не ожидали такого, верно?

— Это очень забавно. А я был единственным, кто вбросил слово в медийную плоскость?

— Да.

— То есть это определение никем не придумано? Как говорили в старину: автор — народ?

— Да. Вы сами это почувствовали. Значение слова выкристаллизовалось из контекста его употреблений.

— А как вы до этого додумались?

Братерский некоторое время молчал.

— Существуют понятия, для которых нет слов. Если у человека нет слова, он считает, что понятия не существует, точнее, не распознает его. Если придать незнакомому слову импульс, окраску, намагниченность, человек приспособит его для обозначения того, что ранее никак называлось.

— А для чего вам это нужно?

— Мы привыкли задавать вопросы людям, но как задать вопрос целому обществу? Как спросить его, если общество не есть арифметическая сумма людей? Если социологические опросы говорят лишь то, что хотят услышать их авторы? Общество — это процесс, отдельные носители которого не знают о цели процесса и своей роли, не знают даже самих себя. Общество можно спросить только целиком. И я спрашиваю.

Я сказал:

— Это интересно. Ну а какой практический смысл?

— Вы играете в бильярд? — спросил вдруг Братерский.

Приятный озноб побежал по телу — я немного играл в бильярд и на любительском чемпионате среди СМИ занял третье место, потренировавшись лишь день. Опытные люди сказали, что у меня есть задатки.

— Чуть-чуть, — ответил я скромно.

— Прекрасно.

Я заметил, что он не просит счёт и ничего не платит: тогда я в первый раз сообразил, что заведение «Мария» принадлежало ему.

Мы миновали барную стойку и пожарные выходы, прошли по коридору и попали в заднюю часть здания, а точнее, в пристрой, сложенный из бурого кирпича. Он заполнял пространство между «Марией» и соседним домом. Окна выходили на тесный задний двор, образованный косым многоугольником старых построек.

В комнате с низкими подоконниками и деревянными полами косой свет бил на шесть бильярдных столов. Двое посетителей, глянув на нас, продолжили играть без азарта. Цокал кий, и шары глухо бились по стенам. Скрипел старый пол.

Один из столов был закрыт чехлом, и Братерский направился к нему, скинул покрывало и выставил шары. Он снял пиджак. Движения его были уверенными, как у человека, который проделывал это много раз.

— Я не умею играть, — зачем-то доложил он.

В белой рубашке с ослабленным воротом он двигался, как фехтовальщик. Сложно было поверить, что он не умеет.

Разбивал я. Удар получился неточным, и треугольник шаров вяло разъехался в стороны. Братерский прицелился по шару, который я бы не выбрал в качестве отправной точки; и всё же он рассчитал правильно — шары бешено заметались по столу, и два тут же угодили в лузы. Я не успел разобраться, как ему это удалось.

Следующие три удара принесли ему ещё пять шаров. Я смотрел с недоумением, потому что Братерский в самом деле не был похож на игрока в бильярд, даже на тех двух, что сражались за соседним столом. Хороший игрок не спешит, когда выбирает позицию, но стоит ему почувствовать вкус, изготовиться, задержать дыхание, как он превращается в оружейный затвор. Удар выходит звонким и отчётливым.

Братерский играл не так. Он торопливо и небрежно выбирал позицию, зато потом долго искал устойчивую позу, стараясь не задеть другие шары. Пальцы его не отличались твёрдостью, кий гулял. Ехидный тренер, с которым я занимался перед чемпионатом СМИ, назвал бы его пальцы «макаронами», а насчёт позы высказался бы так: кто бочком, кто рачком.

Но бил Братерский хитро. Удары получались смазанными и шли как бы вскользь, но шары ложились в лузы на самом излёте, как соглашаются мягкотелые, но нерешительные собеседники.

Один раз он всё же промахнулся, и я попытался перехватить инициативу, но закатил лишь один шар. Братерский добил партию.

Он лукавил насчёт своего неумения. Я распознал в его манере игры нечто новое, быть может, другую школу бильярда, в которой полагаются не столько на силу удара, сколько на мягкость и точность, отмеряя ему энергии ровно столько, чтобы он свалился в лузу на последних вздохах.

— Партия, — произнёс Братерский. — Что скажете?

— Я, похоже, мало понимаю в бильярде. У вас интересная техника. Вы здорово играете.

Двое за соседним столом глядели на нас и о чем-то переговаривались. Судачили о моем почти сухом поражении.

— А я неважно играю, — продолжал я. — Да и пробовал всего несколько раз, если не считать компьютерного бильярда…

— Я вам советую поразмышлять об этом, — заявил он. — Очевидная причина не всегда самая правильная.

В тот вечер я ушёл из «Марии» в смятении. Вместо ответа я получил ещё больше вопросов.

* * *

Период жизни, когда я встретил Братерского, был сложным. Чёрная полоса? Нет, скорее, слишком резкое чередование чёрных и белых полос. Жизнь била контрастным душем, и воодушевление сменялось апатией с такой быстротой, что не было удовольствия и от воодушевления.

Каждый шаг был шагом не туда. Стояние на месте было ещё хуже. Я что-то делал, что-то писал, с кем-то спорил, пытался направить жизнь в новое русло, но от каждой попытки был привкус разочарования. «Лучше бы не делал», — часто размышлял я задним умом.

Редакцию сотрясали кадровые землетрясения. Сайт «Дирижабль» вместе с одноимённой газетой и радиостанцией «Пять плюс» принадлежали бизнесмену Марселю Ветлугину. Мы не были в фокусе интересов строительного магната, и, может быть, поэтому не сразу стало заметно, как медийное крыло прогрызло в карманах Марселя Яковлевича изрядную дыру.

Поэтому в прошлом году все три СМИ были объединены в единый холдинг «Дирижабль плюс», генеральным директором которого назначили Алика Ветлугина, среднего сына Марселя Яковлевича.

Алик явился нам жарким летним днём в джинсах и майке, растянутой объёмом его живота. Потный и решительный он стоял перед коллективом редакции, засунув руки в карманы и раскачиваясь с носка на пятку. Слова приходили к нему постепенно, как крупицы в песочных часах, он выдавал их короткими самоуверенными очередями, глядя куда-то в пол. Он обещал встряхнуть, разбудить, привести в чувство и в конечном итоге вывести медийную часть бизнеса отца на прибыль ко второму кварталу следующего года.

Мы с любопытством следили за Григорием Мостовым, нашим Гришей, к которому вдруг прониклись коллективным сочувствием, как ко всем, кого ведут на плаху. До прихода Алика именно главред считался руководителем сайта и газеты. Это под него девять лет назад Ветлугин-старший создал новостное издание, ему он дал почти неограниченную свободу. И теперь его ошибки пришёл исправлять Алик, затылок которого искрился потом, потому что кондиционер в редакции работал с перебоями.

Григорий Мостовой — внук советского дипломата и разведчика. Человек, закончивший московский вуз с красным дипломом. Большой знаток военной истории. Вероятно, самый суровый публицист города. Главный редактор по умолчанию. Главный, который не сблизился с коллективом настолько, чтобы потерять право читать сухие отповеди любому и за что угодно. Он был старше меня на шесть лет, но казалось, нас разделяет поколение.

Вдруг его безграничная свобода творчества оказалась урезана требованием закрыть редакторские колонки, сократить объем материалов до 3000 символов и уделять больше внимания событийной повестке. Вдруг в кабинете Григория произошла перестановка, и его стол вместе с массивным креслом переехали в угол, а в другом углу поселился человек-контраст. Гриша был высок, носил очки и аккуратную причёску; его новый босс предпочитал кеды, майку и стрижку полубокс. Григорий всегда держал дистанцию; он хвалил и ругал как будто через стекло; он никого не подпускал на расстояние душевного разговора. Алик давал смелые обещания, был склонен к вспышкам гнева, а в остальное время — к панибратству, любил неудобные вопросы и юмор уровня КВН.

Мы с любопытством наблюдали, как уживутся в стеклянной клетке эти двое, столь разные и всё же имевшие почти равные права на трон: один по рождению, другой по заслугам. Мы ждали взрыва, скандала, ухода Гриши, раскола редакции, громких разоблачений.

Из редакции действительно ушли несколько ключевых сотрудников, остальные жили на пороховой бочке ожидания. Постучаться могли к любому и предложить тройную зарплату за расставание без скандала. Мы ждали, когда тройную зарплату предложат Грише.

Но он остался. Стало ясно, что между Гришей и Аликом установились странные отношения, похожие на молчаливый сговор. Гриша не подвергал сомнению авторитет Алика. Алик избегал прямого противоречия Грише. Алик, отвечавший за финансовое состояние компании, встал на ступень выше. Он бесцеремонно перекраивал редакционный контент, бурля идеями, заимствованными у кого-то ещё. Гриша не оказывал сопротивления и, напротив, держался так, словно все изменения были ему на руку и он сам размышлял о чем-то подобном. Слоноподобную поступь нового босса Гриша услышал вдруг ритмом маршевых барабанов.

Я был уверен, что хитрый Гриша, внук советского дипломата и знаток военной истории, чувствовал себя героем-разведчиком в тылу врага, который ждёт своего часа. Образованный, демократичный и всё же высокомерный, почти надменный, Гриша вряд ли добровольно смирился с тем, что кто-то бесцеремонно рушит то, что он создавал годами. Не в самих изменениях, а в их спонтанном характере виделась мне главная проблема; мне сложно было представить, что Гриша, годами пестовавший рубрику «День в истории», вдруг безропотно согласился закрыть её из-за неважного трафика.

Тектонические сдвиги сказывались и на нас, прежде всего изматывающим чувством неопределённости. Мы ждали звонка или вызова в кабинет, боялись увольнения. Мы боялись изменений, потому что не видели вдохновляющей цели. Нам предложили несколько целей на выбор, но все они казались миражами.

Когда-то мы были чопорны, писали длинные статьи, следили за грамотностью и тщательно проверяли факты. У нас была довольно качественная и образованная аудитория наподобие самого главреда.

Но мы не приносили прибыли. Мы были убыточны. Это страшный грех. Это непростительная ошибка. Теперь мы учились быть быстрыми, злободневными и «раскованными» (так называл это Алик), и те, кто не мог приспособиться мгновенно, подыскивали альтернативные варианты трудоустройства, к сожалению, крайне дефицитные. Оказаться ненужным можно было по объективным причинам или потому, что во время очередного судьбоносного заседания Алик второпях поставит минус напротив твоей фамилии или раздраконит последнюю статью, которой ты сам недоволен.

Меня рвало на части. Я размышлял, нужен ли я этой компании, этому обществу и этому миру вообще. То я впадал в нездоровую эйфорию, то погружался в безразличие. Я знал, что часы тикают, и подспудно хотел, чтобы мои тикали быстрее. Не важно, что ждёт за их последним ударом — там есть определённость. Или хотя бы отсутствие глупых надежд.

В это время меня и нашёл Братерский. Наш эксперимент лишь добавил забот, и дело не только в том, что однажды меня вызвал Гриша и спросил, что значит слово «блабериды». Он спросил это с брезгливостью борца за чистоту русского языка, который считает любой жаргон заигрыванием с толпой и стремлением низвести себя до их уровня. Вероятно, мои аргументы о живости и переменчивости языка не нашли бы понимания у прежнего Гриши, но под тяжёлой пятой Алика он не стал пускаться в длинные рассуждения. Блабериды остались.

Но не это главное. Главное, я стал видеть их повсюду. Тошнотворность моего состояния словно обрела центр кипения, и то, что раньше проходило через меня волнами, вдруг окончательно прояснилось. Блабериды. Они везде.

Алик Ветлугин блаберид, это очевидно. А Гриша Мостовой — разве он не блаберид? Эта мысль искушала меня, волновала и мучила. Говорила ли во мне зависть? Гриша отличался от нас педантичностью и образованностью, он был интеллектуалом, продолжателем дела своих предков. Но…

Но чем больше я смотрел на него, тем больше он казался мне блаберидом. Брезгливость, с которой он произносил слово «блаберид», заставила задуматься — может быть, попадание оказалось чересчур точным?

Мысль окрепла, когда Братерский показал мне определение блаберидов. Примеряя его на Гришу, я вдруг осознал, что его интеллектуальность была лишь формой доминирования над нами, полуобразованными журналистами, которые выбрали профессию за её непыльность. Гриша не порождал новых мыслей. «Хождение по кругу» хорошо определяло способ его мышления, потому что всё прочитанное и обдуманное им не приводило к смещению фокуса мысли, а лишь вызывало круговорот одних и тех же аргументов из статьи в статью.

Великие события, участниками которых были его предки, он низводил до каких-то пуговиц на мундирах, форму и материал которых он готов был обсуждать часами, лично и в соцсетях.

Я вдруг отчётливо увидел причины непротивления Гриши тому, что низкорослый человек, вроде Алика, который младше его лет на восемь, указывает ему дорогу и насмехается, пусть беззлобно, над его монументальным творчеством. Не хитрость и не отсутствие гордости делали Гришу лояльным. Увеличение зарплаты и грядущее расширение бизнеса мотивировало Гришу, который вдруг понял, что с Аликом он способен монетизировать свою эрудицию в два раза лучше.

Эту гипотезу я слышал несколько раз от других, но пропускал мимо ушей, поскольку всё же считал Гришу человеком высокого полёта. Но взятое с потолка слово вдруг расставило всё на свои места: Гриша — блаберид, он ходит по кругу и стремится от холода к теплу, он хочет весёлой толкотни вокруг и хочет возвышаться над этой толкотней, потому что он внук советского дипломата, наследие которого он дробит, делит и продаёт. Он готов на компромиссы.

Как-то я встретил в кафе давнего товарища, Ваню, друга детства, с которым виделся лишь изредка. В молодости он слыл одаренным человеком, хорошо рисовал, имел твёрдую руку и абсолютный слух. Одно время я был покорен им, точнее, той лёгкостью, с которой ему удавалось нарисовать шарж на учителя физики; две-три линии окурком на серой стене туалета — и сходство было пугающим. Теперь Ваня раздался вширь, стал насмешлив, неприятно деловит и напорист; теперь он был агентом компании, которая продавала холодильное оборудование. Расставаясь, я понял, что если наша дружба и существовала, это было слишком давно. Нас уже не было, вместо нас пришло что-то другое, чему ещё недавно не было названия.

Блабериды были везде. Шуршание их чешуек звучало угрожающе. Хуже того, блабериды словно поняли, что я знаю их маленькие секреты. Всё чаще я слышал упрёки в том, что я изменился, стал злее, что я даже высокомерен.

Но и это было не самое плохое. Хуже всего, что однажды я посмотрел в зеркало и увидел там блаберида. Он смотрел на меня и хищно водил усами. Почему я не замечал его раньше?

* * *

С той игры в бильярд я не видел Братерского много месяцев, и порой само его существование казалось призрачным. Случившееся было лишь вспышкой маразма, которая иногда предваряет сон.

Но слово Братерского продолжало жить своей жизнью, а значит, он всё же существовал. Я боролся с искушением поинтересоваться его личностью ещё раз, но запрещал себе. Даже безобидные слои его биографии почему-то отзывались во мне скрытой тревогой, и было также предчувствие, что если копнуть глубже, случится непоправимое.

Как-то, оказавшись в районе офиса «Ариадны» по делам, я решил заглянуть в семиэтажное здание, вход в которое закрывал турникет и дремлющий охранник, который спросил о нужном мне кабинете не просыпаясь.

Офис «Ариадны» состоял из нескольких комнат и находился в дальнем конце здания на шестом этаже. В соседних кабинетах располагались торговцы металлопрокатом, юристы, турфирма и даже кабинет мануальной терапии.

Коридор напомнил мне времена, когда я, ещё студентом, ходил по таким же отвратительным офисам в поисках работы; я вспомнил, как мне отказывали худые и толстые бизнес-нули, от одного вида которых хотелось забрать резюме и устроиться на госслужбу.

В офисе «Ариадны» меня встретила рыжеволосая девушка, безразличная к моему появлению. Одной рукой она пудрила веснушки, второй набирала текст на клавиатуре, то и дело сверяя движения рук с результатом на экране. Она ответила, что полисов ОСАГО компания не продаёт, и посоветовала конкурентов.

— А у вас директор ведь Сергей Братерский? — спросил я.

— Да, — ответила она равнодушно. — Он после обеда будет. Это вам к секретарю.

Я ушёл, так и не поняв, для чего мне нужен был этот визит.

Моё собственное состояние ухудшалось день ото дня, и хотя я не связывал это напрямую с лингвистическими изысканиями Братерского, он запустил во мне механизм саморазрушения.

Блабериды мерещились мне везде. В каждом человеке я видел чешуйчатое существо, которое жмётся к себе подобным, колет их роговыми иглами и участвует в бессмысленном круговороте белка в природе. До сих пор мы оскорбляли друг друга понятиями вроде «быдло», «офисный планктон», «потребляй», «ватник» или «либераст», но «блаберид» оказался живучее их всех, потому что блаберид был в каждом. Он не имел чёткой политической окраски, не принадлежал к определённому слою, не занимался только лишь физическим или умственным трудом; его описание не исчерпывалось лишь страстью к бессмысленным покупкам, чрезмерным патриотизмом или, напротив, желанием идти наперекор. Блаберид был гением маскировки, проникая во все слои и профессии. Коричневая масса блаберидов давила.

Это отвращение к людям, которое я старался не проявлять слишком явно, было абсолютно ненормальным. Поиск нормального доводил до исступления. Стоило подумать о человеке и поискать в нём что-то настоящее, как вдруг появлялась характерная симптоматика, проступали усы и хищный рот…

Бесконечный водоворот мыслей говорил о том, что я, как и любой блаберид, не способен выйти за пределы круга.

Я стал ненавидеть окружающих, но не той ненавистью, которой мы ненавидим врагов, считая её благородной. Я ненавидел их ненавистью, которой мы ненавидим близких родственников.

Человек не может испытывать отвращения к себе подобным. Не имеет права. Отвращение нужно давить, рвать с корнем, выжигать. С таким отвращением ты не жилец.

Я старался быть подчёркнуто доброжелательным или напротив высокомерно-отчуждённым, но всё равно отдалялся от людей, даже от близких.

— Привет. Как дела?

— Нормально.

Вялая улыбка. Взгляд наискосок. Нитевидный пульс уходящих шагов.

В конце концов желание встретиться с Братерским пересилило ноющий страх стать жертвой его новых уловок. В этом человеке жил дьявол — и я уже продался ему. И всё же если кто-то способен меня понять, то он.

Я позвонил, и он охотно согласился встретиться. Место изменилось: теперь он выбрал ресторан «Миссия», расположенный на крыше торгово-развлекательного комплекса «Салют».

Мне сложно было начать разговор, а сам Братерский находился в приподнятом настроении, встретил меня по-приятельски и организовал богатый стол. Пока мы ели, он вёл необременительную беседу обо всем, что приходило в голову. Он говорил много, и в какой-то момент я понял, что Братерский обладает поразительным искусством создания дымовых завес. Ничего из сказанного им о бизнесе, о дорогах, погоде и рыбалке не выдавало ни его собственных убеждений, ни его пристрастий, ни фактов его биографии. Братерский походил на человека, который пересказывает содержание увлекательного фильма про чужую жизнь.

Его хорошее расположение ко мне вселяло неустойчивую надежду. Я говорил мало и лишь о тех пустых темах, которые поднимал Братерский.

После ужина мы вышли на террасу «Миссии», которая располагалась над входом в торговый центр. Каскадом вниз уходили два яруса, на одном из которых была стоянка, на другом — парковая зона. Новостройки на горизонте выглядели хищными, как акулья пасть.

Братерский курил сигару и пил воду, потому что он всегда пил только воду.

— Сергей Михайлович, я на самом деле хотел с вами поговорить о другом, — начал я, и Братерский одобрительно кивнул. — Может, это глупо? Нет, я сам не уверен, что правильно всё понимаю. Так совпало, что когда мы начали этот эксперимент… С блаберидами… Это стало влиять на меня.

Братерский показал рукой вниз. Там, несмотря на вечерний час, толпа людей стремилась ко входу в торговый комплекс, смешиваясь с толпой, выходящей из соседних проёмов; эти два разнонаправленных движения создавали кишение.

— Что вы видите? Если без обиняков?

— Гнойник, — ответил я и закрыл лицо руками. Стыд опалил меня изнутри. Но я продолжил. — Я вижу гнойник, бессмысленную массу…

— Вам неприятно? — его голос стал жёстче.

— Дело не в том, что неприятно. Это становится опасно. Отсюда уже один шаг до… знаете, так можно далеко зайти. Они мне противны, и сам я противен себе. Я испытываю…

— Конечно, испытываете, — прервал мучительный монолог Братерский. — Вы типичный блаберид, который осознал это.

— Я — блаберид?

Да, я знал это. Но Братерский мог бы сформулировать помягче.

— Вы журналист. Пожалуй, один из худших представителей семейства. Современные журналисты представляют собой смесь гонора, болезненного самолюбия и дилетантства, в общем, все качества блаберидов у них в избытке. Хуже только интеллектуалы и борцы за равенство.

Меня вдруг одолела обида за профессию, за своих коллег и особенно за себя.

Что знает обо мне этот чёрт Братерский? Что знает о людях, которым мои статьи помогали добиться справедливости? Что знает он о ночёвках в неотапливаемых гостиницах? О дежурствах на морозе? Об угрозах, которые я получаю? Обо всём негативе, что пропускаю через себя каждый день?

Он мне не помощник. Обычная гнида.

— Вы слышите, сколько презрения в ваших словах? — сказал я с вызовом. — Ну а вы кто? Вот стоите тут и поплёвываете сверху на весь мир, клеите ярлыки, проводите эксперименты. А себя, я так понимаю, выводите за скобки? Не боитесь? Нет, я не угрожаю, упаси бог связываться. Но так можно далеко зайти. Очень далеко. Пусть мы не соответствуем вашим идеалам, плевать. Мне лично плевать. Но не нужно тыкать меня носом.

Братерский стоял, облокотившись на перила, и щурился на красный закат. Мои слова не вывели его из равновесия, и это было оскорбительно.

— Перестаньте ныть, Максим. Вы как-то спрашивали, в чём практический смысл этого эксперимента? Вот вам практический смысл: блабериды начали осознавать себя, и некоторым из них — как вам — не понравилось их состояние. Они захотели выйти из него. Проблема в том, что они ещё не знают куда. То, что в вас появилось отвращение, — это неплохо.

— Отвращение к людям — это неплохо?

— Это пройдёт. Точнее, вы можете это преодолеть. Отвращение — это ваш шанс преодолеть гравитацию общества. Ребёнку, чтобы уйти из родительского дома, нужен скандал. Самые кровавые войны ведут страны, имеющие общие границы. Самыми жестокими мы бываем с теми, кто близок. Вы — блаберид, продукт своего окружения, и если в вас ожила потребность преодолеть это окружение, не думайте, что процесс будет безболезненным. Это лишь первая стадия. Социопатия.

— А вторая?

— Вторая — психоз.

— А третья?

— Третья? — он задумался. — Я называю её танглибе.

— Что это значит?

— Это сложно объяснить. Когда-нибудь вы поймёте.

— Сергей Михайлович, а существуют не-блабериды?

— Конечно. Но даже те, что существуют, скорее всего, вынуждены маскироваться под блаберидов.

— Меня это пугает. Пусть люди не совершенны. Пусть. Да, мы блабериды. А что предлагаете вы? Оставить всё человеческое и кроить мир по каким-то вашим идеалам? А что это значит на практике? Бойни, чистки, расстрелы, так? Хотите стать следующим усатым?

Братерский усмехнулся:

— Бойни, чистки и расстрелы — удел тех, кто не справился даже с первой стадией. Чьё презрение оказалось сильнее него самого.

— Но погодите: поставив себя выше людей, разве вы не хотите получить над ними столько власти, чтобы, скажем, решить проблему блаберидов… радикальными средствами.

— Да бросьте. Если вы видите в лесу муравейник, неужели вы стремитесь сразу же растоптать его? Блабериды не бесполезны. В них есть смысл, которого они сами не понимают, потому что в системе координат блаберида есть только его личный смысл, стремление к теплу. Блабериды — естественный результат процесса, который происходит и будет происходить, и нет никакой нужды с этим процессом бороться. К тому же блабериды задавят вас своей массой. Если дует ураганный ветер, вы не боретесь с ним, вы укрываетесь. Вы должны быть хитрее, и всякий раз, находясь в их обществе, вы должны становиться одним из них и не самым значимым. Противопоставление себя чему бы то ни было сковывает сильнее привязанности. Вы не должны быть антисистемной единицей. Антисистемная единица всегда является частью той же системы, с которой борется, потому что они следствия одного процесса. Если хотите свободы, вы должны выйти за рамки и преодолеть даже своё отвращение. Любовь ещё вернётся.

Я некоторое время молчал, не поняв и половины. Ветер обдувал скулы, едко пахла сигара Братерского. Стемнело, и улица зажглась полосой жёлтых огней. Полчище блаберидов под нами стало ленивым.

— Но как мне преодолеть отвращение? — спросил я.

Братерский не ответил. Я увидел, что он смотрит куда-то в сторону. В полумраке под навесом летнего кафе стоял крупный человек в форме. Мне показалось, они знают друг друга.

Братерский резко затушил сигару, повернулся ко мне — что-то ненормальное было в его взгляде. Он схватил меня за плечо и наотмашь ударил по лицу. Белая манжета сверкнула в воздухе, и в следующий миг кровь прилила к носу, загудело в ушах, будто я оказался внутри колокола. Боль пришла с запозданием, и с ней пришла ярость. Я бросился на Братерского, но чья-то сильная рука обхватила меня за живот, вывернула запястье и потащила назад, прижав к перилам.

Братерский подошёл ближе, вытирая руку платком. Пока я шипел угрозы, прижатый чьим-то массивным телом, Братерский стоял рядом и опять смотрел в свой смартфон.

— Саша, отпусти его, — сказал он, наконец. — Это поразительно.

Я дёрнулся было к ублюдку, но Саша ухватил меня за плечо. Я видел его искоса. Форма охранника была тесна для столь крупного тела. Он наваливался на меня так, что я испугался за свои ребра.

Несколько человек смотрели в нашу сторону. Когда наблюдаешь драку со стороны, всегда презираешь того, кто получил по лицу, даже если он прав. Это унизительно.

Братерский протянул мне платок. Крови не было. Я вытер слюни.

— Пойдёмте внутрь, — сказал он мирно. — Становится прохладно.

Я не поленюсь, напишу заявление. Здесь должны быть камеры. Прямо сейчас поеду в полицию и напишу. Гнида.

Мы вернулись в ресторан, где на белой скатерти стояла принесённая официантом корзина фруктов. Щека горела. В правом ухе свистело испорченное радио. Музыка казалась потусторонней.

— Вы простите меня, — сказал Братерский.

— Простить? — выговорил я, прижимая салфетку к губе, которая начала кровоточить с обратной стороны. — Вы псих, что ли?

— Мне нужно было посмотреть ваш результат, когда вы в ярости.

— Какой результат?

Братерский показал смартфон: на экране была круглая зелёная шкала с красным сектором, в центре — цифра 147. Братерский сказал:

— Мне сложно объяснить смысл этой цифры в понятных вам категориях, но если очень упростить, то потенциально у вас очень сильный фокус сознания.

— Как это?

— От большинства людей исходит слабое тепло. А вы можете прожечь. Но пока вы вспыхиваете лишь спонтанно.

— И какая мне от этого радость?

— Это сложный вопрос. Проблема в том, что вы, как и все блабериды, очень связаны с обществом, и ваша сила пока проявляется только в отрицании. Вы не умеете её контролировать.

— То есть я могу научиться её контролировать? И за счёт этого… ну… Что?

— Неправильно говорить о ней, как о силе в буквальном смысле слова. Эта сила может открыть вам некоторые двери, но совсем не те, о которых вы думаете.

— А вы можете говорить более ясно?

Братерский провёл по краю бокала, наполненного водой. Стекло тихо запело. Он склонился ко мне и сказал:

— У вас есть задатки к делам определённого свойства, но если вы будете их развивать, с большей вероятностью закончите в тюрьме или сумасшедшем доме. Я вас предупредил.

В зале было темно. Жёлтый свет выделял профиль Братерского; глаза его тускло светились.

— Если вы пойдёте по этому пути, вам придётся опуститься на самое дно и затем подняться обратно. Вам придётся найти источник равновесия внутри себя. Узнать себя изнутри и принять себя. Вы порвёте с обществом, но перестанете его ненавидеть. Если повезёт, вы сумеете полюбить и блаберидов, ведь кто они, как не жертвы. Но имейте в виду: среди тех, кто осознанно шёл по этому пути, больше маньяков и тиранов, чем тех, кого мы имеем в виду.

— А кого мы имеем в виду?

— Вы когда-нибудь думали о вещах, которым не придумано названий? Попробуйте думать без слов. Это требует сноровки, но если вы избавитесь от необходимости проговаривать каждую мысль, сможете понимать быстрее. Попробуйте довериться знанию, источник которого вам не известен. Правда, так легко посчитать медь золотом и стать слишком религиозным, но некоторые наделены способностью отличать. Очень сложно ловить змею мокрыми руками, но иногда её не нужно ловить — достаточно смотреть.

Он замолчал.

— Даже не знаю, что сказать, — пробормотал я.

— А знаете, Максим, что есть лучшее удовольствие в жизни?

— Видимо, вы мне откроете.

— В течение жизни человек поднимается по лестнице удовольствий, начиная от простейших, животных, заложенных в нас эволюцией, потом социальных, наконец, интеллектуальных. Стремление к удовольствиям — это вектор жизни. Ступенька за ступенькой. А самое большое удовольствие — это освобождение, которое наступает после осознания того, что невозможно выразить словами. Запомните это. Если вы когда-нибудь встретите великого человека, он скажет вам то же самое.

— Я подумаю над этим.

* * *

Утром губа распухла, а предыдущий вечер показался самым нелепым фарсом, который случался в моей жизни. Этот Братерский — обычный идиот, клоун, который выставил меня на посмешище. Верит ли он в то, что говорит? Боюсь, что верит. Возможно, он сумасшедший. Сколько сумасшедших я видел в своей жизни? Немного. Он вполне может быть одним из них.

Злоба крутила желудок несколько дней. Я не написал заявление в полицию, не желая предстать перед коллегами и семьёй человеком, которому съездил по морде какой-то кудрявый тип. Родным я сказал, что налетел на дверь туалета.

Я старался занять себя работой и стал особенно внимателен к семье. Перемены во мне заметил тесть и сказал как-то с хитрецой, подмигнув Оле:

— Что-то тихим стал Максим.

Слова задели меня, хотя тестю свойственна прямота сильных и необразованных. Я не был человеком его круга, но люди из него почему-то вызывали во мне интерес. Они шли против власти и закона в девяностых, чтобы потом стать властью и законом. Они умели ломать кости, но давно устали от этого. Я долго ждал, пока пренебрежение тестя ко мне, которого он не скрывал, сменится теплотой, которую он также не скрывал.

«Тихим стал», — на языке тестя это значило «сдулся». В его понимании, это грех. Я чувствовал заинтересованность моим состоянием и, может быть, желание помочь, но не нуждался в его помощи.

Я перестал использовать слово «блабериды» в текстах, и хотя оно уже жило своей жизнью, я не произносил его даже мысленно. Я никогда не отвечал, если кто-то называл блаберидом меня. Я запретил себе оценивать людей по критериям Братерского. Скоро память растворила его образ, который возвращался лишь безобидными ассоциациями: то Братерским-вундеркиндом, то Братерским-червячком.

Рутина жизни сплела вокруг меня каркас, который удерживает нас в колее и не позволяет ртути внутри плескаться. Я купил себе новый смартфон с хорошей камерой, обновил гардероб, размышлял над покупкой новой машины (тесть ненавязчиво предложил помочь), а скоро мы уехали с Олей и Васькой на длинные выходные в горный коттедж.

Те выходные вернули меня. Ушло чувство неизлечимости. Был просто тяжёлый год, год перемен и год неопределённости, год странных встреч и некоторых ошибок, но всё же неплохой год. Меня ещё не уволили, и семья была со мной.

Из той поездки мы вернулись счастливые.

И всё же блабериды не ушли. С того вечера с Братерским что-то изменилось в моей жизни; изменилось не в её внешней стороне, которая снова выглядела нормальной; изменилось на тех уровнях, которые ощущаются лишь сквозняком по ногам.

Люди всё равно избегали меня. Они будто узнали о заразной болезни, о которой неприлично говорить. Я стал видеть больше бегающих глаз, больше профилей, больше спешки. Думаю, они сами не осознавали этого. Даже Арина, с которой мы обычно обедали, предпочла мне другую компанию.

В отношении ко мне главреда появилась сдержанная настороженность. Была ли она раньше? Возможно, я просто не обращал внимания. И всё же он вывел меня за скобки коллектива, как будто я требовал особого отношения.

Потом начались проблемы в семье. Без внешних причин Оля будто распознала внутри меня что-то новое, что было ей не по нраву и от чего она хотела спрятать Ваську. Меня раздражали эти немотивированные попытки дистанцироваться, но боялся я и прямого разговора.

Доверительные разговоры… Если долго шарить в темноте, можно нарваться на минное поле. К черту такую доверительность. Всё равно всё будет понято неправильно. Как-то я заметил, что Оля читает статью с заголовком «Семь признаков того, что муж вам изменяет». Неужели всё так просто? Оля вообще не была склонна к ревности и драматизации событий.

В конце концов, думал я, не является ли происходящее следствием моей всегдашней мнительности? Я чувствовал себя чужаком и раньше, да и не я один. Стоит ли зацикливаться на мелких проявлениях?

Я собирал себя в кулак, работал добросовестно, был сдержан, доброжелателен и отзывчив. В общем, я продолжал катиться по наклонной.

В один из дней какое-то длинное совещание, невыполненная в срок работа, утренняя стычка с Олей и холодная отповедь главреда довели меня до состояния, когда захотелось скрыться от людей. Нажать выключатель и раствориться в эфире, как Хоттабыч.

Не дождавшись конца собрания, я сбежал в туалет, заперся там и, облокотившись на раковину, долго смотрел на своё лицо, покрытое пятнами усталости.

Я видел взгляд побеждённого. Видел безвольные тонкие губы. Это ужасно злило.

* * *

— Может, мне показаться психиатру? — сказал я Братерскому. — Я думал об этом.

Он расправлялся с фаршированным кальмаром. В простеньком меню «Марии» не было деликатесов; но почему-то для Братерского они были.

— К психиатру вы ещё попадёте, — ответил он, разделывая тушку. — Но вам это не поможет.

— Как-то совсем безрадостно.

Я пил горькую микстуру общения с Братерским до дна. Он оставался единственным человеком, способным понять моё состояние.

Состояние моё, как сказали бы врачи, требовало квалифицированной оценки. Я остро реагировал на звуки, особенно на фантомный писк брелока сигнализации, который на самом деле молчал. Появились проблемы с концентрацией внимания, мозг отторгал информацию, от информации разило, как из мусоропровода. Само слово «информация», которым одержимы журналисты, стало чем-то вроде ругательства. Я стал раздражителен и порой просто уходил от людей, потому что люди были одинаковы. Я приказывал себе успокоиться и на минуту становился гранитной плитой; а ещё через минуту чувствовал, как внутри плиты всё громче играет музыка, стучат назойливые соседи, набирает силы шторм, и вот уже плита кувыркается, как фанерка, а в глазах мерцает.

Я плохо спал. Мой сон напоминал лежание на мраморном постаменте, который мешает погрузиться в волны сновидения. Я не помнил прошлой недели. Шлейф событий выдувался без следа, как мелкий мусор.

Я уже не злился на Братерского, потому что злость требует сил. Я не хотел кормить этого вампира. Он был оживлён, энергичен, глаза его блестели, сверкали манжеты, от фаршированного кальмара осталась лишь подлива. Официантка принесла воды.

— А вы поняли трюк с бильярдом? — спросил Братерский. — Почему я выиграл так легко?

— Так получилось.

— Ваш окончательный ответ?

— Пф… Просто вы играете в бильярд, а я блаберид. И мне не интересно, почему это так.

— Проверим? — он поднялся.

Мы пошли в бильярдную мимо барной стойки и пожарных выходов. В старой комнате с деревянными полами никого не было. Братерский включил свет. Стол, на котором мы играли, снова был закрыт чехлом. Братерский приподнял край и сказал:

— Загляните.

Я склонился. Стол как стол. Под покрывалом столешница, обитая зелёным сукном, восемь ножек-балясин, чернотища.

Братерский сел на корточки и указал на что-то пальцем. Я присел рядом и с трудом различил короб, похожий на блок питания компьютера.

— И что это? — спросил я.

— Электромагнит.

— Не понял…

— Вот эти коробки — магниты. Довольно мощные. Шары имеют металлические сердечники. Вот здесь есть кнопка, — он указал на боковину стола, — я нажимаю, и вероятность попадая в лузу существенно возрастает.

Я выпрямился.

— Сергей Михайлович, вы уж извините, глупый трюк. Такая ахинея. Зачем я время трачу?

— Не спорю, — ответил он совсем не зло. — Трюк действительно глупый. Грубая физика. Но он удобен, чтобы наглядно объяснять некоторые вещи тем, кто предпочитает грубую физику.

— Какие, например?

— Посмотрите на шары, как на обстоятельства своей жизни. Вот биток, вот кий, вот лузы. Вы целитесь туда или туда. А потом проигрываете. Вы ищите ответа, но подменяете настоящую причину более очевидной. «Боже мой, я плохо играю». «Просто так получилось». В вас живёт страх увидеть очевидное. И так будет, пока вы не заглянете под стол и не поймёте возможности того, что мы называем «слабыми взаимодействиями». Это силы, которыми принято пренебрегать. Понимаете?

— Смутно.

— То, что вы считаете важным в своей жизни — не важно. То, к чему вы стремитесь, можно получить легче. Если вы перестанете видеть только очевидное, вы сможете пойти дальше. Но чтобы заглянуть под стол в реальной жизни, нужно нечто большее, чем поднять покрывало. Нужны определённые жертвы.

— А я если я не хочу никуда заглядывать? Если я хочу вернуться к своей прежней жизни? Вы всё время меня к чему-то подталкиваете, даже не спрашивая, нужно ли это мне. Идите к черту!

Он хмыкнул.

— Будьте объективны. Вы сами приходите.

Я хотел что-то возразить, но Братерский прервал:

— Подождите. Я не думаю, что нам нужно спорить о банальных вещах. Проблема в том, Максим, что не я подталкиваю вас. Вы уже сделали выбор, где-то внутри себя, не понимая этого. Сейчас вы имеете дело с последствиями. Я бы мог вам посочувствовать, если бы это помогло.

Я кипел. Братерский сливается.

Я уже думал об этих почти религиозных вещах — о своей вине и своём выборе. Я прокручивал в голове все этапы нашего общения, весь эксперимент с блаберидами и пощёчину у ресторана «Миссия». Но если я и выбрал… то что?

В углу бильярдной на старой тумбочке стояло зеркало — судя по следам металлических зажимов, когда-то оно было вставлено в шкаф. Братерский подвёл меня ближе. Зеркало отражало меня почти в полный рост.

— Что вы видите? — спросил он.

— Себя, ё-маё.

— А вы посмотрите внимательно. Настолько внимательно, насколько можете, — он хлопнул меня по плечу.

— Посмотрю — и что?

Но Братерский уже ушёл.

Ещё с минуту я смотрел в тёмное зеркало, где отражался мой контур. Вид у меня был обычный, волосы взлохмачены, руки походили на плети, была лёгкая сутулость. Не герой, одним словом.

Я приближался к зеркалу, нанизывая себя на собственный взгляд. Скоро я оказался настолько близко, что зеркало почувствовало моё дыхание и помутнело в области носа. Я смотрел себе прямо в глаза, чуть скосив их.

На душе было погано.

Вдруг смещение пространства или какой-то оптический эффект заставили меня отстраниться.

Я смотрел на отражение, но едва заметная разница выдавала, что оно вышло из-под контроля. Моя внутренняя поза не соответствовала его позе. Его губы дрогнули в нахальной улыбке. Подбородок стал упрям. Взгляд повеселел.

Я отстранился. Отстранилось отражение, но сохранило вызывающий вид. Оно подмигнуло мне. Да нет… Это я подмигнул себе. Отражение казалось нахальным, как весёлый человек на похоронах.

Смещение продолжалось. Теперь я чувствовал его отчётливо. Я видел своё отражение через галерею бесконечных рамок, которые множились и удаляли меня на расстояние, будто я смотрел на себя через перевёрнутый бинокль. Забытое с детство чувство захватило меня полностью. Это было чувство удивления что я — это я. Что я есть вот тот человек в зеркале. Что я вообще человек. Что я заключён в эту оболочку и пользуюсь словами, которые звучат карканьем ворон. Наши слова смешны, как макароны, ведь «макароны» — очень смешное слово, если произнести его много раз. Также смешон наш вид и смешны мы сами, потому что это и не мы вовсе.

Состояние длилось недолго. Скоро я снова увидел себя, а слова перестали казаться бессмысленными. Осталось светлое чувство. Это было чувство человека, который долго просидел в погребе и вдруг сумел приоткрыть крышку; и пусть он ничего не увидел, свежий воздух, проникший в подземелье, наполнил его отвагой.

И вдруг я понял что-то ещё. Блаберид сдался. Я констатировал это довольно спокойно, как не переживаем мы из-за срезанных волос.

Блаберид умер. Осталась лишь роговая оболочка, из которой выползало на свет что-то новое, о чём я не имел никакого понятия. Щёки мои горели.

Я вернулся в кафе, где сидел Братерский.

— Ну? — посмотрел он вопросительно.

— Может быть, в этом что-то есть, — сказал я, садясь напротив. — И что дальше?

Он смотрел на меня с любопытством:

— Я вижу, вы что-то почувствовали.

— Да. У меня было очень странное состояние… Я не могу пока сформулировать.

— Не формулируйте. Учитесь думать без слов.

— Но это классно. Это, знаете… дарит надежду.

— Не преувеличивайте её, — сказал Братерский. — Это не конец, а только начало, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Потому что вы прошли точку невозврата, но впереди ещё большой путь. Люди отвернутся от вас, и вы станете судьёй самому себе, и потеряете все, что имели до сих пор, и перестанете гордиться тем, чем гордились, и найдёте совсем другие радости, которых никто не сможет с вами разделить, и многие поставят на вас крест, и сами вы будете сомневаться в себе бесконечно. Я желаю вам, чтобы, когда вы коснётесь дна, у вас хватило воздуха подняться обратно.

— Я устал, — сказал я, собирая вещи. — Вы ведь угощали?

Он кивнул. Я натянул куртку. Некоторое время мы молчали.

— Не скажу, что надеюсь увидеться с вами ещё раз, — сказал я. — По-моему, я просто сошёл с ума. Или близок к тому. Это шизофрения или психоз. Вы, наверное, и не существуете. Я вас вообразил. Доктора разберутся. Ну все. Пока.

Я направился к выходу и услышал за спиной голос Братерского:

— Между гениями и сумасшедшими есть очень большая разница. И всё же их часто путают. Потому что и те, и другие не боятся шагать в пустоту. Не сдавайтесь.