Садгора

Артур Викторович Марьясов, 2020

В 1991 году наступил перелом в истории Советского Союза. На обломках, западных границах бывшей великой державы, в предгорьях Карпат создавалось новое государство. Национализм разобщал людей, рушились прежние идеалы, дружба и любовь проходили проверку на прочность. Чтобы не потерять себя, недавнему курсанту военного училища – молодому офицеру – нужно принять решение. Есть ли у него право на ошибку и какова максимальная за неё плата? Военно-любовная повесть (именно так автор определил жанр своего произведения) будет интересна как для ровесников тех событий, так и для нынешней молодёжи. Проблема правильного жизненного выбора актуальна во все времена.

Минус один.

Курсанты первого курса военного училища без особого удовольствия, но особенно вслух не возмущаясь, ходили по залам областного музея изобразительных искусств, расположенного в белокаменной крепости на берегу реки. Древние стены кремля и многочисленных церквей на его территории были побелены снаружи, выглядели красиво, строго и торжественно. Чтобы не смущать молодые умы этой красотой, внутренности храмов тоже замазали известью. Командование в соответствии с учебным планом, утверждённым в одном из управлений Генштаба, проводило обязательное учебно-воспитательное мероприятие по политической подготовке. Были курсанты людьми дисциплинированными, но в разных искусствах не сильно искушёнными. Будущие офицеры в конце восьмидесятых годов двадцатого века считали, что церкви, картины маслом и театры есть пережитки прошлых столетий, восемнадцатого и девятнадцатого. Теперь как им — комсомольцам известно из обязательных для изучения трудов и речей пролетарского вождя, что главное — это кино, на второе место они бы по вкусовым предпочтениям поставили вино, а дальше — кому женщины, кому спорт. Желания что ни на есть здоровые для здоровых молодых парней, хоть в погонах они, хоть без оных. Рафинированных ценителей живописи из них советская родина готовить не собиралась, поэтому сопровождавший их замполит майор Трюкин с пониманием относился к тому, что курсанты привычным темпом, сто двадцать шагов в минуту, прошли насквозь через все залы, в которых поверх забелённых вечных ликов висели в рамах герои своего времени.

Пожилая гардеробщица, похожая на вышедшую на пенсию проводницу пассажирского поезда сообщением Череповец–Москва, сбилась с ног, выдавая одинаковые серые шинели мальчишкам, собранным из всех городов и весей разношерстной и многонациональной страны, одетым теперь в одинаковую зелёную форму с красными погонами и жёлтыми просветами. «Нет, мне вон ту, с сержантскими нашивками». — «А мне вот эту шинель с лычками младшего сержанта. Да, как Вы не разбираетесь, а ещё в музее работаете. Младший сержант — это не как та, предыдущая шинель с тремя полосками, и не как эта с одной широкой — это шинель замкомвзвода старшего сержанта, а мне нужна моя — с двумя полосками. Ага, вот она, спасибо, мать». Широкоплечий, коренастый со здоровенными ручищами командир отделения дал команду: «Отделение, ко мне». Константин посчитал своих. «Где этот мелкий очкастый раздолбай Феликс? Прямо детский сад какой-то. Наберут детей в армию, он-то в училище поступил не из школы, а отслужив до этого почти год в десантуре. Ладно, подождём немного и пока покурим на улице возле входа в музей, а потом надо побыстрее возвращаться в казарму».

Курсанты сегодня встали раньше, чем обычно. Был банный день и их строем, когда ещё было темно, отвели сначала в городскую баню, где дали сорок минут на всё. По-быстрому помывшись, сдав каптёрщику грязное и получив чистое бельё, курсанты водрузили на мокрые ещё головы шапки-ушанки и стали торопиться на завтрак. После него командование обещало, что как сходите в музей — будет вам бонус, пойдёте тогда в увольнение. Из этого курсантская смекалка сделала вывод: чем быстрее освоим музей, тем быстрее пойдём в увольнение. Бог с ним, с этим обедом в курсантской столовке, где мокрой тряпкой воняет тушёная капуста и жесткая кенгурятина, поставленная из Австралии ещё по ленд-лизу, пойдём лучше голодными в кино, в гости к студенткам педучилища. Они заждались, уж замуж невтерпёж (пишем три слова без мягкого знака на твёрдом конце как отрицание общей общественной теории частной интимной практикой), наречия всегда хотели стать наречёнными, может и вина нальют, да у девчонок завсегда и перекусить найдётся.

На улице стояла великолепная солнечная зимняя погода. От предвкушения променада дым сигарет из почти пятидесяти ртов окутал парадный вход так, что страдающая астмой гардеробщица не поленилась выйти на порог. «И чего это вы окаянные дымите, как паровозы до двадцатого партсъезда. Управы на вас нет. Тут же приличные люди ходят. Товарищ командир, — обратилась она к сопровождающему офицеру, — сделайте одолжение, урезоньте подчинённых, да и для здоровья это вредно». Майор затушил свою сигарету болгарской марки «Ту-134», на пачке которой был изображён взлетающий самолёт, наступив на неё подошвой хромого сапога, и дал команду строиться.

Долговязый, со впалыми щёками и кривыми ногами замкомвзвода старший сержант Родион, до этого прослуживший почти два года в конном «Мосфильмовском» полку, осмотрев вставших в строй курсантов, ещё раз пришёл к убеждению, что красота — она в единообразии, когда все одеты одинаково, похожи друг на друга и никто не выделяется. А нарушение формы одежды есть ничто иное, как нарушение красоты, такого он, принимавший участие в съёмках массовки батальных сцен и на этом основании считавший себя разбирающимся в кинематографии, допустить не может и видит в этом смысл своего бытия. Кроме того, он знаток народных танцев, где мужчины всё делают в такт и одинаково, в чём и заключается хореография. Так хотел думать старший сержант, а когда посчитались, доложил капитану шокая, гэкая и окая: «Усе на месте, за исключением одного з курсантов, его шинель висит у гордеробе, шо значит шо он не у самоволке, дозвольте предположить, шо зодержался у туалете по большому, отправляет естественные надобности так сказать». Родион был горд собой, что так высокохудожественно описал нужду.

«Понятно. Ну, это дело, я вам буду с-сказать, с-сурьёзное, надо ведь не только ок-культуриваться, — замполит в голубых лётных петлицах и с жёлтой нашивкой, напоминающей о контузии вследствие ранения, заикался и был человеком, умудрённым собственным опытом. — Б-будем обождать, в-вольно, п-перекур». Капитан зябко повёл плечами и вошёл во внутрь музея. У него были интимные планы на день, и в эти планы длительное ожидание отсутствующего курсанта не входило.

Ни безусый замполит, ни чисто выбритые замкомвзвода и командир отделения не знали, что совсем не естественная, а какая-то другая, неестественная что ли надобность задержала и не в туалете, а в музейном зале одного курсанта маленького роста с маленьким носом и погонами, на которых не было так вожделенных многими командирских лычек. Так случилось, что пробегая вместе со всеми своими погонными товарищами через многочисленные залы, курсант этот собачьим ухом услышал, как экскурсовод группе гражданских посетителей рассказывает об изображённом в полный рост на картине неком гусаре, который после удара чуть ли не пушечным ядром в голову остался в строю. Поражённый крепостью костей черепа и духа этого былинного героя Феликс остановился и не поверил рассказу. Ему нравилась военная история, но он в военном училище из лекций по бронетанковой технике и артиллерийскому вооружению точно знал, что ядро крепче головы, поэтому хотел поделиться полученными знаниями с экскурсоводом.

В это время до его слуха донеслось: «На этой копии полотна кисти Кипренского изображён участник наполеоновских войн Евграф Давыдов. Долгое время считалось, что на портрете изображён дальний его родственник легендарный Денис Давыдов, но это не так. Евграф командовал лейб-гвардии Гусарским полком, Лубенским гусарским полком, отличился в битве при Аустерлице, о которой писал Лев Толстой. Был тяжело ранен картечью в левую руку, затем осколком гранаты в правую ногу и контужен ядром в голову, потом ядром ему оторвало кисть правой руки и левую ногу по колено. Но он продолжал состоять на службе в кавалерии».

Феликс через очки смотрел на изображённого молодца с боевыми усами, в белых рейтузах, в красной обшитой мехом куртке со стоячим воротником, опёршегося на саблю, украшенную чернью и золотом, на лежащий поодаль кивер с султаном и не верил своим глазам и ушам. Это изображение, как и портрет Пушкина, было в школьном учебнике литературы, да и Лев Николаевич в прочитанной им единственным из всего класса от корки до корки трёхтомной «Войне и мире» не мог этого всего придумать, такими вещами не шутят.

Экскурсовод продолжала увлекательное путешествие в славное прошлое, что-то говорила она, о чём-то уже домысливал остановившийся как вкопанный от услышанного курсант: «А на этом полотне неизвестного мастера изображён гусар Ахтырского гусарского полка, ведущего свою историю ещё с середины семнадцатого века и принимавшего участие в Северной войне, многочисленных русско-турецких войнах в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века, в битвах за Измаил, Очаков. Во время своих заграничных походов ахтырцы проходили через Карпаты и были частыми гостями Садгоры, по её булыжным мостовым вступали они в город на великолепных лошадях. На сапогах блестели шпоры, на поясе были сабли в ножнах, уста в усах. Женщины бросали им цветы и чепчики. Только гусары-ахтырцы, единственные из всех в русской армии, в знак особой удали и лихости щеголяли серьгой в левом ухе. Серёжка была в виде креста в месяце и называлась Святославова в честь князя, освободившего Русь от хазаров. Сын его, Владимир, был крестителем Руси. Обратите внимание, такая серёжка имеется у нас в экспозиции в соседнем зале. Именно в рядах этого полка в период наполеоновских войн в боевых действиях особенно отличился уже названный Денис Давыдов, талантливый поэт, воспевший гусарскую удаль. Интересный факт: после взятия Парижа мундиры ахтырцев изрядно обносились, тогда они вновь были пошиты из ряс монахинь из монастыря ордена Капуцинов в местечке Аррас, поэтому мундиры коричневого цвета, и именно по этой причине, а не по той, что вы подумали, служивший в полку поручик Ржевский, известный вам из анекдотов, всегда после третьего тоста поднимал бокал с шампанским за французских женщин».

В музее, казалось, запахло одновременно порохом, шампанским и розами. Нос у Феликса был хоть и маленький, но шёл в комплекте с собачьим слухом, запахи для него имели чрезвычайное, не эстетическое, а скорее информационное значение, как и для любимого им кокер-спаниеля, оставленного и ждущего дома с грустными глазами, похожими на глаза хозяина. Курсант не любил вопросов, на которые не знал ответов, поэтому наметил себе по приходу в училище сбегать в библиотеку и узнать, есть ли там книги о гусарах-ахтырцах и действительно всё ли было так, как рассказала экскурсовод. Энциклопедиям и словарям он доверял больше.

«Вот ты где! К-курсант, два наряда в-вне очереди и-и лишение увольнения тебе!» — «За что, товарищ майор?» — «За-за-за опоздание в строй! Бегом в гардероб одеваться и на вы-выход». Трюкин, не дождавшись Феликса, пошёл на его поиски, а найдя сам затем ненадолго задержался в соседнем зале, где были выставлены оружие и одежда гусар. Выдав курсанту его шапку-ушанку и серую шинель, одиноко висевшую среди разноцветного штатского платья, гардеробщица похвалила Феликса: «Молодец, не куришь, не то, что эти паровозы». Когда она раньше работала на железной дороге, то очень они ей не нравились паровозы эти, отменённые в пятьдесят шестом году, но увы и ах, годы взяли своё, поэтому теперь у неё — музей, как депо конечной станции. Курсант по-быстрому оделся, подошёл к зеркалу в полный рост, оправился. Так, хлястик на месте, пуговицы на месте, бляха на ремне начищена и блестит, на внутренней поверхности шапки пришита бирка с его фамилией, чтобы не перепутать, значит всё хорошо. И выбежал на улицу.

Пав жертвой своей любознательности и страсти к военной истории с её аппликацией из красочных костюмов, Феликс по прибытии в казарму и не пойдя в увольнение снял парадный китель и заступил в первый из предстоящих двух нарядов. Цветная форма гусара есть его продолжение, тогда как сам курсант есть продолжение своей серой формы. Теперь не содержание определяло форму, а наоборот.

Из его курса триста курсантов-спартанцев сняли свои кирзовые сапоги с портянками, повесили их сушить на табуреты и батареи парового отопления, а сами в ботинках и выходном обмундировании защитного цвета пошли в увольнение. В один момент в тёплой казарме не стало чем дышать. С целью самовыживания Феликс для быстрого проветривания казармы открыл окна настежь. Именно так — настежь, теперь уже с мягким знаком на конце, о чём абитуриент настаивал на вступительном экзамене по русскому языку и литературе. Один из членов приёмной комиссии — майор с голубыми лётными петлицами, узнав, что Феликс из семьи военного авиатора, решил помочь и подсказывал, что мягкий знак тут якобы не нужен. Их спор рассудил орфографический словарь, проиграл Трюкин, но Феликс почему-то проигрыш замполита не помнил и был ему благодарен за неудачную попытку помощи.

Будучи чистым телом от бани и душой от музея, он стоял со штык-ножом возле тумбочки дневального и пространно рассуждал о превратностях своей судьбы. «За что наказан? За любовь к искусству? Тогда и не страшно. Как будет следующее увольнение — куплю мороженое и пойду в театр. Кстати, носили ли спартанцы сапоги, были ли у них вонючие портянки? Надо посмотреть в энциклопедии». Осталось подождать всего четыре года и, надев офицерские погоны, он, как Евграф и Денис Давыдовы в шитом мундире со шпорами и саблей, тоже поедет покорять город и женщин.

Но, пока никто не видит, Феликс положил в карман подаренный родителями на 16-летие запрещаемый Трюкиным плейер, включил любимую кассету группы «Nathareth» и в наушниках, скрытых повседневным зимним пэша (так сокращённо и неуважительно называли курсанты своё полушерстяное обмундирование), зазвучало «Love Hurts» противным голосом, который ни с чем не спутаешь.