Тысяча свадебных платьев

Барбара Дэвис, 2021

ЧУВСТВЕННАЯ И ТРОГАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ О СПЛЕТЕНИИ СУДЕБ И ЧУДЕ. ВЫБОР AMAZON В ЖАНРЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА. Долгие годы семья Солин Руссель держала в Париже салон свадебных платьев, где творилось настоящее волшебство. Невесту, надевшую платье от Руссель, ждало счастливое будущее. Но Вторая мировая война перевернула жизнь Солин… Потеряв веру в любовь, она спрятала свои воспоминания и разбитые мечты в коробку и оставила загадочное ремесло. Проходят десятки лет. Бостонская художница Аврора Грант, чей жених несколько месяцев назад пропал в Африке, пытается пережить утрату. Она мечтает открыть художественную галерею, и поиски приводят ее к ветхому зданию, где когда-то располагался свадебный салон Солин. Обнаружив коробку с письмами и старым свадебным платьем, Аврора понимает, что все не случайно. Знакомство Авроры и Солин становится началом большой истории, где есть место чуду и вере в себя… Очаровательный роман о судьбе, вторых шансах и надежде, потерянной и обретенной. От автора бестселлера «Последняя из лунных дев». «В книги Барбары Дэвис непременно влюбятся поклонники Кэтрин Райан Хайд и Люсинды Райли». – Booklist «Этот роман дарит надежду на то, что всех нас рано или поздно ждет счастливый конец. Идеальное сочетание романтики и тайн с вкраплениями магии. Не пропустите!» – Керри Энн Кинг «Интригующий роман, где сплетаются печаль, радость и загадки судьбы». – Historical Novel Society «Как и свадебное платье, созданное с любовью, эта история пронизана романтикой и тайнами, которые очаруют… и заставят читателей поверить в магию». – Кристин Нолфи, автор бестселлеров

Глава 7

Солин

Вот уже более двухсот лет существует негласный титул «Колдуньи над платьями». Она хранительница родовой тайны, наставница нашего ремесла. Наш дар, хотя и постигается в учении, по сути передается по наследству.

И титул этот тоже передается от поколения к поколению. Когда мать навсегда откладывает свою иглу, ее берет в руки дочь. Так продолжается наше Дело.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

17 января 1940 года.

Париж

По крайней мере, на данный момент кажется, что ничего не происходит. Вынесенные на тротуары столики кафе все так же заняты, а в самих кофейнях стоит гул от разговоров художников и философов, нескончаемо, чашку за чашкой, потягивающих черный кофе и глодающих жизнь, точно собака голую кость. Повара все так же готовят блюда, вина льются рекой, кинематограф привлекает к себе все те же толпы, а мода по-прежнему остается главным развлечением парижанок. И, что самое важное — во всяком случае для нас, Руссель, — влюбленные девушки продолжают выходить замуж. Maman говорит, это связано с тем, что гитлеровские полчища движутся по Европе, точно нашествие саранчи. Перспектива появления на наших улицах нацистов всех заставляет нервничать, и невестам отчаянно хочется оказаться у алтаря до того, как произойдет худшее.

Теперь каждый день мы слышим сообщения о новых зверствах гитлеровцев. Одна женщина, сбежавшая из Берлина со своими престарелыми родителями, рассказала Maman о той страшной ночи, когда она своими глазами видела, как десятки живших в ее квартале евреев согнали и отправили в специальные лагеря, как их синагогу сожгли, весь их бизнес разорили, а улицы, где они жили и работали, сплошь покрылись осколками битого стекла. «Kristallnacht», как они это назвали — Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин^[16]. Мы, разумеется, уже слышали о тех событиях по радио, однако совсем не так, как это рассказала она.

А сегодня с утра стали поступать сообщения о том, как матери в отчаянии сажают своих детей в поезда, вверяя их в руки совершенно незнакомых людей, лишь бы спасти от грядущей беды. Maman непрестанно всхлипывает. Она худеет и сохнет на глазах, став уже такой изможденной, что кости на лице проступают из-под кожи. И кашель у нее с каждым днем все сильнее. Она отказывается показаться врачу, с пугающим спокойствием уверяя меня, что это все равно ничего не даст. Между нами нет больше никакого притворства. Она умирает, и все, что мне остается — это наблюдать и ждать.

— Будем надеяться, это не скоро еще произойдет? — спрашиваю я, когда Maman выключает радио и осторожно откидывается спиной на подушки. — Я имею в виду, когда они заявятся в Париж.

Она отворачивает голову, протяжно кашляя в носовой платок, и от этого хриплого, надрывного клокотания становится измученной и бледной.

— Они с каждым днем все ближе. И не остановятся, пока не заберут себе все.

В ее ответе ничего нет удивительного. Примерно то же самое говорят и на Radio Londres^[17].

— Они и так уже заняли пол-Европы. Зачем им Париж?

— Они хотят расчистить для себя всю Европу. Многие при этом погибнут. А те, кто останется, потеряют абсолютно все.

Я согласно киваю, потому что теперь уже нет ни малейших сомнений, что Maman права. Каждый день приносит нам новые жуткие вести. О рейдах с охотой на людей и массовых облавах. О курсирующих по Европе поездах, битком забитых узниками, которых везут в особые лагеря. Это коммунисты, евреи, цыгане…

— Что же, никому от этого не спастись?

— Уцелеют лишь те, кто готов закрыть на все это глаза и поддержать их. Кто-то даже получит от этого выгоду. А всех прочих ждут страдания — они придут сюда со своими косами, уничтожая всех, кто встанет у них на пути. Вот только меня здесь уже не будет. И совсем некому будет тебя защитить.

Мне очень хочется сказать матери, что она ошибается. Что она поправится и все будет хорошо. Но мы обе уже понимаем, что это не так. А потому я ничего не отвечаю.

— Я получила письмо от Лилу, — внезапно сообщает она.

От этой новости я, можно сказать, теряю дар речи. Maman так и не простила свою младшую сестру за то, что та, влюбившись в англичанина, удрала из родного дома, чтобы выйти за него замуж. Он был состоятельным и молодцеватым щеголем, с квартирой в Лондоне и с загородным имением, где он держал овец и лошадей. Мне все это казалось невероятно романтичным. Maman же восприняла все совершенно иначе, и когда из Англии пришло письмо, сообщавшее, что муж Лилу погиб, она не проявила практически никаких эмоций. Порвала письмо в клочки и кинула в огонь, бормоча, что все это было вполне предсказуемо и что, мол, так ей и надо за то, что от нас откололась. Теперь же, более десяти лет спустя, ей, похоже, пришло еще одно письмо.

— Я не знала, что вы с Лилу переписываетесь.

— Война многое меняет, — натянуто отвечает мне Maman. — К тому же… нам было что обсудить.

— Ты сообщила ей, что слегла?

— Она написала, что ты можешь к ней приехать.

Я недоуменно смотрю на нее:

— Что, в Лондон?

— Пока что такое возможно. Хотя и ненадолго. — Она вновь удивляет меня тем, что непроизвольно тянется к моей руке. Ее худые пальцы с побелевшими от напряжения костяшками взволнованно обхватывают мою ладонь. — Я хочу, чтобы ты уехала, Солин. Хочу, чтобы ты была в безопасности. Тебе не следует оставаться в Париже. Никому, на самом деле, не следует здесь оставаться. Ты должна уехать. Завтра же.

— Без тебя?

Ее веки, затрепетав, опускаются.

— Oui, ma fille^[18]. Без меня.

— Но как…

Maman мотает головой, обрывая меня на полуслове:

— Тебе нельзя здесь оставаться, Солин. С моей стороны глупо было думать, будто забитая кофе и сахаром кладовка сумеет тебя уберечь. Ничего подобного! Ничто тебя не спасет, если они решат за тобой прийти.

Панический страх в ее глазах настолько очевиден, что я чувствую, как мои волосы встают дыбом. Я даже прищуриваюсь, уверенная, что она знает нечто такое, чего не знаю я.

— С чего вдруг им за мною приходить, Maman?

В глазах у нее появляется горячечный блеск, к страху будто примешивается лихорадка.

— Неужели ты не понимаешь?! Им не нужна причина! Хотя они все равно ее найдут. Такие всегда находят способ оправдать свою ненависть, а остальным людям дают убедительный довод для послушания. Они вкладывают в сознание людей нужные слова, внедряют, точно заразу, и ждут, когда это распространится. И люди у нас в Париже — те самые, с которыми мы хорошо знакомы, — тоже будут заражены. И когда эта эпидемия расползется, люди станут указывать пальцем на любого, кто, как им кажется, сможет обеспечить им спасение. Пожалуйста, умоляю тебя — уезжай к Лилу!

— Как я могу уехать? — выпаливаю я несколько резче, чем бы мне хотелось, но ведь и она просит от меня невозможного. Мы никогда не были с ней близки — как это порой бывает у дочерей с матерью, — и все-таки она моя мать. И я просто никак не могу ее здесь бросить. — Ты настолько ослабла, что не можешь даже сойти по лестнице и едва способна приготовить себе еду. Если я уеду, за тобой некому будет ухаживать.

— Ты должна, Солин. Ты обязательно должна уехать. Немедленно.

— А как же наше Дело? Кто-то же должен здесь быть, чтобы продолжать работу?

Она тяжело вздыхает, явно утомившись от споров.

— Не будет никакой работы, Солин. Не будет никаких невест, потому что не останется женихов. Мужчины отсюда уйдут. Почти что все.

От этих слов мне будто нечем становится дышать. Я слышала рассказы о прошлой войне, о том, как после нее в городе не хватало мужчин брачного возраста, потому что все ушли воевать и большинство не вернулись. Никогда не думала, что такое может случиться опять! Но разумеется, Maman права. Клиенток уже стало гораздо меньше, а дальше будет только хуже. Ну так и что с того? Я все равно не могу сделать то, о чем она просит!

— Я не оставлю тебя здесь одну!

— Ты просто маленькая глупышка! — Сверкнув глазами, она хватает меня за запястье. — Как ты не понимаешь, что, когда придет мой срок, будет уже неважно, здесь ты или нет! Что ты все равно не можешь остановить то, что со мною происходит. Это тебе не по силам. Никакая магия это не остановит. Или то, что на нас надвигается. Тебе нечего здесь делать.

Я отворачиваюсь, уязвленная такой резкостью Maman. У нас всегда с ней были очень непростые отношения, с прохладными промежутками мира и колючими, обидчивыми отмалчиваниями. Нас нескончаемо, точно быстрый, неодолимый поток, разделяло ее недовольство и неодобрение, потому что я напоминала ей о былых ошибках.

Когда-то у меня был отец — мужчина, которому удалось как минимум однажды завлечь в свою постель Эсме Руссель. Я не знаю его имени. Знаю только, что он был музыкант и учился в Париже. И то, что он уехал, так и не женившись на ней. Maman никогда о нем не заговаривала, а Лилу, несмотря на все мое любопытство, странным образом отказывалась говорить на эту тему. А потому он так и остался для меня неясной тенью, давнишней оплошностью, наказание за которую несла маленькая девочка.

Помню, как однажды Лилу сказала мне, что Maman была одной из красивейших девушек Парижа и что обязана она этим текущей в наших жилах цыганской крови. Что поэтому, мол, все женщины рода Руссель так похожи на цыганок (и что именно это и объясняет нашу способность к магии). И еще сказала, что только Maman оказалась наделена больше, чем она, и тем, и другим. Возможно, это правда. Может статься, Maman и впрямь некогда была очень красивой, однако от постоянной горечи в душе ее черты стали жестче, и я поклялась себе, что со мною такого ни за что не случится. И все же, стоя иной раз перед зеркалом, я вместо себя вижу ее — такую, какой я могу стать, если не буду осмотрительной. Холодную, раздражительную и бесконечно одинокую. Впрочем, иногда я вижу там Лилу — которая тоже, оглядываясь назад, словно вопрошает меня, как я распоряжусь своей жизнью.

Лилу, которая остригла волосы и стала красить губы, которая называла меня ma pêche^[19]. Которая последовала зову сердца, вышла замуж за британца и уехала далеко от Парижа. Лилу была совсем не такой, как Maman — насколько вообще могут различаться сестры, — и я ее обожала. Она не была сторонницей правил и запретов и не верила в раскаяние — или в грех, который, по ее мнению, был лишь уловкой, придуманной для того, чтобы заставить женщин испытывать чувство вины за свои желания. Как я девчонкой мечтала быть такой, как она! Так же храбро смотреть миру в глаза и дерзко пренебрегать его мнением. Стремиться к собственным мечтам и следовать лишь своим желаниям. И, возможно, мне и удастся стать такой когда-то, — но не сейчас, когда Maman так сильно во мне нуждается.

Примечания

16

Имеется в виду серия еврейских погромов, прошедшая в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года по всей нацистской Германии, в части Австрии и в Судетской области, которая осуществлялась военизированными отрядами и гражданскими лицами.

17

Радио Лондона (фр.).

18

Да, моя девочка (фр.).

19

Ma pêche — мой (сладкий) персик (фр.).