Женщинам к просмотру не рекомендуется

Борис Бужор, 2023

Сборник повестей «Женщинам к просмотру не рекомендуется…» – это своего рода литературный эксперимент, театрализованная проза. Но если театр отделяет себя от зрителя рампой, то здесь, при полном погружениив текст, эти границы стираются, хотя ощущение камерности в разворачивании каждой сцены читателя не покинет.Книга содержит три повести и эссе, которые связаны логичной сюжетной нитью. Любовь плотская и ненависть, разрушение личности и вера, потеря малой родины и обретение Родины большой – темы, которые автор мастерскипереплел меж собой.

Мразь

1

Улицу от поля и края соснового леса отделяла теплотрасса и железная дорога. По ней проходили поезда на юг — двигаясь в сторону вышки, которую местная детвора прозвала стальной башней. Возвращающиеся с речки, огорода или лесной остановки местные внимательно смотрели на окна проносящихся вагонов, откуда выглядывали бледные лица людей, чаще всего из столицы, замученные каждодневной работой, мечтающие о загаре и морской воде хотя бы раз в году. Посельчане им не завидовали и не сочувствовали, они постоянно видели ускользающие микрожизни пассажиров и воспринимали их как само собой разумеющееся.

Местный пейзаж прочно сросся с регулярно проносящимися пассажирскими составами, что казались для всех некой голограммой, которая строго по графику является из другого измерения и, бесследно исчезая за лесным поворотом, возвращается обратно.

Он, измотанный неурядицами в личной жизни, первым нарушил дистанцию пространств, ему тогда было тридцать шесть, подобрал камень в траве и швырнул в стекло проходящего вагона. Сам не понял, что нашло. Сдали нервы. И без того трясло весь день. Бросок получился сильный, рука, когда-то освоившая уроки бокса, не подвела. Симпатичная женщина отскочила от окна, взвизгнула.

Толкнула локтем граненник в медном подстаканнике, он опрокинулся, чай пролился, обжег спящего соседа в белой майке; парень от резкой боли вскочил с полки и заорал матом. Человек у путей его не услышал, так как пострадавший вагон умчался вдаль. Нарушитель остался доволен. Ему не стало легче, но боль сделалась другой — какой-то более понятной.

После этого у ребятни на улице появилась веселая забава — обкидывать камнями или гранитным щебнем проходящие поезда. Оттого что всегда приходилось быть начеку, чтобы не попасться железнодорожнику или кому-нибудь из взрослых, дети теряли чувство опасности от азарта. Им стало ясно, а после них и всем остальным, что столько лет явление, казавшееся голограммой, — и не голограмма вовсе, а самая настоящая реальность.

Поселковая атмосфера проникала в разбитые окна вагонов, а оттуда в ответ вылетали бутылки и банки из-под пива как напоминание о сиюминутном гневе. Но долго не задерживались: малолетние коллекционеры их охотно собирали и тащили домой.

Он вернулся под вечер в свой осиротевший дом, который находился возле переулка. Включил телевизор — там шли новости. Ведущая, нагнетая страсти, рассказывала о последствиях несчастного случая, что произошел на полигоне в Белом море при испытании жидкостей реактивной двигательной установки.

Он присел в кресло и печально смотрел в экран.

Может быть, месяц назад его и взволновала бы эта новость, как-никак там, далеко на учениях, погиб Юрик — уже капитан третьего ранга, его односельчанин. С ним когда-то учились в одном классе.

Он был круглый троечник, задиристый, но в целом надежный. Каждый летний день до девятого класса с ним на рыбалку ездили.

По стране Юрия уже объявили героем, но в поселке как-то скептически к этому относились. Герой? За что? За то, что просто погиб? Памятник еще ему теперь поставьте. Сказывалось то, что его знали многие лично и с героем сопоставить никак не могли, работал принцип «нет пророков в своем отечестве».

Ему сделалось совсем тоскливо. Он зажмурился… Последнее было услышано: «…радиационный фон остается в норме».

Развод, все подписано. Жена уехала с детьми в другой город. А главное — с кем? Работником рынка, мясником, с утра рубящим тесаком привозные туши свиней и коров.

Он переместился на старенький диван с деревянными ручками, обернутыми потертой тканью, лег поудобнее, увидел в трюмо свое отражение — не старый, атлетичный, интеллигентного вида человек без вредных привычек. Нет, ну на общем застолье опрокинуть одну-другую рюмку может, но не больше. Ведущий инженер радиаторного завода: год-другой — и он уже в главном штабе конструкторов. Второй год на доске почета заводоуправления. Победы заводской команды в футболе и боксе.

Что не так? Он поглядел в окно: подняв пыль, по улице проехал Семилетов Ромик на своей «девятке». Почему от него никто не уходит: толстого, противно сопящего, как подсвинок, вечно бегающего налево? Со всей улицей переспал, с кем мог.

Ни одной бабы не упускает. И дети есть, и жена красивая. Неужели все дело только в деньгах? Но у этого грузина и денег нет. Во всяком случае, ему хотелось, чтобы так было. Вспомнил его волосатые руки, белый, запачканный кровью халат, щетину — сделалось совсем противно. Как она могла с ним целоваться? Он закрыл глаза и вспомнил ее слова:

— Ты хороший, ты очень хороший, — говорила она, поправляя рыжую прядь волос, хотела что-то сказать еще, не получилось, поэтому повторяла снова. — Хороший, хороший. Просто так будет всем лучше.

Он понимал, лучше будет ей, ему не будет.

С нарастающей болью созерцал свою рыжую жену, давно друзья шутили — рыжие всегда гуляют, он не обижался, даже не придавал подколкам значения. Ему думалось, что старшая дочь вся в нее, те же ужимки: хочет что-то попросить — сразу не говорит, хитрит, все намекает и намекает.

«Хороший, хороший» звучало в ушах все звонче и звонче. Он понимал же четко одно: хорошие созданы, чтобы их унижали. За окном вечерело, в форточку ветер заносил аромат соседского навоза.

Захотелось напиться вусмерть. Хороший? Что может быть омерзительнее? Хороших бросают, на них ездят, ими пользуются, они за все отвечают. Вспомнил про очкастых коллег по работе: случись ошибка в чертеже — никто не решится взять на себя ответственность, лишь бы на другого свалить, в стороне остаться. А он, произойди что, честно признается, пообещает все исправить и… И так все выходные исправляет. Может, она ушла от того, что вечно пропадал на работе? Она все с детьми и одна. И туда…

И сюда… Так и появился этот грузин с городского рынка.

— Чем он лучше меня? — надрывался он, не понимая происходящее.

А она отвечала, и рыжая прядь красиво закрывала то один, то другой глаз.

— Нет, ты гораздо лучше. Я тебя не заслужила даже. Мне с тобой повезло. Ты очень хороший.

Хороший, хороший. Просто так вышло, я не могу больше. С детьми ты можешь каждые выходные видеться, я только рада буду, и он… — она оборвала судорожную речь, так и не договорив.

На улице становилось сумрачнее, комары жуж-жали все назойливее, водка пилась медленнее — поначалу даже тяжело. На лице отразилась преж-девременная усталость от скучно прожитых лет.

Он пил под виноградником на крыльце: выставил табуретку, накрыл ДСП — получился столик. Свежие огурцы нашлись в огороде, компота из красной смородины оставалось много — жена в прошлый год назакрывала с запасом.

Фасад еще пах свежей краской, дом после ремонта был одним из лучших на улице. Особенно сварливые жены ставили его в пример своим мужьям: мол, гляньте, как там у него — и покрашено все, и забор ровный, и грядки с капустой аккуратные. Когда по делам заходили во двор попросить на время какой-нибудь инструмент, трудно было не полюбоваться сараем: ровненький, прибранный, пахнувший свежим деревом, все по своим местам. А с торца — аккуратная поленни-ца, все дрова одинакового размера, словно с одного конвейера.

После пятой он решил, что точно в эти выходные навестит дочерей. Как они вообще уживутся с этим мудаком чернявым? Он все уже нафантазировал наперед: как этот мясник будет стараться наладить отношения с чужими детьми, задаривать подарками, покупать каждый день шоколадки, нелепо шутить. Неужели они могут на все это пове-стись? Они не дуры же… Но мать же их повелась.

Лживый грузин, весь манерный и неестественный.

Конечно, сначала будет романтика. А потом? Кто он вообще? Приезжий с гор работник рынка. Мясник — одним словом!

Алкоголь пьянил, не расслаблял тело, но дурманил голову. Груз с души медленно сползал во внутреннюю бездну.

— Привет, Витек, — крикнула баб Маша — томная, сутулая, полная, в размалеванном платке на голове, проходившая с сумкой-тележкой по улице.

Она облокотилась на калитку.

— Нормально дела, — ответил Витька, понимая, что язык его не сильно уже слушается.

— Уехала все-таки… — баб Маша тяжело вздохнула. Конечно, она обо всем знала, как, впрочем, и весь поселок. Подобные новости расходились быстро, обрастали сплетнями и слухами, превращаясь в очередной уездный миф, обсуждаемый бабками, женщинами, а то и мужиками на пятаке или у магазина, или на очередной пьянке.

— Да, — неожиданно вырвалось у него, он сам даже не ожидал.

— Ну, ты давай не дури главное, — баб Маша указала на открытую бутылку. — А то сам помнишь, скольких эта херня уже под косу отправила.

Вон Миха какой мужик был, а Андреич, Митька…

Баб Маша начала перечисление всех ушедших по синей лавочке: кто утонул, кто замерз на снегу, кто провалился в колодец у депо, а кто просто вовремя не похмелился.

— В общем давай, Вить, говорю, не дури. Беда-то и не беда. Молодой еще, все впереди. Еще этих баб будет. Да что я тебе рассказываю? Сам все понимаешь. Ты мужик хороший.

Дальше он ничего не разобрал, словно и не про него говорили. «Хороший» — ухмыльнулся он, ага-ага. Представил, что в понедельник ему выходить на работу, слышать подбадривающие слова товарищей. Сделалось еще тошнее.

И все терпимо, только не говорите это «хороший-хороший».

Баб Маша ушла, укатив за собой сумку-тележку.

— Хороший, — Виктор налил себе рюмку.

На улице зажглись на промасленных столбах фонари. У соседей заиграла музыка, включили радио — пятница, после работы к Семеновне съехались дети, внуки, в общем, как и обычно. Девушка пела — задавался вопрос «но почему?».

Эту песню он уже слушал. «Но почему?» — с эмоциональным напевом продолжала задавать вопрос певица.

— Похую! — грубо и вслух ответил он, подивясь своей грубости, вырвавшейся изнутри.

Бабки с улицы вышли к сваленным доскам у посадок на бревно. Подойдя к калитке, Виктор их заметил. Представил, что баб Маша рассказала им, что ушла точно. Сейчас сидят и обсуждают. Алкоголь обострял и открывал новые чувства, до этого для него чуждых и диких. Неожиданно злость, которая зародилась в его голове, доставила Виктору удовольствие. Он отворил калитку, двинулся к дороге, встал под сливу и с удовольствием начал поливать тонкое деревцо мощной струей. Дурац-кая улыбка скользнула по губам. Журчание бабки услышали, но сделали вид, что ничего не заметили.

Вот, смотрите соседи, бабки на пятаке и все, кто пожелает: это я, Виктор, золотой медалист, спортсмен, инженер, человек с доски почета заводоуправления; один из лучших выпускников школы — гордость отца и, наверное, матери; победитель региональных олимпиад по математике, бронзовый призер области по боксу среди юниоров в полусреднем весе. В жизни же он никогда не дрался, все конфликты избегал — терпеть их не мог — хотя при этом правым боковым мог вырубить многих с легкостью. Тренер еще в детстве отточил у него эту коронку через пот, слезы и изнурительные упражнения, как говорится, через «не могу». А дальше — перспективный и ответственный студент технического университета, гордость преподавателей. Человек с будущим. Во всяком случае, так утверждали люди страны, которой недавно не стало. Виктор заслужил право поссать на сливу, которую сам когда-то сажал. Ведь все детство он видел только тетрадки, учебники, потные раздевалки спорткомплекса «Динамо», когда его сверстники развлекались, как могли, как должны были в соответствии со своим возрастом: речка, велосипеды, мотоциклы, гитара, алкоголь, девчонки, вылазки на природу. Виктор заметил, что на него косятся бабки с бревна. Он ощерился. Гнев перебил обиду.

— Хороший я, вот, смотрите, — какой-то не-знакомый голос повторял внутри.

Дальше следовала армия. Виктор сам пришел в военкомат — его взяли. Служил в Красноярском крае, в далеком гарнизоне, что охранял секретный объект в городе, не обозначенном на карте. И там висел на доске почета как один из лучших сержантов военной части. Отец гордился, когда от командира полка получил благодарственное письмо за сына. Виктор служил хорошо, дедовщина особо его не коснулась, было пару моментов, но далеко дело не зашло, дембеля, черпаки быстро от него отстали — из-за своей правильности и выверенности в мелочах он быстро стал всем неинтересным.

Шеврон идеально пришит, петлички и сапоги сияют. Пошутишь просто — не отреагирует совсем, ни внутренне, ни внешне. Был, правда, по первому полугоду службы один сержант, придирался к пустякам, притом сам их и совершал. Дернет за покрывало кровати, подзовет: гляди, не так заправил кровать, кантика нет, полоски неровны. Или шомпол у автомата сворует и потом искать заставляет: не найдешь — все по тревоге начинают поиски.

А потом, доведя молодого до паники, шомпол возвращал с улыбкой, долго читал нотации. Он придирался к Виктору, но со стороны это настолько вы-глядело нелепо и как-то глупо, что старослужащие сами сделали сержанту замечание: мол, он дебил — к херне цепляется, а пацан нормально делает, да и шарит. А после Виктор начал выступать на соревнованиях за часть, и все сделалось совсем просто, точнее, так, как он привык жить и на гражданке: днем возится с бумагами в штабе, с расписанием помогает замполиту, напрягает ум, а вечерами тренируется.

Виктор закончил, поправил штаны. Ухмыльнулся вечеру.

— Вот какой я хороший! — прокричало внутри него. Виктор удивился несвойственному себе голосу. Раньше он такого не слышал.

А после началась институтская жизнь, везде надо успеть, еще и помочь одногруппникам: одного по практике проконсультировать; другому по начертательной геометрии поправить чертежи; да и вообще, знакомым с факультета по сопромату надо подтянуть. Так он и познакомился со своей будущей женой: рыжей, миловидной, в дурацкой шапочке, походившую на мужскую, в болоньевой куртке, несмотря на декабрьский мороз.

С возрастом рыжая студентка приобрела уверенность, начали появляться поклонники. Виктор проводил с ней много времени, он уже к тому моменту закончил институт, а она после академа продолжала учиться, и делала это из рук вон плохо.

Только потом узнал, что вынужденные каникулы его жена брала не просто так: связано было с какими-то любовными отношениями, дошел слух, что она делала даже аборт. Виктор не верил, активно помогал ей готовиться к госэкзамену в свободное от работы время, чертил схемы сборочных единиц деталей заводских радиаторов. Она благодарила, игриво целовала в щечку. Позже забеременела, Виктор и сам не понял, как вышло. Будущая жена была у него первой, и от волнения он мало что помнил. Так они поженились. И у них родилась Иринка. Наташка уже чуть позже. И они зажили семьей.

И отмечали Новый год и майские, правда, зарплату на заводе задерживали, но еще терпимо, не как в других городах. Существовать было можно. Даже стали задумываться о машине. Конечно, не новой, но все же.

Виктор зашел в комнату дочек, включил свет, осмотрелся. Остро почувствовал пустоту. Всегда висели, валялись их вещи и игрушки, а тут ничего не оказалось. Кровати были строго заправлены, ни намека на то, что на них кто-то сидел. Да на них никто и не сидел. И не мог… На тумбочке Виктор нашел иконку — единственное, что осталось от прежней жизни. Всмотрелся пьяными глазами в святой лик. Вернул иконку на место. Вспомнил, что это Николай Угодник. Его папа принес из церкви, когда гостил. После Виктор перекрестился, три раза — так его учила бабушка в далеком детстве, зашел в зал и завалился в одежде на широкий диван, закрыл глаза.

Вдалеке продолжало играть радио, по улице проехала пара мотоциклов, озарив фарами темноту. Виктор, хотя и был с закрытыми глазами, свет от них отлично видел. Привычные вечерние звуки поселка рисовали в его голове четкую картину.

На переулке, прежде чем разойтись, остановились покурить два мужика, видимо, вместе шли с автобусной остановки. Они обсуждали предстоящее дерби Спартака и ЦСКА. Потом перешли к политике, а точнее — Ельцину и Лебедю.

Виктор обостренным слухом улавливал каждое слово.

— Про Солдата слышал? Там еще, кажется, ему срок накрутили.

— Ну и слава Богу, — отозвался второй. — Без него поселок хоть нормально поживет, а что там в Крестах с ним случись — никто плакать не будет.

Мужики покашляли, попрощались и разошлись.

А Виктор ворочался и все не мог уснуть.

Вспомнил, как в каком-то фильме под Новый год видел, что если мучает бессонница, то надо представить вереницу овец, которая идет куда-то вдаль по белым облачкам. И, чтобы успокоиться, их надо считать. Герой, проделавший такое, засыпал незаметно, а следующем кадром было уже утро.

Виктор представил вереницу пушистых мультяшных овец: она проходит вдоль его улицы, на переулке не меняет направления, движется до конца, у леса задает маршрут к посту совета, к центру, но не добирается до него, так как раньше заворачивает направо — в сторону старенькой церкви и исчезает за воротами, ведущими во двор поселковой святыни. «Раз, два, три…» — проговаривал он про себя. Доходил до тысячи, сбивался. Потом складывал насчитанные группы овец, упражняясь в математике.

После болезненного выходного Виктора на работе немного посочувствовали, но обратили внимание на помятый вид: всегда был строгий пробор, зачесанный на правую сторону, а тут не пойми что — волосы в разные стороны. Работал всю неделю он плохо, крутя в пальцах острозаточенный карандаш, пялился в очередной чертеж и ничего не предпринимал. А вот коллеги предприняли: доложили начальству. Особенно докладывал Петр Васильевич, седовласый мужчина серьезных лет, он давно метил в конструкторы, но точно понимал, что вперед Виктора ему туда не попасть. А скорее всего, не попасть никогда — возраст, хронический гастрит, отсюда и непредвиденные больничные. Да и по сообразительности до Виктора было не до-стать, несмотря на опыт, исчисляющийся десятками лет.

На удивление, после одного из рабочих дней Петр Васильевич предложил Виктору малость расслабиться, зашли в закусочную у проходных и пили водку граненниками, закусывали чебуреками. Воняло прогорклым маслом. Гул от обсуждений последних политически-спортивных новостей убаюкивал.

Опытный Петр наливал себе поменьше, Виктору — побольше. Пятница для него была убита.

Утром, борясь с тошнотой, он начал догадываться, что, оказывается, может пить без тормозов. Представил, как, шокировав всю улицу, в расстегнутой рубашке он плетется к своему дому. Улыбнулся — вот я какой, получайте меня — хорошего такого.

Это не деревья сажать по выходным. Не чинить крыльцо баб Насти. Это куда лучше — быть настоящим!

Пожалел, что не затянул какую-нибудь громкую песню, что разбудит уже убаюканных в домах малышей. Ничего, решил, что в следующий раз обязательно споет.

Карьера Виктора пошла под откос. Сказывалось равнодушие к работе. Все делал спустя рукава, рефлекторно, не задумываясь. Конечно, сказывались и пьянки. И сказывалось что-то еще, но из окружающих никто не понимал, что именно.

Петр Васильевич умышленно баламутил Виктора на очередные сто грамм. Сам же употреблял по минимуму. Ему уже грезился кабинет на четвертом этаже здания управления — чистенький, с новым оборудованием, с видом на производство, с наивысшим начальством по соседству.

Как бы ни сочувствовали Виктору, но с ним надо было что-то делать. Пробовали поговорить, он кивал, соглашался, но все равно поступал по-своему. Выговор за выговором, не уволили, нашли лазейку — сократили до рабочего. Там употреблять можно было даже во время работы. Цех загибался, недавний развал страны давил производство. Начали еще дольше задерживать зарплату. Был уже август, яблоки покраснели и налились.

Решив завязать с алкоголем, Виктор, по совету отца, обратился к вере: зачем-то купил в ветхой церкви поселка иконку. Сильно верующим он не был, но из-за случившегося семейного раскола вдруг уверовал. Даже начал учить «Отче наш…».

Новую иконку поставил рядом с другой, а после отвел для них специальное место в углу на полке, чтобы хоть как-то оживить комнату.

Перекрестился несколько раз. Кровати дочек раздражали — давали ощущение одиночества, пришлось их разобрать и вытащить в сарай.

Уже к осени завод сократил половину состава, в основном стариков и законченных тунеядцев, Виктору повезло — миновало. Но перспектив хороших не намечалось. Петру Васильевичу не повезло больше всех, только его перевели в отдел конструкторов, как попал под это сокращение, не прошло и полгода. Только позже он догадался, что для этого его и брали на свободную вакансию, чтобы сохранить кого потолковее и убрать в нужный момент наименее нужного.

Виктор встретил Петра Васильевича у проходных, он — пузатенький и в серой ветровке — плелся, отдаляясь от завода. С каждым сделанным шагом из него уходила жизнь. Походка становилась шаткой, земля под ногами не ощущалась.

— Петр Васильевич, Петр Васильевич! — догнал его Виктор.

Ответа не получил.

— Как дела, Васильич?

Васильич — так звали его все, Виктор же до этого никогда, только по имени-отчеству.

— Все, — остановился сокращенный, его лицо было бледным, как у покойника. Седые брови застыли в изумлении в тот момент, когда их хозяин услышал печальную новость. Казалось, что такими они останутся уже навсегда.

— Да ладно, — Виктор толкнул Петра Васильевича. — Пошли выпьем, давай, ничего тут такого не случилось. Зато теперь на рыбалку хоть каждый день можешь ходить.

И они выпили. Закусочную наполняли незамысловатая музыка и гомон мужиков, вышедших только что со смены. Гремели стаканы, лилась водка, а располневшая официантка с красивым именем Любовь, обслуживая работяг, которые делали ей различные комплименты, кокетливо улыбалась. После каждого ласкового слова хорошела на глазах.

Когда градус достиг своего пика, а слова в лью-щихся песнях стали совсем неразличимы, Виктор начал:

— А что ты хотел? — за стеклом шли люди к остановке, солнце уходило за сквер. — Ты старый. Пойми ты уже, сейчас старые не нужны. Не дергайся. Куда ты жалобы писать собрался? В про-фсоюз? Пиши, давай, там Семен Николаевич — он сам сидит, как бы не убрали. — Виктор хотел остановиться, понимая, что закапывает человека живьем, но вспомнил его выходки и сказать «стоп» уже не мог. — Все, закончилась твоя работа. С внуками нянчайся… В зоопарк их води, лимонад покупай, — он специально заговорил про семью, точно зная, что у Петра Васильевича ее нет. Он одинок: жена умерла, ребенок после армии уехал в Норильск работать, присылал раз в год открытку на день рождения и все.

Виктор говорил, ловя себя на мысли, что он уже не тот интеллигентный инженер с чувством такта, а работяга, и выражается, как человек грубого труда — легко, непринужденно, все упрощая, только с одним исключением — с чувством глубокой подлости внутри, что в целом простым труженикам было совсем не свойственно.

Подошли парни из цеха. Виктор сменил тему.

Разговор повернул в другое русло. Петр Васильевич молчал и не пил, откушенный бутерброд с хвостом сельди продолжал лежать на тарелке, и он смотрел на него и не думал уже ни о чем.

В голове была такая же пустота, как в комнате дочек у Виктора дома.

Только в понедельник узнали, что Петр Васильевич повесился. Его нашли у себя в гараже, где сильно пахло краской. До осени он планировал придать ему новый цвет. Доремонтировать свою «копейку».

Пришлось ломать дверь. Петр зачем-то закрылся изнутри. В жестянку была насыпана заварка, заливший электроплитку чайник вонял гарью.

Виктор стоял у ветхой церкви среди сосен и откладывал звонок дочке и жене. И так плохо, не хотел делать себе еще хуже. На хорошие новости с того конца провода он не рассчитывал. Зашел внутрь, купил пару свечек, молитвенник в лавке, вернулся домой и не мог уснуть. Решил, по настав-лению батюшки, зажечь у икон одну из купленных свечек. Танцующий огонь красиво освещал иконки и переплет молитвенника. Но церковная свечка тут же прогорела, тогда он нашел обычную, поставил ее на позолоченный поднос, чтобы туда стекал воск, и поднес спичку к фитилю. Пламя ярко озарило лики икон. Сначала моргало на сквозняки, но потом сделалось спокойным и высоким.

В дверь постучала баб Маша, узнала, как дела.

Виктор отделался стандартными ответами. Вышел на улицу, накинув олимпийку с сиреневыми полосками, чтобы проводить сердобольную бабульку.

Распрощался. Захотелось закурить.

Спросил у соседа Игоря, бывшего афганца, приезжал к Семеновне погостить часто — был мужем ее дочери. Тот сидел в уставной майке и синих трико на скамейке под вишней, затягиваясь и наблюдая за шумящим тополем в посадках.

— Солдату, слышал, срок продлили, что-то еще приписали, теперь не скоро выйдет, — откликнувшись на просьбу Виктора, Игорь протянул пачку «Ту-134».

Солдатом стали кликать Володьку за боевое прошлое. Он жил через дом от Виктора — сосед Семеновны. В свое время занимался разбоем в городе, наезжал на начинающих коммерсантов, выбивал долги. В общем, действовал по классике своего времени. Начал подтягивать некоторых с поселка, особо активных, в их числе был и Семилетов, помог ему выжить в тяжелой среде обитания пост-советского развала. Старшее поколение Володьку уважало, а может больше боялось — тут все вместе и не разобрать.

С ним, с одной стороны, было спокойно — он мог выручить, конечно, но за помощью обращаться к нему никто не спешил, так как понимали, что потом он обязательно попросит о той или другой услуге. И тут уже не будет возможности отказать, как ни крутись.

Но, с другой стороны, как Володю упрятали за решетку, и все поняли, что срок значительный, большинство как-то вздохнули с облегчением. Особенно женщины: не нравился им его въедливый и похотливый взгляд.

— Понятно.

Игорь подкурил спичкой Виктору. Искра от черкаша отлетела на землю.

— Вот те, — Игорек посмотрел коробок, — отсырели все-таки… Как ты сам?

— Нормально.

— Ходят слухи… Семеновна тут все беспокоится. Что, тебя сократили?

— Не, — Виктор выдохнул дым и закашлялся. — В цех перевели.

— Ну это еще ничего. Вон, Леху Лапова, Сашку Донского вообще убрали, — Игорь выдохнул вверх терпкий дымок. — Оно-то я тут сам второй месяц на подсосе, то тут, то там. Ладно раньше пилорама работала, так и ее прикрыли.

Все на улице знали, как и многие в поселке, что «тут и там» — это подворовывание металла с проходящих вагонов или поиск бесхозных кабелей и прочего цветмета. А так Игорь особо нигде и не работал толком, уже лет пять как ушел из какой-то конторы. Притом по собственному желанию.

— Может, по чуть? — докурив, намекнул Игорь.

Взяли самогон у баб Насти, разбудив ее — она вышла в безразмерном халате с залипшими фиолетовыми подтеками. Повозмущалась, но продала.

Соседи уселись за теплотрассой, на плите с проступающей арматурой словно ребра на рентгене. Закуски нарвали с огорода. Недозрелые по-мидоры пахли росой. По рельсам со стуком убегали на юг огоньки. На небе сияли звезды.

На проезде, где теплотрасса приподнималась квадратной дугой, веселились местные подростки.

— Давай, а то Катька ждать будет, я сказал, что помочь к тебе пошел, если что, завтра ей скажешь, хорошо? — суетился Игорек, разливая из бутылки из-под лимонада «Тархун» мутную жижу по рюмкам, что прихватил с собой Виктор из серванта. Виктор никуда не торопился, и спешка соседа раздражала. Пили молча. Игорек захмелел быстро.

Видимо, керогазить начал еще с вечера, стал травить байки про Афган.

Рассказанное напоминало сцены из американских боевиков:

— И вот темнота, тут мы сидим в ущелье, а перед нами аул. Говорит наш сержант — Скворец, из Твери парень был, на три года старше меня — мол, сейчас солнце выйдет и зачищать духов будем. Ну, там мы нормально так попалили. Я у одного автомат подобрал и… Это типа нашего хутора эти аулы. Я сразу из одного и другого по ним. Нас в учебке учили. Да там чему только не учили. Тоже сержант был — Колька, из Тобольска — надрочил так, что нам хоть с двух, хоть из трех. А они — по нам, — Игорек выдержал философскую паузу. —

Да, были ночки… Что тут скажешь?.. Тут погранцы на БТРах подтянулись. Нормально так их отутюжили. А Сковрец наш потом давай погранцам предъявлять. Они тоже, красавцы, конечно, — на все готовенькое… Ну, так и живем. Знаешь, есть такие люди, что на чужой славе так и хотят в рай въехать.

— Понятно, — грубо перебил Виктор, после чего бывший афганец замолчал, и стало отчетливо слышно музыку молодежи:

Эй, гуляй мужик,

Пропивай что есть…

Доносилась из динамиков принесенного мафона. Леха, живущий на второй улице, прикатил его на своем мотике. Виктор слышал до этого «Сектор газа», но всерьез не воспринимал. А тут воспринял.

Пей за всю херню…

Осуждающе посмотрел на соседа, готового уже поведать очередную байку.

Баб Маша как-то говорила, что у нее племянник в военкомате работает. Он-то все доложил от и до. Знает она, как Игорек служил: склад вещевой охранял, дальше лагеря не выходил, ни в горах, ни в городе в боевых операциях не участвовал, колонны не сопровождал. Самое страшное, что было, — это вши бельевые. Вот с ними Игорек и боролся, прапор — завскладом — заставлял проглаживать утюгом каждый шов белуги в свободное от дежурства время. Так, с утюгом, в поту и в жаре от бельевого пара, проходили суровые будни афганца, по увольнению получившего звание ефрейтора.

— И ты слышал, вообще не понимаю, — Игорек искренне горячился, — Юрику, да, Попову памятник собрались у поста советов ставить. Там какие-то подписи собирают, в округе наши договариваются с краеведами. А за что? Не, мужик хороший был, спору нет. Но сколько нас таких хороших.

При слове «хороших» Виктор отвел взгляд в сторону посадок.

— Всем нам памятники не понаставишь. А что он сделал? Просто погиб при службе, и все. Понимаешь? Так это же не подвиг. Вон, в Афгане, сколько пацанов погибло… Им ничего не поставят.

Виктор молчал. Собеседника это раздражало.

— Ну, по одной, и я погнал, — Игорек привстал, собираясь пить чуть ли не на ходу.

— Ну, иди, — грубо вырвалось у Витьки. Он понимал, что его полупьяного ждет пустая комната и больше ничего. — Сигаретку оставь.

Игорек удалился, шелестя ночной травой.

Допил из горла мутные остатки. Понял, что прикурить нечем. Встал и поплелся по колее от грузовика к веселящимся парням и девчонкам. Видел за посадками горящие окна домов, посельчане отходили ко сну. И представил, как возвращающимся от лесной остановки со второй смены его дом кажется абсолютно безжизненным. Знающий хозяина так и перемолвится с другим, мол, что-то Витек совсем закис, хороший мужик же был.

— Есть прикурить? — пьяно и с запинками спросил Виктор у толпы.

Леха парень был хоть и дерзкий, но старших мужиков с улицы уважал. Шурша джинсой чиркнул зажигалкой, поднес к сигарете Виктора. Тот прикурил от огня, кивком головы отблагодарил и хотел двинуть сквозь посадки к дому. И тут услышал — а может, ему показалось — кто-то передразнивает его пьяное заикание. Женские голоса перебили музыку, хор льющегося хохота в его одурманенном мозгу преобразился в единый смех его жены.

Ему вдруг представилось, что она со своим грузином сейчас так же, как и эти, еще почти дети, смеются над ним. Весь мир над ним потешается — мир, который обманул его, внушил и воспитал быть правильным, жить по человеческим канонам, а в итоге дал понять, мол, тебя разыграли. Над тобой пошутили. Все совсем не так.

Виктор обернулся. Свет железнодорожной вышки освещал веселье. На багажнике от «Восхода» стоял двухкассетный магнитофон. Пара парней потягивали пиво из бутылок, передавали девчонкам.

— Что? — Виктор, пошатываясь, застыл на своем месте.

— Ничего, — грубо и нагло отозвался переросток Пашка, внук Яшкиной, жившей на окраине улицы.

Пашка в адидасовском костюме выпятил себя из своры. Хотел показаться перед девчонками, он это всегда любил. Мог и младших позадирать, и над сверстниками своими потешиться. Леха попробовал его унять, но тщетно. Девчонки насторожились, ситуация им явно не понравилась.

Виктор думал, что ответить. Но неожиданно что-то проснувшееся у него внутри, заговорило за него. Голос, который еще недавно Виктор слушал внутри себя, услышали и другие.

— Ты чего щеришься, как параша…

Откуда он мог услышать такое выражение?

Наверно, когда-нибудь в армии или на заводе.

— Эй, ты че? — Пашка продвинулся вперед, раздвинув плечи. На груди, как медаль, висел значок с надписью Prodidgу.

Музыка замолкла — видимо, кончилась кассета. По улице прокатил Семилетов. Залаяли собаки.

Паша надвинулся на Виктора. И вроде бы надо уже было что-то предпринять, но он растерялся.

Хорошо бы, конечно, проучить Витька за такое хамство. А, с другой стороны, вроде бы и свой, вроде бы и старше. Но долго переживать Пашке не пришлось, он и сам не понял, как ночная зелень посадок содрогнулась в его глазах. Он покачнулся и повалился на тяжелую, притоптанную к старому асфальту пыль. Боковой Виктора сразил подростка. После чего победитель сплюнул сигарету.

И двинулся к дому.

За ним оставалась безмолвная толпа. Ему представилось, как он, растворяющийся в полумраке, смотрится сквозь призму их глаз. И решил доба-вить масла в огонь, затянул на свой лад, абсолютно не попадая в ноты:

Эй, гуляй, мужик,

Пропивай, что есть!

Вспомнил о Петре Васильевиче и запел еще сильнее и омерзительнее. Из приоткрытого окна донесся детский плач.

— Вот, Витька нашего бес крутит, — донеслось со стороны.

Миновав бабок, Виктор решил сделать песню еще громче. Вдохнул побольше воздуха и заорал что есть мочи пьяную песню.

Виктор шел к дому, за ним загорался в окнах свет, собаки хрипели на цепях, пытаясь сорваться. Ночь была безветренной. Деревья накрывали дорогу еще большей темнотой. Над поселком висела круглая луна, напоминающая значок Пашки на груди.

Сам же Пашка сидел на оголенной трубе теплотрассы. Держался за челюсть. Кровь заливала джинсовую куртку. Девчонки убежали за водой.

Леха изо всех сил пытался помочь, но не знал как.

А во дворе у переулка хлопнула стальная калитка, скрипнуло крыльцо. Виктор запутался в тюле маленькой прихожей, скинул ее с себя, словно па-утину. Разулся с ходу и заблудился в собственном доме. Блуждал и не мог найти выключатель, все наобум, на ощупь, тщетно. Ударился коленом о ведро. На маленькой кухне потоптался, то и дело опираясь на дверные проемы, вернулся в темноту коридора, пропахшую пыльным ковром. Вдруг во тьме мелькнул огонек. Пошел на него, то теряя из виду, то находя снова, как сбившийся с курса корабль на прожектор маяка. Оказался в мрачной и пустой комнате — на золотящемся подносе горела свеча, озаряя иконы. Виктор перекрестился и зашептал сам себе неразборчивые слова, напоми-нающие молитву. Особо выделились фразы из песни:

Эй, гуляй мужик,

Пропивай, что есть!

2

В поселке, когда люди шли с остановки через пути и спускались с соснового пригорка, всегда начинали надрываться собаки. Летом такой собачьей активности не придавали значения, а вот осенью это наводило на раздумья.

Собаки лают по-разному. Городские, домашние — от страха, от собственных капризов. Их лай обращен к хозяевам. Он тише, он не разносится эхом, он понятен и не вызывает страха, если только от неожиданности. Бездомные, поселочные, деревенские, те, что на цепи, лают иначе — обращаются к какой-то безысходной осенней пустоте или продымленным горизонтам, словно спрашивают у самой Вселенной: «Зачем все это?». А Вселенная молчит, нечего ответить ей ни собакам, ни нам, так как ответ — это земное понятие, как надежда, как спасение, как попытка разобраться в своей смертности. Вселенная молчит — молчание ее язык, нам недоступный. Нам только упование на то, что, когда замолчим мы, поймем, о чем молчала Вселенная.

Осень затянулась, для многих эта пора кажется самой долгой в жизни. Облетела листва, посадки стали прозрачнее, а лужи мутнее. Ветра задули холоднее и пронзительнее. В школу и местный клуб с выступлениями зачастил какой-то кандидат в горсовет из Петровского округа. Говорил много и старательно, то и дело протирал потеющие очки.

Отличали его от всех предыдущих молодой возраст и приталенный костюм итальянской марки. Обещал, что к весне начнет восстанавливать церковь.

И что она вообще не просто церковь, а когда-то в прошлом мужской монастырь «Паройская пустынь» со своей историей, которая начинается еще от Петра Первого.

Конец ознакомительного фрагмента.