Колодезная пыль

Борис Георгиев

Артмастер – счастливый человек. Что ему стоит дом построить? Нарисует – будет жить. Он трудится как пчела, стены модерновых сот из наноармированного бетона растут быстро – вверх, вверх, до самых высот – но что бедняга артмастер будет делать, когда ничего у него не останется, кроме четырёх стен и клочка неба над головой? Не превратится ли он от жизни такой в насекомое?

Глава пятая

Поесть перед сеансом артмастеринга — это святое, на голодный желудок голову в шлем совать себе дороже. Одними кошмарными снами тогда не отделаешься. Было однажды с Валентином Юрьевичем такое — нахватался всякой дряни в мозг, чуть богу не отдал душу. Сны тоже мерзость, но от них есть средство. Проснуться. Ну это же надо — бактобетонным домом себя вообразить! Если разобраться, ничего странного. Образование не пропьёшь и на арты не разменяешь. Плюс два поколения архитекторов и невесть сколько строителей. До седьмого колена и дальше. В генах уже. Были бы дети…

— Ну, хватит! — оборвал нехорошие мысли артмастер, с ненавистью разглядывая остатки пиццы. Доесть надо было, а кусок в горло не лез.

С чем хоть она? Ананасы и курица.

— Ешь ананасы, курицу жуй, — продекламировал Ключик, разрезая пиццу на мелкие кусочки. Какая-то резиновая. Многоразовая?

«Переходящая курица. Точно как та, которую притащил Екатерине Антоновне муж её Павлик», — подумал, опуская руки, Ключик.

***

— И что мне с ней делать? — спросила набожная Екатерина Антоновна, подняв глаза к потолку. Никакого разъяснения свыше не поступило.

— Что мне с ней делать? — повысила голос госпожа Заяц. Муж ответа не дал, успел улизнуть «по делам», оставив жене подношение в виде курицы.

— Что мне делать с тобой? — спросила Катя, почтив тушу, разлёгшуюся на разделочной доске, укоризненным взглядом, точно не курица перед нею была, а беспутный младшенький Алик, коего с полгода тому назад удалось сбыть с рук на руки молодой жене. Курица смолчала, как и Алик в подобных случаях.

Екатерина Антоновна наклонила голову и критически оглядела мужнино приобретение. Оказывая многочисленным родственникам мелкие услуги, Павлик стеснялся брать деньги, но от подарков отказываться было ему неудобно, да и охотничий инстинкт мешал возвращаться к жене с пустыми руками. На этот раз добытчик постарался на славу, птичку приволок капитальную. Грудка тугая, окорока мощные, голени длинные, мясистые — хоть сейчас в кордебалет. «Алик вон тоже выбрал себе кордебалетку: грудка, окорока, голени… — думала о сыне Катя. — Имя одно чего стоит! Элеонора! Торговка».

Она поджала губы. Смутить взглядом курицу нечего и пытаться. Понятно, что толку от неё при нынешних обстоятельствах не много. Дочери выросли и в порядке старшинства выскочили замуж, а сын окольцован торговкой. Бедный мальчик!

Справедливости ради надо заметить, что сам двадцатипятилетний мальчуган обездоленным себя не чувствовал. Чего ещё от жизни желать? Жена — красавица: грудка, бёдра, голени. Дом — полная чаша: диван, пиво, терминал во всю стену. А обострения внутрисемейного конфликта, когда тёща слишком уж наседает, пытаясь приспособить зятя к семейному бизнесу директором, можно и у мамы Кати переждать, как бы в эмиграции, благо — дом родной через дорогу. Гонимый тёщею Алик в эмиграции оказывался часто и всякий раз приносил матери в подарок ценную вещь. Из одежды что-нибудь или из мебели. Накануне, после оглушительной ссоры с женой, он подкупил Василия Степановича Вельможного посулами даровой выпивки, и они вдвоём к величайшему удовольствию зрителей приволокли в дом номер десять из квартиры молодожёнов диван. Стали праздновать победу, однако во пиру Алик внезапно ощутил необоримую тягу воссоединиться с супругой. Екатерины Антоновны дома не было, удержать сына от очередного опрометчивого шага она не смогла. Узнала об этом Катенька позже, по дороге домой, от Зинаиды Исааковны Гольц. Та, заходясь от восторга, поведала про возвращение блудного дивана в дом номер девять на третий этаж и про комментарии, какими мать Элеоноры, Александра Яковлевна Дончик, сопровождала это действо с балкона.

«Как есть торговка», — печалилась над куриною тушей Екатерина Антоновна. Несправедливой была к новым родичам и пристрастной. Мадам Дончик торговкою стала не сразу, раньше была завучем по внеклассной работе, русский язык преподавала в старших классах и литературу, чем, вероятно, и объяснялся богатый её словарный запас.

Птичка, развалившаяся перед Катей Заяц в развратной позе, была чересчур велика. Прямо девушка с веслом, а не курочка. «На Алика надежды нет, опять его сцапали, — прикидывала Катенька. — Павлик неведомо когда вернётся и окажется сытым. А курица ну просто непристойных размеров». При мыслях о непристойности и размере в голову Екатерине Антоновне пришла великолепная идея. «Зина говорила, что Оля ждёт в гости своего Заури. Он покушать не дурак. Чахохбили. Отнесу ей».

Екатерина Антоновна переложила курицу в миску и понесла Ольге Александровне.

— Здравствуйте, Зиночка, — мимоходом сказала она приоткрытой двери квартиры номер пять и позвонила в третью квартиру.

Ольга Александровна Вельможная пребывала в состоянии нервическом. Действительно ждала Заури — тот прислал телеграмму из одного слова: «Еду». Мужа Оленька не ждала, он третьи сутки кряду устранял порыв на магистрали, и ясно было, что вернётся в состоянии вещества, а не существа. Дочь не ждала тоже, хотя и опасалась, что Василиса ворвётся некстати, как и в прошлый раз. На веранду не вышла, а, колыхая телесами, выпорхнула. Ожидания и опасения читались на лице её ясно.

— А, это ты, — с видимым разочарованием протянула она, увидев соседку.

— Оленька, возьмёшь эту даму? — спросила Катя. — Моих мужчин нет, а мне самой с нею не справиться.

— Вася на аварии, — скучливо пожаловалась Ольга Александровна. — Зачем мне…

— Чахохбили, — интимно шепнула Катя.

Лицо и шею Оленьки замело румянцем.

— Возьму, пожалуй, — сказала она, ухватила миску и скрылась, не позабыв прикрыть за собою дверь.

Помедлив, Екатерина Антоновна собралась уходить, но Оленька выскочила снова, сунула какие-то деньги и с криком: «Миску после, после!» — исчезла.

— Не надо денег! — запоздало возразила Екатерина Антоновна.

— Надо, Катенька, — ехидно пискнула из недр квартиры номер пять Резиновая Зина. — За удовольствия нужно платить.

Екатерина Антоновна пожала плечами, сунула деньги в карман халата и неспешно направилась домой. Куда торопиться? Погода хороша, весна! Тепло, скоро зацветут акации! В Сухуми весна богаче, конечно, однако и здесь хороша! И не надо, совсем теперь не надо возиться с готовкой! Катенька вдохнула полной грудью, заворачивая за угол. Благодать! И у Алика семейная жизнь наладилась. Алик?

— Алик? — удивилась Екатерина Антоновна, увидев сына. Тот не расслышал, потому что кричал, стоя на другой стороне улицы под балконом.

— Мещане и торгаши! Всё, к чему прикасаетесь, превращается в деньги! Но меня не втравите! Так и передайте своей Линочке!

Полные презрения выкрики Алик посылал вверх, адресуя балкону третьего этажа, оттуда ему полнозвучно отвечала Александра Яковлевна Дончик.

— А! Ты слышала, Элеонора, как нас называет этот вислый импотент? Деньги ему, диванному валику, не нравятся! А кухонный телевизор куда хотел уволочь, нищеброд?! Мы прикасаемся?! А ты! Во что ты всё превращаешь, комнатный ты раздолбай?! В дерьмо!

Александра Яковлевна добавила ещё пару эпитетов, касающихся личности зятя, а не его продукции, но Екатерина Антоновна слов не поняла, потому что не имела филологического образования.

— Алик! — сказала она в полный голос. На этот раз сын услышал, потому что молча открывал и закрывал рот — пытался прожевать то, чем угостила его тёща.

— Мама! — с надрывом выкрикнул он, тряся воздетой к балкону рукой. Вид у него был жалкий.

— Алик, ты не должен всё это выслушивать, — твёрдо сказала Катенька. — Иди домой.

Алик медлил, ему было стыдно. Домой? С пустыми руками?

— Домой! — прикрикнула Катенька, дождалась, пока сын исполнит приказание, после подняла голову к балкону, где всё ещё пребывала мадам Дончик, похожая на необъятную оперную Джульетту.

— Ты! — сказала она. — Повтори, как назвала моего сына!

Оклик её отбился эхом от пятиэтажной громады и ударил в окна дома номер десять. Зрители невольно отшатнулись. Все знали, с Екатериной Антоновной, когда задета честь её детей, лучше не связываться. В наступившей тишине мадам Дончик ретировалась, грохнула балконная дверь.

Екатерина Антоновна обвела тяжёлым взглядом глазницы девятого дома. Два-три окна при этом захлопнулись, дрогнули занавески. Катенька удовлетворённо кивнула и повернулась, чтобы идти домой. В квартире Зинаиды Исааковны хлопнула форточка. Всё было в порядке, одно плохо, нечем накормить Алика. Лучшее средство от семейных неурядиц — плотный обед, мужчине нужно мясо или на худой конец мясо птицы.

Изгнанника она обнаружила в кухне на табурете возле стола. Скрючился там, точно роденовский мыслитель, только что не голый.

— Алик, не грызи ногти, — машинально проговорила Екатерина Антоновна, придумывая слова утешения.

Сын опустил руку, в глазах его дрожали слёзы.

— Мама, она сказала… Я не могу… Не! Мо! Гу! Она ска… — тут ему перехватило дыхание. Он отвернулся, обхватив руками кудрявую, как у самой Катеньки, голову.

«Вот бы сейчас ему подсунуть борщика, а потом куриную ногу», — думала мама Катя. Сожалей не сожалей, утраченного не вернёшь. Курица будет порублена в куски для услаждения южного гостя Оленьки, и значит, придётся обойтись словами.

— Всё ты можешь, — сказала Екатерина Антоновна, подойдя к сыну ближе. — Мало ли что она сгоряча сказала. Не всё же надо слушать.

Мама Катя потрепала сына по плечу, сказала:

— Ну же! Хватит, давай подумаем…

— Ты не понимаешь, мама! — Он стряхнул с плеча её руку. — И никто!

Алик глубоко переживал свою мужскую несостоятельность. Домой вернулся с пустыми руками, обратно путь закрыт, потому что нечего, ну совершенно нечего предложить Элеоноре хотя бы в зачёт, в виде залога будущих успехов.

— Я не! Мо! Гу без неё! Ну что! Что я могу ей дать?!

Екатерина Антоновна огляделась. Ничего достойного внимания в кухне не было, если не считать самого Алика, а он, объективно говоря, мало на что годился в таком состоянии.

«Что бы ему такого с собой дать? — прикидывала мама Катя. — Тьфу ты! Кого это несёт?»

В дверь звонили. Не позвякивали, не тренькали, а трезвонили, не переставая.

— Сейчас! Да иду же, иду! — поспешно спускаясь по крутой лестнице, кричала Екатерина Антоновна. — Что вы с ума сходите? Сломаете звонок! Оля? Что с тобой?

Ольга Александровна была не в себе. Одною могучей рукою прижимала к груди курицу в миске, другою оперлась на кнопку звонка. По щекам её текли слёзы, оставляя на тональном креме чёрные дорожки, словно мазки туши на китайском шелку. Подбородок дрожал у Ольги Александровны, говорить она не могла.

«Что с ней? Вася вернулся некстати, застал, избил? Следов вроде бы нет. Что у неё в руке?»

Екатерина насильно отняла Оленькину руку от пуговки звонка и отобрала у соседки мятый лист бумаги. Телеграмма. На сей раз Заури раскошелился на два слова: «Нэ еду». Правду говорят — отказать сложнее, чем согласиться, поскольку слово «нет» на одну букву длиннее, чем «да».

Ольга Александровна, горестно кивая и всхлипывая, совала Катеньке нетронутую куру. «Да, ей теперь такая дурища ни к чему», — решила Екатерина Антоновна, приняла миску вместе с содержимым и сказала как можно мягче:

— Оленька, подожди, я сейчас верну денежку.

Ольга Александровна одною ладонью закрыла лицо, другой замахала, отступая. Говорить она всё ещё не могла. Так, без единого слова, и кинулась прочь, шлёпая домашними туфлями. Жаль было её, но Екатерине Антоновне пришла в голову новая великолепная идея.

— Алик! — сказала она, появляясь на кухне с добычей. — Вот это отнеси Линочке, скажи, что готовил для неё сюрприз, хотел запечь в фольге. Ты, я надеюсь, помнишь, как это делается? Или написать на бумажке? Фольга есть?

Екатерина Антоновна стала искать ручку, чтобы на обороте злополучной телеграммы набросать сыну рецепт восстановления отношений.

— Помню, я помню, — пробормотал Алик, пожирая взглядом куриные гладкие бёдра. Какие-то у него возникли приятные ассоциации, настроение поползло вверх. — Но как же я буду? Что она скажет?

— Делай, что я говорю, — приказала Екатерина Антоновна. — На слова этой гар… На слова Александры Яковлевны не обращай внимания. Или вот что скажи: женщинам-де мясо поручать нельзя, они его только портят. Скажи, мужчины — лучшие повара. Ну всё, иди. Слышишь, что я сказала?

Вытолкав сына вместе с курицей за дверь, Екатерина Антоновна вознесла горячую молитву, чтоб наконец наладились у Алика отношения с женой и её матерью, потому что терпеть такую жизнь совершенно невозможно. Всею душой благочестивая Екатерина Антоновна хотела, чтобы прошение там наверху было рассмотрено и удовлетворено. Вероятно, её услышали, но постановление вынесли странное.

Минут через двадцать в дверь позвонили снова. Катенька, хватаясь за сердце, поспешила открыть.

На пороге, потупившись, переминалась с ноги на ногу Александра Яковлевна Дончик собственной персоной.

— Про… проходите. Про… прошу, — заикаясь от неожиданности, проговорила Катенька.

— Простите великодушно, — глядя в сторону, выдавила бывшая учительница языка и литературы, ныне торговка мебелью. — Мне очень жаль. Я вспылила, наговорила лишнего вам и Али… Александру Павловичу. Вот.

Катенька, повинуясь порыву, протянула руку — мириться, но мадам Дончик не с пустыми руками пришла.

— Извините, — торопливо выговорила она, и, чтобы завершить неловкую и мучительную процедуру, слишком похожую на дачу взятки, отбыла.

Катенька какое-то время оторопело разглядывала деньги, потом затворила дверь и поднялась в кухню. Прилично ли возблагодарить провидение за удачно проведенные сделки, она не знала. Спросить бы у мужа, тот прекрасно разбирается в путаных богословских вопросах, но, как на грех, нет его.

Екатерина Антоновна уселась за кухонный стол, выложила на девственно чистую скатерть телеграмму, деньги, полученные за курицу от Александры Яковлевны, затем вытащила из кармана халата взнос Ольги Александровны и присовокупила к выручке. Призадумалась, но ненадолго. Услышала, как поворачивается в замке ключ. «Павлик?» — встрепенулась она, но выйти навстречу мужу не успела, тот оказался проворнее. Взбежал по лестнице, чмокнул жену в затылок, и сходу:

— Откуда деньги? Устал, есть хочу, сил нет. Где курочка? Знаешь, кого встретил по дороге? Помнишь, такой чёрный, мохнатый, имя я забыл, который приезжал к Олечке. То ли Даурия, то ли Заурия, в общем оттуда.

— Заури, — поправила мужа Катя, пытаясь собраться с мыслями, чтобы получилось объяснить связно, откуда деньги и почему нет в доме приличной еды.

— Вот-вот, его. То-то скандал будет, когда Вася вернётся, я его видел возле продуктового на Черноглазовской, но по квартире говорить с ним не стал. Когда Вася трезвый, с ним невозможно, кощунствует. В продуктовый, извини, тоже не пошёл, устал. Есть хочется. А где курочка? Слишком они с Ольгой шумные, слушать — только греха набираться. Заведутся — точно как Зина с Ядвигой, хоть святых выноси. Вот бы получилось разъехаться! Катя, представь: тишь, благодать, курочки по двору бегают. Кстати…

— А с Вельзевулом ты уже говорил о квартире? — поторопилась вставить Екатерина Антоновна, потому что ещё не успела собраться с мыслями.

— Господь с тобой, не поминай к ночи.

— Почему? Ему, кажется, больше всех надо, в пристройке просел фундамент или что-то в этом роде. Помнишь, Валя ему говорил, надо поправить обмостку.

— Отмостку, заинька. О Валентине тоже не напоминай. Упрямец, выгоды своей не понимает, слушать ничего не хочет, сквернословит только. Никакого с ним не выходит разговора. А хорошо было бы уломать его. Сейчас только смотрел домик — загляденье, просят недорого. Осталось бы… Да, заинька, день сегодня, благодарение богу, хороший выдался, суматошный только. Устал я, проголодался. А где курочка?

***

Ключик помотал головой, словно хотел вытрясти оттуда куриную историю. Пора забыть и Зайцев с их роднёй, и Вельможных. Рассобачились и разъехались, как ни хорошо было вместе. Чего вспомнил-то? Только ли из-за курицы? Валентин с отвращением глянул на остатки пиццы. Нет, не в этом дело. Холодно. Может, из-за грянувшего в тот день латиноамериканского скандала между Заури и четой Вельможных? Теплее, но нет. Кое-что ещё было. Вечером, когда Резиновая Зина в деталях пересказывала всё это Ключику, бросила невзначай: «Вот увидите, Валя, всё это разъездом кончится. Жизнь дала трещину». Над рассказом Валентин Юрьевич посмеялся, на слова умненькой Зинаиды Исааковны вообще не обратил внимания. Вельможные разъедутся? Абсурд. Посмеяться и забыть. Не о Вельможных говорила Зина, и в душу слова запали, раз вспомнил. Совсем горячо, но нет. А Ленка… Да! Вот в чём дело. Жена рассказанную в виде анекдота историю встретила странно. Екатерину Антоновну привычно обозвала клушей, Александру Яковлевну с Элеонорой — стервами, Зину обругала, как и всегда, непечатно, но Ольгу Александровну почему-то не тронула, даже наоборот — взяла под защиту, хоть никто на мадам Вельможную и не нападал. Горячо! Слишком горячо Елена Викторовна взялась отстаивать несчастную жертву обстоятельств — женщину, вынужденную делить кров с опротивевшим вконец мужем. Даже тогда это показалось Валентину странным — кто-кто, а Оленька уж точно в муже души не чаяла. Теперь-то ясно, что не её защищала Елена Викторовна. Теперь-то…

— Начал, так жри! — с ненавистью выговорил Валентин и стал запихиваться остывшей пиццей.

В смежном со спальней микроскопическом кабинете, где дожидается артмастера шлем, стоит на столе терминал. Он включён, никуда с экрана не делась форма требования развода. С опротивевшим вконец мужем. Враньё! Может ли опротиветь тот, кого никогда не любила? И правду, значит, говорила мудрая Зинаида Исааковна в первый после свадьбы день: «Взяла эту крепость, возьмёт и другую». Тогда я не понял, а теперь — да. «Пыльную крепость мою осадила, взяла, поднакопила сил, выбрала направление удара и, когда назрел момент, пошла на приступ. Поняв, что удался штурм, из опорной крепости вывела гарнизон, чтобы не распылять понапрасну силы. Авантюристка? Нет. Трезвый расчёт, ничего личного».

— Ну хватит, — сказал себе Ключик, выбираясь из-за стола. — Так я много не наработаю.

«Екатерина Антоновна считала, что лучшее средство от семейных неурядиц — плотный обед, но до обеда ещё куча времени. И потом, она ведь по незнанию так говорила, — думал артмастер, выходя в коридор. — Два часа в шлеме, вот лучшее средство», — убеждал он себя, проходя мимо разворошённой двуспальной кровати.

— Три-четыре часа и всё, — сказал он, устраиваясь в кресле.

— Часов пять, и память отобьёт напрочь, а эта… — Тут взгляд его зацепился за пустую графу разводной формы на экране терминала.

Вислый импотент. Диванный валик. Раздолбай комнатный. Алик, не грызи ногти. Вконец опротивевший муж. Р-рогач.

— А эта стерва… — начал Ключик, но тошно стало и тоскливо. Хотел сказать, чтоб катилась на все четыре, вместо этого просто ткнул пальцем в экран.

«Дактилоподпись принята, — деловито сообщил мэйлер и тут же спросил: — Вернуть подтверждённое требование отправителю?»

— Да — сказал Ключик, и поспешно, чтобы не передумать, вернул жене подписанное требование.

— Бывшей жене, бывшей. Свободна. Терминал надо выключить, вдруг отправительница захочет рассыпаться в извинениях или, не дай бог, поблагодарить вздумает. Как хорошо теперь это дело устроено! Раз-два и в дамках. Раз-два и к чёрту.

«Что закончилось, могло и не начинаться», — пискнул, подделываясь под Резиновую Зину, внутренний голос. Артмастер криво ухмыльнулся, усыпил терминал, взял со стола шлем и, не дожидаясь пока погаснет экран, окунулся в спасительную тьму.